Египетские сны Морочко Вячеслав
– Будь ты моим земляком, разве посмел бы поднять голос на шейха?
Он оставался для меня загадкой.
– Не сердись, Абдаллах. Давай сюда книгу.
Хотя в Англии мы изучали высокий арабский, Корана я еще в руках не держал: хрестоматией нам служили «Сказки тысячи и одной ночи».
Коран (Куръан) по-арабски «чтение» – главная священная книга мусульман, собрание «божественных откровений», ниспосланных Мухаммеду. Он состоит из глав – сур, представляющих собою, проповеди, обрядовые и юридические правила (например, как делить наследство), молитвы и притчи.
Сочетание слов: «ниспосланное божественное откровение», как и в случае с Библией указывает на источник. Ислам (по-арабски «покорность») – вера, которая складывалась под влиянием иудаизма и христьянства.
Библия начинается, как описание захватывающих событий. Помните: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Захватывает сама панорама, а повторяющийся союз «и» создает ритмический строй.
Для Корана в этом нет необходимости. Арабский язык сам по себе загадочен и поэтичен. Любая, произнесенная фраза, своей напряженностью заставляет чаще биться сердце араба, любое слово «взрывается», как откровение. Язык поражает своей неожиданностью, как будто только, только сложился и зазвучал.
Чтение я начал с суры, которая называется «Корова» и начинается словами:
«Во имя Аллаха милостивого, милосердного!
Эта книга (нет сомнения в том) – руководство для богобоязненных. Тех, которые веруют в тайное и выстаивают молитву».
«Корова» – одна из капитальнейших сур, как бы книга в книге. В ней есть многое: и кое-что про Адама, узнавшего от Господа имена (то есть названия вещей и тварей, которые по Библии дает сам), и про Мусу (Моисея), который вел свой народ по пустыне и даже про очищающую женскую плоть менструацию. Заголовок «корова», потому что однажды Муса сообщил народу: «Аллах приказывает вам заколоть корову». На что народ возразил: «Ты смеешься над нами! Какая это корова?» Муса ответил словами Господа: «Она не старая и не телка, а среднего возраста».
– Ты смеешься над нами! – опять возразил народ. – Пусть скажет, какого она цвета.
– Корова радующего желтого цвета. – сообщил Муса.
– Ты смеешься над нами! Все коровы похожи одна на другую? Какая она?
Муса ответил словами Аллаха: «Эта корова не укрощенная, девственная. Она не пашет землю, не орошает пашню и не имеет отметин».
«Теперь ты доставил истину», – сказали люди. И как написано в книге: «Они закололи ее, хотя готовы были не делать этого».
В суре «Корова» много крылатых выражений, повторяющихся в других сурах. К примеру: «Не обижайте и не будете обижены».
Заканчивается «Корова» толковой молитвой: «Господи наш! Не взыщи с нас, если мы забыли или погрешили.
Господи наш! Не возлагай на нас тяготу, как ты возложил на тех, кто был раньше нас.
Господи наш! Не возлагай на нас то, что нам будет невмочь. Избавь нас, прости нам и помилуй нас! Ты – наш владыка, помоги же нам против народа неверного».
Инструкции, что надо делать с «неверным народом», есть почти в каждой суре. На востоке люди умеют и любят мучить друг друга. Впрочем, так же, как и на западе.
Надо сказать, что «Корова» название – не самое запоминающееся. Есть суры: «Женщины», «Скот». «Гром», «Пчелы», «Перенес ночью», «Различение», «Муравьи», «Поклон», «Стояние в ряд», «Рассеивающие», «Препирательство», «Взаимное обманывание», «Завернувшийся», «Вырывающие», «Нахмурился», «Скручивание», «Раскалывание», «Сгусток», «Охота к умножению», «Предвечернее время», «Разве мы не раскрыли», «Пальмовые волокна» и прочие. Всего – 114 сур.
Когда переводишь Коран, кажется, что читаешь подстрочник стихов на чужом языке.
Но подстрочники, в отличие от оригинальной поэзии, часто звучат, как сумбур, ибо поэтические связи зыбки и интуитивны. Они подчиняются не логике, а наитиям.
Сразу же за «Коровой» идет большая сура «Семейство Имрана». В ней – пропасть коротких строф, убеждающих в могуществе Господа, призывающих смертных верить и противостоять неверным. Отдельные строфы выглядят не связанными с – предшествующими и последующими. Кажется, что писатель забыл о ранее написанном, и всякая строфа для него – внезапное откровение. Похоже, что промежуток времени между написаниями строф длился от нескольких часов до нескольких дней. В «Семействе Имрана» не навязчиво (почти что пунктирно) дается евангельская история о «Святом семействе» – Марйам (Мария), Закарий (Иосиф) и Иса (Иисус). В конце суры приводится короткое наставление и не слишком уверенное обещание: «О вы, которые уверовали, терпите и будьте терпимы, будьте стойки и бойтесь Аллаха, – может быть, вы будете счастливы.
Есть разные суры. Вот, например, маленькая сто девятая сура – „Неверные“: „Во имя Аллаха милостивого, милосердного!“
Скажи: „О, вы неверные!“
Я не стану поклоняться тому, чему вы будете поклоняться.
И вы не поклоняйтесь тому, чему я буду поклоняться.
И я не поклонюсь тому, чему вы поклонялись.
И вы не поклоняетесь тому, чему я буду поклоняться!
У вас – ваша вера, и у меня – моя вера!» – тут все ясно, хотя и противоречит иным, более непримиримым и жестким местам из Книги, доказывая, что в Коране можно найти все, как в любом человеке.
– Ну что? – спросил шейх, когда через несколько дней я вернул Коран. – Успел все прочесть?
Я молча кивнул.
– И за пару ночей все понял?!
– Во всяком случае, получил представление.
– Ну и как, по сравнению с вашей Книгой? – Он, явно, меня провоцировал.
– Они слишком разные, хотя, по сути, об одном и том же.
– Значит, ты ничего не понял! – он становился все агрессивнее, как будто я его чем-то обидел.
А между тем рана его заживала. С полостными ранами это случается редко. Я даже разрешил ему подниматься и делать прогулки, и уже скоро должен был снять с него швы.
Однажды я застал его за молитвою и вышел, чтобы дождаться за дверью, когда он кончит. Завершая обращение к Богу, Абдаллах повысил голос, чтобы я мог слышать. И я услышал:
«Господи наш! Избавь нас, прости нам и помилуй нас! Ты наш владыка, помоги же нам против народа неверного, а особенно против англичан, а особенно против докторишки проклятого! До чего все они отвращены! Порази их Аллах! Накажи их мучительным наказанием! Замени их другим народом!»
– И это благодарность за исцеление!? – спросил я, входя.
– Предатель! – шрам на его щеке налился кровью. – Ты сообщил обо мне своему начальству!
– У меня два трупа и пленный. Я обязан был доложить об инциденте. Или я должен был тебя об этом спросить?
– Молчи неверный! – Твой Бог не подсказал тебе правильный путь. Скоро тебя отсюда возьмут.
– Куда?
– Узнаешь. А сейчас не хочу тебя видеть!
Уже выходя, я услышал сказанную в пол голоса фразу: «Мне здесь больше нечего делать».
Через несколько дней я узнал: всех оставшихся раненых, вместе со мной, переводят в центральный госпиталь.
Абдаллах исчез в ту же ночь, когда случилась наша размолвка. Я был изумлен его информированностью. Скорее всего, он имел какие-то связи: все-таки – шейх
Я почти забыл о нем. Но через две недели он сам нашел меня в городе у моего нового жилища, когда я возвращался с дежурства.
– Тихо, лейтенант, – сказал он, направляя на меня пистолет. – Не вздумай шуметь! Ты знаешь, как я стреляю!
Когда вошли в дом, он сказал: «А теперь заверши то, что начал».
После ранения он был явно слабее меня, и я легко мог бы сбить его с ног. Но, удивленный внезапным исчезновением и новым появлением шейха, я молчал: мне хотелось знать о нем чуточку больше.
– Ну, очнись, лейтенант! – приказал он и шлепнул меня по щеке.
Наконец, я спросил: «Чего вы хотите?»
– Ты что, уже по-английски не понимаешь!? – взорвался он. – Хочу, чтобы ты снял проклятые швы!
– Ах, вот что! – я сделал вид, что возмущен. – И для этого нужен был пистолет!? Приходите завтра в госпиталь – сделаю все в лучшем виде, как полагается.
– Лейтенант, или ты сделаешь это сейчас, или…
– У меня даже нет инструментов!
– Я позаботился, – он протянул мне пакет. – Разверни!
Я сделал то, что он приказал и обнаружил целый набор инструментов.
– Но так можно внести инфекцию.
– А ты не вноси. Вымой руки, как полагается. У меня тут есть вата и спирт. Это же пустяковое дело. Я сказал! Приступай! Не тяни!
– Все равно, надо быть осторожным.
Я перебрал инструменты, понюхал спирт, сказал: «Ну, ладно, ложитесь». Успокоившись, я даже сострил: «Опять, Абдаллах, вы заняли мою койку».
– Лейтенант, сейчас не до шуток, – морщась вымолвил шейх, продолжая держать меня под прицелом. До конца процедуры он больше не проронил ни звука и, лишь уходя, прорычал: «Желаю никогда не попадаться мне на глаза – иначе кончится плохо!»
Шейх по-прежнему оставался загадкой. Как будто нас разделял непроницаемый занавес.
Я не мог и предположить, что настанет время, когда завесы падут, тайны раскроются, и мы с ним схлестнемся в битве за Нил не на жизнь, а на смерть.
18.
Мне приснился восточный базар: фрукты, корзины, лепешки, соленая, свежая рыба, пестрые одеяния, оживленные лица, тюбетейки, тюрбаны, крик попрошаек и зазывал, говор феллахов, которые выглядят здесь достойнее, чем какие-нибудь столичные штучки. Здесь – тесно, как на всем Ниле. А будет еще теснее.
Плотность населения вдвое больше, чем в Голландии. Здесь нет гор, лесов, степей, островов, где можно было бы уединиться.
Бедуин, попавший в город, возвращается расслабляться в пустыню. Но пустыня враждебна.
Горожанин с феллахом отдыхают в толпе.
Базары – средоточие жизни востока. Здесь происходит обмен информацией (глашатые, разносчики слухов), решение споров, купля-продажа. Тут стригутся, бреются, моются, устраивают поножовщину, играют, иногда убивают.
Европейцу здесь нельзя расслабляться. Он должен быть на чеку.
Ко мне уже, кажется, притерпелись.
Если молодой человек станет признаваться в любви на языке Корана, его сочтут ненормальным.
Каламбуры и шутки невозможны на литературном арабском. Решать бытовые вопросы, петь, спорить, ругаться можно только на диалекте. Подобное раздвоение стало бедой для египетских литераторов. Описания и авторские мысли они излагают на языке Книги, а диалоги должны быть на диалекте. И близкие хедива, и простые феллахи, которых мне приходилось лечить, разговаривают на местном наречии, не имеющем разработанной лексики, словарей и учебников.
Египтяне постигают его с колыбели и не нуждаются в правилах. А все пришлые находят собственные пути его постижения (если находят).
Я выбрал кратчайший «путь» – через базар. Здесь можно практиковаться сколько потребуется. Да и карьера моя пошла в гору, как только люди хедива узнали, что в госпитале есть доктор, с которым можно советоваться на родном языке.
Что касается Александра Мея, хотя он и обещал, что разыщет меня, однако с тех пор, как мы расстались на корабле, он не давал о себе знать.
В свободное время я снимаю офицерскую форму, переодеваясь в более подходящее для здешнего климата местное одеяние. Впрочем, одежда египтянина – тоже род униформы.
Собираясь из дома, я накрываю голову тюбетейкой (в праздники египтянин наматывает на нее тюрбан из полотенца, а кто побогаче – из специальной ткани), надеваю «галабию» – длинную белую рубаху (до пят) из хорошего тонкого сукна, с широкими рукавами, без воротника. Как некоторые, я ношу сандалии без задников, хотя большинство ходит босиком.
Женщины молодые и старые поголовно носят «мелаи» – ниспадающее до пят суженое под грудью коричневое или черное платье. На голову местная дама накидывает платок или покрывало.
Самая бедная женщина носит украшения, а на ногах – браслеты (чаще медные, реже золотые и серебряные).
Я прислушиваюсь, стараюсь понять, о чем говорят вокруг. Не стесняюсь спрашивать.
Одни смеются, когда я перевираю слова, других поражает факт, что сагиб пытается изъясняться на их языке. Большинству это нравится. На базаре многие знают друг друга.
Как ни дико это звучит, но самой большой неприятности здесь можно ожидать от женщины.
Пословица гласит: «Не доверяй женщине, даже если она молится, и солнцу, даже если оно садится».
А ведь когда-то здесь царствовали супруга Аменхотепа красавица Нефертити и божественная Клеопатра – из рода Птоломеев, знавшая девять языков, на каждом из которых ее слова завораживали.
В те времена в Египте были царицы, жрицы-прорицательницы, женские божества. Будто черные занавесы опускались один за другим, скрывая прекрасные образы. Теперь жители этих берегов охотно признают, что их женщины распущеннее чем в любом другом месте, что они злонамеренны и могут обвести вокруг пальца самого осторожного мужа.
По мнению мусульман, ад в основном населен женщинами. «Женщина, – утверждает Коран, – вырастает в думах о всевозможных нарядах и в бестолковых спорах». Она создана для того, чтобы скрасить земную жизнь мужчины, пока он не попадет в рай, чтобы насладится небесными гуриями.
Если мужчина в раю получает свободу, то о женщинах «Священные книги» умалчивают.
Подавляющее число мусульман сильного пола такое положение вещей приветствует, не столько из религиозных соображений, сколько из первобытного мужского эгоизма. А мнения женщин никто здесь не спрашивает.
Там, где господствующая идея до мелочей предусматривает каждый твой шаг, чувственная озабоченность – единственная область, где еще остается место свободе. Поэтому гнет сильных мира сего египтяне способны терпеть бесконечно, но в личной жизни, в вопросах чести, – легко возбуждаются и приходят в ярость, которая не знает границ.
Невежество и умственная отсталость приводят к тому, что чаще всего разговоры ведутся на сексуальные темы. Не то, чтобы это считалось хорошим тоном. Если кто-нибудь полагает, что здесь бравируют этим, то я бы сказал – не больше чем в Англии бравируют темой: «Какая сегодня погода?»
Детишки, слыша рассказы об интимных подробностях, естественно, повторяют за взрослыми.
И в арабском мире, конечно, есть свои колоссы духа, но они парят на такой высоте, что скорее принадлежат космосу, нежели копошащимся на земле, изрыгающим скабрезности «рабам Аллаха».
Уже несколько месяцев меня мучает лихорадка, борьба с которой отнимает последние силы. Куда обратиться за помощью, если сам – врач? Мы с ней – как борцы, которые схватились не на жизнь, а на смерть, пользуясь самыми изощренными методами, в том числе недозволенными в европейской практике.
Я испытываю на себе всевозможные комбинации трав, смол, плодов, ядов и прочих снадобий местной народной аптеки.
Все, что мне удается, я описываю и систематизирую. Здесь болезни не те и протекают не так, как в Лондоне. Это захватывает. Вот только сил остается все меньше.
Сегодня я зря иду на базар. Из простого упрямства. В таком состоянии ничему научиться нельзя. Я едва понимаю, о чем вокруг говорят. А женщины… Все женщины, кажется, пожирают меня глазами, задевают одеждами, обдают жаром. Хотя мне своего – предостаточно: я, в самом деле, горю.
В воздухе – напряжение. Кажется, все на меня уставились, тычут пальцами и орут. Только я почти их не слышу. Зову: «Бесс! Бесс! Мне плохо! Я умираю!»
За спиною возня. С преогромным усилием оборачиваюсь, вижу, леди, которая только что шла мне навстречу. Ее прогоняют ударами в спину. Она все оглядывается и сверкает очами. В них – загнанность зверя и ненависть.
Кричу: «Ради Бога! Оставьте даму в покое!»… Но уже не слышу себя.
Кто-то вертится перед глазами, брызгая слюной, исступленно визжа, тычет мне в лицо растопыренной пятернею, тянется к шее, а потом, вдруг, впивается зубами в плечо.
Отталкиваю его от себя. Он отлетает на дюжину футов, рыча, падает с окровавленным куском мяса в зубах. Боли не чувствую, но «галабия» набухает от крови.
Ко мне подступает «Египет». Источая зловоние, он прыгает, точно кузнечик, которому, на скаку, откусили голову.
Чувствую удар в спину: что-то чужое холодное входит ниже лопатки. Свет гаснет. Мучительный бред. Все смешалось.
Кошмары захватывают, потому что очищены от других ощущений.
Привиделся, вдруг, мой двухлетний сынишка – больной ложным крупом. Сидит на постели в белой рубахе – тоненький, как ангелочек. Хрупкое тело трясется от кашля, как будто скребут дно кастрюли. Мальчик уже посинел. В глазках – ужас: «Что же это такое!? Я задыхаюсь! Сделайте что-нибудь!»
Ощущаю, как он одинок в своих муках. «Боже!» Сердце вот-вот разорвется. Прижимаю дрожащее тельце к груди, от отчаяния «завожу»… «перепелочку» – ту, что когда-то пел мне отец:
«А у перапелачки грудка болит.
А у перапелачки грудка болит.
Ты ж мая, ты ж мая, перапелачка!
Ты ж мая, ты ж мая, невяликая!»
Не перепелочка, – именно «перапелачка», именно, «невяликая», именно «мая» – этого требует лекарское заклинание.
В наивных строках подробно перечисляются все больные места. В нежной мелодии, порожденной любовью, – страшная сила… И я слышу, как выравнивается дыхание крохи. Он делает вдох, потягивается и, зевнув, наконец, засыпает у меня на груди.
Я не знаю, как это можно назвать. В нас еще масса каких-то нерасшифрованных доморощенных тайн и способностей.
VI. Приглашение к исповеди
1.
Как только уходит усталость, жизнь начинается снова. Но что-то мешает к ней относиться серьезно. Серьезна лишь боль – в любых проявлениях.
Женщины живут дольше, но и мучаются больше мужчин. Для женщины боль – величественная сторона бытия. Потому они – и серьезнее, и терпеливее, и основательнее, представителей сильного пола.
Сегодня предпоследний день в Лондоне. Мы отправились на знаменитую Оксфрд Стрит делать покупки. Мы – это я и две приятные дамы из нашей группы. У обеих – взрослые дети. Ростом обе выше меня. Спасибо, что не на много: у высоких – широкий шаг за ними – трудно угнаться, и приходиться смешно семенить.
Они просили переводить в магазине с английского. Но какой из меня переводчик!? Ища себе свитерок – убедился, что на практике (интуитивно) они понимают язык куда лучше меня.
Женщины – чудо создания. Для простоты буду звать их «светленькая» и «темненькая».
Мы оказались хорошей компанией – нам было весело.
Я никогда раньше не был в восторге от собственной внешности. Но с некоторых пор, время с особым усердием занялось моею персоной. Как будто ему доставляло садистское удовольствие выщипывать волосинки на черепе одну за другой, выращивая, при этом, настоящие заросли в носу и ушах, растягивать щеки, чтобы висели мешками, врезать отвратительные морщины на лбу и у рта, иными словами, делать все, чтобы я ненавидел препротивную рожу, выглядывавшую на меня из зеркал.
Бывает красивая благообразная старость. А бывает такая, что удивляет, как окружающие могут такое терпеть. И хочется плюнуть в лицо. А еще: почему сознающегося в своем безобразии, называют кокеткой? Это не справедливо!
Последняя надежда старичков – синдром аленького цветочка. Помните в сказке, заколдованное чудовище с обаятельным голосом?
Суть в разительном несовпадении зрительного и слухового восприятия. Так пусть эта мысль обольщает, помогая мириться со старостью.
Выбравшись из подземки, какое-то время мы порхали по Оксфорд Стрит, о которой я упоминал. Здесь мало проспектов, но много улиц типа московских Петровок, Дмитровок или Неглинных.
Паутина нешироких улиц не дает поднять головы, оглядеться.
Ты погружаешься в город, становишься его пленником, пока не натыкаешься на площадь, набережную или парк, где можно «расслабиться».
Хотя у британцев есть глагол «отдыхать» (to rest), из-за ущербности его стараются избегать: в нем нет ответа на фундаментальный вопрос, «с какой целью?»
Англичанину – ближе понятие (to relax) – «расслабиться», прямо указываующее на результат действия. То же – со словом «кушать» (to eat).
Вспомните Винни-пуха: «Не пора ли нам подкрепиться?». Слово «refresh» – «освежиться», «подкрепиться» – непосредственно информирует о результатах процесса обмена веществ: подкрепление запасов энергии, освежение и обновление сил. Так фундаментальность господствующего образа мыслей сказывается на языке.
Наконец, мы «впорхнули» в роскошный универмаг (второй или третий дом от подземки на запад по северной стороне Оксфорд Стрит).
Овальный атриум напоминал чрево гигантской рыбины, куда однажды занесло Гулливера с товарищами. Эскалаторы вели вверх к опоясывающим атриум галереям. От них во все стороны разбегались торговые залы.
Потолок напоминал перевернутый овальный бассейн. Там, подсвеченные изнутри витражи всех оттенков синего цвета (от светло голубого, по краю, до темно синего у самого «дна»), создавали эффект глубины. «Дно» пронизывалось золотыми прожилками, осенявшими торговый «Содом».
Окружающая изысканность для своего выражения требовала изысканных слов. «Офигенно!» – произнесли мы в один голос и расхохотались. Смеяться вслух – привилегия узкой компании. До этого в лондонских дебрях и снах я не мог позволить себе такой роскоши.
Когда легко дышится, когда забыты усталость и боль, люди – так мудры и спокойны, так ироничны, так хорошо понимают друг друга, что им начинают завидовать.
Вот и сейчас отыскался завистник. Оказывается, он давно шел за нами – упитанный дядька лет так за пятьдесят.
Здравствуйте! Я из Балтийска, – признался он, – Я здесь – за товаром. Английский знаю постольку поскольку… А обходиться долго без русского – темечко ноет. Вот – пёрся за вами и слушал… Город, вроде, большой, а словом перекинуться не с кем.
Здравствуйте, – поздоровался я. – Ну что с вами делать? Перекиньтесь. Только учтите, у нас мало времени. А на счет темечка, – говорят, хорошо почитать вслух стихи.
Думаете, помогает?
Проверено. Я видел тут книжную лавку. Есть – и на русском… Советую, купить. Простите, уж, коль задержал. Всего доброго!
Я свернул разговор, заметив масляный взгляд толстяка на моих «подопечных». Кроме того, от него невозможно разило то ли пивом с «таранькой», то ли грязной одеждой, то ли одновременно тем и другим.
Тут закартавил, как попугай, и захлопал в ладоши хухр: «Б’аво! Б’аво! Б’аво!»
А ты что здесь делаешь?! – возмутился я. – Марш на улицу! Здесь для тебя мало воздуха!
Хухр испарился. Услышав решительный тон, толстяк поспешил удалиться, но у порога остановился. В глазах был вопрос: «Интересно, что этот старый козел будет делать с двумя!?» Я выпятил грудь, дескать, не твоего ума дело, приятель, вали, пока цел!
А вы сами уверены, что стихи помогают? – поинтересоваась «темненькая».
По крайней мере, хуже не будет.
Занимаясь покупками, вглядываясь в калейдоскоп женских лиц и сравнивая их с лицами своих спутниц, я сделал решительный вывод, что последние просто обречены быть самыми лучшими. У них нет выбора. Этим даже нельзя гордиться – всего лишь диктат обстоятельств.
У нас на женщин возложена чудовищная ответственность.
Лишенный перспективы мужик не живет, а выпендривается. Не его вина, что «российская катастрофа» в основном, поразила мужское начало, так что остается лишь хорохориться и куролесить. Поэтому в каждой даме сидит прокурор.
А в джентльмене, даже если он сделал карьеру, достиг приличного положения и является образцом семьянина, – ощущение поднадзорности.
И красота предназначена не для конкурсов, – это средство спасения нации там, где мужские возможности снедают спесь и упадок. Должно быть, именно это имеют в виду, когда говорят, «красота спасет мир». Не мир, разумеется, а какой-нибудь дошедший до края, ослепший от зависти Богом забытый народец.
Мы покинули универмаг, выполнив свои планы и, оформив бумаги для возврата налогов при выезде. Такой внимательный персонал мог только присниться.
Оставалось доделать самую малость – то, что за нас никто уже сделать не может, – «обмыть» покупки.
Нагруженные пакетами, мы прошлепали назад к Оксфорд Серкэс и, замедлив шаги, погрузились во «Чрево Лондона» – в Сохо.
Каблучки моих спутниц, как ксилофонные палочки выстукивали что-то, подобное польке Штрауса.
Я шел посредине. У меня была партия «музыкальной метелочки». А что мне еще оставалось? Только шаркать подошвами.
Когда-то Сохо имело сомнительную репутацию. Нынче «сомнительность» сгладилась: хоть по-прежнему есть тут секс-шоу, магазины с интимным товаром и прочее, но не более, чем в соседних районах или, допустим, в Москвы.
С двенадцатого столетия, когда в Лондон стали прибывать иммигранты: греки, французские гугеноты и прочие, – в Сохо появились иноплеменные ресторанчики и магазины. С течением времени район превратился в приют для выходцев из континентальной Европы, Африки, Азии. Во всяком случае, Британское содружество наций было представлено в полном составе.
Между итальянскими лавочками деликатесов и французским бистро разносился аромат алжирских кофеин. В «Китайском городе» (China Town) вывески были снабжены китайскими, арабскими, индийскими переводами, а телефонные будочки напоминали маленькие пагоды.
В восточной части Сохо располагались книжные и антикварные лавки. На вывесках и стенах домов было много красного цвета разных оттенков (от малинового до вишневого).
На улицах прямо с лотков торговали зеленью, фруктами, рыбой и прочим товаром – подобие наших «воскресных базарчиков». Для Лондона – это экзотика.
Отчасти, все Сохо – экзотика.
Тут держатся менее чопорно, разговаривают чуточку громче, одеваются проще, чем в Сити. Здесь можно свободно жестикулировать, разрешается задевать локтями прохожих, идти по проезжей части.
И все же на улицах – чисто. Говорят, в Сохо есть своя мафия, своя борьба кланов, но – на неком «кукольном» уровне: только чтобы приманивать остротой ощущений, но не отпугивать.
Мы искали местечка покушать, для чего существует здесь тьма ресторанов и ресторанчиков.
Если в ресторане изысканно все: интерьер, мебель, обслуживание, сама пища, то в ресторанчике изысканным может быть только последнее. Остальное – добротное, чистое, вежливое, но скромное, по нашим меркам, не бедное, но без особых претензий.
Ресторанчики демократичнее и рассчитаны на гурманов не средних, скорее скромных достатков. Их могут посещать и бомжи, которых в Лондоне тоже тьма тьмущая. Но здесь у них (бомжей) иной статус. В Лондоне – это бездомные люди (чаще всего атиноамериканского происхождения) переживающие временные трудности. Тогда, как у нас – это, главным образом, уже не молодые конченые люди. Впрочем, тут и там случается всякое.
Сохо славится разноплеменными заведениями. Сначала мы побывали – в индийском (нас очень просили зайти). Но дамам не понравился запах приправ. «Пахнет нечистым.» – сказали они. В другом заведении под вывеской с арабской вязью сидели только усатые мужики, с липкими взглядами – здесь мы тоже не задержались.
Судьбе было угодно, чтобы я вновь и вновь «возвращался в Китай».
Ресторанчик, с виду, был никакой: просто – зал метров пятнадцать на двадцать с безнадзорной вешалкой вдоль стены: никакого швейцара. Чистые деревянные столики. Посетители – в основном, европейцы.
Мы сели, и как будто по волшебству, на стол легла белоснежная скатерть.
Словно из воздуха возникла миловидная кунянь. Она не вела дискуссии с посетителями, ибо лучше их знала, что они хотят, понимая все с полуслова. В подобных «харчевнях» – главное «оборот» посетителей.
Никого, разумеется, не выгоняли, но и никто не засиживался: стремительные движения кунянь, ее четкая скороговорка, легкое выражение досады при малейшей задержке – все намекало: «Поел, – уходи».
Мы заказали рыбное блюдо, бутылочку вина на троих и каждому – пива. Хотелось насладиться в компании знаменитым английским пивом и приличным (по мнению кунянь) вином.
Я не большой знаток сухих вин. Но спутницы были в восторге.
Что касается пива, то, по сравнению с «нашим», всякая марка здесь – лучшая. Пиво – символ несуетного застолья.
Как только мы заикнулись о рыбе, – появилась целая книга блюд. Я спросил: «Что вы можете нам посоветовать вкусного?»
Пронизав меня взглядом и оценив всю мою подноготную, кунянь обвела пальчиком три абзаца, в каждом – несколько столбиков иероглифов и длинный (мелкого шрифта) английский «подстрочник».
Даже в очках я не мог ничего разобрать. Сначала, предположив, что это не просто меню, а изложение технологии приготовления, я какое-то время беспомощно пялился в книгу.
И вдруг меня осенило: шедевры кулинарии в Китае приравниваются к шедеврам поэзии. Этот текст вполне мог быть чем-то вроде известного гурманам эпиграфа. Вообразите деликатес из морепродуктов, вкус которого передается словами тургеневского стихотворения в прозе: «Как хороши, как свежи были розы!» Вместо «роз» читай: раки, мангусты, осьминоги и прочие твари.
Я покрутил пальцем и ткнул в первый из обведенных абзацев. Фея захлопнула книгу и унеслась.
Потом была пауза. И мы поочередно спускались мыть руки.
Мнемосимволы на туалетных кабинках привили нас в восторг. Линия (тело), кружок (голова) – вот и все.
На женской кабинке линия, трогательно изогнувшись восседала на чем-то невидимом.
На мужской – она старалась держаться прямо, но при этом не менее трогательно выпячивала вперед среднюю часть.
Когда мы вернулись, наш столик сервировали. Принесли «куайдзе» – деревянные палочки для еды.
Применение их вытекало из китайской традиции – не садиться за стол с ножами. Все операции, требующие применения этого инструмента, заранее выполняются поваром. Глядя на палочки, я хотел было что-то сказать… Не успел: на столе появились ножи, вилки с ложками, хотя все вокруг, в том числе европейцы, пользовались куайдзе.
Принесли бутылку вина, три пива и рюмки. Рыба «приплыла» последней.
Так же, как в случае с уточкой по-пикински, не было никаких доказательств, что это именно рыба. Блюдо представляло собой хорошо приготовленную для переваривания массу, состоящую из кашицы и небольших, почти не нуждающихся в пережевывании кусочков.
Кроме общего (на весь стол) сосуда с приправой, каждому принесли пиалу со специальной подливой.
Читать бесплатно другие книги:
