Ягодное лето Михаляк Катажина

Через два дня Габриэла уезжает из страны на три месяца. А он не может ей даже позвонить! Страшно представить себе, что она о нем думает. Ведь он ее целовал и, если бы не мать, пошел бы дальше… и забрал все то, чем Габриэла пожелала бы с ним поделиться… И вот он просто взял и ушел, не сказав ни слова, исчез без следа и не потрудился даже набрать ее телефонный номер, чтобы попрощаться с ней по-человечески. По-мужски.

– Да ты просто негодяй! – со злостью сказал он сам себе. – Трясешься от страха перед матерью, как кусок дерьма, вместо того чтобы поставить ее на место раз и навсегда. Не можешь сбежать хотя бы на десять минут, чтобы позвонить из телефонной будки. Мне стыдно за тебя, сосунок!

Если бы он сейчас стоял перед зеркалом – он от ненависти к самому себе, вероятно, разбил бы его.

И вдруг…

– Я иду в туалет, – он отодвинул ящик в сторону и решительно двинулся к выходу из торгового зала.

Мать пошла за ним.

– В кабинку тоже будешь меня сопровождать? – язвительно осведомился он.

Она нерешительно остановилась, постояла и вернулась на свое рабочее место.

На это он как раз и рассчитывал.

Спокойным шагом он миновал туалет, вышел из здания, кивнул головой охранникам при входе и, дойдя до угла, кинулся бежать со всей скоростью, на которую только был способен.

Еле живой, тяжело дыша, Павел добежал до вокзала. Поезда в направлении Варшавы ходили каждые пятнадцать минут, но он не мог рисковать: мать неглупа, она очень скоро окажется здесь… Поэтому он вскочил в первый попавшийся поезд, который отходил через две минуты.

Он осторожно выглядывал из дверей вагона, чувствуя, как сердце вот-вот вырвется из груди, пока поезд наконец не тронулся.

Удалось!

Он свободен!

Павел зашел в туалет, чтобы не попасть в руки кондуктора (этого сейчас только не хватало!), а на следующей станции вышел. Там и дождался следующего поезда на Варшаву. И меньше чем через час уже был в центре города.

Что теперь?

Надо раздобыть денег. Хоть сколько-нибудь. Но ведь не воровать же!

Друзей у него не было – мать старательно изолировала его от знакомых еще со школы ребят.

Оставалась тетя Габрыси, Стефания.

Может быть, удастся объяснить ей, почему он так стремительно и без предупреждения исчез из жизни Габриэлы ДО того, как она спустит его с лестницы.

Мариенштатская улица была, в общем-то, недалеко.

Стефания отворила дверь сразу после первого звонка. Улыбнулась при виде незнакомца, которого, конечно, вычислила по описанию Габрыси, – это точно должен был быть Павел Добровольский.

А тут он и представился – так и есть, Павел Добровольский, собственной персоной.

– Прошу, прошу, проходите! – она потянула мужчину за рукав. – Садитесь, пожалуйста, пан Павел, я сейчас чай приготовлю.

– Очень прошу, называйте меня просто Павел и на «ты».

– Хорошо. Ты обедал? У меня очень вкусный томатный суп. И лечо. Габи обожает лечо! Сейчас она, правда, занята сборами, но скоро вернется. Ты ее подождешь или поедешь к ней на Прагу?

– Я бы хотел с ней увидеться как можно скорее. У меня мало времени… – В душе он вспыхнул от стыда: он так разговаривает, будто на фронт собрался! – И еще у меня просьба, пани Стефания… очень глупая просьба…

Она улыбнулась и достала кошелек.

Когда она протянула ему сто злотых, на глазах у Павла блеснули слезы.

– Я…извините… я сбежал. У меня не было денег даже на билет, – с трудом выдавил он из себя, чувствуя, что в горле встал ком.

Пожилая женщина поднялась и тепло его обняла.

– Я знаю, деточка, знаю.

Погладила светлые волосы Павла, и он вдруг подумал, что мать никогда в жизни его не обнимала.

– Ну, довольно. А то и я сейчас расклеюсь.

Она чуть подтолкнула Павла к двери, все еще обнимая его за плечи:

– Давай, поезжай скорее к ней. Она очень по тебе скучает…

Габриэла как раз вышла на лестницу, чтобы вынести мусор.

Когда она увидела, как Павел бежит наверх, перепрыгивая через две ступеньки… мусор радостно покатился ему навстречу, прыгая по ступенькам тоже. А Габриэла уселась на ступеньку, потому что ноги отказывались ее держать.

Павел опустился перед ней на колени и сжал своими ладонями холодные руки девушки, поднес их к губам.

– Габрыся… – начал он, но она качнула головой и убрала руки.

Она хотела поскорее оказаться в надежных стенах собственной квартиры – там она чувствовала себя увереннее.

Когда двери за ними закрылись, Павел вновь встал перед ней, но уже не делал попыток ее обнять.

– Прости меня, что я пропал. Мать…

Дальше слова застряли у него в горле. Стыдобища. Тридцать лет мужику – и под каблуком у матери…

Но Габриэла не хотела слушать объяснений. Она хотела знать правду о том, что случилось восемнадцать лет назад. Она хотела спросить: «Ты действительно убил своего брата?» Да, именно так.

– Ты действительно убил своего брата?! – услышала она собственный голос.

Павел отшатнулся, словно она со всей силы ударила его по лицу. Голубые глаза его потемнели, и он так побледнел, что Габриэла немного пожалела о своей «деликатности». Но она ДОЛЖНА была узнать правду, поэтому молча ждала ответа.

– Это она тебе сказала?

Габриэла кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

Павел опустил голову, совершенно убитый.

– Ну… раз она тебе сказала, а ты поверила…

Он повернулся и пошел к двери.

– Я верю фактам! А факты таковы, что ты вот уже восемнадцать лет как недееспособен! – закричала Габрыся, хватая его за рукав. – Объясни же мне! Расскажи, что произошло! И, может быть, я поверю тебе, а не ей! Ты убил брата?!

Павел не поворачивался и не смотрел на нее. Он не обнял девушку, не обнял ее и не прошептал ей на ухо: «Нет, это неправда», – или хотя бы: «Это был несчастный случай».

Нет, он не сделал ничего такого. Ничего, что могло бы снять с ее сердца этот камень. Только сказал чужим голосом:

– Петр погиб из-за меня.

И вышел, поспешно закрыв за собой дверь.

Она выскочила за ним.

– Ну скажи, что это неправда! Отрицай! – кричала она, обливаясь слезами. – Я не верю, что ты это сделал! Павел! Вернись и поговорим!

Но он не обернулся и исчез этажом ниже. А через несколько секунд Габриэла услышала, как хлопнула дверь парадной. И сердце ее разбилось на тысячу мелких кусочков.

Она долго плакала, глядя перед собой невидящими глазами. Потом слезы горечи и печали сменились слезами злости. Потом она перебирала в памяти моменты этого разговора и плакала от боли. Потом все-таки взяла себя в руки, умылась ледяной водой и вернулась к сборам. В конце концов, она ведь дала Павлу шанс объясниться. Умоляла его об этом. А теперь… Видимо, он на самом деле такой и есть, каким его представила его мать: достойный презрения, а не сочувствия. Братоубийца. Видимо, ему нечего сказать в свое оправдание, потому что любой нормальный человек на его месте попытался бы хоть как-то защитить себя от обвинений в столь тяжком преступлении.

Хотя, может быть, ему просто наплевать – вдруг подумала Габрыся. Может быть, ему просто абсолютно все равно, что она, Габрыся, думает по этому поводу? Один поцелуй – и ты, глупая, наивная сирота, уже напридумывала себе Бог знает что. Уже и дом построила, и детей Павлу нарожала, и состарилась с ним рядом… после одного-единственного поцелуя!

– Габриэла Счастливая, ты безнадежна, – прошептала она печально. – Давай-ка пакуй свои вещи и лети на Кипр. Забыть обо всем.

Остров в Средиземном море встретил участниц шоу и съемочную группу горячим влажным воздухом и ласковым ветерком, дующим с моря. Приземлились они уже после полуночи, а в отель приехали еще позже. Габриэла почти ничего не могла разглядеть в черном окне везущего их из аэропорта автобуса – только теплую, сияющую тут и там огнями фонарей ночь. И яркие звезды над головой.

Отельчик был небольшой, но очень элегантный. Персонал вышколенный. Буквально во мгновение ока все гости были приняты и размещены по своим номерам.

Габриэла, еле живая после событий последних дней, могла наконец с протяжным вздохом облегчения рухнуть на свою постель и вытянуться на ней в полный рост. Лежа на спине, она осмотрела номер: не большой, но и не маленький, стены выкрашены теплой желтой краской, а мебель выдержана в золотисто-гранатовых оттенках. В целом все это выглядело довольно симпатично.

Вдруг внимание Габриэлы привлек какой-то шум за окном, который она сначала приняла за гул кондиционера. Она встала на ноги и вышла на балкон.

И…

Онемела от восторга.

Сразу за садиком, который отделял отель от берега, сияло в свете луны и звезд море.

Габриэла долго-долго смотрела на открывшееся ей невероятное зрелище, не в силах даже вздохнуть от восхищения. Цикады пели свои ночные серенады, волны ласково шумели, гладя берег…

– Будет хорошо. Все будет хорошо, – шептала Габрысе ночь.

Габриэла глубоко вдохнула теплый, напоенный ароматами моря и цветов, воздух.

Душа ее вдруг наполнилась ощущением безграничного покоя – как будто на нее снизошла благодать.

– Спасибо, – шепнула она неведомо кому.

В лучах утреннего солнца все было еще прекраснее.

Габриэла долго стояла на балконе, совершенно очарованная.

Море начиналось сразу за садиком отеля: искристое, волнующееся, бескрайнее. Каменный невысокий заборчик, кусочек скалы, неширокая набережная – и вот оно: Средиземное море.

Никогда в жизни она не видела ничего более прекрасного.

Она подняла руку и помахала очередному гуляющему по набережной прохожему. Это ей тоже очень нравилось: каждый, кто шел по этой дорожке, приветствовал ее взмахом руки, милым «Хэллоу!» или хотя бы улыбкой. Все, без исключения!

– Добрый день! – послышалось снизу на этот раз.

Габриэла уже хотела ответить, как вдруг…

От волнения она потеряла дар речи. Стоящий на газоне под балконом мужчина был прекрасен – самый красивый мужчина, которого Габрысе приходилось когда-либо видеть в жизни.

Габриэла отшатнулась, смутившись, осмотрелась по сторонам, чтобы убедиться, что это «добрый день!» адресовано именно ей, и снова перегнулась через перила: да, это было сказано ей.

– Вы меня не помните? – Незнакомец неторопливым движением снял солнечные очки и обнажил в улыбке сверкающие, белоснежные зубы. Габриэла вдруг поймала себя на мысли, что когда-то уже его действительно видела, но где и когда? Никак не могла вспомнить. Да неужели она могла забыть этого черноволосого Адониса с глазами более голубыми, чем небо у них над головой?!

– Оливер ла Бью. Вы меня защищали.

– От кого? – не поняла Габриэла.

– Да от той несовершеннолетней стервы-потаскушки! Какая у вас, оказывается, короткая память, пани адвокат, – улыбнулся мужчина, и Габрыся с некоторой грустью догадалась, что он ее с кем-то перепутал.

– Я дрессировщица лошадей, а не адвокат, – возразила она.

Голубые глаза мужчины потемнели.

– Вот как? Дрессировщица лошадей, значит? Удивительно! Простите, я думал, что вы адвокат Богачка…

Последние два слова он сказал тише, словно ожидая какой-то ее реакции.

Но Габрыся была слишком взволнованна, чтобы понять, что он хочет, чтобы она представилась и назвала свое имя и фамилию.

Тогда ему пришлось спросить напрямую:

– Если вы не адвокат Богачка, то с кем я сейчас имею честь разговаривать и разыгрывать эту сцену под балконом?

– Габриэла Счастливая, – пролепетала Габрыся.

– Ну, я уж не сомневаюсь, что счастливая, – снова улыбнулся он, и она при виде этой улыбки готова была прыгнуть ему в объятия. – В таком-то месте, – он обвел взглядом окрестности. – Вы уже завтракали?

– Я собираюсь на прогулку.

– И я тоже! Может быть, посмотрим Айя-Напу вместе?

Габрыся знала из интернета, что в Айя-Напе совершенно нечего смотреть (кроме старого оливкового дерева, но сколько времени можно разглядывать старое оливковое дерево, пусть даже самое старое во всей галактике?). Но идея прогулки в компании этого необыкновенно красивого мужчины была очень привлекательной. И потом Габриэла не могла отделаться от ощущения, что где-то уже этого человека встречала. Только вот где и когда?

Она вернулась в комнату, скинула белый махровый халат и переоделась в голубое платье, а потом спустилась вниз, опираясь на костыль. С одним костылем, конечно, было труднее гулять по городу, но зато с двумя было бы гораздо сложнее объяснить свое положение тем, что «поскользнулась на шкурке банана и упала». Что касается ортопедического ботинка – то для первого свидания он был категорически противопоказан. И Габриэла его ненавидела всей душой.

– Ногу сломала, – сказала она ожидающему ее внизу мужчине.

Он поднял брови:

– А на прошлой неделе, на сцене…

– Я ее еще раньше сломала, до шоу. А вы что, член съемочной группы?

– Нет, в съемочную группу я не вхожу, – ответил он и снова улыбнулся. Она улыбнулась в ответ. – Я – так называемое украшение. Спутник.

– Украшение? Вы что, работаете садовым гномом?

Он засмеялся.

– Я один из пяти приглашенных «украшений». Мы эскорт. Каждый из нас будет помогать одной из участниц и сопровождать ее как на фотосессиях, так и в обычной жизни, – объяснил он. – Сегодня будет произведена жеребьевка, и я очень надеюсь, что мне достанетесь вы.

Габриэла вспыхнула.

– Почему? – выдавила она из себя.

«Потому что ты, дорогая моя, фаворитка, а быть помощником той, которая выиграет, – это значит получить больший гонорар».

Это объяснение Оливер оставил при себе.

– Потому что ты мне больше всех нравишься. То есть, простите, вы мне нравитесь.

– Зовите меня, пожалуйста, просто Габрыся.

Он подал ей руку, и они пошли рядышком, бок о бок, по набережной. Уже при входе в порт их поймал Большой Глаз – камера телевизионной программы «Чудовище и красавица».

– Не обращайте на нас внимания! – замахал им руками знакомый Габрысе гном. – Разговаривайте как ни в чем не бывало!

А сам начал приглушеным голосом говорить в микрофон:

– Чудесная сцена: изумрудное море, солнце, пальмы, летний бриз – и двое, мужчина и женщина. Уже с самого первого дня нашей программы пробежала искра между очаровательной Габриэлой и прекрасным Оливером. Может быть, нас ждет головокружительный роман? Даст ли Габриэла Счастливая шанс Оливеру завоевать ее сердце? Смотрите наши ежедневные включения! Оливер, поцелуй Габриэлу! – крикнул он мужчине приказным тоном.

Тот приподнял брови и заглянул прямо в глаза девушке.

Габриэла покраснела вся, с ног до головы, словно новобрачная в первую брачную ночь. А он, недолго думая, обнял ее за плечи и поцеловал прямо в губы.

Гном зааплодировал, прохожие вокруг одобрительно закричали и тоже захлопали в ладоши.

Габриэла стыдливо оглянулась, но на лицах окружающих ее людей была написана искренняя симпатия. И тогда она впервые в жизни почувствовала себя привлекательной и желанной.

С этого дня Габриэла Счастливая и Оливер ла Бью стали неразлучны. Как и следовало ожидать, это подогревало интерес зрителей к шоу и очень радовало съемочную группу. Благодаря жребию, а скорей всего все-таки продюсерам программы Оливер официально стал спутником Габрыси и должен был теперь сопровождать ее и помогать ей во всем до самого финала.

Поначалу это повышенное внимание к ним Габрысю сильно напрягало – она не привыкла ходить за ручку и публично целоваться с посторонним мужчиной (а если говорить честно – она вообще не привыкла целоваться прилюдно или наедине, ведь Павел, сам того не ведая, украл у девушки ее сердце и первый поцелуй…) Однако в какой-то момент – возможно, на террасе кофейни на берегу моря, – когда она стояла рядом с Оливером, отпивая по глоточку из бокала сангрию, Габрыся вдруг почувствовала себя на каникулах. Она позволила себе отдохнуть от обычных своих принципов и комплексов – разумеется, не всех, нет, не всех! И когда Оливер, уже во второй раз за этот день, склонился снова над ее губами с немым вопросом в небесно-голубым глазах, она подумала: а почему, собственно, нет? И утонула в поцелуе, гораздо более страстном, чем там, на улице.

Большой Глаз не дремал – он как будто только и ждал этого момента. Эту чувственную сцену между Габриэлой и Оливером уже на следующий вечер могла наблюдать на своих экранах вся Польша – миллионы телезрителей.

Стефания в окружении подружек с недоверием смотрела на экран. Секунду назад в комнате было очень шумно, а сейчас стояла буквально мертвая тишина.

– Гляньте-ка, гляньте-ка… я-то думала, Габрыся наша закомплексованная серая мышка, а она закадрила самого симпатичного парня из всех там, – с некоторой долей удивления произнесла пани Янина.

– И так вольно ведет себя, – в голосе другой подружки явственно звучал оттенок осуждения. – Целуется, да на глазах у всех!

Стефания зажмурилась.

«Габрыся, дорогая, что с тобой? Что тебе там в голову взбрело? – мысленно кричала она. – Не с этим бабником и не так! А Павел?!»

Павел бессильно опустил руку, которой держал пульт. Он просто не верил своим глазам. Его Габрыся, его любимая, сладкая, невинная Габриэла без всякого смущения целуется с каким-то наманикюренным ловеласом!

«Она не твоя, – напомнил ему внутренний голос. – Совсем недавно ты убежал из ее дома, как вор. И у тебя нет права ее осуждать. Любой может, а ты нет, братоубийца».

– Ой, что я вижу, – это вступила Добровольская. – Это ж твоя Габриэла?! Обжимается публично с этим манекенщиком, как его там – Оливером?

В этот момент Габрыся заметила направленный на них глазок камеры, со смущенной улыбкой отвела глаза и спрятала лицо на плече своего спутника.

– Ох, надо же, ни стыда ни совести у девки нет! – Жозефина не собиралась щадить ни девушку, ни сына. – Такой махнешь деньгами перед носом – и она уж на все готова…

– Замолчи, мама, – из горла Павла вырвался звук, похожий на стон.

– Да я могу замолчать, пожалуйста, – не унималась Добровольская, – но факты-то вон, сами за себя говорят! Вон она, любимая-то твоя! – и она торжествующе ткнула пальцем в сторону телевизионного экрана, на котором Габриэла, которую обнимал Оливер, уходила в ночь. – Интересно, не стыдно им вот так… так вести себя – да на людях…

Павел вскочил, бросил пульт на кресло и вышел в другую комнату. Вслед ему летел злорадный, резкий смех матери.

Он сел на постель, обхватил голову руками и до боли закусил губы, чтобы остановить непрошеные слезы.

Ведь у него был шанс.

Габриэла была к нему неравнодушна – он это знал, чувствовал. Зная, что он полностью под каблуком у матери, она все-таки не презирала его, как все остальные, не оттолкнула его, когда он захотел ее поцеловать. И она хотела услышать его рассказ и дать ему, дать ИМ шанс. Павел это понимал. Почему он сам не дал себе этот шанс? Почему лишил их этого шанса? Ведь он не был убийцей, что бы там ни говорила его мать, он не убивал брата… а если даже и да – то уж точно не умышленно! Ведь он был тогда маленьким мальчиком, сопляком, для которого забота о взрослом больном брате была обузой. У него не было собственной жизни, друзей, увлечений – ничего. Кроме обязанностей следить за Петриком.

Пару раз, когда матери не было, а брат, напичканный лекарствами, засыпал, Павел убегал из ненавистного дома и бродил по улицам, просто так, без цели, вдыхая воздух свободы, пытаясь надышаться им впрок. И в тот вечер он тоже убежал, как только Петрик рухнул в постель без движения.

Павел сидел потом, спрятавшись в кустах, напротив того дома, где жил любовник матери, чтобы раньше ее успеть вернуться домой.

Он не провел эти два часа в играх с товарищами – у него не было товарищей. Он не слонялся в этот раз по улицам. Он просто сидел, скрючившись, смотрел на звезды и… был счастлив. Последний раз в своей жизни.

А потом вернулся домой…

Теперь, восемнадцать лет спустя, он понимал, как сильно он сам – не мать, не Петрик, а именно он, Павел, пострадал тогда. Чувство вины придавило его к земле, словно камень. Мать не давала ему о нем забыть – для нее он до конца жизни останется убийцей любимого сыночка. А вот он самого себя теперь все чаще склонен был считать все-таки жертвой – такой же, как и покойный Петрик. Ведь у него не было счастливого детства – да у него вообще никакого детства не было! Его всегда воспринимали как овчарку, которая пасет единственную и оттого еще более ценную овцу – собственного старшего брата, приступы бешенства которого довели бы до безумия любого взрослого. А маленький Павлик должен был неотлучно находиться при нем… При виде мертвого брата он невольно почувствовал облегчение – и это только усугубило его чувство вины, потому что облегчение быстро прошло, а уж мать полными ненависти словами хорошенько прочистила ему мозги. На восемнадцать лет. До самого появления Габрыси в его жизни, когда Павел почувствовал, что имеет право жить, быть свободным и счастливым.

Почему же он не рассказал все это ей, Габриэле, когда у него была такая возможность? Почему не снял наконец этот грех с себя в собственных и ее глазах?

Он понятия не имел.

А теперь уже было поздно.

С прекрасным Оливером, который, уж конечно, не был убийцей собственного брата, Павлу тягаться было никак нельзя…

– Оливер! Мой Оливер!

Малина стояла перед телевизором, опираясь одной рукой на пластиковый корпус, словно ожидая, что сейчас, вот-вот, появится на экране надпись «просим прощения за технические неполадки» и пропадет изображение мужчины – ее мужчины! – который целует сестру – ее сестру!

– Ты ублюдок! – взвыла она, когда картинка этой кипрской парочки не захотела исчезать и меняться.

– Ты сука! – завопила она, когда Габриэла смущенно взглянула прямо в объектив камеры, а потом вместе с Оливером исчезла в ночи. – Я тут тебе твоего пропавшего придурка разыскиваю, а ты вместо благодарности вот так! Ну, ты дождешься у меня! И ты, кобель, дождешься! Я уж вам… вас… Малина Богачка еще никогда не проигрывала! Никому! Я тебя, сестричка, прикончу! Оливер будет мой!

– Мои дорогие!

Гном хлопнул в ладоши, и девушки, до сих пор оживленно болтающие, умолкли.

– Завтра с самого утра мы начинаем космические метаморфозы!

Ему пришлось сделать паузу и немного подождать, потому что после этих слов девушки снова возбужденно заговорили. Только Габриэла сидела скромно сбоку и не принимала участия в общей болтовне. С самого первого дня она оказалась в некоторой изоляции со стороны остальных претенденток на победу. Причин этому было две: во-первых, она была признанной фавориткой, а даже самые некрасивые девушки не любят проигрывать в конкурсах красоты. А во-вторых – она в мгновение ока взяла в оборот самого красивого мужчину из всех имеющихся. Этого уж остальные девушки никак не могли ей простить. Никаких злобных высказываний или шуток они себе позволить не могли – все-таки Большой Глаз все время бдел и следил за ними, а вот бойкот и тихий, полный ненависти шепоток, которым они всегда встречали ее появление, запретить им никто не мог.

Габриэла, которая всегда вызывала у ровесников симпатию, такому отношению удивлялась, но флирт, который мало-помалу перерастал во что-то большее, занимал сейчас все ее существо, и ей было просто не до разборок с соперницами.

– Космические метаморфозы, которые одна из вас уже, собственно, начала, – Гном многозначительно подмигнул Габриэле.

– Да уж, скоро, того и гляди, пузо начнет расти, – шепнула одна из девушек.

Габриэла еще глубже вжалась в кресло, словно стараясь стать невидимой.

– Как я уже сказал, завтра утром вы отправляетесь на консультацию в клинику пластической хирургии – один из лучших центров в этой области в мире! Там вас превратят из чудовищ в красавиц.

Девушки радостно захлопали в ладоши, запищали, тут же забыв о нелюбимой сопернице.

Оливер, который сидел за соседним столиком, моргнул Габрысе – это было приглашение на романтическую прогулку под звездами.

Особого желания у нее не было, но она все же встала и пошла за ним.

И через минуту они уже прогуливались по пляжу, по щиколотку в теплой морской воде.

С Оливером было так же приятно разговаривать, как и молчать. Они могли бы стать очень хорошими друзьями, если бы…

Если бы он не был так чертовски привлекателен.

Каждая минута, проведенная рядом с Оливером, была для Габрыси серьезным испытанием и искушением. Каждое его движение, улыбка, более или менее случайное прикосновение – все это вызывало у нее такое горячее желание, что ей приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы не прыгнуть на него и не отдаться ему сейчас, немедленно, на этом самом месте. Он это, разумеется, прекрасно знал, но при этом руки не распускал. Выжидал.

Ровно до сегодняшнего дня.

– Вот сюда, – сказал он вдруг вполголоса.

Габрыся взглянула на него вопросительно, но он увлек ее с пляжа на обсаженную кустами дорожку, где стояли каменные лавочки.

Сел и, когда Габрыся тоже опустилась рядом, без колебаний притянул ее к себе и начал целовать. Решительно, почти грубо. В первую секунду, пораженная, она окаменела, но уже в следующую чуть не потеряла сознание от всепоглощающего наслаждения. Он на мгновение прервался, взглянул на нее вопросительно, но, увидев возбуждение и страсть в ее глазах, тут же вернулся к поцелуям.

Одной рукой он придерживал ей голову, а другая скользнула ей под платье. Она вздрогнула, как будто ее током ударило, но сопротивляться настойчивым ласкам была не в силах. Она даже слегка развела бедра, более чем готовая к тому, что должно было сейчас произойти и чего жаждало все ее естество.

Он медленно опустил ее на лавку, лаская нежную кожу бедер, целуя ее, не давая ей вздохнуть, потом рука его скользнула выше. Габриэла, охваченная жгучим, доселе неведомым ей, диким желанием, не могла ему сопротивляться. Ее руки – о боже, какой стыд! – начали торопливо расстегивать ему сначала ремень, потом молнию, а потом… Он одним движением стянул с нее трусики, его пальцы уверенно нашли дорогу внутрь ее… Габриэла снова замерла и вся напряглась.

Это был ее первый раз – Оливер это прекрасно понял. Он отвел волосы с ее лица, заглянул в ее темные, испуганные глаза, нежно и ласково поцеловал влажные губы:

– Не бойся. Я буду нежным, – прошептал он.

Она кивнула головой в знак согласия.

Нет.

Точнее, не совсем так.

Она сначала хотела забыть обо всем и позволить себе узнать это наслаждение до самого конца. Но в следующий момент она уже столкнула мужчину с себя и, тихонько всхлипывая, начала собирать детали своего гардероба.

Он поднялся и с тяжелым вздохом сел, сплетя руки на затылке.

Габриэла дрожащими руками пыталась разгладить помятое платье.

– Ппппрошу ппппрощения, – пробормотала она сквозь слезы, но он только поднес ее руку к своим губам и поцеловал.

– Мы продолжим, когда ты будешь готова, да? – спросил Оливер, не глядя на нее. Даже не посмотрел, кивнула ли она согласно или помотала головой. Встал. – Мне надо пройтись. Ты сама в отель вернешься?

Это не был вопрос – это было утверждение.

Он уже почти исчез на узкой тропинке, когда она тихо позвала его:

– Оли… я тебя простила.

Он оглянулся через плечо.

– Много лет назад… в школе на Беднарской. Я была влюблена, как и все остальные девчонки, влюблена в прекрасного Олима из четвертого «Б». Это же был ты.

– Ну да, я и правда где-то полгода ходил в школу на Беднарской. И что же ты мне простила, что я такого натворил?

– Ты как-то раз сказал, что я была бы очень классная, если бы не была такая… уродливая. Я тебе это прощаю.

Оливер вытаращил глаза.

Наверно, все-таки ему никогда не понять женщин: минуту назад она отвергла его, возбужденного до крайности, а теперь прощает ему что-то, чего он даже не помнит!

Он даже не знал, смеяться ему или оскорбиться сейчас. На всякий случай не сделал ни того ни другого, а выбрал третью линию поведения:

– Спасибо, Габриэла, твои слова для меня очень много значат. Позволь, я сейчас тебя оставлю – мне нужно обо всем этом подумать…

– Из-за тебя я сторонилась мужчин двадцать лет!

– Минуту назад я мог тебе это компенсировать! – возразил он.