Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели Мельниченко Николай

Земля же была безвидна и пуста,

и тьма над бездною, и Дух Божий

носился над водою

(Библия, Бытие, гл. 1)

Прекратился лязг гусениц нашего вездехода: мы приехали прямо к деревянным гнездам бывшего палаточного городка. Четверо вылезли из железно-брезентового нутра ГТС-ки и осмотрелись. Четверо – это Демченко, Байдаков, Лева Мещеряков и я. Перед нами были холмы, спускающиеся к белой равнине. Белая равнина – это синее море, еще скованное льдами. Холмы берега покрыты тонким слоем снега с большими проталинами, обнажающими серую землю. Серый тихий день, солнце где-то за тучами. Хорошо уже то, что светило работает на нас круглосуточно, это вдохновляет.

Палаточный городок, где в прошлом году жили на8yши матросы и строители, находился метрах в трехстах выше по берегу от нашего командирского балка – домика на санях с печкой между двумя жилыми отсеками-купе. А вот непосредственно возле домика была Главная Нулевая Точка – начало координат. Здесь, на башне из толстых бревен, которая называлась ПУИ – Пункт Установки Изделия, и располагалось Его Величество Изделие.

Сейчас знакомый пейзаж в направлении замерзшей бухты совершенно преобразился и стал неузнаваемым. Мы находимся метрах в трехстах от центра взрыва (все грамотные умники применяют красивое слово "эпицентр", которое можно было бы применять, если бы взрыв был подземный или воздушный). Но высоту около 4-х метров, на которой находилось еще спящее Изделие, вполне можно считать поверхностью земли, конечно, – чтобы не терзать высоконаучную приставку "эпи".

Внимательно осматриваем остатки палаточного городка. Что же с ним произошло после времени "Ч"? А ничего особенного не произошло. Деревянные гнезда (фактически – настилы для пола палаток) – как стояли, так и стоят, точнее – лежат. Неподвижен также большой настил для посадки вертолетов. Ага, вот разрушения: кирпичный дымоход палатки-кухни аккуратно разрезан пополам, и верхняя половина стоит вертикально рядом с нижней.

Мы удивлены и даже разочарованы такой слабостью Изделия, которому отдали так много сил в прошлом году. Обращаю внимание, что обнаженная земля густо посыпана деревянными палочками, похожими на закругленные обломки карандашей или деревянные малюсенькие сосиски, которые долго обкатывались в каком-то барабане. Понимаю, что эти "карандаши" образовались из массивных деревянных стоек ПУИ, и поражаюсь, что на них нет и следа какого либо нагрева… Как можно было "холодным способом" так разделать бревно?

Начинаем перемещаться к центру, то бишь, – к месту, где стоял наш с Левой домик в прошлом году. Внимательно осматриваем землю. Демченко поворачивается к замешкавшемуся Байдакову:

– Никита! Ты что разгуливаешь как фраер? Разве не видишь, как тебе рентгены яйца отжигают? Мы то уже застрахованы.

Никита белеет от страха. Он уже наглядно видит коварные рентгены, которые "отжигают" столь нужные органы. Ничего такого не было в уютной комнате ПТО, где он последние два года работал, сидя за удобным столом.

– А что мне делать?

– Ходи только по снегу: он задерживает радиацию!

Байдаков принимает все за чистую монету (возможно, в целом она и была самой чистой в этой грязной зоне). Никита Павлович начинает петлять по снегу как заяц, обходя проталины. Мы потешаемся от души, и гордо движемся по прямой к атомной воронке. Мы – застрахованные: "что нам пули, если нас снаряды не берут" (в подлинной непечатной поговорке рифма лучше).

Мы стоим на краю воронки. Это правильный опрокинутый конус. Его скругленная вершина находится на глубине метров 15-ти; почти правильная окружность вверху имеет диаметр около ста метров. Ничего особенного, так сказать – циклопического: просто – круглая впадина довольно правильной формы. Необычное видится только хорошо знавшим, что в этом месте был твердый бугор с выступающими на поверхность скалами.

Вокруг стоит мертвая тишина. Ничего живого нет вокруг, хотя кажется, что какое-то напряжение разлито в неподвижном окружающем воздухе.

Очень хочется попробовать твердость слегка заснеженных откосов воронки, но даже неунывающий Демченко спохватывается:

– Пошли отсюда, мужики!

Мы уходим от воронки другой дорогой – ложбинкой вдоль берега. Здесь стояла цепь датчиков давления с самописцами. Дырчастые цилиндры ("горшки") с приборами мы крепили к большим двутаврам, на глубину два метра заделанным в скальный грунт. Горшков нет и в помине, а вот двутавровая балка – вся снаружи. Она свернута в невообразимый узел, как будто твердая сталь стала мягким тестом в руках шаловливого великана. Я никак не могу представить себе воздух, который способен так исковеркать стальной двутавр…

Уже через неделю – другую вокруг нашего центра координат безвестные строители выроют ямки, воткнут туда столбы, натянут на них колючую проволоку, а мы установим и подключим светильники по всему периметру. Я долго не мог понять: для чего нужно столь трудозатратное сооружение на сверх засекреченном островном полигоне? Затем меня осенило: ограду потребовали местные Штирлицы, чтобы создать непреодолимое препятствие для шпионов.

И станет этот район называться "зона". И каждому входящему или въезжающему туда "сталкеру" будет положен "слепой" дозиметр. На выходе из зоны такой дозиметр прикладывается к измерительному прибору. Его показания тщательно закрываются от владельца дозиметра и записываются в некий секретный гроссбух.

Вставка из будущего. Когда нам надо было подтвердить, что мы были ТАМ (как будто мало было приказов по частям и различных допусков, которые, по идее, должны храниться много лет), я вспомнил о журналах регистрации доз облучения. Это же первичные документы, из которых мы заодно бы узнали, сколько этих самых рентген мы тогда получили. Поисками занялись друзья и просто заинтересованные офицеры из в/ч 31100 – Шестого управления ВМФ, которое ведало всеми испытаниями. Они перерыли все в своем хозяйстве. Журналы блистательно отсутствовали – везде. А ведь по данным этих журналов некоторых матросов и офицеров отстраняли (!) от работы в зоне, когда они набирал выше порога, известного только кой-кому…

Работали в зоне все в своей одежде, которая очень хорошо пропитывалась "окружающей средой", да и всеми остальными днями недели – тоже. Чтобы не разносить секретную субстанцию и "заразу" одновременно по всей территории, почему-то особое внимание было обращено только на чистоту обуви. Ее положено было дезактивировать в "обрезе" – 200-литровой бочке с вырезанной крышкой, полностью врытой в землю и заполненной водой.

Теперь, с высоты прожитых с радиоактивными веществами лет, я понял, что если бы некие диверсанты задумали распределить радиоактивный концентрат по всей территории полигона, то они не смогли бы изобрести более эффективный и простой способ. Вода в этом обрезе не могла меняться физически, поэтому концентрация радиоактивных веществ в ней непрерывно повышалась. Если туда сунули сапоги, которые еще недобрали субстанции в зоне, то бочка щедро компенсировала это упущение. И тогда шагающие сапоги высевали свой заряд везде, где ступала нога этого человека. А ступала она везде и помногу раз…

Забавно-трагический случай с этой бочкой произошел у Шапиро. Выходя из зоны, он тоже решил ополоснуть выданные резиновые сапоги, но, как нормальный человек, подумал, что там поставлено мелкое корытце, и решил стать на его дно. Немедленно он опрокинулся в бочку, не найдя опоры. Я успел удержать его, но одна брючина стала мокрой, а в сапог налилось воды. Я всплеснул руками:

– Ну, все, Александр Михайлович! Теперь вас Мария Яковлевна выставит из дома точно!

Шапиро недовольно уставился на меня. Весь огромный юмор с него слетал мгновенно, когда речь шла о нем лично:

– Чего болтаешь?

– Да не болтаю я, товарищ командир! В этой бочке уже полбомбы растворено, так что кое-что из вашего имущества может сразу же отвалиться…

Это была моя маленькая месть за необузданные высказывания тов. командира, о которых расскажу дальше. Шапиро немедленно потерял остатки хорошего настроения и начал очередной разнос наших порядков. Увы, во многом он был прав.

Вставка из прошлого – о будущем. Вот что написал об атомной бомбе глава Объединенного совета начальников штабов, военный советник двух президентов США, адмирал флота Уильям Леги (Leahy W. D.), после того как американцы испытали две атомные бомбы на японских городах – Хиросиме и Нагасаки.

"Я понял, что моя первоначальная ошибка в недооценке эффективности атомной бомбы была предопределена длительным опытом работы с взрывчатыми веществами в военно-морском флоте. Я был артиллеристом по специальности и одно время возглавлял Отдел вооружений в военно-морском министерстве. "Бомба" – неправильное слово применительно к этому новому оружию. Это не бомба. Это не взрывчатка. Это ядовитая вещь, которая убивает людей смертоносным радиоактивным излучением больше, чем генерируемой ею взрывной волной.

Смертоносные возможности атомной войны в будущем ужасны. Я лично чувствовал, что, применяя это оружие первыми, мы заимствовали нравы, типичные для варваров эпохи мрачного средневековья. Меня не учили воевать подобным образом, и войну нельзя выиграть убийством женщин и детей. Мы первыми стали обладателями этого оружия и первыми использовали его. Можно не сомневаться, что потенциальные противники будут иметь его в будущем и что атомные бомбы когда-нибудь будут использованы против нас.

Вот почему как профессиональный военный, более пятидесяти лет находившийся на службе у своего правительства, я, заканчивая свой рассказ о войне, с опасением всматриваюсь в будущее.

Эти новые концепции "тотальной войны" по своей сути отвратительны для солдат и моряков моего поколения. Применение атомной бомбы в войне отбросит нас в смысле жестокости по отношению к гражданскому населению назад ко временам Чингисхана".

(Вторая мировая война в воспоминаниях, М., ИПЛ, 1990, с.435)

Через несколько дней мне пришлось побывать на другой стороне воронки, – там, где были расположены основные сооружения с оборудованием, смонтированные нами в прошлом году. Мы уже знали, что "гриб" после испытаний вытянулся вверх наклонно (вверху был сильный ветер), и обильно "высеялся" на землю именно в этом направлении. О цифрах и уровнях – речи нет, и не может быть в принципе. Это глубоко секретные сведения, и нам, непосредственным "потребителям" радиации, нельзя даже интересоваться ее значениями. Конечно: меньше знаешь – лучше спишь. Особенно, если и просыпаться уже не надо…

Снега на ровных местах осталось мало: он будет сохраняться все короткое лето только в глубоких долинах. Мы открываем бронедвери сооружений, тронутые налетом ржавчины и крепко прилипшие к резиновым уплотнениям. Внутри – беспорядок, свидетельства бешеного темпа работ. Офицеры "науки" посещали эти сооружения сразу после времени "Ч", чтобы снять показания приборов или даже забрать сами приборы, которые могли погибнуть при зимовке. Воздух, который пахнул на нас из сооружений, имеет непередаваемый запах, который не могу забыть спустя десятилетия. Так, именно так, пахнут атомы.

В третий раз работать гораздо проще: все известно наперед. Если что-то еще не готово к монтажу, я немедленно переключаю ребят на другую работу, которую можно делать уже сейчас. Новый ПУИ – 25-метровую вышку с лифтом, поднимаем так себе, между прочим. Автокраном вышку собрали и выверили внизу, пока строители сооружали еще фундаменты. Затем без проблем дернули двумя тракторами и раскрепили. Конечно, прекрасно сработали специальные съемные шарниры, которые я сделал еще в Ленинграде.

Неприятности начались на ровном месте: один механизм лифта, сделанный точно по чертежам, не хотел работать вообще. Дело в том, что лифт с ручной лебедкой, должен был поднимать на высоту 25 метров Ее Величество Изделие. Предусмотрена была такая опасность: тяговый трос обрывается, но лифт остается почти неподвижным, – срабатывают аварийные ловители. Этот нехитрый механизм мы видели, но испытать не могли, пока башня находилась в лежачем виде. Нужна была гравитация не вообще, а направленная вниз по оси. Таковая появилась только после подъема вышки в вертикальное положение. Сделали "модель ситуации": лифт с грузом около 0,5 тонны поднимаем на метр, привязываем веревкой, которую обрезаем после освобождения троса. Лифт пролетает один метр и со страшной силой разносит подушку из досок. Хорошо, однако, что лифт поднимали не очень высоко, и загружали не само Изделие…

Механизм оказался неработоспособным. Надо было докладывать генералу Барковскому. Он бы вызвал конструкторов, получил бы от них решения, которое затем надо было бы выдать в виде чертежей, а затем заказать и сделать на заводе. Работы на месяц-два при самых бешеных темпах. "Такой хоккей нам не нужен".

Начинаю вникать. Выясняю, что недостаточен вес противовесов, которые сжимают захваты на направляющих после обрыва лифта. Матросы ищут и находят подходящие болванки на свалке, привариваем их для утяжеления противовесов. Теперь захваты зажимают слишком хорошо: даже не дают поднимать лифт. После второго "обрезания" лифт начинает функционировать как надо. Вместо мероприятий и ожиданий на два месяца – часа три работы. Ребята мои вертелись, как черти: под их руками оживал монстр…

Примечание на тему: "Не дай, Бог!". Мне часто приходилось принимать такие вынужденные решения на грани или даже далеко за гранью фола, всегда – при недостатке времени и требующихся ресурсов. К счастью, все они оканчивались для меня более-менее благополучно, во всяком случае – без уголовных оргвыводов. Правда, всегда находились умники, которые считали, что надо было сделать лучше и не так. И они, конечно, правы, но правы вообще, а не в тех условиях, месте и времени. Но вот представим, что Изделие действительно бы оборвалось, а мои скороспелые ловители бы не сработали… Или рухнул бы с человеческими жертвами 5-ти тонный кран, которым мне пришлось однажды поднимать целых 12 тонн? Спасибо тебе, Господи, что ты пронес чашу сию мимо уст моих!

Завершение монтажа ПУИ и его сдача заказчику меня здорово развеселили. Работающий лифт надо было сдавать флотскому Гортехнадзору. Приехал капитан второго ранга, который нас начал дотошно допрашивать – как и что. Он был с нами очень суров. Я, как мог, отвечал на все его вопросы, но он оставался недоверчивым и подозрительным. Я простодушно предложил:

– Так пойдем и посмотрим натуру.

Начальство я пропустил вперед. Всего-то надо было подняться на 25 метров по стальной вертикальной лестнице, огражденной для безопасности решеткой из гнутой арматуры. Наше сооружение снизу смотрелось очень простым и невысоким: 25 метров – это высота 10-этажного дома. Наверно, по обычной лестнице в доме, даже без лифта, восхождение происходит несколько комфортнее. Нашу же вышку и лестницу в ней пронизывал со свистом ветер, держаться надо было всеми четырьмя конечностями. Суровый контролер поднимался все медленнее. На промежуточной площадке высотой всего 15 метров он остановился, и с ужасом увидел себя так высоко, что ветер проносил клочья тумана внизу, а все сооружение гудело на ветру и дрожало. С тоской он взглянул вверх и неожиданно заявил:

– Ну, я вижу(?), что у вас все правильно сделано, и дальше нет смысла(!) проверять!

На том и порешили. Прощались – "задушевно", как любит обозначать "теплые ситуации" мой сын.

Конечно, эта работа была всего лишь небольшой прелюдией к основной – монтажу главного Центра на воронке. Кстати, мне с самого начала было непонятно, зачем было ставить еще одно ПУИ на башне? По-видимому, позже спохватились, что такую высокую башню просто снесет во время испытаний на большом ПУИ: расстояние было всего километра три. Возможно также, что изменились планы испытаний. Поэтому, как мне позже рассказали матросы из шапоринской группы, вышку потом они аккуратненько "срубили" под корешок, – демонтировали без повреждений, применив все те же съемные шарниры.

А на основной площадке события разворачивались драматически. Подозреваю, что те проектировщики, которые рассчитывали засыпать большую рабочую площадку слоем песка толщиной 0,6 метра, были идеалистами, – такими же, как те, которые дали команду заготовить березовые метлы на месте – на Новой Земле. Впрочем, наиболее вероятна другая ситуация: кто будет нарываться и обращать внимание на будущие трудности, если высокое начальство уже успело сказать еще более высокому: "Так точно! Будет сделано!". Песок на Новой Земле стоил столько же, сколько сахарный песок. Но дело было даже не в цене: нельзя было просто пойти в магазин (склад, карьер) и купить требующийся продукт. Песка требовалось столько, что понадобился бы караван судов, барж, вагонов, причалов для сыпучих грузов и т. д. А на все это надо было еще за год-два получить фонды и лимиты на уровне Госплана!

Вставка о вставке. На этом месте была вставка, обозначавшая связь со временем, в котором пишется эта глава: начало 2006 года. Однако, автора занесло: он начал треп о социализме и капитализме, затем высказал свои незрелые суждения об отношениях России и Украины, о газовом конфликте, и т. д., и т. п… Оно бы ничего страшного, но вставка разрослась до таких размеров, что гипотетический читатель сих трудов может и забыть, о чем автор рассказывал в начале главы. Слава Богу, компьютер вырезал все лишнее, большое ему гран мерси за внимание. Конечно, жаль почти месячной работы, но он, ПК, клянется, что все написанное запомнил, и, возможно, захочет вставить в более подходящее место, если у автора хватит сил создать это место…

Так вот, возвращаясь к ситуации с поставкой песка на Новую Землю, я не могу безоговорочно обвинять проектировщиков, снабженцев или командование. Изначальную Цифру – уровень радиации – можно было узнать только зимой – весной. Все расчеты и заявки, базирующиеся на этой Цифре, уже безнадежно опаздывали к уходящему Плановому Поезду Заказа. Если учесть, что сами Работы уже были в других Высоких Планах, то происшедшее ставало неизбежным – неотвратимым: уже было поздно предпринимать что-либо нормальное, потому что на кону стояло слишком много.

Итак: песка не было, радиация – была. Принимается решение: действовать своими, т. е. – строительными силами. Песка на Земле – нет, но на берегу кое-где есть галька среди "скал тех каменных" и "серых утесов".

Вся немногочисленная техника, которая была у строителей, не была рассчитана на массовую добычу и перевозку гальки из моря. Техника эта в условиях полного бездорожья, да еще ведомая неопытными мальчишками, быстро выходит из строя.

Итог, как в армянском анекдоте: "Правда ли, что академик Бабаян в лотерее выиграл сто тысяч?" Ответ: "Правда. Только не академик, а – сапожник; не Бабаян, а Аганян; не в лотерее, а в очко; не выиграл, а проиграл". Правда, все засыпано, только вместо 0,6 метра – 0,1 м (10 см), не всю площадь, а только дороги, не песком, а морской галькой.

Лето 1958 года выдалось на редкость жарким. Даже за Полярным кругом температура поднималась до +30^оС. На Новой Земле (а мы были на ее южной части) снег сохранялся только в глубоких расщелинах. Грязь дорог, размолоченная гусеницами и колесами, высохла и превратилась в пыль, тучей поднимающуюся за проезжающим транспортом. Очень интересно повела себя морская галька, которой были засыпаны дороги: она под колесами расходилась как вода под форштевнем катера. Вскоре засыпанные дороги зоны напоминали пыльные желоба с хиленькими бордюрчиками из скользкой гальки. Ветер, гусеницы и колеса поднимали эту пыль, по крайней мере, – до уровня наших дыхательных отверстий. Всем работающим в зоне стали выдавать белые "намордники" – заряженные статическим электричеством респираторы "Лепесток". Вот только надевать на "морду лица" это чудо техники никто не торопился: во-первых – жарко, во-вторых – зачем? Человек с респиратором смотрелся как белая, притом – чрезвычайно пугливая – ворона на фоне бесстрашных суперменов… Ибо, как говаривал бессмертный Козьма Прутков: "Без надобности носимый набрюшник – вреден".

Наша группа уже работала в зоне: электрики со старшиной Щербаком Александром Сергеевичем монтировали наружное освещение по "колючему" периметру. Щербак – пожилой, грамотный, интеллигентный и надежный. О таком старшине может мечтать любой, заботящийся о своих людях, офицер. Эти старшины знают себе цену, полны достоинства. За справедливость и вполне отеческую заботу их обожают матросы. Конечно, они подчинятся командам любого вышестоящего командира: этому их научила жизнь. Но для командира, который их понимает и доверяет, не "дергает" по мелочам бестолковыми командами, а просто помогает, они стают неоценимыми и мудрыми помощниками.

Лева Мещеряков с головой влезает в электрические схемы сооружений, работавших на прошедших испытаниях. Я уже говорил, что весь "гриб" пролился "спорами" в направлении на высоту – КП, обильно полив (посыпав?) многие сооружения, на которых сейчас надо менять половину кабелей, щитов, аккумуляторов. Работа мелкая и "подлая", особенно распайка круглых разъемов – "фишек". Жесткие и толстые жилы экранированных кабелей (обычно их бывает 19-25 штук) с трудом вписываются в тесно расположенные гнезда для пайки. Работа требует мастерства, точности и терпения. Часто с трудом распаянный разъем приходится разбирать "до нуля": в пайке, расположенной в центре фишки, нет контакта, или есть контакт, где он не должен быть. Иногда эти типовые электрические дефекты появляются на уже давно выполненных и испытанных схемах после двух-трех соединений разъема…

Лева практически круглосуточно не вылезает из этих сооружений. Сколько там рентген вошло в него и его матросов – никто не знает… Тем более, что "главные" в нашей жизни не внешние рентгены, а проглоченные радионуклиды, которые переживают приютившего их человека: только спустя долгие годы их активность уменьшается наполовину. Проходит еще такое же время – "период полураспада", – активность оставшихся уменьшится еще в два раза. Человек уже давно умер, а "полураспады" в его останках продолжают свою жизнь, как "невыключаемые вечные часы".

Письма пишут разные:

Слезные, болезные,

Иногда – прекрасные,

Чаще – бесполезные.

(К. Симонов)

Симонов, конечно, понимал толк в письмах. Его "Открытое письмо. Женщине из г. Вичуга" по силе воздействия сейчас можно сравнить с ракетой, у которой миллионы разделяющихся боеголовок индивидуального наведения. Я уже не говорю о Библии Военных Разлук, его стихотворении "Жди меня", которое во время войны все жены повторяли как молитву…

Теперь – о наших письмах нашего времени. Хорошо мне было в 1956 году: я объявил, что с нами связи быть не может по определению, сам никому не писал, ни от кого писем не ожидал. Снисходительно смотрел на муки ожидавших, но не получивших писем. Мне было хорошо. Я проникся правотой афоризма, принадлежавшего, кажется, Ибсену: "Найсильніший той, що найбільш самітний". Именно так мне запомнился афоризм, внесенный в скрижали моей записной книжки еще в школе; не рискую сейчас делать перевод с перевода.

За самоуверенность и следование сомнительным афоризмам я сурово наказан. Уже второй год я с тоской ожидаю весточек от любимой. Вообще-то, при разлуке мы договорились поддерживать телепатическую связь. Каждый день, ровно в 22 часа (часы должны быть очень точными), я поворачиваю свой лик к темнеющей на юге полоске над морем. Там, в непомерной

дали, теплый южный вечер. Там – Она. Я очень надеюсь, что она тоже смотрит на секундную стрелку часов. Ровно в 22 часа я посылаю импульс: притормаживаю сердце, затем с силой запускаю его опять.

Жена сберегла все мои письма, и … выбросила свои. Я с надеждой схватил рассортированные по годам пачки своих писем: многое забылось, а пишу ведь "мемуар". Увы, с прискорбием убеждаюсь, что мои письма точно попадают в четвертую строчку симоновской классификации. На нескольких страницах, плотно заполненных мелким убористым почерком, нет почти ничего. Только огромная тоска, мука долгой разлуки, мечты о встрече. Каждое письмо писалось урывками, обычно – после 22-23 часов в течение нескольких дней. Погоды нет, вертолета нет, письмо не уходит, почему не дописать? Удивительно только одно: откуда брались силы, чтобы писать одно и то же, выкраивая для этого минуты из более чем плотного графика жизни?

Эмма, к сожалению, выбросила свои письма ко мне, считая их пустыми. Как нужны были они там! Как ожидались! Вот прилетает вертолет или корабль с почтой. Счастливцы уходят с несколькими письмами: они будут перечитывать их помногу раз, вникать в каждое словечко, в каждый оборот, угадывать интонацию и настроение, с которыми писались эти строки. Не получившие ничего, натянуто улыбаются, иногда – шутят. Только знающий понимает, как им тяжело, какие черные думы начинают роиться в беспокойных извилинах…

Вот сдержанное и суровое письмо о третьем лице. "Цветконоситель" – некая студенческая личность, которая пришла в наш дом и принесла тебе цветы. Подлый Шапиро мне с восторгом об этом поведал еще год назад… "И тайно, и злобно кипящая ревность пылает, … оружия ищет рука…".

Вот я пишу о своих ребятах, комментируя письмо Эммы. У них какой-то студент по пьяной лавочке ударил преподавателя. Очень наглядно представляю, как перевоспитался бы такой субъект в наших условиях…

В общем, конечно, письма – очень-очень бесполезные… Что полезного для себя может почерпнуть юная жена из такой белиберды. Впрочем, иногда на меня нисходит благодать, и я даю ей некие авансы и обещания на будущее, благодарю за стойкость при борьбе за комнату.

А вот фраза насчет борьбы за комнату требует пояснений. Уезжал я на Землю в третий раз из "канареечной" комнаты приютившей нас Марии Александровны. Теперь-то уже мне обязательно должны были что-нибудь дать: я был точно женат, и моя юная жена сделала старорежимный книксен самому Шапиро. Еще, наверно, я был "на хорошем счету". Неизвестно, правда, кто этот "счет" ведет, но каждая организация стремится как-то привязать к себе людей нормально работающих, в том числе – жильем. Конечно, с погонами никуда не денешься и без жилья: на "гражданку" или в другое ведомство не перейдешь. Но все таки, все таки…

Некоторые жены, измучившись без жилья, брали подмышку деток и с боем оккупировали высокие кабинеты. Так поступила Зина Марусенева, жена моего друга Васи. Она сама участник войны, у них было двое детей. Я уже писал: они ютились в отсеке жуткого полуподвала на Разъезжей у Пяти углов. Их единственное окно, наполовину углубленное в асфальт двора, располагалось к тому же в "уютном" закоулке, который как магнитом притягивал желающих облегчиться. Зина атаковала кабинет начальника УМР, понимая, что у Шапиро возможности меньше. Они с Васей тогда получили квартиру на Алтайской, в Московском районе. Конечно, – не сразу, не с первой попытки. В принципе, – "пробивная" жена могла добыть жилье быстрее, чем муж, хоть и "заслужОнный", но отягощенный погонами, присягой и обязательством "стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы". Жены ведь такой подписки не дают.

В нашей переписке была еще одна линия – жилье. Пока я воевал, жене предложили (чуть не написал: "квартиру"), конечно – комнату. Если бы эту комнату нам предложили тогда, когда мы только воссоединились в Ленинграде, – мы бы туда пошли, пополнив собой ряды старых питерцев: большинство из них проживали именно в таких хоромах. Так вот, – без меня Эмме предложили комнату нашего офицера капитана Машанова с большой семьей, получившего, наконец, комнату большего размера. В доме на Фонтанке, в коммунальной квартире освободилась комната около 10 м². Эта комната раньше была коридором с шириной чуть больше метра, так что установка даже односпальной кровати перекрывала движение по апартаментам. И моя подруга приняла героическое решение: она отказалась от этой комнаты!

Я не шучу: это было действительно героическое решение, причем – самостоятельное. Со мной ведь быстрой связи не было, а решение надо было принимать сразу, немедленно. Конечно, оказывалось психологическое давление: "А что же вам надо? А не слишком ли многого хочете?". Шапиро пугал ее тем, что я буду очень недоволен, когда узнаю, что она отказалась от жилплощади в центре Ленинграда, о которой многие могут только мечтать!

Молодец, выстояла, и ее "наглость" вскоре была вознаграждена: нам предложили одну из бывших комнат Шапиро, в "нашей", хорошо известной квартире! Шапиро получил отдельную квартиру неподалеку на улице Строителей. Вторую шапировскую комнату получил офицер из в/ч 15107. Третью, самую лучшую комнату, из которой нас недавно выкуривали, Туровы вскоре поменяли, и туда въехала молодая женщина с ребенком.

Так что возвращаться с Новой Земли у меня уже было куда. Это была уже только наша комната в приличной квартире "сталинского дома", в которой мы могли жить и размножаться. Только теперь мы стали по настоящему жителями Ленинграда. Была середина 1958 года. Наш сын, тем более его дети – уже коренные ленинградцы (санктъ-петербуржцы).

Вставка, наполненная досужими размышлениями. Я далек от мысли, что проживание в крупных городах Москве и СПб дает счастья больше, чем в поселке или райцентре. И все-таки, именно это проживание позволяет выполнить главное: дать своим детям настоящее образование, и, следовательно, – будущее. Из-за войны я не мог получить образование помимо сельских школ. Особенно это относилось к языкам, о чем я уже писал. (Конечно, если бы я был Далем, то ничто бы меня не остановило). Тем не менее, – настоящей базы не было. Считаю своей заслугой, что смог все-таки поступить в настоящий вуз. Если бы я не смог учиться в Киеве, и не был бы направлен в Ленинград, то мой сын, не получив настоящего образования, остался бы тоже в Деребчине, и был бы колхозным или заводским бригадиром. Именно так сложилась судьба моих деребчинских ровесников и друзей: Вити Бондарчука, Миши Беспятко, Вити Вусинского и многих других. Недалеко могут продвинуться также их дети и внуки, даже будучи семи пядей во лбу. Все дело в том, что в мое время, чтобы "выбиться" в люди, достаточно было иметь голову и трудиться, не покладая рук. И парень из глухой глубинки без всякой поддержки мог учиться и жить на стипендию в столице. Сейчас этого мало: нужна мощная финансовая подпитка… Хочется думать, что я вывел свой маленький род из одного сына на более высокую орбиту. А он это делает для своих детей…

Не всякий генерал от природы

полный

(К.П., N24)

Я еще ничего не писал о строительном начальстве, от которого мы, монтажники, весьма и весьма зависим на этом странном острове Новая Земля. В 1956 году я был разбалован заботой и вниманием гигантов – Френкелем и Барковским. Отцом родным для моей группы был также главмех строителей подполковник Гайченко Н. Е.

Но через год, в 1957-м, мы намаялись здесь же, на полигоне А со строительными "фюрерами" – Мальченко и Полуниным, которые держали монтажников в "черном теле" по неведомым причинам. Возможно их в детстве обидел какой-нибудь монтажник, или любимая теща у них из монтажников… И только теплая взаимная любовь со строительными офицерами-прорабами позволила нам выстоять, чтобы все же выполнить свой долг перед Родиной.

Сейчас строителями командовал полковник Циглер (тогда я даже знал его имя-отчество). Это был невысокий, довольно упитанный человек лет 45. Узко посаженные сверлящие глаза на холеных щеках дополняли черные усики а ля Адольф Гитлер. На первых порах, когда все внешние связи замыкал на себя Демченко, непосредственно с Циглером я общался мало. Правда, памятуя прошлогодний опыт, предусмотрительно добился специально выделенного транспорта. Сначала у нас была своя монтажная ГТС – гэтээска, такая же, как та, на которой мы с Левой охотились на селезня в прошлом году, затем – золотая машина ГАЗ-63, которая меня чуть не убила.

При ГТС-ке был свой водитель, которого звали Вася. Водил он свое грохочущее чудо довольно осторожно, но, несмотря на это, мы почему-то часто застревали в самых неожиданных местах, где, казалось бы, и автомашине негде застрять. Мой Вася был элементарным деревенским неумехой, но очень искренним и чрезвычайно работящим. Я смотрел на него как в зеркало: совсем недавно я был таким же… И меня учили хорошие люди…

У Васи была еще одна особенность: он панически боялся радиации. Когда я давал ему маршрут "в зону", мой Вася сначала потел, затем – бледнел и начинал мелко дрожать. Я делал вид, что ничего не замечаю. Еще задолго до периметра ограждения машина начинала еле ползти, затем и вовсе останавливалась… На Васе лица не было, он понимал, что так делать нельзя, но ничего не мог с собой поделать:

– Товарищ старший лейтенант…

Я вопросительно смотрел на него.

– Я еще не женатый… товарищ старший лейтенант… вы же знаете…

Я со вздохом садился за рычаги вездехода, и назначал Васе место и время нашей встречи для дальнейших передвижений уже в "чистом" пространстве. Сам то я уже был женат. И даже получал письма от своей ненаглядной…

Я раньше писал, что у меня не было никаких проблем с Байдаковым: обычно моя память плохо сохраняет все плохое. Однако, просматривая старые письма, я нашел в них намеки, что не все было так безоблачно. Никита Павлович, оказывается, занимался интригами: напевал Демченко, что я очень переживаю, что не являюсь с его приходом полновластным начальником, как это было в 1957 году. Воистину: вшивый думает только о бане! Это сам Никита переживал, что его обидели должностью, подчинив двум младшим офицерам: он ведь был целым майором, а даже Демченко – только капитаном, не говоря уже о невзрачности моих звездочек.

Зато запомнились баталии Байдакова и Циглера по бумажно-финансовым вопросам. Циглер чрезвычайно не любил разъездов по участкам полигона. Байдаков в этом вопросе был с ним полностью солидарен. Обычно оба голубчика сидели в штабной палатке (все наши палатки были большими, рассчитанными на 40 человек) и слегка переругивались от безделья: бумаг было не так много. Никита составлял форму 2, или "закрывал" наряды матросам, по которым им платили копейки "прогрессивки". Наряды были нашим сугубо внутренним делом, надо было просто "выйти" на приличную цифру со ссылкой на параграф подходящей официальной "бумаги". В перечне работ других нормировщиков можно было найти "Перетаскивание пьяного начальника – 5 шт на расст. 100 м"; "Покрытие Венеры Милосской – 1 шт, 3 раза" и другие жемчужины планово-учетного юмора. Байдаков, конечно, с таким серьезным делом шутить не мог. Когда он приставал ко мне: "Какие работы писать в наряды?" и я ему перечислял на бегу нечто подобное, он чрезвычайно возмущался…

В то же время бумаги по форме 2 на оплату выполненных работ требовали уже подписи генподрядчика – то есть вышепоименованного Циглера. И вот здесь начинался цирк. По поводу какого-нибудь ничтожного коэффициента или строчки формы 2, стоимостью меньше скорлупы от разбитого яйца, начиналась дискуссия на несколько часов. Консенсус не приходил никогда, а время приближалось к обеду. Тогда Циглер с дьявольской улыбочкой говорил "моему" майору:

– И что это я переливаю с тобой из пустого в порожнее? Есть же, в конце концов у тебя начальник, который может тебе приказать! Дневальный! – обращался он к солдату. – Позови сюда старшего лейтенанта Мельниченко!"

Иногда дневальный находил меня, и я приходил в штаб.

– Ну, что у вас? – хмуро обращался я к враждующим майору и полковнику, чувствуя как утекает мое драгоценное время на их пустые разборки.

Они забывались, и начинали сбивчиво излагать старшему лейтенанту свои точки зрения на несчастный коэффициент. Я внимательно слушал, и принимал решение. Забавно, что это решение ставало истиной в последней инстанции и примиряло враждующие стороны…

В разгар работ к нам прилетел Шапиро. Прилетел он, конечно, только до Белушьей, а к нам – "приплыл". Где-то в Нарьян-Маре ему пришлось провести несколько часов, и там стояла жара(!!!) около 30⁰С. У нас тоже стояла теплынь, – не дай Бог. Бедный Александр Михайлович совсем разволновался: за что же нам платят двойной оклад, если у нас так же тепло, как в Сочах? После происшествия с "дезактивационной" бочкой пыл Шапиро поубавился: не всегда тепло есть благо. В зону он больше не ходил, но испытал еще один стресс, впервые поднявшись на вертолете. Он с интересом рассматривал с высоты наши пейзажи, пока я не сказал безразличным, чисто информационным, тоном:

– Генералам запрещено летать вертолетами…

– Почему? – живо поинтересовался Шапиро.

– Да разбиваются часто они, вертолеты… А генералов – мало…

– Вот, черт, успокоил! – взвился АМ, тем самым назначая успокоение начальства моей главной задачей…

Из-за приезда Шапиро я чуть не разругался с ближайшим другом Левой. Когда приехал Шапиро, было около 24 часов, мы с Левой уже отдыхали, и принимал Шапиро один Демченко. С устатку АМ захотел выпить, но Демченко только развел руками: "нэма!".

– Как!!! – вскричал АМ. – Вы взяли из части 20 литров спирта, и уже "нэма"???

– А что нам 20 литров? – со смехом оправдывается Демченко. – Я, аппетиту для, перед обедом пропускаю по полстаканА, Мельниченко хватит сначала полстакана корвалола, затем – стакан спиртяги, да Мещеряков пару стаканов запросто осилит…

Шапиро возмущается озвученной картиной морального разложения руководства монтажной группы. Но выпить с устатку действительно надо. Я поднимаюсь, распаковываю посылку от жены, привезенную АМ. Там – бутылка коньяка. Понимает дорогая, что надо заполярным ковбоям: мы с восторгом осушаем бутылку, что несколько смягчает горечь утраты целой канистры…

Утром я начинаю понимать, что близкий друг без отвращения смотреть на меня не может. "Ну, бывает: мало ли что приснится. Пройдет!" – решаю я игнорировать непонятное. Однако, "непонятное" продолжается и на второй день. Я не выдерживаю, и зажимаю Левку в угол:

– Достопочтенный сэр! Любить себя я не требую, сэр. Но Ваше высокомерное мордоотвращение, сэр, мешает плодотворному монтажированию, сэр. Так в чем дело, сэр???

Левка мотает головой, как партизан в гестапо, но от меня так не отделаться. В конце концов, он открывает причину внезапного отвращения ко мне, после чего я с трудом остаюсь на своих двоих:

– Почему ты промолчал, когда Демченко сказал Шапиро, что ты обычно выпиваешь стакан спирта, а я – два? Мы ведь всегда пили одинаково!

Техническое пояснение о превратной судьбе канистры. Когда у тебя в руках канистра спирта, то количество близких друзей, желающих с тобой пообщаться и от всей души помочь тебе в решении возникающих проблем, превышает все разумные пределы. "Роскошь человеческого общения", как, бывало, говаривал Сент Экзюпери, начиналась обычно уже прямо в процессе Первоначального Заполнения Канистры. "Роскошь" эта слегка смягчала тяжелый Период Ожидания Начала. Затем бурно расцветала во время неурядиц Пути Следования. Последние силы Канистра отдала для Согревания во время Счастливого Прибытия.

Вот и все, что было, ты как хочешь это назови… А что некоторые типы пили сначала корвалол, а затем спирт, так это оттого, что корвалол сам по себе не действовал…

Чем скорее проедешь, тем

скорее приедешь

(К. П. N79)

Чем бы ни занималась монтажная группа, мои мысли занимала основная работа: монтаж цеха – ПУИ на воронке. То, что засыпать площадку песком не получилось, еще больше обострило проблему: надо было работать не просто быстро, а очень быстро.

Иду на некоторые избыточные затраты труда, которые должны окупиться сокращением времени работы Там. Вблизи Зоны нахожу удобную площадку, и начинаем предварительный монтаж и тренировку. Поверяем все связи между рамами каркаса: по длине, по болтовым отверстиям. На заводе контрольная сборка не проводилась: просто не было места для такой махины. Наша работа отнюдь не напрасна: неувязок и нестыковок очень много, и мы устраняем их в относительно благоприятной обстановке.

Предмет особой заботы – шарниры для связи каркаса с фундаментом при подъеме. Фундамент – гладкая стальная поверхность бетонного анкера. К ней после подъема надо приварить башмак каркаса, тоже гладкий. После подъема! А как его связать во время подъема? Там возникают приличные боковые усилия… И тут меня осеняет: надо сделать одноразовые шарниры! Согнутые под углом стальные полосы надо приварить к башмакам и их фундаментам так, чтобы они, разогнувшись только один раз при подъеме, точно посадили все шесть рам на фундаменты (на схеме упрощенно показаны только пять рам, и то в боковой проекции). Эта простенькая идея сберегла нам пару суток плотной работы на 12-ти фундаментах…

Наконец, почти все готово. Залитые строителями в опалубку фундаменты уже затвердели. Мои ребята уже прошли тренировку при подгонке связей. Каждая железяка, огромная и помельче, – промаркирована и подогнана. Каждый матрос знает не только свой маневр, но и понимает общую схему монтажа. Это очень важно для скоростного монтажа.

За часа четыре перевозим все конструкции на самый край воронки, сразу собираем рамы в лежащем виде, но на месте. Привариваем шарниры. Окончательно закрепляем мерные тросы, связывающие рамы. Будущие связи лежат сбоку на нужных местах. Мои ребята работают быстро и уверенно, мне приходится подавать только короткие команды для переходов. Все уходим на ужин. Объявляем всем, что подъем начнем завтра утром.

После ужина, когда в зоне народа уже нет, продолжаем работу. Два трактора с лучшими трактористами уже работали с нами на подъеме вышки и все понимают по движению пальцев и рук, – слов не слышно за ревом моторов.

Тяговые троса набиты, матросы на местах. Опрашиваю взглядом матросов, стоящих на ключевых точках. Докладывают: все в порядке, свернув кольцом большой и указательный пальцы. Даю команду тракторам на передвижение на полметра. Первая рама приподнимается. Шарниры держат, все в норме. Начинает подъем вторая рама, затем – следующая. Усилия на трактор возрастают, но до предела еще далеко. Останавливаю все, осматриваемся. На третьей раме натянут только один из двух тросов: один чуть длиннее. Но приварные шарниры держат отлично, и рама поднимается без перекосов. Продолжаем подъем. Вот приподнимается последняя, шестая рама. Нагрузка на тракторы уменьшается. Все это уже просчитано. Сейчас самое время отцепить один трактор и перегнать его для удерживания поднятых рам с противоположной стороны, чтобы не перемахнуть через вертикаль в другую сторону.

Теперь обоим тракторам задаю на пальцах расстояние перемещения по 10-15 сантиметров. Меньше, еще меньше. Только один трактор… Троса повисают: усилий почти нет…

Наконец все – ВСЕ!!! – рамы одновременно занимают вертикальное положение! Даже участники подъема не верят глазам своим, что все это косое-кривое движение огромных рам могло привести к такой концовке. Удивлен этим фактом даже автор подъема, хотя по расчетам именно так и должно было произойти…

Перекуров – нет. Первую раму: выверить вертикаль и приварить к фундаменту. Выставить связи со второй. Выверить, приварить. Нам незачем жесткие связи из стальных уголков и косынок собирать на болтах. Раз рамы стоят идеально, то связи мы можем приваривать: это намного быстрее. Выставление рам – тяговыми тросами, иногда достаточно усилий одной руки, чтобы отклонить раму весом несколько тонн на пару сантиметров.

Ревут сварочные агрегаты, полыхает несколько сварок, матросы носятся как черти. Они гордятся своей работой, они настоящие монтажники…

Часам к четырем утра все кончено. Оказывается, что ярко светит солнце. Возникшую из ничего махину уже не сдвинет никакой ураган. Кроме того, который создан человеком и разнесет ее изнутри на атомы и молекулы… Проснувшиеся утром не поверили глазам своим и долго их протирали. Пейзаж стал совсем другим. На меня посыпались обвинения, что я скрыл от широких слоев военной общественности зрелище. Я отшучивался, что не мог допустить, чтобы трудящиеся провели бессонную ночь накануне дня собственных подвигов…

В воздвигнутом так бодро каркасе (увы: описанное действо сооружало только некий "скелет" сооружения) нам предстояло еще очень много работ. Строители должны навесить на каркас стены, устроить полы. Мы после этого монтируем всю электрику, небольшую котельную и контур отопления к ней. Это будет очень скоро, но все равно – потом. И внутри цеха – ПУИ образуется почти чистая зона: полы будут забетонированы. И если устроить еще одну "дезактивирующую бочку" для защиты от окружающей среды, то будет полная ламбада…

Послесловие. Для технической конференции мичман Ваня Рехин, мой друг, изготовил действующий макет подъема. Лебедку игрушечного трактора крутили многие, удивляясь "косому" подъему, названному "каскадным". На макете – все как было, только в масштабе. Правда, трактор стоял неподвижно, а нить троса натягивалась маленькой лебедочкой на тракторе.

Легче держать вожжи, чем

бразды правления

(К. П. N57)

Вообще-то я знаю, что надо писать "бунт на корабле". Но, к моменту возникновения бунта, наш корабль больше походил даже не на паром, а на Ноев ковчег.

Несмотря на непрерывный, можно сказать, – героический труд по 16-20 часов в сутки, мы элементарно зашивались. "Зашивание" было не простое, а электрическое, и очень глубокое. И если для монтажа металлоконструкций можно было придумать "прорывную" технологию, то для прокладки и подключения кабелей, распайки разъемов, проверки и очистки бесчисленных контактов в щитах нужны были не столько мозги, сколько рабочие руки. И время. Драгоценное время.

Все электрики уже работали по 16-18 часов. Людей, без которых можно было обойтись на монтаже металлоконструкций, я немедленно передавал Леве. Сам Лева и его мичманы почти не спали. Но всего этого было мало. Мы горели синим пламенем, зашивались в саван, загибались в доску и гибли одновременно. Если разделить объемы требуемых работ на нашу суточную производительность, то время, требуемое для выполнения всех работ, приближалось к полугоду, то есть подготовить полигон к испытаниям мы могли только к весне следующего года. Вместо середины августа этого, 1958 года.

Еще до того, когда эта ситуация стала очевидной, Демченко для решения вопросов по снабжению отбыл в Белушью, а затем – "в СССР", то есть – на Большую Землю. А именно теперь нам понадобилась бы его пробивная помощь. Пришлось нам с Левой обращаться за помощью к ребятам из науки, они уже нетерпеливо "били копытом, чтобы заняться подготовкой и наладкой сооружений. Те довели наши просьбы до высокого командования. Реакция была быстрой и исчерпывающей: со всех кораблей полигона и основной базы были сняты и направлены к нам почти сотня матросов. Конечно, не все они были электриками и связистами, но все знали в лицо отвертку и пассатижи, а главное – все были золотыми ребятами, безотказными и исполнительными.

Мы "перестроили ряды". Размещены были все матросы, и наши и корабельные, в палатках второго городка, расположенного километрах в 10 от основного, – поближе к месту работы. Половина новичков была распределена по бригадам. У нас теперь возник большой дефицит инструментов, поэтому из остальных была организована ночная смена.

Темп работ резко ускорился. Если все пойдет так и дальше, то мы уложимся в нужные сроки. Первая, основная смена начинала работу сразу после раннего завтрака. С небольшими перерывами на обед и ужин работали до 22 часов. Вторая, ночная смена выходила вместе с первой после ужина, на ходу получая задание и инструменты. Возвращалась ночная смена в городок только к завтраку.

Я знал по себе, как тяжела для молодых ребят длинная ночная смена без питания. Кроме того, они элементарно голодали еще по одной причине: не у всех хватает сил прервать сон и сходить на обед. У моих же матросов был очень приличный дополнительный паек, такой, что некоторые даже камбуз посещали "через раз". Поэтому я приказал мичману Шабанину, старшине второго городка, половину всего доппайка отдать ночной смене и организовать ночью горячее чаепитие прямо на объекте.

К вечеру второго дня Шабанин прибыл с докладом, что наши и "чужие" матросы стоят друг против друга стенкой, и после ужина никто не идет на работу.

Шабанин сидит со мной рядом в кабине "моего" ГАЗ-63. За четверть часа дороги он успевает рассказать мне, что с нападками на чужих матросов выступил наш матрос Холодов.

– Чё, приехали объедать нас? В гробу я видел вашу помощь! – выступил Холодов.

К Холодову я присматриваюсь уже давно. Он питерский, "приблатненный". Смазливая мордочка, "ботает по фене", презрительно и высокомерно покрикивает на нормальных матросов. Под уголовника скорее всего "косит": наши Штирлицы не пропустили бы на секретный полигон бывшего зека. Как он попал в группу – неизвестно; через мой фильтр он не проходил.

Заходим в палатку, дневальный докладывает по форме: "… происшествий не произошло". Конечно, не произошло. Сейчас начнут происходить. Даже воздух в палатке напряжен. Все матросы ожидают моих первых слов. Они все знают: в группе – ЧП, старшина поехал за командиром. Вот он приехал. Что будет говорить и делать?

Я уже не зеленый новичок. Надо сбить напряжение. Объявляю производственное собрание, прошу всех садиться. Делаю короткий доклад о наших задачах и успехах. Краем глаза замечаю, что Холодов напряжен и обескуражен: я должен был наброситься на него, а не делать доклад о производственных успехах. Особо среди успехов отмечаю ускорение работ у электриков, отмечаю большую помощь матросов, снятых с кораблей, благодарю их от имени командования. Наконец, обращаюсь прямо к ним по вопросу, висящему в воздухе:

– Ребята, от имени всех матросов и старшин нашей группы и от себя лично приношу вам всем глубокие извинения за подлые слова, произнесенные в ваш адрес. В семье – не без урода, простите нас. Все назначенное для ночной смены питание – остается по-прежнему.

Закрываю собрание, отвечаю на несколько вопросов: по инструментам, по бане и планам. Собираюсь уходить вместе с ночной сменой. Холодов в недоумении: с ним никаких разговоров. Наконец уже на выходе обращаюсь непосредственно к нему:

– Собирай все вещи: поедешь со мной. Пять минут на сборы.

– Да никуда я не поеду! – чуть ли не истерикой взвивается Холодов. Я только посмотрел на него и вышел. Не должен я дважды повторять понятные приказания.

– Да ты что?! Очумел?? – слышу как приводят в чувство Холодова свои матросы. Через несколько минут в кузов моего "газона" загружается Холодов с чемоданом и двумя "сидорами". Я сажусь за руль, рядом садится Шабанин. Мы едем к сооружениям, где начинает работать ночная смена. Ревет небольшая электростанция: внутри сооружений нужен свет и энергия для паяльников. Дел, разговоров и вопросов там набирается на целый час. В кузове без движения – холодно. Мы посещаем еще два участка работ, в основной городок приезжаем около четырех утра. Останавливаюсь возле нашей 40-местной палатки. Сейчас в ней никого нет: все живут поближе к объектам. Задубевшему в кузове Холодову указываю на палатку:

– Здесь будешь жить. Уголь – вот, камбуз – там. Работать не будешь. Отдыхай. Доппаек тебе не нужен.

Шабанин смотрит на меня с недоумением: как это? При нашем дефиците рабочих рук??? Холодов сползает с кузова, снимает свой багаж. Усики его иронично-презрительно подрагивают. Он мысленно говорит мне:

– Что, слабовата гайка, лейтенант? Очень ты меня сильно наказал! Не губа, а курорт: ешь и спи, сколько влезет!

А я ему тоже мысленно отвечаю:

– А мне некуда тебя сажать, жлоба со смазливой, но все равно – деревянной мордой. Да и некогда заниматься тобой. Для меня важнее, чтобы паршивая овца стадо не портила, чем ее наказание.

Через несколько минут из трубы палаточной печки идет дым: мой курортник отогревается. Конечно, на Новой Земле стоит (иногда) небывалая жара, но не такая, чтобы не задубеть в пустой палатке. А когда в палатке находится всего один человек, то очень скоро он начинает понимать, что тепло в палатке и сон – две вещи "несовместные". Только или – или. Или топишь, тогда – тепло, но спать нельзя, или ложишься спать, но не можешь, потому что сразу одолевает колотун.

Режим курорта Холодов выдерживает почти двое суток, затем перехватывает меня:

– Товарищ старший лейтенант! Ребята же работают, я тоже хочу! Может быть…

– Отдыхай, отдыхай! – бросаю ему на ходу.

На следующий вечер он меня ожидает возле палатки:

– Товарищ старший лейтенант! Отправьте меня куда-нибудь! Пацаны вкалывают, а я тут как последняя падла загораю! Не могу я! – Холодов почти в истерике, на глазах слезы. Он говорит, и говорит, клянется, что ему этот доппаек вообще не нужен, что он заботился о ребятах. И опять о том, что надо помочь пацанам, которые из последних сил… И т д., и т. п.

Я долго и молча разглядываю Холодова.

– Хорошо. Пойдешь в бригаду к Заике. Но если я что-нибудь плохое услышу о тебе, – будешь отдыхать до конца экспедиции.

Старшина первой статьи Евгений Максимович Заика – яростный бригадир, железный и деятельный человек, один из тех людей, на которых всегда можно опереться. Он сам и все его матросы ходят только бегом. О Холодове я его уже предупредил. Женя поморщился: работы много, а тут еще с приблатненными бездельниками возиться…

– Женя, если не ты, то кто? – задаю ему философский вопрос, и Женя безропотно принимает на натруженные плечи и этот груз… Через несколько дней интересуюсь, как Холодов? Женя расплывается в улыбке и показывает большой палец:

– Страшное дело, Николай ТроХимович! Он теперь даже меня подгоняет, лезет в любую дырку поперед батька!

Я благодарно даю подзатыльника своей опоре и любимчику Жене Заике. Великий человек был Антон Семенович Макаренко…

Вставка – эпилог. Женя Заика после службы стал прорабом и начальником участка в одной из наших частей. После развала Союза, кажется, уехал на Украину. Холодов всплыл в 1991 году, когда мы собирали всех новоземельцев. Это был больной человек, инвалид. Я не счел возможным назвать его фамилию в сборнике воспоминаний "Частицы отданной жизни". Сейчас он, как и многие другие мои ребята, ушел в иной мир. Перед лицом этого мира не считаю возможным лукавить и что-либо умалчивать…

В день именин, а может быть – рожденья

Был заяц приглашен к ежу на угощенье.

(автор сего шедевра написал также два гимна СССР и один (пока) России)

Приближалось роковое число 22 июля. Прошлый раз день своего рождения я провел на работе, а ночью поднимал радиомачты на Высоте. Примерно такой же график намечался и на этот раз. Возмутился Лева:

– Сколько можно? Ты уже женатый, старик, тебе исполняется целых 27 лет, а ведешь себя как выпускник детсадика. Будем гулять! Если что-нибудь найдем, – то и пить будем! – чтобы не быть голословным, он показывает чудом сохраненную бутылку. Мне ничего не остается, как предъявить еще одну бутылку, припрятанную давно в предвидении грядущих эксцессов…

Быстренько составляем сценарий разгула. На ужин в 20 часов не идем, но забираем оттуда "благА" сухим пайком. Лева угрожает добавить к добытому пару банок консервов, от веса которых стол будет ломиться, но не очень сильно. Я в это время должен смотаться на дальнюю точку и привезти Капитоныча, иначе ему не добраться вовремя. Затем – черные (мы) начинают и выигрывают…

Все идет по плану. К 20 часам с трудом отрываюсь от всяких неотложных дел и решений, и на своей верховой "лошадке" ГАЗ-63 отправляюсь за майором Петровым, нашим Капитонычем. Демченко где-то в СССР, Байдакова сплавили в Белушку, нас только трое.

На первый, да, собственно, – и на второй взгляд ГАЗ-63 кажется весьма несуразной машиной. Ее ближайший родственник – широко известный ГАЗ-51, – нормальная машина, с динамичной кабиной, приземистым широким кузовом и спаренными колесами на заднем мосту. На ГАЗ-63 стоит ведущий передний мост и четыре одинаковых больших колеса с грубым, почти тракторным, протектором. Из-за редуктора на переднем мосту кабина и кузов задраны высоко вверх, а колеса внизу кажутся наспех приставленными от другой машины и слабо связанными с кабиной и кузовом.

Это чудо техники я получил взамен чрезмерно грохочущей ГТС-ки, и разъезжал на нем самолично: людей было и так мало. Механик строителей мне только заправлял машину, изредка что-то смазывал. Машина имела один крупный недостаток, о котором я был предупрежден: у нее не было тормозов. Вообще-то они были как таковые, но слегка пробуждались от спячки только после десятка энергичных качков. Тем не менее – машину эту я потихоньку полюбил. Во-первых – она была настоящим вездеходом. Если включить передний мост и демультипликатор (дополнительный редуктор), то не было таких ям, из которых она не смогла бы выбраться. Во-вторых – она была очень терпеливой, и спокойно ожидала меня любое время и в любое время.

К участку, где работал Капитоныч, было километров 7-8. Мне предстояло проехать через неглубокую протоку, отделяющую лагуну от моря, и взобраться метров на 200 на гребень узкого плато, разделяющего залив и море. Со стороны лагуны на плато был просто очень крутой спуск, со стороны моря – скалистый обрыв с птичьими базарами. Неизвестно почему, но на километровом участке каменистого в целом плоскогорья была непроходимая глинистая грязь. Когда земля там оттаяла, то на участок Капитоныча можно было пробраться только на гусеничном тракторе, каждый раз пробивая новую колею. Сейчас "природа" подсохла. Посредине плато грейдер выровнял глинистую дорогу, которую уже колесные машины укатали до гладкого "асфальтового" состояния. Только глубокие шрамы от гусениц С-80 с обеих сторон дороги напоминали о прошлых мучениях.

Дорога знакомая, и я рассчитывал возвратиться минут через 30-40. Немного задержал Капитоныч. Он потребовал у меня 10 минут на переодевание, заявив, что не может праздновать в рабочем день рождения друзей. Кроме того, он послал на объект матроса за мегомметром, который нужен был Леве. Наконец все было готово и Капитоныч довольно небрежно забросил на пол кабины тяжеленный мегер на 2,5 киловольта.

– Взял бы ты его лучше на колени, – посоветовал я. – А то он у Левки перестанет фурыкать.

– Заставим фурыкать как надо, куда он денется, – оптимистично отвечает мне парадный и надушенный Капитоныч. С этими словами трогаемся. Я сразу набираю скорость: Лева заждался.

Выезжаем на гладкую прямую грейдерного участка. Здесь скорость можно еще прибавить. Внезапно замечаю, что глинистый асфальт стал глянцевым: это проскочившая тучка пролилась снегом и дождем. Почему произошли дальнейшие события, – я не совсем хорошо понимаю и сейчас. Я не тормозил: уже привык, что тормозов у меня нет. Наверное – я слишком резко сбросил газ. Машину завертело, она вылетела с полотна дороги и начала прыгать на засохших тракторных колеях. Нас с Капитонычем беспощадно колотило в кабине от потолка до сидений. Руль и рукоятка передач у меня вырвались из рук. Хуже всего было то, что газ почему-то заклинило, и он не убавлялся, ноги потеряли педали, и машина прыжками упрямо продвигалась к близкому обрыву. Каким то чудом мне удалось ухватить руль и отвернуть машину от обрыва. Мы пересекли еще раз уже пройденные канавы, затем – дорогу, и по канавам другой стороны начали пробираться к противоположному обрыву. Какой-то орган управления мне все же удалось задействовать, потому что машина заглохла и остановилась.

Несколько минут мы с Капитонычем просто сидели, ничего не говоря, и не двигаясь. Первые незабываемые слова с укоризной произнес Капитоныч: