Давай попробуем вместе Гайворонская Елена

10

Безуспешно промотавшись еще несколько недель, я все же соглашаюсь на «охрану». Охранять предстоит склад бытовой техники на территории давно остановленного завода. По соседству с нами арендуют помещения еще несколько контор, подкармливающих свору брехучих дворняг. Мой босс, респектабельный господин в стильном, в мелкую клеточку пиджаке и с золотой, в два пальца толщиной цепью, перехватывающей мясистое горло, распоряжается выдать мне «Макарова», при одном взгляде на который мои внутренности тоскливо сжимаются.

– Это чистая формальность, – успокаивает хозяин. – Сам посуди: кто полезет за сковородками или стиральными машинами? Наличности-то здесь нет. Золота и брильянтов тоже. – Он громко ржет над своей остротой. – Вон, напарник твой – вообще мент в отставке. Было бы опасно, он бы тут не сидел. Ну, по рукам?

Я пожимаю протянутые мне волосатые пальцы-сардельки, холодные, как вороненая сталь. Она же застыла и в цепких немигающих глазах босса.

Тем же вечером я выхожу на первое дежурство. Склад не отапливается. Стылый каменный мешок. В комнатке для охраны, правда, есть обогреватель «Де Лонги», кушетка, стол, стул, а также видеодвойка и несколько кассет широкого диапазона выбора: от порнухи до крутых боевиков. Видимо, для поднятия рабочего настроения. Но главное – монитор, соединенный с видеокамерой, спрятанной на улице напротив входа. Наша работа и состоит в том, чтобы ни днем, ни тем более ночью не сводить с него глаз. При появлении чего подозрительного немедленно связываться по сотовому с ближайшим отделением милиции.

Мой напарник, майор в отставке, огромный сумрачный мужик с характерными сине-бурыми кругами под щелками глаз, прозывается Сан Санычем. Он кряхтит, зевает, жалуется на погоду, желудок, печень и вредную «старуху» – жену. Днем, когда приезжают оптовики и идет погрузка-разгрузка, мы по очереди стоим в дверях на жутком сквозняке, глядя в оба, чтобы грузчики – эти шустрые малые с честными лицами – ненароком не отгрузили пару ящиков в чей-нибудь сиротливо стоящий за заводскими воротами прицеп. На памяти Сан Саны-ча подобные случаи имели место, после чего стоимость недостающего товара вычитали из заработка всех трех охранных смен.

Поздно вечером, когда склад закрывается, настроение напарника подскакивает, как ртутный столбик на вынесенном на солнышко термометре. Сан Саныч извлекает бутерброды и припасенное лекарство в виде бутылки «Столичной», широким жестом приглашая разделить скромную трапезу. Я тоже вытаскиваю свой провиант. Днем пожрать толком не удалось, и я голоден, как после пары дней на «передке». От горячительного я сперва отказываюсь, но Сан Саныч мертвого уговорит.

Вскоре выясняется, что, помимо нас, на складе есть еще живые существа – огромные серые крысы, наглые, как студенты на досрочном зачете. Похоже, они считают себя подлинными хозяевами помещения, а нас лишь терпят как незваных гостей. Потому передвигаются почти в открытую, презрительно поглядывая в нашу сторону угольками-глазенками. При виде их омерзительных облезлых грязно-розовых хвостов меня начинает трясти. К этим тварям я испытываю инстинктивное отвращение и ненависть, сравнимую разве что с ненавистью к войне…

«Вертушка» не торопилась за «грузом 200». Под ласковым летним солнышком тела, сваленные в овраг, даже присыпанные сверху землей, начинали быстро разлагаться. Стоял невыносимый смрад. И тогда полчища жадных до скорой поживы крыс устремились на тлетворный запах смерти. Мы били их лопатами, а они огрызались в ответ, и их густая бордовая кровь смешивалась с почерневшими изгрызенными внутренностями наших вчерашних товарищей. А потом прибывали все новые и новые твари…»

– Та смена их подкармливает, – говорит Сан Саныч. – Идиоты. Говорят, что иначе они озвереют и начнут бросаться. Травили их, травили… Бесполезно. Кот сдох, а этим хоть бы хрен. Давеча пошел в сортир – сидит тварь на «очке». Здоровая, с дворняжку размером. Скалится, сука… Еле согнал. Может, они нам сортир платным сделать решили? На, жри, гадина, чтоб ты подавилась… – Он ломает кусок от колбасы и швыряет в дальний угол. Тотчас туда устремляется серая стая. – Мочить их надо в сортире, как террористов…

Я беру «ПМ». Мои пальцы – оголенные нервы. Они чувствуют каждый сантиметр отполированной стали, как руки пианиста – клавиши. Эту музыку я могу сыграть с закрытыми глазами в любое время дня и ночи… Хлесткие щелчки смешиваются с предсмертным писком. По серой стене размазана кашица из кроваво-белесых жирных внутренностей.

– Ты чё наделал? – ошалело смотрит на меня Сан Саныч. – А убирать кто будет?

Я молча наливаю полный стакан водяры, выпиваю одним махом. Дрожь уходит, уступив место жидкому огню. Наливаю в ведро воды, беру швабру и смываю крысиную требуху. Потом зачем-то долго тру руки хлоркой. Вдруг меня подкашивает ватная слабость, близкая к обмороку. Я склоняюсь над клозетом, изрыгая в его мутное чрево водку вперемешку с трупным смрадом… Когда я вновь появляюсь в нашей каптерке, Сан Саныч глядит на меня с нескрываемым восхищением. Он долго трясет мою руку.

– Молоток.

Я понимаю, что это слово в его устах – высшая похвала.

Я-ничего не рассказываю ему о произошедшем со мной в туалете. Как и о том, что едва ли не больше, чем крыс, ненавижу и страшусь эффективного орудия их недавнего уничтожения, по-хозяйски расположившегося сейчас на стуле и дружески подмигивающего мне единственным черным глазом…

Утром около шести, первым, позевывая и почесываясь, ушел в густой туман разведдозор. Вскоре, связавшись с ними по рации, снялся с места десант. Настала наша очередь. В колонне было около тридцати машин. Гарик тотчас вскарабкался на ближнюю и, приняв геройский вид, попросил Огурца его заснять. Похоже, они поладили. «Старички» посмеивались, словно взрослые дяди, наблюдающие за невинными детскими забавами. Появился заспанный Василий и объявил Кирилла старшим по средним девяти машинам. Оказалось, он, Кирилл Смирнов, – капитан милиции. Моя голова гудела от недосыпания. Тело бил озноб то ли от нервов, то ли от сырого тумана. Да еще, как назло, невыносимо свело живот. Содрогаясь от унизительной слабости, я бросил беглый взгляд на сумрачные лица окружающих и, стараясь не привлекать внимания, отбежал в ближайшие кусты, жалея, что не могу отсидеться в них до конца оставшегося срока.

– Что, усрался не вовремя? – приветствовал меня Гарик на борту «Урала».

Я послал его подальше. В углу кемарил Денис. Макс, вздохнув, пожалел, что у него нет с собой гитары, на что Денис, приоткрыв один глаз, отозвался:

– Слава богу. Меня уже тошнит от «Хрустальных замков» и «Упоительных российских вечеров».

– Тошнит – иди поблюй, – беззлобно парировал Макс.

Но Денис уже вновь погрузился в дремоту. Мне бы последовать его примеру, но я не мог.

– Как он может спать? – жалобно удивился Костик.

– Не волнуйся, – встрял какой-то незнако-_мый смуглый парень со странным затаенным блеском темных, с прищуром, глаз, выговором и обликом смахивающий на местного. – Мы его разбудим, когда начнется что-нибудь интересное.

– Контрактник? – спросил его Кирилл.

– Нет. А ты?

– Тоже нет.

Они обменялись внимательными взглядами, и словно каждый прочел в глазах друг у друга родственное. Не сговариваясь, как по команде, протянули друг другу руки. Смуглый парень представился Алексеем.

– Откуда? – поинтересовался Кирилл.

– С Первомайского.

Грузовик тряхнуло на кочке. Денис приоткрыл один глаз и сонно пробормотал, все еще находясь во власти полусонных грез:

– У моей Машки скоро день рождения. Год.

– Дочке? – неожиданно оживился Сайд. – Это здорово. Хорошо, когда рождаются дети. Вот нас в семье трое, две сестры у меня, старшие. И у меня будет трое. Или четверо.

– *Жену пожалей, – фыркнул Макс.

– Не, – легко возразил Сайд. – Ничего ты не понимаешь…

Было более чем странно слышать от него такое. До сих пор если Сайд и говорил о женщинах, то исключительно на языке поручика Ржевского: «Вернусь, найду бабу, во-от с такими сиськами, и буду трахать день и ночь…» Что обычно вызывало общее веселье, ибо внешностью маленький, скуластый, узкоглазый татарин, мягко говоря, не вышел. Вот и тогда Макс принялся вовсю подтрунивать над ним, предполагая, что, если родятся девочки и будут похожи на отца, родителей ожидают большие проблемы с поиском женихов.

Слушая их беззлобную пикировку, я пытался думать об Ирке, но в памяти отчего-то возникали лишь цветастые, пахнущие «Ленором» простыни… И вдруг я впервые позавидовал Денису. Тому, чего я и мои сверстники страшились пуще сглазу, но единственному реальному, за что сейчас, когда мир вокруг грозился перевернуться вверх тормашками, возможно было зацепиться, тому, что давало возможность оторваться хоть на миг от этой тряской дороги в неизвестность, – родной крови, Семье.

А с другой стороны до моего уха долетал совершенно иной разговор.

– Нечего было нам вообще сюда соваться. Никогда. Жили они, как аборигены в Африке. По своим законам. Мы чужие для них, а они для нас. Так всегда было, и так будет. И нам их не понять и не переделать ни через сто лет, ни через двести… – Алексей стиснул челюсти, точно хотел раздавить невидимый орех и собирался добавить что-то, но рация Кирилла угрожающе зашипела.

Тот послушал и недовольно сморщился:

– Не нравится мне этот туман. И тишина не нравится.

– Что тебе передали?

– Разведка молчит.

– Хреново. – Алексей внутренне подобрался, раздувая ноздри, словно почуявший охотника зверь.

Откуда-то сверху донесся заунывный, похожий на комариное пение звук.

– Полетели, – махнул рукой Кирилл. – По нас бы не долбанули.

– Как это «по нас»? – из темных недр кузова тоненько подал голос Костик. – Мы же свои.

– Сверху фиг разглядишь, где свои, а где чужие, – равнодушно успокоил Алексей. – Да ты не дрейфь, малый. Я вот уже пятый год в состоянии войны и, как видишь, жив-здоров. И еще повоюю.

– Как «пятый»? Мы же после девяносто шестого не воевали…

– Так то вы, – усмехнулся Алексей, и в черных глазах его вновь загорелись недобрые огоньки. – А у меня здесь свои счеты…

Помню, мне тогда подумалось, что, по крайней мере, среди нас есть хоть один человек, который твердо знает, для чего он здесь и что ему делать… Только один…

– Значит, на войне побывал… – не то спрашивает, не то констатирует Сан Саныч.

Я молча киваю. Меньше всего мне хочется отвечать на очередную порцию дурацких вопросов. Но Сан Саныч ни о чем не спрашивает. Некоторое время чадит «примкой», а потом, глядя в пустой дверной проем, изрекает:

– Я тоже в свое время. В Венгрии… – Он помолчал, затем произнес: – Эх, парень, что ж за страна у нас такая, где так живых не любят… Ладно, Славик, – его плывущий взгляд ухватил остатки «Столичной» в тускло поблескивающем сосуде, – давай на посошок. За мир во всем мире.

Дежурство и впрямь прошло тихо и мирно.

– Ну, давай, напарник, до скорого. – Сан Саныч пожимает мне руку, и мы расходимся, каждый в свою сторону. Он топает к местному универсаму с дешевым винно-водочным отделом. Меня же засасывает гудящая, как «Шмель», пахнущая дымом воронка метро.

Ступаю на чертово колесо эскалатора. Стены рябят рекламными щитами, призывающими встретить грядущее тысячелетие в Англии, на Канарах или, на худой конец, прибарахлившись в только что открывшемся бутике, подушившись новым парфюмом от Диора, отужинать в модном французском ресторане…

А внизу, эхом отдаваясь от каменных стен, металлический голос объявляет:

«На прибывающий поезд посадки нет…»

11

Местное диско «Пещера», куда все же вытаскивает меня Ирка, переделано из бывшей подвальной котельной и вполне оправдывает свое название. Низкие потолки, тесный зал, тусклые стены, на которых сохранились как экстравагантное украшение солитеры толстых труб. Еще на подходе воздух насквозь пропитан клубами стелющегося сигаретного дыма, смешанного с едким запахом пота, духов и дезодорантов. Наверху, прямо над головой, мотается стеклянный шар, разбрызгивая снопики света по стенам и углам, где и гнездились поддатые парочки. Музыка лупит по барабанным перепонкам, вызывая страстное желание расколотить всю эту аппаратуру к чертовой матери.

Едва перешагиваю порог, как в глаза бьет яркий зеленый свет.

«Ракета!»

Я шарахаюсь в сторону, влипаю в стену, наступив на чью-то ногу. Обладатель отдавленной ноги, взвыв, забористо матерится. Я отираю липкую ледяную влагу со лба. Перевожу дыхание.

Какая к чертям собачьим ракета?! Когда он уйдет, этот проклятый, унизительный животный инстинкт самосохранения, превращающий меня, нормального современного парня, в последнего дикаря?!

Ирка тем временем тянет вперед. Машет кому-то рукой, называя Бомбосом. Смутно припоминаю, что это кликуха одного из доармейских приятелей. Кажется, это было так давно, будто и не было вовсе.

– Какие люди! – орет он на весь зал. – И без охраны! Костыль, греби сюда!

Мы подходим к стойке, заставленной пустыми стаканами и банками. Мои глаза привыкают к полумраку, я узнаю лица. Пожимаю взмокшие ладони.

– Значит, оттрубил? Молоток!

Меня со всех сторон хлопают по плечам. Тощий рыжий парень по прозвищу Дрына, радостно ощерясь, сует мне бутылку «Балтики». Когда-то я увел у него Ирку. Но похоже, он не в обиде. Обнимает томную губастую блондинку, потягивающую коктейль, и рассказывает, что учится в Финансовой академии на коммерческом. Что-то тренькает. Откуда-то из области ширинки Дрына достает мобильник, зажав свободное ухо, начинает что-то кому-то доказывать, пытаясь перекричать грохот децибелов.

Какая-то девчонка, хихикая, виснет на Бом-босе. У нее по-детски пухленькие щечки, кудряшки на висках и рассеянный блестящий взгляд круглых каштановых глаз. Похоже, здорово набралась. Непонятно почему, меня это коробит. Мне довелось повидать столько, мягко говоря, нетрезвых людей, что впору составлять галерею образов. Но среди них не было деток-малолеток… Я рассуждаю, как замшелая старуха на лавке около подъезда. Глупо.

Ирка прикуривает у девчонки, называя ее Светик.

– Гляди, детка, – указывает Светику на меня пальцем Бомбос. – Среди нас герой войны. Выкладывай, сколько фрицев уложил? Или как вы их там называли?

Я молчу. Внезапно, откуда ни возьмись, накатывает такая злость, что кулаки сжимаются сами собой. Так бы и засветил этому жирному козлу промеж глаз. Неужели я водил дружбу с этим уродом? Неужто я был одним из них?!

– Я с чеченцами не знакомлюсь, – гордо заявляет Светик, кокетливо поведя блестящими каштанами в мою сторону. – Принципиально.

– Умница моя, – щиплет ее за тугую щечку Бомбос. – Патриотка.

Наговорившийся по мобильнику Дрына с заговорщицким видом берет меня под руку.

– Слушай, Костыль, мне тут один чувак денег должен… Не поможешь по старой дружбе?

– Когда это, – говорю, – я выбивал долги?

– Ну, ты ж теперь…

– Мальчик. – Я отстраняю его руку. – Ты что-то перепутал. Я был в армии, а не на зоне. Понял?

Я стараюсь быть спокойным, но последнее слово получается несколько громче остальных. Возможно, тому виной невыносимый музыкальный шум, от которого медленно, но верно начинает ломить виски. Я опрокидываю пиво, но лучше не становится. Сейчас бы грамм сто…

Иду к бару, беру еще два пива.

– Я думал, чего покрепче возьмешь, – будто читая мои мысли, базарит прицепившийся как клещ Бомбос. – Солдат удачи. Пушку-то с собой не привез?

– Целых две, – говорю.

Глаза Бомбоса загораются парой фонарей.

– Н-ну… – оттащив меня в сторонку, шепчет он, брызгая слюной мне в ухо. – Ты серьезно? Продай, а?

На кой тебе? – не удержавшись, интересуюсь я.

– Да так… – Он пожимает плечами. – На всякий пожарный. Круто же! Иду, например, ночью, подгребает шпана, а я их!

Он стискивает зубы, раздувает ноздри и прищуривает глаза, видимо считая себя неотразимым героем боевика. Мне становится смешно и противно. Какого черта я здесь делаю? Да еще этот кретин…

– Ты думаешь, это так просто – выстрелить в человека?

– Но ты же сумел! – шипит он, приближаясь вплотную, словно хочет подпитаться от меня некоей энергией. – Скажи, тебе было страшно? Что ты чувствовал? Ну, Славка…

Я вижу прямо перед своим носом его слюнявые дрожащие губы, распахнутые масленые глазки, горящие омерзительным возбуждением. Тем же, что и у Ирки в наш первый и последний раз после…

– Пошел ты! – Я отталкиваю его потное, пропитанное тошнотворно-приторным запахом одеколона тело. – Отвали, слышишь?! Придурок!

– Это ты придурок! – фальцетом выкрикивает Бомбос. – Тоже мне, герой! Полтора года говно месил, пока другие учились и работали!

Видимо, он что-то прочел в моих глазах, поскольку осекся, отшатнувшись. И даже приподнял ладошку, нелепо, как баба, ожидающая пощечины. Чуть-чуть, самую малость, но мне и этого хватило, чтобы переварить злость и отвращение. Пусть он катится к чертям вместе с этим вонючим кабаком… Хватит с меня боев…

Локтями пробивая дорогу, с шумом выплевывая из груди перегретый воздух, я вылетаю на улицу, оставляя за спиной недовольные возгласы:

– Куда прешь?!

И сочувственные:

– Перегулял…

Следом выскакивает взъерошенная Ирка:

– Что случилось?

– Я ухожу.

Она обиженно дуется:

– Почему? Еще рано…

– Если хочешь, можешь остаться.

– Ты прав. – Она обольстительно улыбается, поправляя волосы, хватает меня за локоть. – Здесь, конечно, не тот уровень. Нужно выбраться в более приличное место. Как насчет «Тропи-каны»?

– Посмотрим, – говорю уклончиво, стараясь погасить раздражение.

В последнее время Ирка не вызывает во мне никаких чувств, кроме этого. Что это? Неужели так и уходит любовь? Тихо, незаметно, по-английски… Тогда какой во всем смысл? Кто мне скажет? Кто знает? Я – нет…

– Идем, я тебя провожу.

В расширившихся глазах недоумение.

– Ты не зайдешь?

– Не сегодня. Извини.

– Почему?

– Голова болит.

«Какое твое дело? Я что, уже должен отчитываться?!»

– Тогда я еще здесь побуду. Ты не против?

– Нет. Почему я должен быть против?

– Ну-у, – томно тянет Ирка. – Все-таки я – твоя девушка… Что, если ко мне начнут приставать?

– Бей по яйцам и кричи «Пожар!».

Мне противны эти ужимки, тупая, бесполезная болтовня, называемая женским кокетством, убивающая на корню остатки желания. Сейчас я бы с куда большим удовольствием трахнул молчаливую дырку в заборе.

– Ты стал таким грубым, Славик… – Иркин взгляд становится холодным и колючим.

Она кутается в шубку коричневого меха. Норку. Наверное, она права. Вряд ли во мне прибавилось джентльменства.

– Извини. – Я чмокаю Ирку в сухие прохладные губы. – Не обижайся, ладно? Я позвоню.

На самом деле, как никогда, хочется послать ее ко всем чертям.

Она что-то буркнула вслед. Я не расслышал, что именно, но не стал оборачиваться, чтобы переспросить.

12

Троллейбус в это время полупуст. Пожилая кондукторша шумно сморкается в большой платок. Ее глаза слезятся от простуды. Я протягиваю монеты, засовываю в карман клочок бумаги, дающий право на проезд в этом городском транспорте. Отчего-то летом в троллейбусах всегда топят. Причем чем жарче лето, тем сильнее шпарят батареи. А зимой железные коробки неизменно превращаются в стылые гробы.

На остановке напротив стадиона «Локомотив» в заднюю дверь с шумом и смехом забирается компания: трое ребят чуть моложе меня и симпатичная девушка в коротенькой курточке и кожаных брючках в облипочку. Они потягивают пиво. Мороз им явно нипочем. Я смотрю на них, невольно завидуя беззаботности, брызжущему через край юному задору, мальчишеской развязности… Всему, что так скоро и безвозвратно покинуло меня.

Кондукторша подходит к ним. Между ней и высоким рослым парнем, судя по всему лидером, завязывается спор, переходящий в перепалку. Голос парня становится все громче, так что я различаю крепкие выражения. Он нависает над женщиной как скала, осыпая ее отборнейшей бранью. Сжавшись, она подается назад, беспомощно оглядываясь на кабину водителя.

– Я сейчас скажу, чтобы вас высадили, раз вы не хотите платить.

– Попробуй. Я тебе… – Парень добавляет пару разухабистых выражений.

Компания одобрительно гогочет. Девушка громче всех. Почему-то именно этот звонкий, с переливами, женский смех приводит меня в состояние тихого бешенства. Я засовываю кулаки в карманы.

Народ, немногочисленный пассажирский люд, как всегда, безмолвствует, уткнув носы в свои шарфы, воротники, газеты. У пожилой кондукторши мелко трясутся пальцы в рваных перчатках. Я поднимаюсь, подхожу к веселой компании. В упор смотрю на девушку. Она наконец-то закрывает рот, оборвав свой идиотский смех на высокой ноте.

– Эй, – парень толкает меня в бок, – ты чё, неприятностей ищешь? Ща найдешь. А ну, вали…

Он хотел добавить что-то еще, но лишь громко взвыл, потому что в тот самый момент я заломил руку ему за спину. Компания озадаченно попятилась. И лишь девица заверещала тоненько:

– Пусти его, ты…

– Закрой рот, дура. Дома поучишь своего дружка вести себя в общественном месте. А пока он извинится перед кондуктором и купит билет.

Лицо парня искажает гримаса ненависти.

– П-пошел ты… – шипит он, морщась.

– Нет, – возражаю я, – пойдешь ты.

Дверь как раз открывается. Я даю парню хорошего пинка, и он, пролетев через ступеньки, шлепается на тротуар. Следом выпрыгивает девица и, склонившись над кавалером, посылает вслед мне и троллейбусу самые изысканные проклятия.

Я поворачиваюсь к притихшей компании.

– Билеты, – говорю, – живо!

– У нас студенческие… – вытянувшись по стойке «смирно», поспешно рапортуют они.

– А у того урода?

– Тоже…

– Так какого черта? – озадаченно спрашиваю я.

Я действительно не понимаю. Какой особенный кураж в том, чтобы оскорбить и унизить больную пожилую женщину, вынужденную за гроши с утра до ночи наматывать версты в этом дурацком троллейбусе?

Они опускают глаза. И тихонько выползают на следующей остановке.

– Ладно, старики сейчас злые, – вздыхает кондукторша. – Ну а молодежь-то отчего? Ведь с виду здоровые, благополучные, все впереди…

Я не знаю, что ответить. Я слишком много не знаю и не понимаю. Даже того, что прежде казалось простым как подорожник. Я вдруг ловлю себя на мысли, что не испытываю никакой радости от этой долгожданной свободной мирной жизни…

Я не сразу понял, что произошло, когда туманную тишь разорвал оглушительный грохот, переросший в чудовищную какофонию разрывов и бабаханий и над последним БТРом взметнулся огненный столб.

– Началось! – рявкнул Кирилл, хватаясь за автомат. – Все вниз! Вниз, мать вашу! – проорал он снова, бешено вращая потемневшими глазами, мало чем напоминая недавнего спокойно-сурового парня. – Засада!

Я соскочил, неловко подвернув ногу, ткнулся ладонями в вязкую земляную кашицу. К оглушительному грохоту разрывов прибавился сухой пулеметный треск. В полуметре от меня вздыбились, отплевываясь коричневыми комьями, придорожные холмы.

– Господи, – шептал я, прижимая к себе автомат и гранаты, забыв, для чего они предназначены, выплескивая сковавший меня ужас в единственном слове, – Господи…

Я никогда ни во что не верил. Даже в наивные студенческие приметы. Да и сейчас меня трудно назвать истинно верующим. Но я не могу объяснить, отчего в тот момент произносил именно это слово…

– Господи…

– А-а… – вдруг услыхал я справа порывистый вздох, будто кто-то сильно удивился происходящему. Я обернулся и увидел Костика. Привалившись к колесу, он дернулся несколько раз, будто его сводило судорогой, а затем медленно, полубоком, зарылся щекой в грязь. На миг я забыл обо всем, неотрывно глядя на аккуратную, с обожженными черными краями дырочку прямо посреди юношески-угреватого лба, из которой сочилась тоненькая красная струйка, затекая в широко распахнутый глаз, огибая нос и смешиваясь с землей.

– Костик, – прошептал я, тормоша его за плечо, упрямо отгоняя чудовищную мысль, – ты чего? Вставай…

Его полуоткрытые губы быстро серели, будто чужая алчная земля, подобно вампиру, высасывала их живой цвет. Я шарил по карманам в поисках платка, но не нашел и рукавом попытался вытереть эту бордовую змейку, но лишь сильнее размазал кровь по лицу, превратив его в кошмарное подобие индейской маски.

– Костя! – завопил я во весь голос, стараясь перекричать шум войны. – Вставай, так же нельзя!

Но он не отзывался. И я вдруг осознал – мой товарищ мертв. Мы не были слишком дружны, но тогда я впервые ощутил настоящую боль, будто вместе с ним билась в агонии, погибая на грязной земле, часть меня самого. Одна из пуль звякнула о диск колеса в паре сантиметров от моей головы, напомнив: следующим могу быть я. Тогда я оставил Костика. Я уже не думал ни о чем, утратив напрочь эту человеческую способность. Я подчинялся лишь слепому инстинкту выживания, внезапно пробудившемуся во мне. Я заполз за колесо. Оттуда выглянул, но никого не увидел. Только камни да раскидистые кусты вдоль дороги. Это напоминало дурацкий ужастик: местные призраки уничтожали забредших на их территорию людей. Только это не было фильмом… У меня промелькнула чудовищная мысль: все наши убиты. Я остался один… Вжавшись изо всех сил в дорожную грязь, я в каком-то странном оцепенении смотрел, как тонкие солнечные лучи прорезают туман, а в паре метров от меня вдоль дороги растут маленькие желтые цветы…

Вдруг прямо надо мной раздалось глухое «бум-м» и треск загоревшегося брезента. Стало жарко. Воздух вокруг превращался в прогорклый сизый дым, Кашель душил, выворачивал наизнанку, а глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Это вернуло меня к ужасной действительности. Я не хотел изжариться под проклятой машиной! Я обернулся на Костика, но увидел только его острые коленки и большие, не по размеру, сапоги, торчавшие из-за колеса. Я не мог оставить его там. Мое сознание раскололось надвое: одна часть, гонимая животным инстинктом, изо всех сил протестовала этому безрассудству – Косте уже не поможешь. Вторая же, упрямая, человеческая, рвалась в черный дым, к тому, что осталось от моего друга. Вонь становилась нестерпимой. Над головой затрещали доски. Задыхаясь, я сделал рывок навстречу солнцу и ветру. В жухлую придорожную траву, ударяясь макушкой о небольшой валун. В сантиметре от моих глаз разбегались в стороны потревоженные муравьи. Исторгнув из легких удушливый дым, я вдавился в землю, всем своим существом растворяясь в ее терпком утреннем испарении. Я хотел слиться с ней, стать ее частью, ее былинкой, букашкой, чтобы юркнуть в трещинку, стать плоским, как камбала, незаметным для невидимого разъяренного врага… Я больше не хотел быть человеком…

И тут я увидел Кирилла. С ручным пулеметом наперевес, полуползком-полубегом он приближался ко мне. В глазах – холодный яростный блеск. Мое сердце готово было выскочить из груди от неожиданно свалившегося счастья. Я не один! Я показал ему на горящую машину и хотел сказать, что Костик убит и остался под ней, а я не стал его вытаскивать… Но не сумел произнести ни слова: горло свело судорогой, я заглатывал горькую пыль, чувствуя, как дергаются, кривятся губы и щеки, и никак не мог остановить этой нелепой мимики.

– Пригнись! – крикнул Кирилл, ударяя меня по затылку так, что снова я ткнулся лицом в колкую траву и крохотные острые камешки. – Возьми себя в руки, мать твою!

Он снова выругался забористо, многоэтажно. И как ни странно, это привело меня в состояние относительного равновесия. Я почувствовал, что могу постепенно двигаться и даже немного соображать.

– Те камни видишь? – Он указал стволом в поросшие редкой зеленью серые глыбы. – Щель между ними? Туда целься, понял? Давай! – И сунул мне в руки мой собственный автомат.

Я покорно кивнул. Получеловек-полузомби, я был готов выполнить любой приказ, лишь бы остаться в живых. Я хотел крикнуть, чтобы Кирилл не уползал, потому что боялся снова остаться один, но он уже растворился средь пыльных кустарников придорожной зеленки. За спиной что-то громко ухнуло. Я догадался: пушка на уцелевшей соседней «бэхе». Ну, слава богу, очухались! В показанной Кириллом щели и впрямь мерцала искорка огня. Вот тогда-то я впервые понял истинный смысл слова «мишень». Мне больше не нужен был мифический образ врага. Он материализовался в зазор меж отвратительными валунами, в тусклый каменный глаз, поразивший моего друга. И я стрелял в него. Тщательно. Прицельно. Как на учениях. У меня были самые высокие показатели…

И тут произошло то, что заставило меня прекратить огонь. Призраки материализовались в людей, одетых, как и мы, в камуфляжную форму. Они бежали к нам, строча из автоматов, что-то выкрикивая. Кто-то падал. Кислый дым горящего «Урала» делал меня невидимкой, и теперь уже я стал для них призраком. Я знал, что тоже должен стрелять. Потому что именно они, а не неведомые злые силы убили Костика, и не только его, и хотят уничтожить меня и всех нас… Они становились все ближе. Живые теплые люди, противники, мишени…

«Давай!»

Я смотрел на них, я уже мог разглядеть их темные от южного солнца лица. Я видел сквозь закопченную траву перепачканный кровью лоб Костика, злобный оскал Кирилла.

«Давай, мать твою!»

Я призывал к себе спасительную ненависть, желая изо всех сил, чтобы мы стали одним целым: я, она и мой автомат, вытеснив впитавшееся с материнским молоком «Неубий»… И почему-то в последний момент, когда, зажмурившись, вдавил всего себя в курок, в положение «очередь», сквозь возобновленную дробь вспомнил начальные слова клятвы Гиппократа… Я вновь распахнул глаза и сквозь травяной частокол смотрел, как, запнувшись на бегу, ставшие мишенями люди падали в желтые цветы…

А потом я услыхал страшный грохот, и неведомая сила расколола на неравные части издевательски голубое небо, стремительно меняя его местами с обломками черной земли…

Едкий аммиачный запах ударил в нос. Я отшатнулся, закашлялся, замотал головой, разлепляя веки. Передо мной, как в замедленной съемке, проплывало лицо Кирилла в окружении закопченных цветов. Кирилл зачем-то показывал мне два пальца и спрашивал: