Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели Мельниченко Николай

В действительности все

не так, как на самом деле.

(из собств. опыта)

По расшифрованным иероглифам медкнижки моя путевка в Пятигорск окончилась 7 декабря 1971 года. С 14 декабря я уже гордо возлежал в коридоре Железнодорожной (!) больницы.

Этим перемещениям предшествовали напряженные переговоры моих друзей между собой и с медициной разных рангов. Исходные параметры были такие: я дозрел уже до состояния, когда на все согласен. Леня Лившиц склонял меня к радикальной операции на позвоночнике, которую в СССР делал только доктор Цевьян (?) в Новосибирске. Доктор разрезал живот, разгребал требуху, вслепую выдалбливал дефектный диск между позвонками, вставлял вместо него кусок твоей же, заранее изъятой из ноги, кости. Чтобы все срослось надо было всего лишь полгода (!!!) полежать с загипсованным туловищем, после чего можно было начинать жизнь сначала совершенно здоровеньким. Была, кажется, еще возможность превратиться в беспозвоночное животное: если пересаженная кость не приживалась, то начинал разрушаться весь позвоночник…

Был также более простой способ "заднего доступа" к дефектному диску. Для этого выкусывалась дужка позвонка и отодвигался в сторону пучок нервов. Последствия таких перемещений пучка я уже видел в клинике на Лесном…

Волчков выдал сведения о военном нейрохирурге Шустине, который успешно сделал ему такую операцию еще в 1967 году. Попал он на операцию случайно, в качестве "интересного больного". Волчков занимался подводным плаванием. К нему подошел незнакомый врач и сказал ему, что у него просматриваются признаки дискогенного радикулита, посоветовал беречься, не переохлаждаться. Когда Волчков лежал в госпитале, то его и узнал этот врач. Он там отбирал "интересных" больных для оперирования Шустиным. В эту категорию и попал Волчков.

Шустин Владимир Анатольевич 2 года проходил стажировку в США. Ходит легенда, что он успешно оперировал шахиню (королеву?) в одной из ближневосточных стран. Через несколько месяцев шахиня-королева участвовала с блеском в танцах, после чего монарх-муж снял с себя и надел на целителя орден "Алмазный крест" (правдоподобней – "полумесяц" или "звезда"). В общем – что-то очень блестящее и драгоценное, что обычно дарят монархи. Покрасовался врач с подарком недолго: люди в штатском сняли с него подарок и спрятали в надежный сейф, как достояние всего СССР. А Шустину выдали талоны в "Альбатрос", какие выдавали тогда морякам загранплавания.

…Я не знаю сейчас достоверно, кто вышел на Шустина: Волчков, Дина или Леня Лившиц, – непосредственно, или через высокопоставленного посредника. По-видимому, все прямые переговоры легли на плечи Лени, Волчков и Дина работали "наводчиками". Леня, осознав, что Цевьян мне не совсем подходит, а капитальное лечение трудно реализуемо в военной жизни, закатал рукава. Шустин в принципе был согласен сделать операцию, но сказал, что он давно не оперировал и сейчас лучше него делает такие операции нейрохирург Панюшкин, его ученик, работающий в Железнодорожной больнице на проспекте Мечникова. Доктор Панюшкин согласился принять меня на лечение.

Лене Лившицу пришлось затратить массу усилий, чтобы получить разрешение на мое лечение в гражданском учреждении: военная медицина оказалась ревнивой: "не положено!".

Давно известно: тот, кто нам нужен, всегда очень занят. Занят был не только хирург. Все отделение заполнено до краев очередью жаждущих попасть под его нож. Палаты переполнены, часть кроватей установлена в коридорах. На одну из коек в коридоре укладывают и меня. Тем не менее – никто не чувствует себя изгоем: всем уделяется внимание, персонал "крутится" не покладая рук.

Центр этой вселенной – Александр Иванович Панюшкин. Молодой, красивый, энергичный, всех помнящий, всем помогающий. Прошедшие операцию в нем души не чают: им стало лучше, они выздоравливают. Ожидающие смотрят на него, как на будущего спасителя, ловят каждую его шутку и взгляд. Два-три раза в день он делает обход палат и коридоров. Его приход для страждущих, что появление солнца для зимовщиков на Севере. Обход – быстрый, тем не менее – он успевает увидеть все, услышать каждого. После осмотра, разговора, часто – просто взгляда на страждущего, доктор принимает решения – четкие, короткие, тем не менее – наполненные юмором и улыбкой. Его команда – второй хирург, медсестры, санитарки работают также четко и слаженно: все предписания шефа ловятся на лету и "железно" выполняются.

Первый осмотр меня в коридоре Александр Иванович (дальше – АИ) проводит тщательно: я должен занять какую-то полочку в его собственной классификации пациентов. Кажется мне, что его интересует не только болезнь, но и нечто другое: устойчивость психики и моральное состояние. Мы ведем почти светскую беседу "за жизнь", одновременно врач делает свое дело. Почти нет обычного простукивания рефлексов и укалывания иглой для определения чувствительности. Легкие чувствительные пальцы хирурга пробегают по позвоночнику.

– Здесь больно?

– Больно.

– А здесь?

– Не очень. А тут – очень-очень больно!

– Ну, понятно. Где это вы так повредили себя?

Я коротко объясняю АИ, что поднял тяжелый настил, спасая своих матросов во время шторма. О том, что корабль следовал на атомный полигон, что мы – "кузнецы ядерного щита Родины", я тогда и намекнуть не имел права. А то, что внешнее и внутреннее – "проглоченное" – облучение повреждает в первую очередь все суставы "опорно-двигательного аппарата" я и сам тогда не знал и не мог даже предположить…

Следуют короткие указания сестре, что и когда надо проделать с моим организмом, к чему готовить, что глотать, что измерять, какие анализы сделать. Через неделю должен выписаться больной "Х", и АИ распоряжается поместить меня туда. Сестра напоминает шефу, что это место зарезервировано для больного "Y".

– "Y" немного подождет, мы его положим вместо "Z", так будет лучше.

Между делом спрашиваю у АИ о докторе Цевьяне в Новосибирске, говорю, что меня прочили туда на лечение. Корпоративная солидарность действует, и Александр Иванович мягко объясняет:

– Это вам не нужно. Они там все чистые ортопеды и решают другие проблемы. Нам же, чтобы освободить нерв, не требуется потрошить всего человека: можно это сделать проще. Кстати, если ваши друзья знакомы с Владимиром Анатольевичем Шустиным, – попросите у него американские инструменты для операции: они тоньше отечественных, меньше придется выкусывать дужку позвонка, быстрее все заживет.

При очередном осмотре выясняется, что мне придется опять делать пневмомиелографию. Я содрогнулся и взмолился:

– Александр Иванович, может не надо? Мне ведь делали ее в Академии не так давно!

– Надо, надо. Вы же не хотите, чтобы я разрезал весь позвоночник в поиске дефектного диска?

Я этого вряд ли очень хочу. Но память о десяти попытках добыть мой родной ликвор на Лесном 2 заставляет меня трепыхаться дальше:

– Там у меня какая-то патология. У вас будут трудности. Может быть, в Академии можно узнать об этом, чтобы не наступать на те же грабли?

Александр Иванович туманно обещает "поспрашивать" и "проверить".

В назначенный день меня, тщательно подготовленного накануне, отвозят и укладывают боком на рентгеновский стол. АИ в полном одиночестве что-то рисует на моей спине. В ожидании санитарок, которые будут сгибать меня в бараний рог, я успеваю рассказать АИ пару анекдотов. Он слегка посмеивается, продолжая разметку.

– Что не получается, Александр Иванович? Я же говорил: там патология!

– Старайтесь не поднимать головы, – отвечает АИ. Я чувствую, что в мой позвоночник уже поступает воздух! Пока я трепался, АИ единолично безболезненно проник в нужное место, откачал ликвор и вдувает уже воздух!!!

… За одного битого двух небитых дают. За меня, сильно битого, можно бы и троих потребовать. Вторую "…графию" я переношу совершенно спокойно. Отказ от твердой пищи – полный, на всю неделю. Чаи – вволю. Лежишь себе вниз головой, набираешься ума…

… Операция назначена на 23 декабря тяжелого 1971 года, когда мне исполнилось 40 лет. Почти два года я нахожусь в штопоре, в основном – падаю, с кратковременными задержками…

Когда на каталке меня везли на операцию, я закрыл глаза. Открыл – увидел лицо своей ненаглядной и распорядился:

– Иди домой, малыш! Мне будут делать операцию, нечего тебе тут торчать…

– Коленька, тебе уже сделали операцию! Все уже позади, все хорошо!

Я страшно удивился, можно сказать – остолбенел лежа, соображая, как это такое важное событие произошло без меня. Прислушался к организму: боль была уже другая, даже кашлять надо было очень аккуратно…

Александр Иванович операций подобно моей делал две в день, после чего без каких либо признаков усталости, как обычно, обходил еще и палаты. Немного позже мы увидели, какой это адский труд – работа нейрохирурга.

По коридору часто прогуливалась общительная, молодая и симпатичная женщина. Лежала она из-за сильных головных болей. Когда ей назначили операцию, за нее переживало все отделение.

… Операция на головном мозге состоит из двух этапов. На первом этапе вскрывается череп и вводится контрастное вещество, проясняющее суть заболевания. После анализов и удаления-лечения все собирается, соединяется снова… Первый этап после перерыва и анализов показал, что у женщины уже неоперабельная опухоль мозга, и последующая "сборка" производилась без лечения.

Я видел Александра Ивановича после первого этапа операции. Это был другой человек, внезапно постаревший на десятилетия. Черты лица заострились, появились морщины вокруг рта. Глаза провалились в орбиты и потеряли живой блеск. Даже осанка выдавала смертельную усталость…. Сколько же таких операций может выдержать хирург?

…После операции я лежал уже в палате как полноправный больной, точнее – выздоравливающий. Шевелиться и кашлять надо очень медленно и осторожно. А чтобы не залеживаться и не получить воспаление легких – медицина неуклонно применяет "всенародные" меры: горчичники, через день – банки. Горчичники ставили не бумажные – детские, а обильно намазывали вполне натуральной горчичной кашей, разве что – без уксуса. К этому запаху хотелось добавить буженинки, лучку, рюмочку, и можно было бы встречать Новый, 1972-й…

На седьмой день – подъем "на крыло", то бишь, – на костыли. Первое место, куда я двинулся, обретя движение, – в ванну, чтобы смыть с себя пот и горчицу. Эмма шла спереди, двигаясь "задним ходом", жалобно причитала и отговаривала меня не делать этой глупости. Но я был неумолим, и летел к источнику омовения на костылях, как стрела, пущенная из лука.

К началу Нового года я уже возлежал в кровати чистенький и благодушный. Боль была может быть временами и сильнее, но это была уже боль заживающей раны выздоравливающего человека, полного надежды, что дальше будет "полная ламбада". Правда, АИ предупредил, что еще несколько дисков у меня на очереди…

Рядом находится кровать Миши Корогодского – племянника знаменитого режиссера ТЮЗа. Мише удалили целых два диска сразу. Мы с ним на правах старожилов стаем "руководящим ядром" палаты, разъясняем новобранцам неписанный устав нашего учреждения, отдаем советы, равноценные приказам. Однажды к нам помещают новенького, молодого и говорливого.

– Ну, чем тут у вас лечат радикулит? – развязно обращается он ко всей палате.

– Ножом, – любезно разъясняю я ситуацию новобранцу. Он поглядел на меня как на слабоумного, совершенно неправильно применяющего боцманские шуточки, и повторяет свой вопрос более умному больному:

– Так какие процедуры здесь применяют?

Неожиданно взрывается Миша Корогодский:

– Тебе Командор сказал, как лечат? Ножом лечат, большим и острым! Каких ты еще процедур хочешь? Сюда люди поступают и кричат: "Режьте меня, пилите меня хоть на части"! А ему процедуры, видите ли, нужны! Нечего тебе тут делать, здесь серьезные мужики лежат!

Новобранец шарахается. Утром Александр Иванович действительно переводит его в другое отделение: не созрел еще мужик.

Все больше времени я провожу в вертикальном положении, сначала с костылями, позже – без них. Надо разрабатывать одряхлевшие мышцы, учиться ходить и жить по-новому. После снятия швов на спине, по отзыву Эммы, остается еле заметный шов, который и на лице можно было бы Людмиле Гурченко носить. Провала от выкушенной дужки позвонка вообще не заметно.

Александр Иванович с горечью показывает мне отечественные клещи для выкусывания дисковой грыжи и сравнивает их с американскими, которые намного тоньше и точнее. Тем более, что никто не может заточить края сближающихся чашечек, выкусывающих грыжу, хотя в Ленинграде и работает завод медоборудования, кажется "Красногвардеец". Работать нашим инструментом, что в валенках танцевать чечетку…

Я обещаю Александру Ивановичу сделать нужные инструменты. Тщательно снимаю эскизы с американских. Забегая вперед, скажу, что я выполнил свое обещание. Добыл нужную сталь. Отковали заготовки, кажется на заводе Свердлова, у себя в лаборатории мы сделали только предварительное фрезерование. Остальные тонкие операции, требующие уникальных станков и точной термообработки, делали друзья, друзья друзей и заинтересованные "левши" разных почтовых ящиков. После эпопеи с котлами и лифтами, когда наша маленькая лаборатория помогала всему Ленинграду, на десятках предприятий у нас остались друзья и очень хорошие знакомые… Их адреса и пароли в виде слезных просьб на неотложную помощь хранились в толстой-толстой папке. Эта папка выручала не раз, когда уже мы обращались к ним за помощью. Выручала не только лабораторию, но иногда и всю часть…

Недавно Володя Волчков вспомнил, что я сам ремонтировал какой-то инструмент для отделения нейрохирургии. Я этого совершенно не помнил, но Володя настаивал. Оказывается, что я отрезал часть его собственного коллекционного полтинника: для пайки нужно было серебро…

30 января 1972 года меня выписывают "на волю" и я прощаюсь с Александром Ивановичем. С грустью узнаю, что он начинает работать главным врачом: там выше зарплата, надо думать о семье. В виде поощрения ему разрешается делать и операции… Я понимаю, что от личности и работы главврача очень многое зависит в клинике, что он не простой хозяйственник, что он должен грамотно и с перспективой руководить и учреждением, и коллективом врачей. Пусть главврачу и платят прилично: его труд разносторонний и непростой. Сейчас такие специалисты на аглицкий манер называются менеджерами, топ-менеджерами; заработки менеджеров весьма приличные: от качества их работы многое зависит.

И все-таки, и все-таки: разве труд нейрохирурга проще? Менее напряженный? Менее ответственный? А если это врач от Бога, а не серый ремесленник? Врач, который делает имя всему учреждению? В Ленинграде ведь были Институты и целые Академии, а болезный народ почему-то стремился попасть хотя бы в коридор Железнодорожной больницы…

Я не могу на эту тему даже шутить. Мои младшая сестра и мать, младший брат жены – погибли из-за низкой квалификации лечащих врачей, из-за их непробудной серости в избранной профессии. Возможно, эти "никакие" врачи могли бы стать отличными каменотесами или выдающимися кондукторами в троллейбусе. На худой конец – посредственными певцами, как своевременно "изменивший ориентацию" врач Розенбаум. Я понимаю, что таланты среди врачей так же редки, как и в любой профессии, что, как говаривал наш бог Карл Маркс, – "только тот достигает сияющих вершин, кто без устали карабкается вверх по каменистым тропам". Может быть тот врач, который искалечил моряка, и доберется когда-нибудь к вершинам своей профессии. Пусть даже не до самых вершин, пусть станет всего лишь надежным профессионалом в своей специальности: в них тоже огромный дефицит. Но для этого надо, чтобы он все-таки "карабкался", хотя бы – до половины горы. И сочувствовал народу, пораженному камнями, осыпающимися вниз при его "карабкании": у материалов для его учебы жизнь-то всего лишь одна… А если ты ленив, равнодушен и к тому же – врожденный мизантроп, – быстренько меняй профессию врача на любую другую, где больше денег, чинов, славы. Подайся в попсу, в депутаты или сантехники: там хорошо, там приятно.

Послесловие – привязка к быстротекущему времени. Сейчас январь уже 2007 года. Ровно 35 лет, целая жизнь, прошла с того времени. Усилиями друзей и настоящих врачей мое падение в штопоре не кончилось тогда "встречей с землей", а перешло в относительно пологое и равномерное снижение, продолжающееся уже 35 лет. За это время мне удалили еще один диск, опухоль и даже аппендикс, но я уже был закаленным и стойким бойцом. "Снижение" – старение, как и последующая "встреча с землей" увы, неизбежны… Однако – "ничто на земле не проходит бесследно": все мы остаемся в Тонком Мире. Есть такая эпитафия на могиле Поэта.

Могила Вадима Сергеевича Шефнера находится недалеко от нашей семейной, где сейчас покоится мама. Недалеко могила Марии Павловны…

25. СПОЛЗАНИЕ

Масштабность и значительность задач,

огромность затевающихся дел -

заметней по размаху неудач,

которые в итоге потерпел.

(И. Г.)

Сириус – (? Большого Пса), самая яркая звезда неба,

светимость в 22 раза больше солнечной, расстояние

от Солнца 2,7 парсек.

Парсек – расстояние в 3,26 светового года, 30,857*10 12 км

Световой год – расстояние, проходимое светом за 1 год.

(БСЭ, тт. 19 и 23)

После нескольких длинных месяцев, потерянных на лечение недугов, я еду утром в часть. Мне категорически запрещено поднимать тяжести (больше ложки с супом!) и делать всякие резкие движения. На мне туго зашнурованный спереди и сзади полужесткий корсет; по периметру в него вшиты вертикальные "железяки", концы которых яростно впиваются в живую плоть при всяких недозволенных движениях. Впрочем, через короткое время они начинают донимать даже без всяких движений. Зажатые ребра не позволяют вдохнуть воздух Родины полной грудью… Зато осанка получается прямо как у кавалергардов (мне почему-то кажется, что именно у них должна быть роскошная осанка)…

Автобус приближается к нашему "крейсеру" на шоссе Революции. У передней двери тоже готовится к выходу молодая женщина. Одна рука у нее нагружена сумкой с продуктами для большой семьи, другая – любопытно рассматривающим весь мир малышом. Женщине для спуска нужна одна свободная рука, и она поступает чрезвычайно естественно: передает стоящему сзади могучему офицеру в морской форме своего малыша:

– Подержите, пожалуйста!

Я молча принимаю любопытное дитя и выхожу следом за женщиной. Не пересказывать же ей содержание главы "В штопоре", которую я напишу через 35 лет. Я бы взял на руки этого малыша, даже если бы мне грозила немедленная аннигиляция: нельзя позорить флот и офицерскую форму. К счастью малыш оказался почти невесомым. Когда он потянулся к моему носу, мы расстались друзьями…

Встречают меня радостно не все. Солдаты у станков все новенькие и незнакомые, для них я – та новая метла, которая ничего хорошего не сулит. Обрадована только старая гвардия: всех прапорщиков лаборатории без меня потихоньку растаскивают по объектам, станки загружены изготовлением всякой железной лабуды, которой забиты даже все проходы. Лаборатория превратилась уже в заурядную мастерскую с авральной командой.

Учебная группа на заводе работает "на подхвате", инструкторы Толя Кащеев и Витя Чирков пашут где-то на сдаточных объектах, как обычные сварщики. Мои "электрические силы" для прорыва в неизведанные тайны сварочной дуги тоже расформированы: Саша Клюшниченко стал писарем в штабе, а Гена Степанов в командировке на объекте… Одна Верочка Пурвина пытается как-то защитить лабораторию, но ее сил явно недостаточно…

Грозные предписания из Энергонадзора и в/ч, контролирующей радиационную безопасность, требуют "устранения отмеченных недостатков", сдачи очередных экзаменов, поверки приборов и т. д., и т. п. В случае "не устранения" – отключение энергии, запрещение использования радиоактивных изотопов для контроля сварки. Эти очень реальные угрозы просто подшиты в папки, на них никто и никак не отреагировал.

Ушел на повышение в Киев Боря Лысенко. Теперь главным инженером части и моим непосредственным начальником стал мой приятель – бывший офицер-подводник Олег Власов, до этого работавший начальником производственно-технического отдела.

Предварительная вставка-реквием о капитане 2 ранга Олеге Евгеньевиче Власове.С ним мы работали вместе много-много лет. Стали соседями по дому, вместе с нашими семьями строили и осваивали свои "фазенды". Уволился Олег раньше меня, затем мы уже в качестве работающих пенсионеров стали трудиться в родной части. По ходу дела я буду рассказывать о нем. Олег ушел в мир иной в начале 21 века…

После короткого доклада "на мостике" о своем прибытии и обхода собственных владений, усаживаюсь на свое рабочее место. Неотложной работы так много, что начисто забываю обо всех болячках. Появляется Леня Лившиц. Он приготовил для меня топчан в санчасти, на котором я должен отдыхать час-другой посреди рабочего дня. Это мне не подходит: просто некогда. Да и постоянные хождения в санчасть в другом здании не украшают боевого офицера. Володя Булаткин смахивает кислородные редукторы с рабочего стола в малой комнате: это и будет мое ложе на время обеда. Если подстелить чистое покрывало, а задние (в смысле – нижние) конечности уложить мимо тисков, вместо подушки положить несколько справочников, то получается очень мило. Корсет снимать все равно нельзя…

Такое ультра спартанское ложе хорошо уже тем, что на нем не разлимонишься в преступной неге. К концу обеда не столько перестает болеть спина, сколько начинают жечь места контакта с бездушной и твердой поверхностью верстака, властно заглушая оркестр остальных болячек и требуя возвращения к трудовому процессу.

А дальше – этот "процесс" наваливается с такой силой, что забываешь уже обо всем. Текучку стараюсь делать как можно быстрее: слава Богу, я уже многому научился хотя бы в своем деле. Основные усилия на работу для будущего. Задуманная технология должна осчастливить если не все человечество, то, по крайней мере, его "сварочную" часть. Но для изучения и реализации этой технологии нужно разработать и сделать небывалое оборудование, что само по себе требует мало сказать большой – огромной работы… Основные проблемы непрерывно разветвляются на мелкие, затем на мельчайшие. И каждая "мельчайшая" может сама собой разрастись до "огромной", или даже "непреодолимой". Воистину: чем дальше в лес, тем толще партизаны… Часы, показывающие конец рабочего дня, воспринимаются с изумлением: не может быть…

Мне явно не хватает мозгов в электронике и автоматическом управлении. Я жадно глотаю всевозможные брошюры и книги по тиристорным устройствам и теории автоматического управления.

Для прорыва в область неизведанного мне на первом этапе надо соорудить простой включатель-выключатель постоянного тока. А вот его характеристики совсем не простые: величина тока – 1000 ампер, скорость переключения – свыше 500 раз в секунду (500 герц). Время включения и выключения, то есть ширина каждого импульса тока и каждой паузы должны задаваться неким мозгом, который должен реагировать в реальном времени не только на заданные, но и на случайные колебания длины дуги. Длина дуги – это расстояние от 0 до 3 мм между сварочной ванной и подающейся в нее проволокой. Правда, совсем уж нулевого расстояния, то есть короткого замыкания, быть не должно по определению. Тогда сварка может проходить без всяких брызг, и выполнять ее с высоким качеством сможет любой новичок после получасового обучения…

Возможно для реального полуавтомата, который я надеюсь соорудить, не потребуются такие токи и быстродействие. Все может быть скромнее и проще: токи до 500 ампер, частота – до 300 герц. Но, чтобы дойти до этой простоты, сейчас мне нужна исследовательская установка с широкими пределами параметров. Такие показатели могут обеспечить только управляемые полупроводниковые диоды – тиристоры, и то не всякие. Для включения и выключения силовых тиристоров нужно думающее устройство, выдающее управляющие импульсы в нужное время. И это время надо измерять единицами не более 0,001 секунды – миллисекундами.

Извинительные пояснения автора.Перечитывая написанное начинаю понимать, как разительно оно отличается от всем понятных детективов и дамских романов Лидии Чарской. Надо бы как-то все упростить, стать поближе к читательским массам… Увы: не всем дано. Автор обещает очень стараться, наступая на горло собственной песне. Впрочем – не песне, а грохоту разных железяк.

Конкретно по этому проекту. Автор с задором молодого щенка влезает в эту работу, совершенно не представляя, насколько чудище "обло, огромно, стозевно и лайяй"…

Грядущее умное детище я называю Системой Импульсного Регулирования И Управления Сваркой – СИРИУС. Немножко длинновато, зато относительно точно. А уж звучит – несомненно лучше, чем например "ГИБДД", произношение которой напоминает перекатывание булыжников в пустом желудке во время утренней зарядки.

Кузен Володя Мельниченко, курсант ВВМУРЭ, наскоро знакомит меня с логикой двоичной Булевой алгебры, в которой вопреки здравому смыслу 1+1=1, а также есть функции "или", "и", "не" и куча их сочетаний. Узнаю, чем и как Буль может командовать моими управляющими импульсами, которые включают силовые тиристоры…

Боря Мокров, теперь – кандидат наук и преподаватель, знакомит меня со своим другом Натаном, который ведет в Дзержинке курс автоматики. Натан отрывает время от своего отдыха и по часу отвечает на мои детские вопросы. Вопросы постепенно усложняются, и Натан начинает убегать от меня: своих забот хватает по макушку…

Настольной книгой у меня становится "Теория автоматического управления" Е. И. Юревича. На более позднем этапе работы, когда я уже дошел до операторов Лапласа и передаточных функций, Элла Лившиц организовала мне встречу и консультацию с самим автором книги: оказывается он работает преподавателем в Политехническом институте. Меня несколько удивило, что секретарь Юревича велела мне захватить допуск к секретным работам по форме 1 и назначила встречу с точностью до минуты, и не в институте, а в жилом доме недалеко от нашего "крейсера".

За входной дверью обычного дома в обширном вестибюле меня встретила вооруженная охрана, и, после тщательной проверки документов, провела почти "под ручки" на второй этаж и усадила в кресло перед кабинетом Юревича. Разросшееся подобие школьной доски полностью занимает одну стенку большого холла. На ней мелом нарисована некая снижающаяся кривая, над ней – наспех написанные сложные формулы. От нечего делать рассматриваю их, пытаюсь понять. По ходу кривой нечто неуклонно возрастает, другое – уменьшается. Так хорошо тормозиться может только снаряд или спутник, прибывшие издалека.

До встречи оставалось несколько минут, когда в кабинет стремительно прошел чем-то очень встревоженный генерал-лейтенант в авиационной форме. Тут же вышла секретарша, миловидная дама, и произнесла:

– Евгений Иванович приносит свои извинения и просит вас немного подождать.

Вскоре в кабинет почти пробежал авиационный полковник…

Ждать мне пришлось больше получаса. Евгений Иванович, на вид – обыкновенный служащий средних лет в ширпотребовском костюме, выпроваживает своих высоких военных посетителей, успокаивающе похлопывая их по плечам: все, дескать, будет хорошо, ваши тревоги – напрасны. Он приветливо здоровается со мной, еще раз извиняется, и приглашает в обширный кабинет, явно рассчитанный на длительные заседания 10-15 участников. Я чувствую, что Юревич еще в плену предыдущих разговоров. Мои проблемы сами по себе съеживаются, стают очень маленькими: нельзя отнимать драгоценное время у такого человека. Я скрепя сердце отсекаю 90 % своих вопросов и спрашиваю только о непонятной формуле в книге. Тем не менее, задав несколько вопросов, Евгений Иванович схватывает главную суть моих затруднений:

– Вы слишком большие надежды возлагаете на формулу передаточной функции: она в вашем случае может быть только весьма приблизительной, и должна корректироваться реальными функциями происходящих процессов.

Спасибо, Евгений Иванович, вы сказали мне самое главное. Это значит, что мне пока не стоит упираться рогом в чистую математику, а действовать методом "научного тыка". В принципе я так и делал раньше, но так хотелось бы осветить фарой теории темную дорогу с заботливо открытыми люками колодцев…

После увольнения Саши Клюшниченко у меня создается полный кадровый вакуум. Тут уже не до белых воротничков, хотя бы они были не такие серые, как штаны пожарника. Толковые синие – тоже не так плохо. Командир свято блюдет условия нашего джентльменского соглашения: в лабораторию приходят двое почти грамотных "блатных сынков". Толя Посмитный, – сын нашего прапорщика, и Сергей Костюков – сын начальника какого-то питерского треста. Толя кончил техникум "по электричеству", Сергей – просто радиолюбитель, правда, – довольно амбициозный и наслышанный о разных "хай-теках". Толя – трудящийся и скромный паренек, застенчивый как девушка, не потерявший способности краснеть. С его отцом – "вещевиком" Григорием Ивановичем, – мы служим (и дружим) вместе с первых моих дней, когда нашим общим командиром еще был незабвенный Афонин. Посмитный-отец – основательный и серьезный кубанский казак. Он принадлежит к военному поколению старых сверхсрочников, которые не только знали себе цену, но и понимали воинскую службу. Они всегда уважают офицерское звание, хотя могут и не очень уважать "про себя" его конкретного носителя. Они дисциплинированы и обязательны. Командир, завоевавший их доверие, всегда может на них положиться, как на самого себя. Конечно, Григорий Иванович переживает за сына, поэтому и "пристроил" его в лабораторию. С одной стороны – поближе к родителям. Но главное – он знает, что здесь сын будет заниматься делом, а не просто "круглое катать, а плоское – таскать". (Именно так сейчас трудятся новобранцы в большинстве военно-строительных отрядов, которые сменили наших матросов из бывших монтажных отрядов ВМФ). Я его понимаю и твердо обещаю именно такую судьбу его сыну на ближайшие два года.

Серега Костюков, рослый и длинноволосый "брУнет" – слегка надменный представитель питерской золотой молодежи, не относящейся к труду упорному с особо пламенной любовью. Серега – типичный "блатной", сын начальника, имевшего знакомых в УМР. С учебой у Сергея не заладилось: слишком много он гулял, отчего приобрел много "хвостов" в своей "альма матер" и был отчислен. Ему пришлось идти служить срочную службу в уже достаточно зрелом возрасте. Папа порадел родному человеку, имея цель, чтобы тот просто служил вблизи дома. Серега сначала снисходительно посматривал на наши технические потуги, но, по мере продвижения вперед и встречи с вещами неизвестными ему, начал загораться и тянуть по-настоящему: голова и руки у него были неплохие, несмотря на "блатное" происхождение. А когда несколько его предложений были испытаны и приняты, он начал думать и работать по-настоящему.

Но это было потом. Сначала же мои "научные кадры", конечно, были не ахти. Но, по крайней мере, ребята могут отличить осциллограф от кувалды, и знают, какой стороной включается паяльник. Будем учиться вместе.

"Даль моего свободного романа" мне прорисовывалась понемногу "сквозь магический кристалл" книг. Но этого мало: надо было все пробовать "на зуб". Мощные тиристоры, которые я добывал всякими правдами и неправдами, тогда в СССР выпускались только небольшими сериями, имели очень большой разброс параметров (это наша хроническая беда, ее вполне можно сравнить с остальными: дураками, дорогами и дураками, указывающими дорогу).

Надо было все испытать и увидеть на экране осциллографа; понять, "ху из ху". Для этого пришлось изобрести и построить генератор импульсов с широко изменяемыми параметрами. Очень скоро мы поняли, что нам требуется двухлучевой осциллограф. О таком приборе можно было только мечтать: его нельзя добыть без "фондов", которые никто и никогда не выделит военным строителям. Однако Серега притащил какую-то радиолюбительскую брошюру, и наш однолучевой вскоре стал трудиться как двухлучевик. Когда для записи и анализа нам понадобился многошлейфовый осциллограф, то я его взял "по блату" просто в аренду в НИИ-13. Там служили много наших ребят, в том числе мой бывший подшефный Саша Иванов, которого я собственноручно вытолкнул из монтажников в науку…

Несколько месяцев мы трудимся, не покладая рук. Облизываем и испытываем каждый отдельный "кирпичик", из которых начинает вырисовываться что-то похожее на дом, в котором будет жить наш монстр. Я немного прибедняюсь: у нас уже была неплохая база и основное оборудование. Есть источник тока на 1000 ампер, есть и на 500. Ревущие агрегаты спрятаны в отдельной комнате, но все провода и управление выведены на большой щит в сварочном зале, к которому легко подключиться. Кстати: второй источник тока нужен, чтобы выключать тиристор. Эту громоздкую схему, напоминающую "кран" из 4-х тракторов на Новой Земле, я придумал для ускорения работы: выключение тиристоров, проводящих постоянный ток, очень непросто. Придуманная громоздкая схема работает четко и надежно, хотя мощный сварочный генератор и стонет от необычной импульсной нагрузки при заряде больших конденсаторов.

Для охлаждения тиристоров нужны большие радиаторы, обдуваемые вентилятором. Для экономии места изготовляем компактное водяное охлаждение: у нас есть для этого все станки и любая сварка. А эскизы деталей, практически – рабочие чертежи, я выдаю очень быстро. Мне не хватает времени на обдумывание дальнейших шагов, и я научаюсь работать с 3-4 часов утра, пребывая еще в постели. К началу рабочего дня я уже все знаю. Удивляет перестройка собственного организма. Как далекий сон вспоминаются детские годы, когда бесконечно тяжело было ранним утром отрываться от сладкого сна для общественно-полезной добычи огня. Затем пришла тупая привычка раннего подъема по звонку и гудку: на работу. Постепенно привычка стала образом жизни: подниматься рано без всяких звонков и сигналов (период воспаленной бессонницы на Новой Земле стоит в стороне). И вот природа без всякого насилия, без ущерба для отдыха, выделяет мне такое ценное время для решения важных задач. Это не бессонница: когда задача была решена, я спал нормально. (Увы, все уже в прошлом: постепенно привычка к размышлениям с 3-4-х часов утра у меня закрепилась уже навсегда, что часто мешает спокойной пенсионной жизни и нужному отдыху с цветными сновидениями).

Позже я напишу об этом времени якобы стихи, в которых больше правды, чем поэзии…

… Наконец тело монстра, разбросанное по разным помещениям и опутанное проводами, приборами и трубочками, готово. У него нет еще самостоятельных мозгов, но его можно испытать, принудительно подбирая темп дыхания от внешнего генератора импульсов. Наш Сириус еще не сможет реагировать на микровозмущения (различные помехи) в сварке, но должен подтвердить или опровергнуть саму возможность задуманного процесса. И определиться с его параметрами, буде таковые появятся…

Вся лаборатория уже заразилась нашим ожиданием и нетерпением, все наблюдают только за нашей суетой, никто не работает. Держатель полуавтомата берет в руки Толя Кащеев – сварщик-ас. Гена Степанов включает, а если будет по его выражению "пыш-пыш", – отключает все генераторы. При очень большом "пыш-пыше" и последующем пожаре – ему следует отключить всю лабораторию. Толя Посмитный стоит у многошлейфового осциллографа: он должен все записать, чтобы потом можно было потрясать документом перед носом у потомков. Сережа Костюков должен настроить волшебное зеркало осциллографа перед моими глазами. Я буду плавно менять "руководящим" генератором частоту и ширину сварочных импульсов.

Короткие ЦУ и ЕБЦУ (Еще Более Ценные Указания). Запуск ревущих за стенкой источников тока. Настройка подачи углекваса (углекислого газа). Подача воды для охлаждения тиристоров. ПОЕХАЛИ!!!

Невообразимый треск дуги, сноп искр. На моем осциллографе – пляска святого Витта. Плавно повышаю частоту – стает лучше, но все равно плохо. Еще выше – и вдруг дуга ровно запела, никаких брызг нет! На моем экране останавливается чудовищно красивая кривая.

– Пиши!!! – это команда Толе Посмитному.

– Продолжай! – это уже Толе Кащееву.

Секунд тридцать мы слышим только победное басовитое пение дуги, заглушающее шум машин за стенкой.

– Стоп!

Все сбегаются к Кащееву. Перед нами – ровный, необыкновенно красивый шов. Такой получается только при автоматической сварке под слоем флюса. Это победа! Процесс, которым я уже давно только бредил, МОЖЕТ существовать!!!

В лаборатории – настоящий праздник. Мои электронщики горды произведенным эффектом: они занимаются настоящим делом, в чем многие уже начинали сомневаться. Только один человек – я – понимаю, что это только первый шажок новорожденного. Даже не шажок, а просто вдох…

Обедаем на десяток минут раньше, и весь обед посвящаем яростному морскому "козлу". Толя Посмитный не "забивает", и я прошу его проявить пленку осциллографа, в изучение которой сразу же углубляюсь вместе с ним, не ожидая конца козлиного побоища. Все чудненько: частота около 300 герц (музыкант определил бы это на слух). Ширина (время) импульса примерно равна времени паузы, но так было задано. Потом их соотношение станет объектом автоматического управления. А вот с напряжением дуги – картинка совершенно дикая. Напряжение на дуге пляшет, совершенно не желая подчиняться впитанным с молоком alma mater канонам: быть пропорциональным длине дуги. А ведь по задумке мне постоянно надо знать мгновенную длину дуги: она то и есть главный управляющий фактор, который должен повелевать всякими включениями-выключениями…

Отмахиваюсь от недобрых предчувствий: будем переживать неприятности по мере их непосредственного поступления. Главное: процесс имеет место быть, и надо с ним познакомиться поближе.

Следующие пару недель моя личная бригада занимается именно этим: мы определяем границы дозволенного. Кое-что записываем, страшно экономя сверхдефицитную фотобумагу в рулончиках для многошлейфового осциллографа.

Надо застолбить осваиваемую ниву. У меня уже есть некоторый опыт такого "столбления" – оформления заявки на изобретение. Изобрести формулу изобретения иногда гораздо труднее, чем изобрести самое изобретение. Когда-то я по суровой необходимости укротил неравномерную подачу двух газов (аргона и азота) при плазменной резке. Первая заявка прошла удивительно легко: не прошло и года, как я получил красивую бумагу с навесной красной печатью на изобретение "Инжекторный смеситель газов". С тех пор мой энтузиазм значительно поубавился: десяток других заявок по родной сварочной тематике неизменно отвергались, а длительная переписка с ВНИИГПЭ (Институт патентной экспертизы) напоминала диалог глухих и требовала уймы нервов и времени. Сначала я их (нервы и время) с задором молодого щенка безумно расходовал, пытаясь что-то доказать кому-то невидимому. Поскольку обладание авторским свидетельством СССР нужно было только для собственного тщеславия, то я практически перестал "оформляться". "Задумки" отлиты в металл и реально трудятся, – ну и прекрасно.

Но здесь был иной случай. Во-первых: это не просто работающая железяка, а целая научная идея с выходом на будущее. Во-вторых: будущее идеи может быть и моим личным интересным будущим.

Не доверяя своим знаниям в патентных формулах, обращаюсь в некую фирму, помогающую изобретателям (кажется, это было что-то типа хозрасчетного кооператива). Там мне быстренько дают от ворот поворот: организация недавно переехала, только стает на ноги, а уже перегружена выше макушки принятыми к исполнению договорами. Слегка убитый несбывшимися надеждами, я направляюсь к выходу из "фирменного" подвала дома возле Стрелки ВО. В коридоре меня догоняет молодой сотрудник фирмы с длинным именем "Георгий, можно просто Гоша". Гошу тронул мой военно-морской облик, не сочетающийся с убитым видом, и он согласен мне помочь за весьма умеренное вознаграждение, правда – в нерабочее время. Мне эти условия подходят, устный договор мы скрепляем с Гошей рукопожатием и договариваемся о следующей встрече. С "патентным поверенным" Гошей мы должны грамотно оформить "Заявку на предполагаемое изобретение" для ВНИИГПЭ.

Встречаемся мы дома на Краснопутиловской. Преодолев легкий ужин, выставленный Эммой, мы принимаемся за дело. Я кратенько описываю Гоше суть дела и знакомлю со своим вариантом формулы изобретения. Гоша недоумевает: а в чем преимущества изобретения? Ныряю вместе с Гошей в темные глубины сварки и теории автоматического управления. Отдельные внешние возмущения (помехи сварке, например – снижение питающего напряжения) обычные установки устраняют за время 0,5 и даже 1 секунду. Мы же сами "раскачиваем" ситуацию (ток) от нуля до максимума 200-500 раз в секунду, когда время измеряется миллисекундами. И время даже этого короткого импульса мы можем автоматически изменять, компенсируя этим действием все, даже кратковременные (1-2 миллисекунды), помехи сварке. Например – неравномерность подачи проволоки, низкую квалификацию сварщика, дрожание его руки после бодуна и т. п. Не говоря уже о том, что у нас в принципе нет потерь металла на брызги и искры. Гоша – умный и открытый парень. Он постепенно начинает видеть концы в этом узелке, завязанном из сварки, электротехники, электроники и автоматики.

– Так это же пионерское изобретение! – восторженно прорывается Гоша. – И вообще: здесь не одно, а несколько изобретений. А основное – так просто революционное!

– Да-а, гдэ-то сэм, восэм, – скромно копирую грузинского учителя, решающего с учениками задачу, сколько будет дважды два. Моя маленькая работа по добыче звания кандидата тех (и этих) наук стала распухать до размеров просто эпохальных.

Но составление только формулы – меньше, чем половина дела. По новым правилам на изобретателя возложено бремя доказательств, что именно он является верблюдом, притом – единственным во всей вселенной! Надо провести поиск по 10 (!) индустриальным странам на глубину 50 (!!!) лет, и доказать с фактами, что в этих странах за этот период отсутствуют именно такие патенты и изобретения! Этот архивный подвиг по трудозатратам может перевесить все, что требуется для самого изобретения и его реализации в металле.

Казалось бы: я, автор, отдаю родному государству плод своих озарений. У него (государства) есть целый НИИ патентной экспертизы, с доцентами и кандидатами, с окладами и льготами. Посовещайтесь, умненькие и грамотные, и скажите автору свое веское слово. Если я изобрел велосипед, – пожурите; если что-то стоящее – скажите хоть спасибо от имени государства, которое вас "ест и пьет"…

То, что мы сейчас покупаем за бугром автомашины, компьютеры и многое другое, – прямой результат творческой работы этого "НИИ-чаво" с изобретателями. Об этом чуть дальше.

Гоша стает ярым сторонником изобретения. Он вникает во все детали, увлекается; его уже интересует не собственное вознаграждение, а успех дела, ставшего нашим общим. С этого часа мы начинаем с ним работать по-настоящему. Гоша преподает мне простую истину: чем более неопределенна формула изобретения – тем шире права изобретателя. Любая конкретика и числа сужают его права, или позволяют просто обойти их. Например: автор в формуле указал, что он изобрел круглое колесо диаметром 1000 мм. Тогда хитрецы, построившие такие же круглые колеса, но диаметром 999 или 1001 мм не нарушат ничьих прав и могут претендовать на собственные патенты.

Я же стремлюсь к технической точности и легко разрушаю его химерно широкие, хотя юридически и безукоризненные построения. На двадцатом варианте во время десятой встречи мы приходим к консенсусу. Договариваемся, что в первую очередь мы будем патентовать только главное, оставив на последующую закуску всякие аппетитные детали. Пока что мы патентуем только способ, отложив на потом заявку на устройство, тем более что с ним пока не все еще ясно.

Я отправляю заявку в Москву, а в Ленинграде мы с Гошей выпиваем за ее успех. Бумажная улита уехала, когда еще (и с чем?) прибудет обратно…

Работа продолжается, и я рогом упираюсь в отложенную проблему: откуда брать "руководящую переменную" – настоящую мгновенную длину дуги? Установлена вполне научная, возможно – интересная теоретикам сварочной дуги, истина: в закритических режимах сварочной дуги ее напряжение совсем не пропорционально ее длине, как раньше считалось. Эта истина, простая как репа, наверное, уже достаточна для защиты кандидатской диссертации. Добавить соуса, нарисовать графики, процитировать непричастных знаменитостей. Еще лучше – засекретить всю эту мелочевку, добыть нужные (тоже секретные) благожелательные отзывы, – и диплом кандидата в кармане. И несть числа таким (и намного худшим!) кандидатам наук. Конечно, такие "достижения" мне недоступны "по умолчанию".

Найденное маленькое зерно истины тем временем разрослось до огромного валуна, перегородившего протоптанную узенькую тропинку. Почти все уже сделано: подтверждена физическая возможность процесса, создана и работает сложная машина. Но она пока – совершенно слепая. Машина может работать только по чужим, тупым и упрямым командам, никак не учитывающим реальное состояние дел. Стоит всего лишь добавить машине один-единственный сигнал – информацию о мгновенной длине дуги, и она сразу станет мыслящей, начнет сама определять: куда и как ей двигаться в любой обстановке…

Ищу выход по двум направлениям. Надо найти алгоритм, который бы вычислял длину дуги по косвенным признакам. Вычислять он должен в реальном времени, то есть – мгновенно. Для вычислений можно взять силу тока, напряжение и само время. По ним можно еще вычислить динамическое сопротивление дуги. Для этого надо непрерывно определять производную напряжения du/dt, которую сразу же следует делить на производную по току di/dt, тоже расчетную. А каким оно будет это динамическое сопротивление? Можно ли его использовать для расчета длины дуги? Как и на чем его вычислить, хотя бы предварительно, чтобы понять, как оно меняется?

Вера Пурвина выполняет титаническую работу: оцифровывает вручную часть осциллограммы. Увеличенные кривые разбиваются на мелкие (меньше 0,1 мсек) временнЫе участки. В каждой точке измеряется мгновенная величина тока и напряжения. Теперь из полученных таблиц можно примерно вычислить требуемое. Но дальнейшие вычисления – вообще неподъемная работа.

Помочь нам берется Жора Небольсин, бывший наш офицер, ставший преподавателем в ВИТКУ. У него аналоговая вычислительная машина, и он мучительно преобразует наши кривые по кусочкам (аппроксимация, кажется) в квадратные и кубические уравнения, съедобные для его машины. Такой же титанический труд завершается ничем, точнее – совершенно дикими кривыми с точками разрыва там, где сопрягались кусочки основной функции. По-русски: полный звездец.

Начинаю понимать: не по Сеньке шапка. Даже, если бы эта функция просчиталась и оказалась пригодной для определения длины дуги в реальном времени. Нужно ведь все эти теоретические химеры воплотить в реальное управляющее устройство. Мне не хватит ни мозгов, ни всей жизни, чтобы его построить и испытать. Целые НИИ, набитые очень умными докторами наук и кандидатами, решают годами и десятилетиями такие проблемы. А простые инженеры у них на побегушках: подай, припаяй…

Решаю подойти к этой козе с тыла: через оптику. Нужно знать длину дуги? Так давай и будем мерить непосредственно это ослепляющее и живое существо. Внутри – жарковато: 6000 градусов. Но можно ведь измерять только изображение, полученное через фотообъектив.

В ГОИ добываю пучок стекловолокна, вместе с Серегой Костюковым учимся его обрабатывать: делить, резать, полировать торцы. На объектив, защищенный стеклом, не пропускающим тепловые лучи, закрепляется бронзовый цилиндрик. В его окошке 5х5 мм, на которое проецируется дуга, размещается 10 слоев стекловолокна. Сережа проявляет адское терпение, монтируя и шлифуя 10 хрустальных подков на эту блоху. Каждый слой стекловолокна выходит на свой фотодиод и освещает его, генерируя ток. Теперь суммарный ток от прибора зависит от количества освещенных фотодиодов, которое пропорционально длине дуги. Все очень просто.

Но это в теории. Практически ток светодиодов зависит больше от яркости дуги, чем от ее длины, а яркость мерцает с частотой импульсов. Опять задача разветвляется: надо изобрести схему, которая бы считывала именно количество освещаемых диодов, независимо от величины тока каждого диода… Начинаем колдовать над схемой счета…

Бумажные же события развиваются параллельно с нашей работой. Не прошло и двух-трех месяцев, как я получаю отказное решение ВНИИГПЭ: дескать, ничего нового нет: измерение длины дуги по ее напряжению общеизвестно. Я даже взвываю: в формуле заявки мы тщательно обошли этот вопрос, а сама формула вообще о другом. Опровергаем, протестуем, посылаем. Еще два-три месяца и полное повторение отказа, опять не по теме формулы… Снова пишу возражения и доказательства. А вот и отказ с кое-чем конкретным: аналогичный способ патентуется Институтом электросварки им. Патона, но заявка закрытая, и ее суть нам не может быть раскрыта… Приехали.

Через своих ребят в ИЭС в Киеве добываю копию противопоставляемой заявки. Никакая она не закрытая, и речь в ней идет вообще о другом. Пишу яростное опровержение, не раскрывая особенно свое точное знание противопоставленных материалов. Через два месяца повторяются возражения, которые были в самом первом письме. Свихнуться можно с непривычки.

– Езжай в Москву, объясни им все, – настойчиво уговаривает меня Гоша. – Ну, не могут они не понять всю новизну и революционность наших решений!

В конце концов я сдаюсь, в смысле – наоборот: поддаюсь на уговоры своего "патентного поверенного" и собираюсь с силами для битвы в Москве. Мои моральные силы были в опасном избытке, а физические – в дефиците.

Неудобный поезд, на который удалось взять билет, пришел в Москву очень рано. Чтобы убить время, я пешком дошел от метро до Котельнической набережной, где размещается ВНИИГПЭ.

Еще было рано, предстояло ожидание около двух часов в вестибюле с колоннами, отделанными под что-то темно-зеленое, типа перезрелого малахита. Дом был построен во времена Хрущева, и, несмотря на это великолепие, низкие потолки давили на душу. Сесть было негде, и десятки приезжих людей в зимней одежде бесцельно тынялись по вестибюлю. Цвет нации – изобретателей – сразу "ставили на место" простым ожиданием внутри парадного подъезда. Прогресс все же был: ожидали теперь не "у подъезда". Цивилизация продвинулась еще дальше: к "своему" эксперту можно было дозвониться по телефону и договориться о встрече. А номер телефона справочного бюро ВНИИГПЭ, которое сообщало этот номер, был заботливо расположен прямо перед глазами звонившего. Особенный шик был в том, что это был не какой-нибудь местный телефон, а нормальный городской таксофон, к которому немедленно выстроилась очередь с началом рабочего дня в Важной Конторе, если хотите – даже в Святилище.

Подлый автомат глотал и не возвращал "двушки" (единственную валюту, которую он кушал), даже если было занято. Толпою "цвет и надёжа нации" бегала за монетами в довольно далекие магазины и киоски. Там их выдавали с трудом, всего по несколько штук "в одни руки".

Часа через 3 и я смог дозвониться. Эксперт (она) сказала, что может выйти только после обеда. Ждал еще полтора часа. Сесть было негде. Тяжелая шинель дополнительно сжимала жесткий корсет, который я не снимал уже больше суток. Подташнивало от голода: все буфеты и столовые были надежно скрыты в недоступном чреве Святилища.

Наконец дама-эксперт – Галина Демьяновна Тютченкова (это имя я буду лепетать на смертном одре) явила свой Образ, и повела меня в тесную прихожую Святилища. Здесь, в невыносимой духоте и жаре, не снимая верхней одежды, за маленькими столиками спорили с Верховными Жрецами и шелестели бумагами из портфелей на коленях десятка два несчастных изобретателей со всего Великого и Могучего СССР. Я влился в их нестройные ряды, примостившись на одном из стульев. На втором разместилась моя личная Жрица. Столик был маленький, тем не менее,? за ним спорил со своим экспертом еще один несчастный, доказывающий что-то из области гидравлики.

– Ну, – произнесла Жрица вместо приветствия, бегло оглядев меня сонными после обильного обеда глазами. Я сосредоточился и сжато доложил суть изобретения и абсурдность отказных возражений ВНИИГПЭ. Дама внимательно подремывала, не прерывая меня. Кончив свои обоснования, я затих, ожидая возражений или вопросов по отдельным темам. Дама приоткрыла глаза и задала вопрос. Всего один вопрос, но какой!!!

– Ну и что?? спросила она, добавив в первоначальное приветствие целых 2 (два) слова! Я остолбенел от такой расточительной щедрости и глубоко задумался. Собравшись с силами, я еще понятнее повторил свои тезисы, обратив особое внимание Жрицы на предельное быстродействие согласно теореме Лапласа двухпозиционной системы автоматического широтно-импульсного регулирования, впервые примененного для сварочной дуги, и что противопоставленные материалы вообще из другой оперы.

– Ну и что из этого?? совсем расщедрилась на слова моя жрица.

И тут я заскучал. Я вспомнил, что мои предки гонялись за мамонтами, валили лес, мололи зерно. Если они что-то изобретали,? то, во всяком случае, не просили об этом справки у сонной дурынды. Еще я вспомнил книгу Дудинцева "Не хлебом единым", в которой изобретатель гробит начисто всю свою жизнь, продвигая единственное, на мой взгляд – не очень сложное, изобретение.

Развеселившись, что я не такой, я запихнул ворох бумаг в портфель и с наслаждением попрощался со своей Жрицей простыми, но сказанными очень душевно словами:

– В гробу в белых тапочках я видел вашу контору.

Что "ноги моей больше здесь не будет", я не стал добавлять: это подразумевалось само собой. Свободный и счастливый я двинулся в обратный путь.

В лаборатории я приказал разобрать установку и выбросил все материалы, чтобы не было возврата. Надо было заниматься настоящими делами, которых в лаборатории и на объектах невпроворот…

Отступление с сожалениями о собственной глупости и неверии в технический прогресс.Недавно рассчитывая на компьютере сложную развертку и строя графики в программе EXCEL, я понял, что сам смог бы рассчитать так волновавшее меня раньше динамическое сопротивление дуги и удовлетворить, в конце концов, свое нездоровое любопытство. Нужны были только исходные осциллограммы или хотя бы таблицы для ввода данных в компьютер. Но ни осциллограмм, ни записей в оставшейся рабочей тетради, ни самой тетради? я не нашел. Утешает то, что мой преемник, некий задумчивый майор, превратил мои рабочие тетради и вообще всю скучную техническую библиотеку, сначала в макулатуру, затем? в "Королеву Марго" Дюма. Возможно, сейчас кто-нибудь наслаждается описанием подвигов доблестных мушкетеров…

Еще более мрачное отступление.В начале долбаной перестройки, будучи возвращенным уже в высокое звание Рабочего, я забрел по какой-то необходимости в полуразоренный ВНИИЭСО на Новолитовской улице. В больших пустынных цехах несколько группок колдовали у осциллографов. Нашел группу, работающую с полуавтоматической сваркой. Я рассказал им об идее импульсного регулирования дуги. Слушали меня внимательно, вникали.

– Берите, ребята, идею, – дарю безвозмездно. Вам по силам довести ее до практического использования. А уж сколько диссертаций можно написать по этой теме, – голова даже кружится!

И всё… Никаких видимых последствий. Наверное, мои лозунги падали уже на бесплодную почву разваливающегося учреждения. Сейчас обширные помещения и цеха ВНИИЭСО арендуют многочисленные торговые фирмы. Кто-то на этом деле имеет очень неплохие бабки…

Отступление очень светлое, но с иностранным акцентом.Сын купил мне в Москве для личного пользования инверторный источник тока итальянской фирмы TELWIN. В изделии весом всего 12,5 кг воплощено столько идей и возможностей сварки, что остается только позавидовать фирме, выращивающей такие плоды. Правда, ее же полуавтоматы трещат и разбрызгивают металл, как и прежде. Может быть, спецы за бугром еще дойдут до моей идеи?

Аффтар! Убей сибя апстену!

В Бабруйск, жывотнае!

(из WWW)

Всё. Хватит быть кустарем с мотором и пытаться строить воздушные замки в одиночку. Хватит маяться высоконаучной дурью: "земли творенье – землей живу я". Даже текущих забот хватит для полной загрузки двух-трех нормальных людей. А если кое-кто не может не вытворять сверх программы, то ему надо слиться с массами в творческом экстазе и клепать: а) что сможет; б) что нужно дядям. И пусть вышестоящие дяди подставляют свои натруженные плечи по настоящему. А нуждаются дяди в плазменной резке…

Готовлю проект приказа по УМР, который появляется через неделю. После преамбулы "лаборатории в/ч 10467 поручается…" следует ряд пунктов для других действующих лиц и отделов УМР, КМТС и 122 завода: "обеспечить…", "выдать…", "выделить…" и даже – "финансировать за счет…". Воистину: "дело прочно, когда под ним струится кровь". Ну, кровь пока побережем, а дефициты и финансирование – необходимы в серьезном деле.

Для начала в лаборатории появляются два настоящих немецких кульмана, вместе с двумя инженерами. Это серьезные ребята, инженеры-механики. В их вузе не было военной кафедры и их "забрили" на срочную службу после института. Мы начинаем работать по правилам. Разрабатываем и чертим наиболее сложные узлы, необходимые для деталировки. К сожалению ребята работали в лаборатории недолго: большая часть срока их годичной службы уже была израсходована на канцелярскую работу в УМР…

И заводы и монтажники не могут обойтись без фасонной резки труб, которые и кромсают от души кислородной резкой. Но нержавеющая сталь, как и алюминий, не поддаются кислородной резке. Уйма ухищренных технологий по резке НЖ сталей – медлительны и не приводят к "чувству глубокого удовлетворения". И тут появляется плазменная резка. Струя ионизированного газа с температурой около 50 000^оС (слепящая сварочная дуга нагрета всего до 6 000^оС) режет любой металл как горячий нож масло.

Плазменной резкой лаборатория занимается уже давно, еще с "подвальных" времен, когда спец из ВНИИЭСО безуспешно пытался продать мне чертежи плазмотрона за 500 рублей. Если бы тогда я выложил эти деньги, то мы так и остались бы темными туземцами, получившими дорогое ружье с несколькими патронами. Этого не случилось из-за моей жадности: деньги надо было отдавать кровные. Зато потом мы стали богатыми: ружья и боеприпасы клепаем сами и раздаем их безвозмездно всему племени. А когда Заводу 122 поручили резать нержавеющие фланцы, то лаборатория вообще на пару месяцев стала его отделом, пока не поставила завод на ноги. Начали с полного нуля, кончили обучением человека, которому и передали на полном ходу технику, технологию и все секреты. А этих секретов, бывших шишек и болячек, набирается изрядно: техника усложняется. Разгладил шишку, вылечил болячку – стаешь обладателем опыта и знаний, иным путем почти недостижимых.

Однако наука тоже не дремала. Поначалу в плазмотронах (резаках) применяли вольфрамовый катод. Чтобы он не сгорал, сквозь резак прогоняли аргон, азот и водород, причем аргон выполнял роль мелких сухих щепок для "растопки" азотной или водородной плазменной дуги. (Именно тонкую регулировку "щепок" и "дров" обеспечивало мое первое оформленное изобретение "Инжекторный смеситель газов". Истинно первым своим изобретением я считаю телегу в Казахстане). Так вот, наука открыла металлы, не боящиеся кислорода в горячем состоянии, – гафний и цирконий. Металлы т. н. термохимического катода – дорогие, зато теперь в плазмотронах стало возможным использование обычного воздуха. Плазменная резка стала экономней кислородной, и начала применяться даже для обычных сталей. Дуга стала жестче и еще мощней.

Я подчеркиваю мощность дуги плазмотрона, поскольку многие наши барахтанья связаны именно с этим. Скорости резки возросли настолько, что уже невозможно резку проводить вручную. Малейшая задержка плазмотрона превращает узкий рез в обширную дыру (по научному – отверстие, но образующееся отверстие напоминает именно дыру). Кроме того, значительная часть удаляемого металла превращается в пар – в большое облако ядовитого бурого дыма. Находиться внутри облака – совсем неуютно.

Основная наша трудность – резка труб. И если с прямыми резами мы еще кое-как справлялись, то с косыми (для сегментных сварных колен – отводов) была просто беда. Это сейчас есть тонкие, армированные стекловолокном, абразивные круги для резки. А наши круги были на резиновой связке (вулканитовые) с низкой прочностью. При малейшем перекосе или превышении оборотов круг с грохотом разлетался на мелкие кусочки, норовя наказать виновника за упущения. Короче: проблема резки труб была у нас очень болезненной.

Косой рез трубы можно представить, если палку колбасы разрезать под углом широким ножом. А если развернуть колбасную оболочку, то всегда получим кривую – чистую синусоиду.

Построить синусный механизм, в котором перемещение резака H = Rsin? очень просто: это обычный кривошип с радиусом R. Изменяя только его величину и вращая трубу на угол ? от 0 до 360^о, можно резать трубу любого диаметра под любым углом.

Конечно, такие машины для медленной кислородной резки уже построены давно. Но их неторопливая механика просто развалится, если ее вращать со скоростями, нужными плазменной резке.

У нас уже был небольшой опыт. Наскоро собранная на площадке возле лаборатории машина с небывалой скоростью и "фасонно" отрезала кусок трубы, одновременно снимая фаску для сварки. Точная и красивая заготовка падает на землю, туча бурого дыма уходит в небеса…

Машина обогащает нас бесценным, в том числе – отрицательным опытом: сегменты, состыкованные после сборки, не образуют расчетного угла!

Почему??? Я тщательно рассчитал и точно установил радиус синусного механизма. Не доверяя себе, проверил все по таблицам из книг. И вот такая неудача!

Блестящие после резки кромки приходится подгонять шлифмашинками вручную. И еще: с одной стороны фаски под сварку образуют слишком большой угол, с другой – слишком маленький!

Причину я прочувствовал и понял не сразу. Мы рассчитываем радиус R ирежем по наружной поверхности трубы, а стыкуем отрезанные сегменты – по внутренней, которая искажается при резке с постоянно заданным углом фаски! И чем толще стенка трубы, тем больше искажения угла собираемого косого стыка.

Наша машина при работе уже решает два тригонометрических уравнения. Надо чтобы она решала и третье: угол фаски под сварку должен быть переменным! Известны только минимум и максимум этого угла. Неясно: а) по какому закону угол должен меняться; б) как выявленный закон движения воплотить в практическое устройство?

Я опять погружаюсь в математику и механику. Есть же счастливые люди, забывшие все науки после получения диплома и прекрасно себя чувствующие. А тут приходится даже вспоминать тригонометрию за 9-й класс…

Расчеты прерываются неожиданным образом: Леня Лившиц добыл две путевки в хостинскую "Аврору" и мощным пинком отправляет туда меня и Олега Власова. Лето, благодать. Эмма уедет к Сереже в Брацлав, надо бы подумать о своем здоровье.

… Все хорошо, можно лечиться, загорать, купаться. После первых двух дней загорания приходится расходовать почти поллитровку водки на лечение: увы – не внутрь, а снаружи, чтобы не слезла обожженная кожа. Кстати, в санатории при соблюдении всего предписанного, остается не так уж много свободного времени. Все процедуры я покорно исполняю, но как-то механически. Никак не могу выйти из прежних забот: как менять этот проклятый угол? Много времени занимает пляж до обеда: "лежу на пляжУ я и млею". Жаль ценного времени, – ведь украинцы соображают только до обеда… Вот и "лежу на пляжУ" и соображаю.

Без бумаги размышлять тяжело, и я прихватываю на следующий пляжный день небольшую тетрадь и карандаш. Олег старательно вникает в мои проблемы, но очевидно, что тригонометрия и теория машин и механизмов раньше были не самыми любимыми его предметами. Ему становится скучно со мной, и он отваливает в веселые компании преферансистов.

– Я за вами наблюдаю третий день: вы неправильно отдыхаете! – это обращается ко мне дама в цветастом купальнике. Я с трудом отрываюсь от своих построений, бормочу что-то о дефиците времени, и дама, возмущенно пофыркивая, удаляется.

К отъезду из "Авроры" у меня есть рабочие эскизы трех разных устройств, изменяющих угол наклона плазмотрона и формула поправки, учитывающая толщину стенки трубы и ее диаметр. Одно устройство меняет угол по закону тангенса, два – синуса. Какое из устройств точнее – можно будет определить либо на большом кульмане, либо вырезав сегмент практически. Забегая вперед, скажу, что победил синус, а устройство стало вообще другим – простым и точным. Отпуск удался, если после него рвешься к работе…

Наша машина должна очень быстро резать трубы диаметром от 50 до 700 мм. Плавное изменение оборотов для такого большого диапазона могут обеспечить только двигатели постоянного тока. Нахожу их в аэропорту Пулково: это списанные бортовые генераторы на 27 вольт. Хорошо, что знаю обратимость этих машин: они могут быть и двигателями.

Тяжеленную трубу длиной до 12 метров в зону резки должна подавать самоходная тележка. Логично, чтобы на этой телеге и был механизм вращения трубы. Угол ее поворота является "руководящим" для решения двух остальных уравнений – перемещения и наклона плазмотрона. Вывод: приводов должно быть два – один на подвижной тележке, другой – в зоне резки на синусных механизмах. Тогда отключая синусный привод, мы получим прямой рез, реверсируя его – получим зеркально отображенную плоскость реза. Но оба привода должны работать совершенно синхронно. Эта задачка мне не по плечу; иду в НИИ Электропривода к яйцеголовым ребятам.

– Да, мы можем спроектировать и сделать для вас такое устройство. Надо сделать два выпрямителя на тиристорах. На каждом приводе будет стоять тахогенератор, напряжение которого зависит от оборотов. Узел сравнения сравнит два напряжения, и, в случае их неравенства, "подстегнет" выпрямитель отстающего привода.