Египетские сны Морочко Вячеслав

3.

– А это наш друг из Москвы! Добро пожаловать в Риджнс Парк! – незнакомка встретила меня своей обычной улыбкой, лишь небольшая хрипотца выдавала волнение.

– Думал, кроме слова «Сайбирия» здесь о нас ничего не изсвестно.

– Ваш самолетик как раз был оттуда – из Уренгоя.

– Все-то вы знаете!

– Я вас встречала в Хитроу.

– Вы ошиблись. Я вовсе не тот, за кого вы меня принимаете.

– Садитесь, – она указала мне на скамейку. – Сейчас разберемся, тот вы или не тот.

Я не сводил со смуглянки глаз. Темная одежда, строго уложенные каштановые волосы придавали ей торжественный вид.

На другом конце лавочки восседал прямой седовласый дедушка. При нем была светленькая пятилетняя внучка. Она бегала вперегонки со своим ровесником, сверкавшим вишенками монголоидных глаз, и моим пушистым приятелем, который, конечно же, подоспел сюда раньше меня.

Мне показалось, лицо старика я уже где-то видел. Женщина тихо сказала соседу несколько слов.

«Кромвер» – представился он через голову незнакомки, будучи на две головы ее выше.

Я тоже представился. Мы поздоровались. Кромвер кивнул в сторону хухра: «Простите, он кто?». В голосе не было удивления. Просто мужчине хотелось знать, какого рода и племени этот пушистый джентльмен.

Я был рад «сообщить», что хухр – разновидность йеху (гималайских снежных людей) – очень способная молодая особь… Когда вырастет, станет знаменитостью, может быть даже, – Генеральным секретарем ООН.

Мужчина поднялся, подозвал девочку и, указав на нее, торжественно пообещал: «И наша „йеху“, когда вырастет, обязательно станет знаменитостью».

– Не сомневаюсь.

Я был благодарен Кромверу, что он выручил меня, с чисто английским изяществом сгладив бестактность по поводу «йеху».

Простившись с нами, девочка и старик двинулись по дорожке вдоль озера, в сторону детской площадки и красовавшейся за оградой мечети.

Держась за руку деда, малышка, время от времени, заливалась смехом, а он, широко улыбаясь, поднимал глаза к небу, словно благодарил его за дарованное счастье.

Знаете, кто эти люди?

Я отрицательно покачал головой.

Конечно, откуда вам знать… – рассмеялась леди – Это потомки лорда Кромвера – его правнук и праправнучка.

Имя мало, что мне говорило: то ли слышал где-то о нем, то ли видел портрет в Галерее, когда, несся по залам, не включая карманного гида.

Подозвав игравшего с хухриком мальчика, она представила: «Мой сын Смит». Одернула на Смите курточку, провела ладонью по темной головке и отпустила кормить птиц, наказав: «Будь осторожнее! Не лезь в воду.» Потом сообщила:

Мой муж Ли работает банковским служащим.

Клерк?

Менеджер. Его родители давно приехали из Гонконга. Ли мечтает побывать на исторической родине. Но все как-то не получается. Много работы.

Кажется, вы уже всех мне представили… кроме себя.

Она улыбнулась, секунду помедлила и… назвала свое имя.

Ее голос был едва слышен, но я содрогнулся, как будто над ухом пальнули из пушки: «Клео Птоломей». Я невольно воскликнул: «Ее давно нет!»

– Многих давно уже нет… – сказала она, – царица Клеопатра Птоломей «ушла», хлопнув дверью. Дочь Графа – Клео Птоломей – убита погромщиками… Я правнучка ее брата Клавдия и праправнучка известного вам Александра Птоломея.

– Допустим. Но почему именно меня вы встречали в Хитроу? Вы меня даже не знаете…

– Мы знали вас еще до отлета сюда.

– Через хухра!?

– А почему бы и нет? Он хоть и шалунишка, но добр и необыкновенно чувствителен.

Я вспомнил, как в Британском музее хухрик падал без чувств от музыки Шнитке, и спорить не стал.

– Выходит, через него вы знали обо мне все.

– Скажем так: все, что нужно было.

– А что было нужно?

– Для нашей семьи Александр не менее значим, чем Магомет для Ислама. Эвлин Баренг – часть жизни Мея, его сбывшаяся надежда. А вы, получается, – душеприемник Баренга. Ни больше, не меньше.

– Какая там сбывшаяся надежда! Баренг потерпел полный крах!

– Вы не все знаете.

– А что знаете вы? Я хочу ясности.

– Мне известны все ваши сны.

– Прекрасно!

– А теперь вы хотите спросить про бумагу, которую в госпитале показал Эвлину хедив.

«Приговор?»

Вам показалось. Это было послание консула, которое Гарри доставил хедиву. И вот его текст. Всего несколько строк: «Ваше Величество, если желаете сохранить власть, если любите эту страну, дайте ей передышку, – сделайте все, что Вам скажет доктор. Доверьте Египет Баренгу, как доверяли собственное здоровье». Подпись. Печать.

Вот как!? Разве Баренг тогда не погиб!?

Даю историческую справку, – женщина достала из сумочки какой-то листок и прочла: – «Майор Эвлин Баренг (впоследствии лорд Кромвер) добился положения выше первого министра хедива, провел административные и хозяйственные реформы, которые отодвинули катастрофу и, сохранили в Египте стабильность на протяжении шестидесяти лет». – Закончив читать, Клео добавила: Александр пытался назвать перед смертью имя Лорда. Сил хватило только на первых два звука.

Откуда вы знаете?

Аарон.

Что означает «впоследствии лорд Кромвер»?

За выдающиеся заслуги в этой стране иногда присваивают титул лорда.

Сообщение Клео с трудом укладывалось в голове. Но радость уже просачивались сквозь сдерживающие препоны, как будто, и в самом деле, я мог быть причастен к событиям прошлого.

Хотя на всем, происшедшем лежал трагический отблеск, дело теперь прояснилось на столько, что дало себя знать мое легкомыслие.

Старый Кромвер с внучкой, обойдя озеро и, оказавшись на противоположном берегу, прощаясь, махали руками. Моя «незнакомка» и мальчик ответили… Я почему-то тоже не смог удержаться.

В музее Тюссо (через пару кварталов отсюда) меня вовлекли в вихрь событий, следствием коих могла стать жизнь этих милых аристократов. «Ах, шалунишка!» – погрозила мне пальчиком Клео: она прочла мои мысли, как читали их хухр и… моя супруга. Мы рассмеялись. Я сказал:

Разве можно такое вообразить серьезно?

Действительно, фантасмагория! – согласилась она. – И зацепиться как будто бы не за что. Хотя, если подумать… Помните день, когда время для вас, как будто остановилось?

Я вспомнил разговор с Александром. Тогда мне, действительно, показалось, что время остановилось и больше уже ничего не случится.

– Думаю, всякое еще будет… – сказал тогда Мей. – Но одиннадцатое июля…

– Мой день рождения! – Перебил я его.

Ваш день рождения, Эвлин, совпал с поворотной точкой кампании, – закончил мысль Александр.

«Одиннадцатого июля, в мой день рождения, бомбили Александрию! И во сне и в действительности! Это что – совпадение?!»

Вся история – цепь совпадений! – заметила Клео.

Старый Кромвер и девочка удалялись в бескрайнее Поле в сторону Храма – к счастливым «крошечным человечкам». И скоро среди них затерялись.

Клео провожала меня в направлении станции «Бекер Стрит».

Ее сын не желал идти рядом. Пока мы беседовали, он описывал около нас траекторию, немыслимую для воспитанных англосаксонских детей, гудел, подавал команды, свистел, разговаривал басом, пищал, наполняя пространство брызгами юного воображения.

Хухр, как мог, ему подражал, а потом вдруг исчез.

Не прошло и минуты, как Смит закричал, указывая за шпалеры ограды: «Смотрите! Смотрите! Он – там! Что он делает!?» – Мальчик извивался от хохота.

В той стороне как раз находилась мечеть. Ее арочная колоннада окаймляла прилегавшую площадь. Золоченый купол сиял, как второе солнце, восходившее среди дня.

В столице России мусульман – триста тысяч. Но главная мечеть города, рядом со здешней, выглядит лилипутской. Олимпийские сооружения почти полностью заслонили ее от Аллаха, что, не могло, вероятно, не навлечь его гнева.

А здесь указующий в небо перст минарета торчал над домами, точно маяк. По балкончику муэдзина (на самом верху) бегал хухр. Найдя мегафон, он, не ведая, что творит, затянул во все горло: «А-а-а-а-а!».

Я погрозил кулаком и жестами приказал слезть немедленно, но всерьез не сердился: при всей его прыти, им двигало не коварство, а детская шалость. Не все мы так откровенны. Но, внутренне, поголовно этим грешим.

В отличие от людей, у которых «незнание от ответственности не освобождает», Аллах оказался более милостивым.

Он позволил негоднику безнаказанно возвратиться в объятия Смита. Взявшись за руки, они топтали траву, кувыркались, визжали, показывая друг другу язык.

Я чувствовал обволакивающее землю тепло. В океане вовсю «кочегарил» Гольфстрим.

Если климат изменится и, как поговаривают, теплые струи уйдут к другим берегам, здесь будет не слаще «Сайбирии».

Беседа с Клео была легка, как обычно случается с незнакомыми собеседниками.

Раз в поле зрения оказалась мечеть, мы коснулись в разговоре Ислама. Клео считала, что последний, по всей видимости, «прозевал» реформацию.

– На манер европейской? А что в ней хорошего?

– Лично мне – все равно. Я не верующая. Разумеется, и внутри реформации – не все однозначно. Но она хотя бы не стремится сдерживать мысль, способствует сближению христианских церквей и клянет времена, когда именем Господа призывали к расправе с неверными.

– А куда не дошла реформация?

– Там осталось много лукавства.

– Но, может быть, и реформация – тоже лукавство?

– Мы с вами зашли чересчур далеко…

Я рассмеялся. Она удивилась:

Чему вы смеетесь!?

– Сума сойти! Вы рассуждаете, как… Александр!

Теперь рассмеялась она: «В моих жилах – кровь Птоломеев!»

Внезапно, Смит закричал: «Ай-ай-ай! Помогите!»

Малыши высовывали языки – у кого длиннее. И, перестаравшись, хухр затянул его вокруг шеи узлом. На него было жалко смотреть: он посинел, пух торчал дыбом.

– Несчастный! Ты навлек на себя гнев Аллаха! – ворчал я, распутывая бедолагу. – Как тебя, блин, угораздило так захлестнуться!?

Пушистик дрожал, пока натруженный «вырост» уползал восвояси, потом вскрикнул: «Ах!», «Ох!» и, в конце концов, прошепелявил «Щпащипо!»

Прощайте! – послышался голос Клео.

– Бай-бай! – крикнул издали Смит.

Воздух вздрогнул. Что-то щелкнуло, «переключилось»…

Мы с приятелем остались одни: больше не было рядом «свидетельницы» моих лондонских снов и ее фантазера.

Я удивился: «Куда они подевались!?» А хухр объяснил: «Фменилафь кавтинка.» Он все понимал. Он разбирался в происходящем лучше меня.

В жизни так было всегда: стоит к чему-то привыкнуть, прижиться, пригреться, как что-то там щелкает, переключается – «картинка меняется», и требуется начинать все с начала. Впрочем, может быть, так и должно быть.

Я плелся, не оборачиваясь, боясь оглянуться и не увидеть ни парка, ни храма, ни даже мечети.

Расстроенный хухр «шлепал» следом за мной. Мы тащились, понурившись, тяжко вздыхая, (хухр громче всех), пока на углу Бекер Стрит не спустились в подземку.

4.

Вечером нас привезли в Хитроу. А когда мы сдали багаж, предъявили билеты и паспорта, всю «команду» отправили в «зону» с беспошлинной парфюмерией и коньяками.

В муравейнике терминала среди гулких проходов и зальчиков разных оттенков, услышал я, вдруг, женский визг. Выяснилось: некий шейх пропускал через пограничный контроль свой гарем. Джентльмен называл имена, и жены, записанные в его паспорт, одна за другой, как овечки, следовали, куда им укажут. Он был для них сразу после Аллаха…

Внезапно, женщины, задирая подолы, стали бутузить друг друга. Я приблизился, подозревая, что знаю причину скандала.

Выглянув из-под юбки и заметив меня, хухр тут же нырнул – под другую. А затем понесся по переходу, теряя добычу (лоскутики белой материи) – присутствие русских на острове делалось невыносимым.

Нашу «стаю» поспешили загнать в тупичок и «процедить» через «горло» закрытого трапа во чрево уренгойского «Боинга».

Самолет побежал, набирая скорость, виляя хвостом, игриво подпрыгнул, «оторвался» и, махнув крылами отражавшимся в Темзе огням, провалился во тьму. А минут через двадцать вынырнул в царство лунного света, где ему предстояло спокойно «висеть» три часа.

В полудреме мы сжевали и выпили то, что нам принесли на подносиках. Откуда-то снизу «вылез пушистик» и свернулся у меня на коленях.

Мне выпал редкостный сон, в котором я, молодой офицер, измочаленный сумасшедшим дежурством, лежу в полудреме. А сзади взбирается полугодовалый сынишка. У него прорезаются зубки, и, весь обслюнявленный, я щурюсь блаженно, как кошечка-мама, на которую залезает малыш. Когда болят десны, плачешь не столько от боли, сколько от одиночества. Но на огромной родимой «горе», когда чувствуешь, что – не один, что любим, можно и помурлыкать.

Мне снилось, что мы прилетели: нас выбросили на московский морозец, нас опять проверяли. Мы ждали багаж. Потом была суета. Слипались глаза.

– Пристегнемся. – разбудил меня родной голос.

Идем на посадку? – спросил я сквозь сон. А, проснувшись, увидел себя в салоне «десятки».

– Сейчас будет «пост», – сказал сын. – Пристегнем ремешки.

Он выглядел независимым. Если бы не безотцовщина, в его годы я был бы таким же.

Навернулась слеза.

– Что с глазами, папуля?

– Да так…

«А у перапелачки глазки болят…» – пропел тридцатисемилетний «малыш». Болели не «глазки». Давно болело в груди.

Страдала душа – тот орган, что гнездится в недрах вселенной, в немыслимых далях, а, по сути, здесь – под рукой. Эта боль, адресуется сердцу, «транслируется» в глубь существа моего, становясь самим существом – мной самим.

Что мне тамошние вестминстеры, тауэры, и александрии? Я возвращался туда, где – мой город, моя улица, мои речки от Преголи до Суйфуна – то, чего мне последнее время так не хватало. И вместе с тем, я испытывал благоговейную нежность ко всем, кто был рядом со мной и желал мне добра, ко всем ветрам озарений, пронесшимся мимо, и к той малой пригоршне их, что из жизни и снов могла зачерпнуть моя память.

Смежив веки, притворяюсь спящим, хотя, вроде бы, продолжаю все видеть.

Едим. Из заснеженного пространства фары выхватывают полоску шоссе. После лондонского газона, на это невозможно смотреть. Зимой – все бело от Москвы до Суйфунской долины. Снег сообщает чувство оторванности, и портит характер. Так и хочется завестись, и, хрипя, под Высоцкого, рвать на груди «тельняшку».

Когда у нас собираются «погудеть», – шумят: «Ну что, мужики, – понеслась?»

– Понеслась!

А любознательному, которого угораздит спросить: «Куда же несешься ты, Русь, дай ответ?» – такой могут дать ответ, что в другой раз спрашивать не захочется.

Только Русь, главным образом, – не мужички, а лучшие на всем свете Женщины.

– Что тебе снилось, папуля?

– Будто я летал в Лондон. А теперь возвращаюсь домой.

Ах, ты мой фантазер!? – улыбается сын, не сводя глаз с дороги.

В свете фар мелькнул хухр. Он махал, как дошкольник машет всем проезжающим. Появился еще один хухр и еще, и еще. Они собирались в толпы приветствующих.

Я махал им, как еле живой Папа Римский на папамобиле. Я, действительно, был теперь еле живой.

Звезды плыли среди облаков. А под ними искрились глаза. Я махал и махал. Сын спросил: «Кому машешь?».

– Вчерашнему дню.

– И каким же он был?

– Всего в меру.

– «Счастье – в мере». – сказал философ-Конфуций.

– А Платон называл философию приготовлением к смерти.

То была малозначащая болтовня очень близких людей, не желающих ранить друг друга словами.

На востоке уже слегка брезжило. Звезды казались еще холоднее. Мы выезжали на «Кольцевую»…

За дорогой, раскинув ручки, как бумажные самолетики, хухрики дружно взмывали в небо и стаями уносились на запад, в свой изумительный храм – «Риджнс Парк», где живут «фея» Клео, жизнерадостный Смит и старый лорд Кромвер[1] с маленькой внучкой.

– Какие же мы все странные – люди!? – думалось мне. – Ведь нуждаемся в Чуде не меньше, чем в воздухе, но при этом лишить себя удовольствия похихикать над простаками, нет сил. Сознание наше колеблется между циничностью и инфантильностью. Уже задыхаемся без доброты, без небесной мелодии, без пронзительной мысли. Хотя вне этого, все лишается смысла.

С небом что-то случилось. Будто сдернули занавес. И явилось сияние – я увидел того, кто ни с кем не сравним. Столб света утренней свежести восходил из него, как из чаши фонтан. Он был совершенен, как музыка Моцарта. Он сам, по природе, был светом, который (стоит только проснуться), высветит все и на все даст ответ.

Сон отступал …

Еще миг – я проснусь окончательно.

2008 г.