Вирус бессмертия Янковский Дмитрий

ПРОЛОГ

22 сентября 1925 года. Памир.

Заалайский хребет

То ли специально, то ли никого больше не было, но нам подсунули плохонького проводника. Единственным бесспорным достоинством китайца Ли остается приличное знание русского языка, иначе Богдан давно пустил бы ему в лоб пулю из «маузера». В остальном Ли по молодости глуп, ленив, дерзок, а главное, чужд всяческих норм, присущих нормальному человеку.

Сегодня он снова ошибся с погодой и теперь радуется этому, как ребенок. А мы весь день вместо того, чтобы продвигаться в сторону Ферганы, рыли снег единственной лопаткой, пытаясь по его совету устроить убежища от бурана.

Лучше бы мы шли, пока было светло, потому что к темноте нас вместо бурана ожидал совершенно неподвижный воздух, похожий на глыбу льда, застывшую между двух исполинских вершин. Небо, если выползти из палатки, открывалось совершенно ясное, полное звезд, каких я до этого никогда не видел. Многие из них срываются, падают и рассекают небо яркими вспышками, высвечивая заснеженные заросли тугая на скальных выступах.

Богдан сидит рядом и злится, что я понапрасну жгу керосин. Я ему попробовал объяснить, как мои записки могут пригодиться в будущем для понимания подробностей нашего похода, но это лишь сильней его разозлило, поскольку миссия наша секретна и никто, кроме товарища Дзержинского, в моих писульках копаться не будет. Я же остался при своем мнении, полагая товарища Дзержинского слишком занятым для знакомства с моими каракулями, так что дневник скорее всего ляжет в архив и лет сто будет пылиться на полке. Когда же по всему миру наступит светлое коммунистическое будущее, всякие тайны отменят, и мои записки вполне смогут кого-то заинтересовать.

Так что я адресую их скорее последующим поколениям коммунаров, нежели товарищу Дзержинскому, хотя, вполне возможно, и он найдет в них что-то для себя интересное.

Китаец Ли умеет ночевать в снегу и не мерзнет при этом, а утром просыпается бодрым и свежим в отличие от меня, страдающего головными болями от керосинового угара в палатке. Богдану же – хоть бы что. Железный человек. За все время, сколько я его знаю, он ни разу не поморщился от боли, не кашлянул, не чихнул, а мелкие раны заживают на нем, как на собаке. Я думаю, он мог бы стать примером того, каким должен быть большевик.

Лампа тут горит из рук вон плохо, дымит и коптит, хотя керосин остался тот же самый, которым мы с успехом пользовались в долине. Ли говорит, что духам ледника не нравится вид огня, поэтому здесь все хуже горит, но в эти поповские сказки ни я, ни Богдан не верим. Богдан объяснил такое явление недостатком воздуха на высоте, и это показалось мне более верным, поскольку не противоречит принципам материализма. Алешка тайком от Богдана больше поверил китайцу, а мне рассказал, как совсем мальчишкой забирался в Питере на заводскую трубу, чтобы подать сигнал бастующим рабочим. Там, несмотря на высоту, лампа горела нормально. Подумав и взвесив, я решил при первой же удобной возможности сменить фитиль, но не хотелось пока ради этого ворошить снятые с верблюдов тюки.

Узнав о моей головной боли, Ли попробовал и меня научить спать в снегу, но я категорически воспротивился, поскольку даже в палатке холодно, особенно когда поддувает ветер. Алешке сегодня повезло с погодой, в карауле стоять даже приятно. Сидишь себе, куришь самокрутку, да глядишь, как вспыхивают над головой падающие звезды.

Ну вот, Богдан приказал ложиться спать, поскольку мне заступать в караул следующему.

23 сентября 1925 года. Памир.

Высокогорная Алайская долина

Мы таки попали в буран. Только не ночью, как говорил Ли, а после обеда, когда спустились в долину. Я боялся, что Богдан все же пристрелит проводника раньше времени, потому что зол он был немыслимо, даже два раза стрелял в воздух. Он так злился оттого, что Ли не привел ему убедительных доказательств необходимости остаться возле убежищ. Правда, китаец предупреждал о буране, даже показывал приметы его приближения, но дважды он уже проявлял неточность в таких предсказаниях, да к тому же Ли, как обычно, говорил весьма туманно, объясняя приметы проявлением воли горных духов. Конечно же, настоящий большевик, такой, как Богдан, подобные объяснения принять не мог и велел двигаться дальше, так что на момент начала бурана мы оказались далеко от убежищ, а новые отрыть не успели.

Я видывал всякие метели, но ни с чем подобным никогда не сталкивался. Горный буран больше походит на морской шторм, чем на ветер со снегом, он гонит между скал настоящие снежные волны, очень подвижные. Небо быстро заволокло равномерной белесой мглой, в которой вертятся вихри мелкой снежной пыли, сдуваемой ветром с вершин. Ехать почти невозможно, приходится пробираться прямо сквозь мчащиеся по снегу сугробы, словно погружаясь в тяжелую ледяную пену. К тому же местами ноги животных проваливаются. Алешка по молодости так и не освоил верблюда, отправившись из долины на жеребце, а Богдан ничего не мог сделать, справедливо посчитав, что лучше уж оказаться в горах на коне, с которым умеешь справиться, чем на верблюде, не зная его повадок.

Лучше всего себя чувствовал лохматый пес Бек. Хоть его шкура покрылась сосульками, словно панцирем, он легко скакал сквозь сугробы, то и дело скрываясь в снегу до самых ушей. Несмотря на черный окрас шерсти, я несколько раз полностью терял его из виду. Похоже, ему было даже весело, так он лаял на ревущие вихри, призраками бродящие между склонами гор.

Иногда снежные завалы сменялись плоскими каменистыми залысинами. Казалось, по ним легче ехать, но опытные верблюды стараются по возможности обходить такие места стороной. Залысины образуются от свирепого ветра, набирающего силу между скальными выступами. Он сдувает снег и больно бросает в лицо мелкие камушки, от чего приходится беречь глаза за воротниками тулупов. Иногда ветер становится таким сильным на этих залысинах, что животные не могут справиться с напором, останавливаются и пятятся. Если же ветер дует сбоку, ехать вообще невозможно, верблюды пугаются, ревут и ложатся на землю, боясь опрокинуться на бок.

Нам повезло, что Ли каким-то непостижимым образом отыскал в мечущейся мгле пещеру с почти засыпанным входом. Я так и не смог выпытать, откуда он знал про нее. Китаец уверял, что пещера просто обязана здесь быть, и он бы очень удивился, если бы ее не было при таком направлении ветра. Такое объяснение выглядит нелепым, и теперь я уверен, что хитрый Ли от нас что-то скрывает. Возможно, по этой дороге у него полно тайников.

Пещера очень большая, мы завели в нее всех верблюдов вместе с Алешкиным жеребцом и развели костер. Запасов еды осталось на три дня, и то если расходовать очень умеренно. Китаец просил у меня винтовку, чтобы убить козла или горную индейку, но подозрительный Богдан оружие ему не доверил.

Алешка спит, я пишу, а Богдан наконец получил возможность перечитать записи, которые мы везем в ЧК.[1] Как он их разбирает, непонятно, поскольку написаны они на чужом языке, но иногда Богдан сам достает карандаш и делает пометки в тетради на русском. Меня разбирает любопытство, какую ценность могут иметь для мирового пролетариата записи, сделанные оболваненными монахами несколько тысяч лет назад? И он, и я пишем при свете костра, время от времени подкидывая в огонь наломанные китайцем ветки арчи. Надо беречь керосин.

Глаза слипаются от усталости. Пойду спать. Впервые за несколько дней мне по-настоящему тепло. Высокое пламя костра дает много жара.

24 сентября 1925 года.

Памир. Алайская долина

Буран еще не кончился. Утром Богдан вышел по малой нужде и нашел у входа в пещеру множество крови и перьев улана. Ночью Ли как-то сумел добыть птицу и съел ее сырой. Богдан несколько раз обыскал китайца, пытаясь найти оружие, но ничего, кроме ножа, не отыскал. Забрал нож и приказал Алешке не спускать с проводника глаз. Со мной он поделился подозрением, что в одном из тайников Ли может держать винтовку, поскольку улан никогда не подпускает стрелка на расстояние пистолетного выстрела. Возможно, он прав, и рев бурана помешал нам расслышать звуки стрельбы. Другого объяснения я не нашел, а спрашивать китайца казалось бессмысленным.

Днем у Алешки началась лихорадка. Ли просил загасить огонь, утверждая, что болезнь – это месть горных духов. Богдан, помня предыдущие хитрости проводника, слушать его не стал. У меня тоже болела голова, и я по большей части сидел, даже не в силах взяться за карандаш. Богдан продолжал разбирать записи. До вечера я не ел.

Животные чувствовали себя как обычно, но верблюды отказывались ложиться, даже когда Богдан тянул их вниз за кольцо в носу. Черный выглядел перепуганным, горб у него совсем обвис.

Пес Бек сбежал. Богдан объяснил, что местные собаки приучены охотиться, как волки. Но раньше Бек нас не покидал так надолго.

Я подумал, что китаец мог нас всех отравить, когда набирал снег в котелок, но говорить Богдану я остерегся. Он слишком горячий, а никто из нас не найдет самостоятельно дорогу на Фергану.

Больше нет сил писать.

25 сентября 1925 года.

Памир. Алайская долина

Я не смог разбудить Алешку. Он умер, был весь синий и некрасивый. Китаец ночью сбежал, пока я был в карауле. Он дождался, пока я усну, окончательно лишившись сил, и забрал все записи, которые мы везли в ЧК, осталась только тетрадка с пометками. Ее Богдан носил под тулупом.

Богдан был так зол на меня, что я думал – пристрелит. Но он успокоился.

Я еле двигаюсь, даже пустой котелок показался мне слишком тяжелым. Собирать снег пришлось на четвереньках у самого входа. Несколько раз попались перья улана. Я их выбросил.

Зря собирал снег. Костер потух, потому что некому было сломать арчу. В пещере стало темно, и мы зажгли лампу.

К вечеру мне стало чуть легче. Мы думали хоронить Алешку, но землю в пещере не удалось раскопать. Тогда мы сняли с тела все ценное, чтобы не пропадало, и вынесли покойника из пещеры. Буран набрал полную силу.

Едим солонину. Теперь пищи хватит дней на пять, поскольку людей стало меньше и не надо кормить собаку. Если буран кончится завтра, успеем спуститься в долину. Можно было бы забить ненужного жеребца и держать мясо на морозе, но нет огня, чтобы готовить конину.

26 сентября 1925 года.

Памир. Алайская долина

Буран начал стихать. Богдан ходит хмурый, нервничает. Он приказал мне прочесть его записи и переписать в дневник по памяти так, чтобы я запомнил их накрепко. Сказал, что я многого не пойму и многое мне покажется странным, но если с Богданом что-то случится, именно я должен буду передать все в ЧК. Он считает, что, если пройти по межгорью, можно и без проводника добраться до обитаемых мест.

Мне пришлось читать его тетрадку до вечера, прежде чем я запомнил главное без ошибок.

Оказывается, на свете есть Бог, но это является величайшей тайной диктатуры пролетариата. Никто из попов по-настоящему в Бога не верит, поэтому религия как была, так и остается опиумом для народа. На самом деле наличие Бога не противоречит теории материализма, поскольку по сути Бог является материальной субстанцией, расположенной в межпланетном пространстве. Верить в него нельзя, потому что он не совершает чудес и никогда не спускался на землю, как утверждают поповские сказки. Настоящий пролетарский Бог редко вмешивается в дела людей, это происходило лишь несколько раз с промежутком в многие тысячи лет. Главным является то, что следующее обращение пролетарского Бога к людям свершится ровно через тысячу девятьсот тридцать восемь лет после самого яркого появления хвостатой звезды.

Услышать и правильно понять обращение Бога трудно. Для этого надо всю жизнь соблюдать обет безбрачия, а кроме того, необходимо обрить голову и специальными упражнениями вырастить третий глаз на макушке. В нужный день следует взойти на гору, состоящую из самого твердого камня, лечь на ней и уснуть. Если все сделать верно, то во сне можно увидеть Знак Бога, который будет содержать важнейшие знания. Тот, кто увидит Знак Бога, поймет его очень легко.

Все это я прочно запомнил. Многое меня действительно удивило, и я решил побеседовать с Богданом об этом. Меня интересует, что может сказать пролетарский Бог людям?

По мнению Богдана, он должен передать устройство невиданного оружия для борьбы с врагами коммунистического движения или подсказать, каким образом любой камень превратить в золото.

Я уверен, что с таким знанием легко будет устроить мировую революцию.

Решили спать по очереди, Богдан остался сторожить первым.

27 сентября 1925 года.

Памир. Алайская долина

Буран окончательно стих. Ночное небо кажется невероятно близким, а звезды почти не мерцают, поглядывая на горы мохнатыми огоньками. Теперь я знаю, что среди них живет настоящий Бог. Очень интересно узнать, как он выглядит.

Собираемся идти ночью, чтобы наверстать упущенное время и не переводить зря еду. Очень спокойный воздух, мороз пощипывает кожу, но не пробирает насквозь. Тело Алешки занесло снегом так, что мы не нашли даже бугорка.

Вернулся Бек. Он притащил в зубах огромного улана. Богдан осмотрел птицу и сказал, что у нее руками свернута шея, а никаких следов от пуль нет. Я проверил винтовку, выстрелив в воздух. Горы отозвались раскатистым эхом.

Улана мы ощипали и съели сырым, благо он был еще теплым. Сырое мясо животного, а не птицы я бы так съесть не смог. А Богдану будто бы все равно.

Мы навьючили верблюдов и вышли, но скоро остановились у развилки двух межгорий, почти одинаковых. Стрелка компаса пляшет и вертится, словно к ней поднесли гирю. Богдан решает, что надо спускаться по левой развилке. Бек этим очень доволен, видимо, звериное чутье подсказывает ему верную дорогу к жилью. Мы с Богданом договорились ему верить.

Когда проходили через обширный снежный завал, жеребец проломил ногами наст и провалился до самых ушей. Мы спешились и начали утаптывать вокруг него снег, чтобы правильно уложить и развьючить. Он ржал, бил копытами и проваливался все глубже, не желая лечь на бок. Богдан разозлился и убил его из «маузера». Я хотел развьючить коня и отрезать часть окорока, в надежде потом найти топливо для костра, но сам чуть не ушел в рыхлый снег. Богдан приказал все бросить, и мы уехали на верблюдах. Они оказались опытными, подгибали передние ноги и спускались на них, как на лыжах.

После трудного места сделали привал и отправились дальше.

30 сентября 1925 года. Памир.

Предгорья Алайского хребта

Взошло солнце, и мы снова не знаем, куда идти. Один путь ведет вниз, через долину, заваленную рыхлым снегом, другой вверх, на ледник. И тот, и другой очень опасны. Богдан хочет понять, по какому пройти будет легче, но я считаю, что нужно искать не легкую дорогу, а ведущую в нужном направлении.

Устроили привал. Я добрался до края ледника и наломал ветвей тугая, росшего на склоне. Из остатков керосина и принесенных мной веток сделали костер. Бек хочет идти на ледник, лает и тянет Богдана за полу тулупа. Но я лазил туда и знаю, что с верблюдами там не пройти.

Мы вместе покурили моей махорки, хотя раньше Богдан воздерживался от этого, жуя насвой из каменной бутылочки. Затем решили спускаться через снег. Бек не хотел идти с нами, лаял издали и рычал. Богдан стрелял в него из «маузера», но не попал, а потом кончились пули. У меня в обойме винтовки оставалось еще четыре патрона. Бек поджал хвост и сам полез на ледник. Там я увидел китайца и предупредил об этом Богдана.

Он хотел забрать у меня винтовку, но я не дал, сказав, что проводника лучше убить на входе в Ферганскую долину, а сейчас он может подсказать нам верную дорогу, если его подманить хитростью, связать и пытать. Богдану это понравилось.

Он велел мне вынуть патроны из винтовки и показать китайцу, а сам показал ему пустой «маузер». Ли спустился и привел с собой Бека. Он сказал, что в такую погоду мы обязательно умрем, если пойдем вниз. Мол, скоро с левой вершины сойдет лавина, а по леднику можно выбраться на удобный перевал, только надо бросить верблюдов. Я ударил его прикладом в спину и сбил с ног, а Богдан навалился сверху и долго бил его кулаком по голове. Я зарядил винтовку и отогнал выстрелом рычащего Бека, мне было жалко его убивать.

Потом мы связали китайца и подождали, когда он придет в себя. Вид у него был совершенно спокойный, даже веселый, хотя Богдан выбил ему два зуба. Он смеялся над нами и говорил, будто мы убиваем себя враньем, поскольку не умеем услышать правду. Подумав, Богдан решил, что первый раз китаец мог назвать верную дорогу, так как надеялся на наше неверие. Я согласился.

Ближе к полудню Богдан взял у меня винтовку и повел китайца расстреливать возле скалы. Я ему советовал удавить Ли, чтобы не тратить патроны, но Богдан замерз, нервничал и не хотел снимать повод с верблюда, а другой веревки под руками не было. Я решил, что нет разницы, два патрона у нас останется или три. Мне тоже не хотелось снимать повод с верблюда.

Китаец смеялся над нами, говорил, что выстрелом мы разбудим горных духов и они убьют нас камнями. Но Богдан не поверил, ведь я уже стрелял в этом месте, и ничего ужасного не произошло. Он оставил Ли у скалы, а сам отошел на несколько шагов, передернул затвор и прицелился проводнику в голову. В этот момент Ли выкрикнул непонятное слово, похожее на заклинание, оно показалось мне громким и визгливым. У меня заложило уши, а под Богданом проломился наст, и он, вместе с винтовкой, провалился по шею. Я хотел утоптать вокруг него снег, но Бек накинулся на меня сзади и повалил, скалясь и целясь зубами в горло. Раздался винтовочный выстрел, и я перестал видеть Богдана, наверное, от сотрясения он провалился еще глубже. Ли свистом подозвал пса, и тот помог распутать ему руки.

Потом китаец проследил, как я все запишу, бегло просмотрел листы и заставил добавить последнюю фразу, после чего обещал отвести в Фергану.

Я добавляю под его диктовку: «Боги внутри, снаружи лишь дьяволы».

ГЛАВА 1

27 декабря 1938 года, вторник.

Москва, центр

Возле станции метро «Дзержинская» толпился народ, как всегда в центре Москвы перед праздниками. Было уже темно, урчали полуторки, крякнула сигналом «эмка». Паша остановился на углу Никольской возле памятника метростроевцам и достал из кармана пальто новенькие «Кировские». Часы показали без десяти семь – чуть больше тридцати минут до начала занятий в ОСОАВИАХИМе, а Мишки все нет. Не хватало только из-за него опоздать! Такое придется выслушать на комсомольском собрании, что даже думать не хочется. Павел вздохнул, ссутулился и глубже сунул руки в карманы, исподлобья наблюдая за снующим народом. Холод быстро забирался под одежду, заставляя ежиться и переминаться с пятки на носок. Утоптанный снег мерно похрустывал под ногами прохожих, мороз пробирал до костей, вызывая сонливость.

– Эй, молодой человек! – послышался справа мужской голос. – Это не ты случайно Павел Стаднюк?

Паша вздрогнул и обернулся всем телом, чтобы не впустить за пазуху холодный воздух.

Перед ним стоял высокий представительный мужчина лет сорока пяти. На нем было безупречно-черное каракулевое пальто – длинное, ниже колен. Запорошенная снегом черная меховая шапка. Короткая черная бородка выдавала каждодневные усилия кропотливых цирюльников. В остальном же лицо незнакомца было невыразительным, но именно это и пугало. Какое-то мертвецкое, нечеловеческое лицо. Только немигающие, как у змеи, глаза обжигали взглядом.

– Да, я Стаднюк, – поперхнувшись, ответил Паша.

Он еще больше съежился, теперь уже не столько от мороза, сколько от страха. И опустил глаза.

На ногах незнакомца, несмотря на погоду, были черные лаковые туфли, каких не найти в магазине. В недоумении Павел опять поднял глаза на лицо незнакомца, ожидая услышать еще что-нибудь, но тот, продолжая молчать, придирчиво оглядывал Павла с головы до ног. Оглядывал так, как на рынке оглядывают лошадь.

Павел нерешительно переступил с ноги на ногу, чувствуя, как молчание незнакомца все сильнее опутывает его липкой паутиной ужаса, лишая воли и рассудка.

– Ладно, пойдем, – усмехнулся важный мужчина и, кивком указав Паше направление, первым направился по Никольской в сторону метро.

– Куда? – хрипло спросил Паша, вспоминая, как неделю назад увезли куда-то соседа по лестничной площадке, и удивляясь, что так послушно следует за незнакомцем.

Мужчина в черном пальто шел пружинистой походкой, не оглядываясь. Паша с трудом поспевал за неразговорчивым провожатым, оскальзываясь на темных полосах льда, припорошенного снегом, и с тоской оглядывался по сторонам, не рискуя бежать. Куда? Все равно найдут. Только хуже будет. Да и не виноват он ни в чем. Нечего бояться! Врут все про аресты невиновных.

Вдоль улицы поддувал по ногам ветер, и Павел все больше съеживался, пряча лицо от колкого снежного вихря.

Идти оказалось недалеко – у тротуара, почти уткнувшись радиатором в снежный сугроб, стояла черная «эмка» с заведенным мотором. Мужчина приоткрыл заднюю дверцу.

– Садись, Стаднюк.

Дикий ужас неминуемой смерти сжал сердце, и Павел, споткнувшись, грохнулся на колени. Мужчина в черном равнодушно ухватил его за ворот пальто и затолкнул на заднее сиденье салона.

– Ты только, Пашенька, чудить не вздумай, – садясь рядом, предупредил он. – А то зашибу, не ровен час.

Паша вжался в сиденье, с трудом сдерживая желание завыть от отчаяния. Страх образовал в животе огромную ледяную пещеру и мешал дышать.

Грузный водитель в фуражке с синим околышем молча тронул машину с места, развернулся и, миновав площадь Дзержинского, погнал по Лубянке. Очень скоро огни фонарей скрылись позади, завьюженные метелью. Павел украдкой взглянул на хозяина «эмки», пытаясь предугадать свою грядущую участь, но профиль человека в черном пальто был неподвижен, будто профиль каменного памятника.

«На Дзержинского чем-то похож», – заметил Павел, вздохнул и отвернулся к окну.

Через минуту «эмка» проскочила перекресток, на котором буксовала полуторка с зажженными фарами. Возле грузовика двое красноармейцев орудовали лопатами, пытаясь подсыпать под колеса песок из кузова.

На Садово-Спасской «эмка» повернула направо. Чем дальше от центра, тем меньше попадалось людей на улицах и машин на дороге – городом правили начинающаяся метель и хмурые постовые, от носа до пят укутанные в тулупы. Павел опустил голову и увидел, как тает снежная пыль на коленях. Он не понимал, за что его взяли, и мог предположить лишь чей-то подлый наговор. Неужели кто-нибудь из бригады? Кому он говорил, когда и где встречается с Мишкой? Почти все знали. Да и какая теперь разница – кто?

Павел украдкой огляделся и понял, что водитель гонит «эмку» в сторону Сокольников. Почему не на Лубянку, если это арест? Вот вляпался! Следователю в кабинете можно хоть что-то объяснить, оправдаться, тем более что серьезного ничего за собой Паша не чувствовал. А так вывезут в лес и пристрелят! Варька говорила, что такое бывает, хотя откуда ей знать, если из таких поездок мало кто возвращался? Но раз не возвращаются, значит, все так и есть. Мысли в голове путались, торопливо сменяя одна другую. Сердце заколотилось сильнее, и Павел закусил губу.

«Эх! Не стоило поддаваться на Варькины уговоры, а надо было ехать с Гришаней в Испанию, в коммунистические интербригады. Гришаня бы устроил, он мог. На войне ведь нужны не только бойцы, но и хорошие механики. А там сейчас тепло, там, говорят, прямо на деревьях мандарины растут. С испаночкой какой-нибудь познакомился бы, – подумал Пашка и печально вздохнул. – Другие бы страны посмотрел, как Варькин отец. Спасла, называется, Варя от франкистских пуль – теперь свои расстреляют ни за что ни про что. Все ее предрассудки!» Суеверная кузина и слышать не хотела о желании Павла отправиться рисковать жизнью ради каких-то испанцев. Несознательная была Варвара, не изжила еще мелкобуржуазный дух в своей личности! Отец у нее пролетарский ученый, путешественник, а сама она какая-то мещанка.

Павел был чужд ее предрассудков, он верил, что если один раз пуля попала в голову и не убила, то и в другой этому не бывать. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Варька, напротив, пугалась, когда у Паши случались приступы от контузии, прикладывала примочки и бурчала, что второй раз чуда не будет. Может, и впрямь права Варька, может, как раз пуль и следовало бояться Павлу? Хмурый незнакомец, безмолвный водитель и машина, летящая в темноту сквозь поземку, убеждали в верности ее слов.

В Сокольниках повернули направо, водитель сбавил скорость, выруливая между мрачными деревянными постройками. Потом свернули еще несколько раз, углубляясь в темные заснеженные улочки, и «эмка» наконец замерла у высокого каменного забора.

Незнакомец в черном выбрался из машины.

– Выходи, Стаднюк, – позвал он.

Паша выкарабкался на снег и сразу спрятал лицо от сильного порыва метели. Незнакомец даже бровью не повел, словно не чувствовал холода вообще. Точно мертвяк.

– Ты как себя чувствуешь, Стаднюк? Бледненький весь, – с насмешливым сочувствием сказал энкавэдэшник. – Укачало, что ли? Ну ничего-ничего! Сейчас чайку попьем. Не трясись ты так, а то раньше времени концы отдашь!

Энкавэдэшник неожиданно жизнерадостно захохотал над собственной шуткой, и Паша опять ощутил страх. Он попытался захлопнуть за собой дверь «эмки» и опять чуть не упал.

– Так, Сердюченко, – незнакомец постучал пальцем в водительское стекло. – Заправься, возьми две запасные канистры и можешь отдыхать в гостевой. Я тебя вызову, когда будет нужно. А ты, Стаднюк, не мерзни, проходи во двор, вон калиточка. Иди-иди! Не стой!

«Все, – подумал Паша, делая первый шаг. – Сейчас выстрелит мне в затылок. А про чай – это так. Для издевки».

Он так сжался, что непременно умер бы от разрыва сердца, если бы под ногой хрустнула ветка или обломок сосульки. Но только снег скрипел под ногами. Дойдя до ограды, Павел вытащил из кармана окоченевшую от холода руку и потянул на себя массивную бронзовую ручку, в центре которой была отчеканена пятиконечная звезда с вписанным в нее серпом и молотом. Калитка скрипнула и подалась, оставив на снегу полукруглый след.

Во дворе оказался невысокий особняк с горящими желтым светом окнами. Возле крыльца переминался с ноги на ногу красноармеец с винтовкой, у его ног напряженно сидела огромная лохматая псина. Павел остановился, увидев, как собака с глухим урчанием оскалила желтые клыки.

– Не бойся, Стаднюк, – донесся из-за спины спокойный голос энкавэдэшника. – Она без команды не бросится.

Он обогнал Пашу и, первым поднявшись по невысоким ступеням, распахнул дверь в теплую прихожую. Облако пара устремилось в темное небо.

– Прошу! – энкавэдэшник опять сверкнул круглыми немигающими глазами.

Павел шагнул через порог.

Незнакомец не спеша разделся, поправил прическу перед большим зеркалом и обернулся.

– Можешь называть меня Максимом Георгиевичем, – произнес он, пристально глядя Паше в глаза. – Фамилия моя Дроздов, а должность тебе знать не обязательно. Да ты раздевайся, раздевайся. И сапоги снимай, не стесняйся. Портяночки внутрь кинь. Машенька! – крикнул он куда-то в глубину особняка. – Принеси-ка молодому человеку домашнюю обувь!

Пашка с надеждой подумал, что, может, его и не расстреляют, а дадут правительственное задание. Да-да! Просто задание очень секретное, поэтому все так загадочно. Это предположение несколько обнадежило Стаднюка, и он опять вздохнул, стягивая с головы шапку.

Раздались торопливые женские шаги, и в дверном проеме показалась стройная молодая женщина в темно-синем, строгом, почти форменном платье с белым накрахмаленным воротничком. Ткань туго обтягивала высокую полную грудь.

– Добрый вечер, Максим Георгиевич, – сказала Машенька и поставила у ног Павла пару войлочных тапок.

– Спасибо, – поблагодарил Стаднюк, вешая пальто на крюк высокой деревянной вешалки, и оглянулся, куда бы сесть, чтобы стянуть сапоги. Никакой табуретки не было, и ему пришлось прыгать сначала на одной ноге, потом на другой, чтобы справиться с обувью.

– Это Машенька, моя секретарша. Для тебя Марья Степановна, – с холодной улыбкой представил сотрудницу Максим Георгиевич. – Запоминай, пригодится.

Эта фраза подтвердила предположение Павла о тайном государственном задании. Значит, не расстреляют. Ну и хорошо.

– А это Павел Стаднюк, – сообщил секретарше Дроздов. – Машенька! Проводишь гостя к умывальнику. Выдашь ему все, что надо. Он поживет здесь несколько дней. Как умоется, подавай чай на двоих. С сахарком, с пряниками… А то видишь, как наш гость перепугался? Да и промерз, верно?

Пашка кивнул.

Дроздов покинул прихожую и скрылся за одной из дверей, а Машенька с кислой улыбкой осталась ожидать, когда Павел справится с обувью. Он наконец разулся и, почувствовав дух, исходящий от портянок, устыдился. В особняке пахло тонким цветочным запахом – ароматом мыла, чистоты и дороговизны. По-буржуйски пахло. Просто до неприличия по-буржуйски.

Дроздов снова показался в коридоре, но тотчас исчез за другой дверью.

– Вам сюда. Проходите, пожалуйста, за мной, – сказала Марья Степановна спокойным приятным голосом, выключив в прихожей свет и двинувшись по коридору.

– Ага. Спасибо, – уже смелее кивнул Паша и переступил порог.

Машенька повела Стаднюка к той двери, за которой Дроздов скрылся в первый раз. Там оказалась комната с умывальником и ванной. Паша снова поразился. Стены комнаты были отделаны фарфоровой плиткой и зеркалами, над раковиной в форме створки моллюска нависал натертый до блеска медный кран с двумя вентилями. Эти два вентиля удивили Павла больше, чем огромная ванна у стены. К чему их два на одном кране? Он придвинулся ближе и разглядел, что пробки на фарфоровых ручках разного цвета – одна синяя, другая красная. На ободке крана виднелась надпись на немецком или английском: «HANSA» – скорее всего, имя капиталиста, державшего фабрику.

«Неужели из одного крана дают обычную воду, а из другого горячую?»

Паша нерешительно покрутил вентиль с красной меткой.

В раковину действительно потекла горячая вода.

Паша покачал головой. «Разве бойцы НКВД должны пользоваться такой роскошью, когда весь народ живет скромно и без излишеств? Хотя, наверное, правильно это. Какие нагрузки! А ответственность? Товарищ Дзержинский, говорят, вообще не спал, потому что некогда».

Паша открыл второй кран и, добившись нужной температуры, с наслаждением сунул застывшие, покрытые цыпками руки под теплую струю.

«Хороши буржуйские штучки, – подумал он и тут же себя одернул: – На службе у трудового народа».

В зеркало он увидел, как за спиной опять открылась дверь и секретарша повесила на крючок махровое полотенце.

– Утираться будете этим, – сказала она. – Если надо посморкаться, то у нас есть салфетки, вот они, на столике возле зеркала. Мыло возьмите. А это – мусорница.

Марья Степановна наступила на педальку маленькой аккуратной ножкой, обутой в туфельку с пряжками, показывая, как поднять крышку бака, не пачкая рук.

– Вот так, – сказала Машенька и покинула ванную.

«Говорят, несколько дней здесь пробуду, – со вздохом подумал Стаднюк, с робостью и удивлением разглядывая роскошное помещение. – А как же Варенька? Она ведь беспокоиться станет. Но сначала надо о себе подумать, а ей и потом можно будет все объяснить».

Совсем осмелев, Паша потянулся за мылом, но дверь открылась в третий раз, и Максим Георгиевич позвал:

– Хватит плескаться, Стаднюк! Чай остынет. Утирайся, и пойдем разговорчики разговаривать.

Так и не успев толком помыть рук, Стаднюк торопливо завинтил краны и потянулся к полотенцу. Но, увидев ослепительную белизну ткани, не рискнул прикоснуться к ней, а украдкой вытер руки о штаны.

Он поспешил догнать Дроздова в коридоре и вошел за ним следом в гостиную, освещенную только тусклым светом настольной лампы. Из молчаливой зимней темноты показались огромный кожаный диван, кушетка, массивный стол из темного дерева и три стула возле него. В камине жарко пылали дрова. Кроме той, в которую они только что вошли, из гостиной вели куда-то еще четыре двери.

Павел остановился посреди комнаты. Энкавэдэшник неторопливо пересек комнату и устроился за столом. От него потянуло тонким дорогим запахом.

– Присаживайся, – указав на стул напротив себя, Дроздов придвинул лампу так, что Павлу пришлось сощуриться от яркого света. – Сейчас на вопросы будем отвечать. Вопросики простые, большинство ответов я и так знаю, так что ты ничего не скрывай. Не юли и не пытайся обмануть Советскую власть. Понятно?

Павел кивнул и опустился на край большого резного стула.

– Ну, раз договорились, – усмехнулся товарищ Дроздов, – тогда почаевничаем и приступим.

Тотчас бесшумно отворилась одна из дверей, и в гостиную, впустив едва заметный запах готовящейся еды, проникла Марья Степановна, ловко держа поднос со стаканами и сахарницей. В полной тишине она поставила стаканы в серебряных подстаканниках сначала перед начальником, потом перед Стаднюком, после чего неслышно скрылась за дверью.

Павел подождал, пока хозяин первым бросит щипцами три больших куска рафинада себе в стакан, и тоже потянулся к сахарнице. Не рискнув показаться нахалом, Павел взял только два куска.

Некоторое время Дроздов сосредоточенно размешивал сахар, громко стуча ложечкой. Павел поспешил размешать сахар поскорее и потянулся губами к горячему краю стакана, собираясь сделать осторожный глоток – очень уж хотелось пить, но Дроздов резко стукнул ложечкой об столешницу, заставив гостя вздрогнуть.

– Полагаю, тебе известно, в каком ведомстве я занимаю должность? – спросил он, буравя Стаднюка взглядом.

Тот кивнул и хотел усесться на стуле поудобнее, но, как он ни ерзал, спинка располагалась под таким углом, что прислониться к ней было решительно невозможно. Приходилось наклоняться вперед.

«При такой ванной не могли стульев нормальных поставить? – подумал Стаднюк. – Или это специально для допроса? На таком долго не усидишь».

– Так где я, по-твоему, работаю? – спросил Дроздов, отхлебывая чай.

– В НКВД, – сипло ответил Паша. Ему очень хотелось пить, но он не рискнул притронуться к стакану под прицелом дроздовских глаз.

– Ну что же, замечательно! – обрадовался хозяин. – Мучаешься, наверное, зачем попал в этот дом?

Паша пожал плечами.

– И чего вы все так боитесь НКВД? Советская власть строга с врагами. Это правда! – Максим Георгиевич поднял взгляд на портрет Дзержинского, висевший на стене за спиной. – Но честных граждан она защищает от происков мировой буржуазии. Стыдно, Стаднюк! Ты же комсомолец! Или чуешь вину какую за собой?

– Да нет, нет на мне никакой вины! – помотал головой Стаднюк и опять попытался удобнее устроиться на стуле.

– Ладно. Могу тебя успокоить – ты не арестован, – улыбнулся Дроздов и оскалился. – Что, легче стало? Тогда пей чай-то. Пей, а то на тебе лица нет!

– Ага! – обрадовался Павел и снова потянулся к стакану, но энкавэдэшник опять прервал его вопросом:

– Твои фамилия, имя, отчество?

– Стаднюк Павел Миронович, – ответил Паша.

– Братья, сестры?

– Двоюродная сестра Стаднюк Варвара Александровна. Дочь брата моего отца.

– Проживаешь с ней вместе? – Дроздов бросал вопросы отрывисто, с такой интонацией, точно в том и состояла вина Павла, что он родился, что его зовут Павел Стаднюк и что у него есть кузина.

– Да. С ней проживаю, – начиная опять волноваться, отвечал Паша. – От отца ей досталась квартира на Петровском бульваре. Мы там живем вместе с дедом, ухаживаем за ним. Он не ходит, в Гражданскую контузило. А когда Вариного отца, сына его, убили, он так разнервничался, что его паралич разбил.

– Понятно. Женат?

– Нет.

– Любовница?

– Нет. Что вы! – воскликнул Паша. – Когда мне?

– Что-то не верится, – произнес Максим Георгиевич, вглядываясь в Стаднюка. – Ладно, замнем для ясности, если нужны будут подробности твоей половой жизни, я тебя потом отдельно расспрошу. Поехали дальше. Какими болезнями болел?

– Инфлюэнца, корь, краснуха… – морща лоб, начал вспоминать Паша.

– Не тяни, – нахмурился энкавэдэшник.

– Десяти лет от роду получил контузию. Шальная белогвардейская пуля в голову.

– Осложнения были?

– Были… Из-за этого меня в экспедицию не берут. По здоровью.

– В экспедицию? В какую?

– Я хотел рабочим устроиться в географическую экспедицию. Открывать неизвестные места Земли. Как Варин отец.

– Н-да? – Дроздов сощурился. – А что со здоровьишком-то? Хотя… Постой! Побеседуй-ка об этом лучше с Евгением Поликарповичем. С нашим доктором. Что-то он задерживается.

Снова открылась одна из дверей, и в гостиную вошел человек, одетый в белый халат и шапочку, с саквояжем в руке. На носу его поблескивали очки.

– Приветствую, молодой человек! – кивнул он Павлу и направился к кушетке. – Пожалуйте сюда!

Повинуясь кивку доктора, Павел поднялся со стула и пересел на кушетку, а доктор тем временем зажег яркую лампу с рефлектором на ручке, которую вынул из саквояжа.

– Рот откройте, будьте любезны, – попросил он Павла. – Шире, шире.

Свободной рукой врач взял Стаднюка за подбородок и оттянул нижнюю челюсть.

– Зубы в порядке. Очень хорошо. Горло не обложено. Замечательно. Скажите «а».

– А-а-а, – послушно протянул Паша.

Вдруг он позеленел, и в глазах у него все поплыло. Он вспомнил, как у Вариного отца однажды обнаружил напечатанную на машинке статью некоего профессора Варшавского о психологическом воздействии обменного переливания крови, разработанного совсем недавно, в прошлом десятилетии, профессором Богдановым. Суть обменного переливания крови состояла в том, что если поменяться кровью старику и молодому, то молодой станет более опытным, а старый продлит себе жизнь. В этом было столько кровавой мистики, столько нечеловеческого, дьявольского, что становилось страшно. Варшавский описывал удачные и неудачные эксперименты с переливанием. Сам Богданов погиб во время одиннадцатого в его жизни переливания крови. Уж не в таких ли домах проводят подобные эксперименты? И из кого берут кровь?

– Следите за здоровьем? – продолжал спрашивать доктор.

– Ага, – не закрывая рта, ответил Паша. А когда доктор отпустил челюсть, добавил: – Физкультурой занимаюсь. Я все же надеюсь поправиться, чтобы меня в путешественники взяли.

– Так-так. Хорошо. Голову наклони вперед.

Евгений Поликарпович аккуратно ощупал Пашину макушку там, где когда-то была проломлена кость.

– Надо полагать, что это и есть та самая пуля? – спросил он.

– Да.

– Кость до конца не срослась, – сказал доктор, повернувшись к Дроздову. – Под кожей имеется небольшое отверстие. – И снова обратился к Паше: – Приступы бывают?

– Раньше были. Теперь очень редко.

– Ясно, – вздохнул доктор. – Штаны приспусти.

– Штаны? – краснея, переспросил Паша.

– Штаны-штаны! – кивнул доктор. – И с подштанниками вместе, что ты как красна девица? Оголи головку. Чего такой возбужденный? Прячь свое хозяйство. Давно был с женщиной?

– Не был, – коротко ответил Паша, торопливо застегивая ширинку.

– Как давно, спрашиваю! – наседал доктор.

– Никогда.

Евгений Поликарпович вздернул брови и, погасив лампу, выдернул ее из штепселя и уложил в саквояж.