Вирус бессмертия Янковский Дмитрий

ГЛАВА 7

28 декабря 1938 года, среда.

Москва, площадь Дзержинского

Дроздов не успел закончить доклад, как огромный, медведеподобный Свержин схватил его за грудки и толкнул на заваленный бумагами стол в своем кабинете.

– Гнида! – проревел он. – Пристрелю гадину!

В глазах начальника полыхал огонь такой ярости, что даже привычный к подобным вспышкам гнева Дроздов всерьез испугался за свою жизнь. Про револьвер в кармане он даже не вспомнил – в данной ситуации оружие было бесполезной железкой. Против системы с «наганом» не сладишь. Да и ни с чем не сладишь, в этом у Дроздова была непререкаемая уверенность.

– Что у тебя за информаторы, мать твою?! – продолжал реветь Свержин. – Как ты им доверяешь? Застал красного командира за блядством и решил раздуть из этого дело? Придушил бы я тебя, тварь! А? Можно подумать, сам никогда не пользовался! Или у тебя отсохло?

Матвей Афанасьевич продышался и рывком поднял подчиненного со стола. Оставив Дроздова стоять, он уселся в кресло, обитое натуральной кожей. Поговаривали, что человеческой, но Дроздов знал, что это досужие вымыслы. На самом деле человеческой кожей у Свержина был обтянут лишь портсигар – его украшала натуральная зэковская татуировка.

Достав из портсигара папиросу, начальник прикурил от спички и уставился на Дроздова.

– Чего молчишь? – рыкнул он уже тише. – Докладывай! Во всех красках и подробностях! Тупица! Купчина недобитая!

– Ну зачем вы так, Матвей Афанасьевич? – юлил Дроздов. – Как лучше хотел! Я решил, что в любом случае следует задержать Петряхова. Никакое задержание не может быть лишним. В крайнем случае… – Дроздов подумал немного и ляпнул: – Оправдаем!

– Дурак ты, что ли, Дроздов? – Свержин изумленно окинул подчиненного взглядом с головы до ног, будто видел впервые. – Как мы можем его оправдать, если ты его уже сцапал? Органы не ошибаются, понял? Это тебе не при царе! Хорошо хоть изнасилование без ляпов сфабриковал, технично. Ну подумай! Из-за шлюхи придется хорошего человека расстрелять. Красного командира! Ну ладно, Петряхова мы расстреляем, на его душе немало крови. Не агнец. Ну а дальше-то что? Ты вот скажи мне теперь, мил-человек, что нам делать с Варварой Стаднюк? Где ее искать?

– Дома, где же еще? Или на фабрике… Ума-то у нее, как у курицы. К тому же она комсомолка. Не вижу ничего сложного.

При Свержине Дроздов старался ограничивать свою привычку к уменьшительно-ласкательным суффиксам и даже старался употреблять те же слова, что и начальник. Несмотря на то, что знакомы они со Свержиным были чуть ли не с детства, медведеподобный громила пугал Максима Георгиевича. Пугал в основном тем, что власти ему партия выделила больше, чем Дроздову. И это очень портило их отношения. И Дроздов не сомневался – Свержин, если что, порешит его, бывшего дружка, в пять минут.

– А вот я сомневаюсь в том, что Варвара такая уж дурочка. Лучше бы ей ни о чем не догадываться, – нахмурился Свержин. – Если бы не твоя дурацкая провокация с этим Робертом, девка спокойно сидела бы дома и ждала братца с военных сборов. На кой ляд тебе понадобилось ее пугать?

– Я хотел выявить ее связи и пресечь их в зародыше, – отрапортовал Дроздов.

– Какой молодец! – Свержин выпустил изо рта густой клуб дыма. – А она раскусила твоего провокатора, дала ему ложную наводку и пустилась в бега.

– Не может быть! – стиснул кулаки Максим Георгиевич и, задрав подбородок, выставил вперед черный клинышек бородки. – Баба ведь, дура! Мозгов, как у курицы!

– Это у тебя мозгов, как у курицы, – усмехнулся Свержин. – Скажи-ка мне, мил-человек, если ты такой умный, почему Вари Стаднюк не оказалось у Петряхова? А? Молчишь? Так я тебе скажу. Я уверен, что она раскусила провокацию. Впрочем, к ней домой выехал наряд, так что мы с минуты на минуту узнаем, как все обстоит на самом деле.

– Бежать ей все равно некуда, – Дроздов покачал головой. – Даже если она перепугалась, не может же она не пойти на фабрику.

Начальник не ответил, попыхивая папиросой.

– Давай лучше подумаем, куда она могла податься и чего натворить, – произнес он. – Что известно о ее связях?

– Все. У нее есть три подруги, кроме того, хорошие отношения с мастером участка на фабрике. Есть друзья самого Стаднюка, но мы их всех взяли, а Роберт – мой информатор. Соседка, Вероника Павловна, помогает присматривать за стариком.

– Если все так просто, то спрятаться ей некуда, – сказал Свержин.

– Есть еще связи отца Варвары. Я там писал про него в докладе.

– Читал я твой доклад, читал. Хочешь сказать, что в экспедициях он мог познакомиться с кем-то, о ком мы не знаем?

– Это можно предположить. Кстати, с Петряховым Александр Стаднюк был хорошо знаком, им пришлось вместе повоевать на Урале, а затем в Средней Азии. Поэтому я и предположил…

– В задницу твои предположения. Давай-ка, освежи мне связи, которые нам известны.

– Во время войны у старшего Стаднюка на Урале была любовница. Но не думаю, что Варваре о ней известно. В Фергане он был очень дружен с неким Нуруло Зурамбековым, тамошним комсомольским вожаком. С местными тоже водил дружбу. Но не поедет же эта чертова девка в Фергану!

– А из ученых?

– Было двое профессоров. Один геолог, один востоковед. Обоих мы пустили в расход. Больше он из этой братии ни с кем не дружил – интеллигентики Стаднюка не очень жаловали.

– Понятно. Заграницу не будем рассматривать, туда Варваре точно не выбраться. Ладно. Я дам указания прошерстить по твоему списку.

Зазвонил телефон. Свержин поднял трубку.

– И что? Когда? Других соседей опросили? Заберите эту Веронику, может, что еще вспомнит. Все, отбой. – Он бросил трубку на рычаг и снова откинулся в кресле. – Вот тебе и курица. Нету Варвары дома. Как днем ушла, так ее и не видели. Спугнул ты птичку, спугнул.

– Можно мне задать один вопрос? – осторожно спросил Дроздов.

– Валяй.

– Почему вы не отдали мне приказ попросту пристрелить стаднюковскую сучку? Сразу. Или, как врага народа, по этапу пустить. Безгрешных-то нет!

– Этот вопрос подтверждает твои заурядные умственные способности. Скажи мне, ты вот хорошо себе представляешь, что станет со Стаднюком после нынешней ночи? Допустим, он услышит голос этого бога. Что дальше? Он начертит нам схему невиданного оружия? Добровольно? А может, он сам превратится в невиданное оружие? У тебя плохо с фантазией, дорогой. А у меня хорошо. Поэтому я могу предположить, что после операции нам придется со Стаднюком договариваться, торговаться. Так что Варя нужна нам живой и желательно в доступном месте. И еще… Если со Стаднюком не произойдет ничего, если это все окажется досужими байками тибетских монахов, я тебя пристрелю.

– Да я сам в таком случае застрелюсь, – хмуро ответил Дроздов.

– Это правильно, – серьезно кивнул Свержин. – Это, знаешь, по-мужски. И мне хлопот меньше. Все, выметайся.

Дроздов толкнул дверь и с облегчением покинул кабинет. Спустившись по лестнице мимо вооруженного винтовкой красноармейца, он выскользнул во двор и поднял воротник пальто. Служебная «эмка» притулилась возле ворот.

– Сердюченко, – Максим Георгиевич сердито распахнул дверцу, – поехали.

– Ну что? Как там начальство? – тревожно спросил съежившийся на заднем сиденье Роберт.

– Нормальненько! – отрезал Дроздов.

Роберт перестал сутулиться и поправил очки.

– Значит, со мной все будет в порядке? – уточнил он.

– С тобой-то? – покосился Максим Георгиевич на Роберта. – Все будет хорошо. Поехали в Кусково, Сердюченко, заводи колымагу.

Роберт откинулся назад в тень салона и притих. Он усиленно думал, что означает это «все будет хорошо». Хорошо кому? Ему? Или Дроздову? Или Свержину? Хорошо – понятие растяжимое.

Машина с урчанием покинула двор и покатила по переулкам.

– Максим Георгиевич! Я – с вами? – робко поинтересовался Роберт.

– Со мной. Получишь новое задание. Покажу человечка. Войдешь с ним в контакт и будешь ждать указаний.

– А-а, – с облегчением протянул Роберт. – Понятно.

– Ну и славненько. – усмехнулся Дроздов и погладил бородку. – Кстати, этот человечек – девушка. Познакомишься, может, приятно проведешь вечерочек-другой.

Роберт совсем повеселел.

– С девушками я работать люблю! – радуясь предстоящей жизни, воскликнул он. – Эта Варька такая дура – вообще ни с кем. Лучше всех себя считает, гадина! А бывают такие… Нормальные комсомолки! С ними можно и пообжиматься, и кинишко какое посмотреть…

– Ни с кем, говоришь? – заинтересовался энкавэдэшник. – Откуда такая информация?

– Говорят, – неопределенно хмыкнул стукач. – Я знаю как минимум четверых, которых она отшила. Злились, рассказывали. А Люська, ее приятельница, как-то мы пили вино, обмолвилась, что Варька, мол, сама говорила, будто противны ей все. Правда, Люська и соврет – недорого возьмет. Но похоже на правду. Уж то, что ей все противны, это точно. А от брата ее, Стаднюка, я знаю, что по вечерам Варька все больше дома, за дедом смотрит, книги читает. Поступать собралась куда-то, хочет ученой быть, как отец. Надеется получить направление в вуз. – Роберт хихикнул, снял очки и придвинулся ближе к Дроздову. – Вообще у меня есть одно предположение! – прошептал он возбужденно.

– Ну?

– Мне кажется, что они со Стаднюком того.

– Чего того? – не понял Дроздов.

– Ну в смысле это… – запнулся Роберт. – В смысле как муж с женой. Они ж двоюродные! А то странно – и Стаднюк ни с кем, и она ни с кем. А?

«Оп-па, – подумал энкавэдэшник, чувствуя, как холодеет в груди. – А вот эту возможность я упустил из виду. Стаднюк мог соврать, что девственник, поскольку сестричка хоть и двоюродная, а все же сестричка. Если они спали хоть раз, то у меня могут возникнуть большие проблемы. Точнее, исчезнуть. У покойников проблем не бывает».

Даже если существовала хоть малая доля такой вероятности, то следовало обдумать, как спасти шкуру в случае чего.

Когда вдоль пробитой в снегу колеи потянулся лесок, за которым маячила замерзшая гладь пруда, Дроздов приказал шоферу свернуть и остановиться.

– Пойдем, Роберт, – обернулся он к стукачу. – Дама, о которой я говорил, работает здесь сторожем. В двух шагах. Я, понятное дело, туда не пойду, только покажу тебе домик. А ты уж придумай, как напроситься к ней в сторожку погреться. Валяй!

Парень выбрался в снег и протер запотевшие от мороза очки.

– Холодно. – Он поднял воротник шинельки.

– Правдоподобнее будешь выглядеть, – усмехнулся энкавэдэшник.

– Может, не сегодня? Отчего такая спешность?

– Иди давай! Дело государственной важности! – подтолкнул его Максим Георгиевич, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и по возможности добродушно.

Хрустя настом, они двинулись вдоль пруда. Вода замерзла не вся – недалеко от берега виднелась довольно широкая полынья, в которой плавали не улетевшие на юг утки. У Дроздова мелькнула мысль, что он похож на этих птиц – мог уехать с волной эмигрантов после войны, но поддался на уговоры Свержина и остался. Получается, что риск гибели во время перелета примерно равен риску погибнуть здесь. Вот замерзнет полынья, и что эти утки будут делать?

– Видишь домик? – Максим Георгиевич показал на едва различимое за деревьями строение. – Тебе туда.

– По-моему, там никого нет, – насторожился Роберт. – Даже света не видно.

– Пока еще не слишком темно. Девчонка керосин экономит. Давай, давай, я не собираюсь тут мерзнуть.

Роберт вздохнул и поплелся вперед, оставляя следы в глубоком снегу. Наконец ему надоело проваливаться по колено, и он вышел на лед, чтобы сократить дорогу. Когда он отошел шагов на тридцать, Дроздов достал из кармана «наган», взвел курок и проверил, чтобы патрон в барабане стоял напротив курка. Прицелился стукачу в спину и выстрелил. Звук – словно удар молотком по железной кровле – поднял притихших было ворон, и они закружились по небу черными тряпками. Утки тоже взлетели и скрылись в сумерках. Белый фонтан рикошета взмыл у самых ног Роберта, стукач коротко обернулся и припустил через озеро, петляя, как заяц. Возле полыньи он споткнулся так, что очки слетели с носа, но поднялся и побежал дальше. Дроздов снова прицелился, взяв поправку на расстояние, и выстрелил два раза подряд. Роберт дернулся, дико заорал, крутанулся на месте, и тут его догнала вторая пуля, распластавшая его тело на льду.

– Человечек, – сказал Дроздов. – Еще одного человечка нету. Да и кому он был нужен.

В памяти снова полыхнул огонь, пожравший дачу и сволочного Богдана в подвале.

– Да. Человечки, – повторил приятное маленькое слово Максим Георгиевич.

Слово это превращало людей в кукольные фигурки. И жизнь становилась похожей на детский рождественский вертеп. Человечек туда, человечек сюда. Этого в коробку, а этот еще попляшет. Только самому не хотелось быть таким человечком. Да вот беда – одно без другого не получалось.

Дроздов не спеша полез через сугробы к телу стукача, скрючившегося около полыньи.

Роберт лежал и подергивался всем телом, но крови на льду видно не было – все впитала шинель. Слышно было, как он, задыхаясь, бормочет еле слышным голосом:

– Ой, мамочка, больно-то как! Больно-то как! У-у-у-у!

Дроздов пару минут с мрачным наслаждением слушал этот скулеж, потом ему надоело. Он наклонился, спрятал револьвер с опустевшим барабаном и начал душить стукача. Тот выкатил глаза и судорожно шевелил губами, но произнести ничего не мог. Когда его взгляд остекленел, а зрачки стали превращаться в змеиные щелочки, Дроздов размял затекшие пальцы и спихнул тело в полынью. На льду, в свете угасающих сумерек, остались лежать никому не нужные очки. Максим Георгиевич поцепил их носком ботинка и отправил вслед за трупом.

Дойдя до машины, он стряхнул снег со штанов и расположился на заднем сиденье.

– Трогай, Сердюченко. В Сокольники.

«Эмка», тарахтя и поскрипывая на ухабах, выбралась на проезжую колею и покатила в указанном направлении. Дорога с темнотой стала пустынной, трепещущий желтый свет фар выхватывал по обочинам лишь покосившиеся деревянные домики и телеграфные столбы. Дроздов вытянул из револьверного барабана стреляные гильзы, на ходу приоткрыл дверь и выбросил их в клубящуюся поземкой тьму. Иногда сквозь тарахтенье мотора слышался лай замерзших, изголодавшихся псов, реже мелькал в окне язычок керосинки. В эту минуту Максим Георгиевич люто ненавидел Свержина за то, что тот отговорил его ехать во Францию.

«Сбегу, – закрыв глаза, думал энкавэдэшник. – Сбегу при первой же возможности. Эта страна не для людей, здесь должны жить медведи. Им ведь без разницы, по колено снег или по пояс, и зима длиной девять месяцев им нипочем, и то, что солнце садится в пять вечера».

Он с болью в сердце вспомнил одну из своих служебных поездок в Париж. В марте там было тепло, как в Москве посреди июня, там играла музыка и пахло цветами, там женщины ходили в коротких пальтишках, а мужчины в пиджаках и шляпах вместо тулупов и шапок-ушанок. И еще там было светло. Господи, до чего же там светло! Тысячи электрических ламп – в домах, в уличных фонарях, в магазинных витринах… Даже автомобильные фары там светят ярче. И никаких керосинок!

«Эмка» остановилась у знакомой калитки. Дроздов с неохотой распахнул дверь и закашлялся от влетевшего в легкие ветра со снегом. Красноармеец во дворе стоял, как статуя, лишь собака чесалась, внося признаки жизни в дремучую безысходность окружающего пространства.

«Бежать отсюда, бежать! – думал Максим Георгиевич, поднимаясь на крыльцо. – Только бы со Стаднюком все получилось. У меня при нем такой будет козырь в рукаве, что никто мне путь не закроет. Никто».

Он распахнул дверь и разделся. Тихо вошел в гостиную. Через приоткрытую дверь спальни было видно, как в свете настольной лампы Машенька читает брошюру. Услышав Дроздова, она захлопнула книжку, сунула ее в тумбочку и оглянулась.

– Как? – одними губами спросил энкавэдэшник.

– Спит, – так же неслышно ответила женщина.

– Пора будить, – уже в голос сказал Дроздов. – Зови Евгения Поликарповича.

Сам он вернулся в прихожую и оттуда по деревянным ступеням направился на второй этаж. По пути он остановился возле лепного цветка, украшавшего карниз на стене, за которой располагалась его личная комната. Украдкой оглянувшись, он прильнул глазом к отверстию, образованному не до конца раскрывшимися гипсовыми лепестками, и несколько секунд стоял неподвижно. Только после этого он взошел по оставшимся ступеням и отворил дверь в комнату. В ней не было ни одного окна – Максим Георгиевич больше доверял кирпичным стенам, чем хрупким стеклам. Закрыв за собой дубовую дверь, обитую изнутри железом, он зажег электрическую люстру, погасил тусклую лампу на трюмо, а зеркала самого трюмо повернул так, чтобы они не отражали комнату. Напротив трюмо звонко тикали напольные часы. Потом Дроздов швырнул на стол револьвер и повалился на шикарную, застеленную атласом кровать. Он распластался, раскинул руки и опустил веки.

Это был отдых, способность к которому он по необходимости выработал за последние несколько лет. Десять секунд на расслабление и выравнивание дыхания, еще десять на погружение в особое состояние между сном и бодрствованием, когда мозг замирает, а сознание перестает быть, сохраняя открытыми все органы чувств. Сорок секунд неподвижности и покоя. Все! Другие палили себя кокаином, чтобы иметь возможность крутиться по несколько суток подряд, но от кокаина сердце превращалось в тряпочку и в один прекрасный миг рвалось. Дроздов же хотел, надеялся еще исправить свою жизнь и воспользоваться ею по полной программе.

Максим Георгиевич распахнул веки и растер щеки ладонями.

– Подъем! – приказал он самому себе.

В голове еще шумело, но волна усталости откатила. Трое суток без сна – не смертельно для привычного человека, надо лишь уметь расслабиться на минуту, а затем снова за дело.

– За дело! – произнес Дроздов вслух.

Он поднялся с кровати и выдвинул ящик стола, в котором лежали несколько коробок с патронами. Понятно, что нынешняя ночь станет пиком продуманной до мелочей операции, но разве можно знать в точности, что ждет за этой вершиной – пропасть или исполнение всех желаний?

Дроздов набил барабан «нагана» и сунул оружие за пояс. Затем раздвинул створки трюмо и зажег ночник. Надо было идти, но он никак не мог сделать шаг. Он хотел бы помолиться, но Бог в таких делах – не помощник. Он охотно продал бы душу дьяволу, но рогатый ни разу не попадался ему на пути. Или попадался, но не интересовался Дроздовым.

В голове метались обрывки мыслей, всплывали в памяти мелкие неувязки и неучтенности, в особенности заявление Роберта, что Стаднюк мог переспать со своей кузиной и скрыть это.

«Не паникуй! – сжал кулаки энкавэдэшник. – И двигайся, двигайся! Под лежачий камень вода не течет».

Он погасил люстру, провернул ключ и распахнул дверь. Силы стремительно возвращались в тело, разум снова стал холодным и здравым. Сбежав по лестнице, Дроздов заглянул в ванную, помыл руки, поправил волосы и вернулся в гостиную, где его ждали доктор, Стаднюк в пижаме, немного опухший после долгого сна, и Машенька.

– Пациент в порядке, – сообщил Евгений Поликарпович.

– Отличненько! – энергично кивнул Максим Георгиевич и присел на кушетку. – Машенька, давай бегом принеси молодому человеку одежку для выхода. Брючки, курточку. Все, что приготовлено. Разберешься.

Машенька стремительно исчезла из гостиной.

– А вы, Евгений Поликарпович, – повернулся Дроздов к доктору, – свободны до десяти утра.

Через минуту гостиная опустела, лишь Павел остался стоять посреди нее, невольно ежась под буравящим взглядом Дроздова.

– Ну что? – усмехнулся энкавэдэшник. – Готов к подвигу?

«А куда мне деваться?» – подумал Стаднюк и кивнул.

– Ну и отличненько. Ну что, Стаднюк, повезло тебе! Не каждый вот так, в одночасье, может стать всемирно известным героем. Ты хоть осознаешь, какое высокое доверие оказали тебе трудящиеся? Кто ты был? Маленький человечек. Человечек, – повторил Дроздов полюбившееся слово. – А станешь гигантом! Человечищем! Героем! Все тебя прославлять будут. В партию вступишь. В институт пойдешь учиться на советского пролетарского путешественника. Понимаешь ты это?

– Не очень, – в недоумении признался Паша. – Я не совсем представляю, что от меня требуется.

– Ничего, – похлопал его по плечу Максим Георгиевич. – Поймешь! Всему свое время.

Вошла Машенька, неся перед собой тяжелый тюк одежды, стянутый шпагатом. Бросив сверток на пол, она распечатала его, и Стаднюк с удивлением разглядел ватные штаны на лямках, овчинную куртку, какие носят летчики, и теплый летный шлем.

– Это мне? – в недоумении воскликнул Павел.

Он одновременно испытал несколько противоречивых эмоций. Во-первых, облегчение. Если принесли летную форму, то, значит, речь идет о каком-то эксперименте, связанном с полетом. Это уже неплохо. Во-вторых, летчики в Советской Республике и правда герои. Но вот беда – в летчики брали только самых отборных и по здоровью, и по происхождению комсомольцев. И вдруг он, Павел Стаднюк, которого не взяли в географическую экспедицию даже чернорабочим, полетит на настоящем самолете?! Или дирижабле? Нет. Не может этого быть.

Он опять растерялся.

– Давай, Стаднюк, одевайся! – поторопил его Дроздов и повернулся к секретарше. – Машенька, что стоишь? Иди, не смущай человечка. Можешь до обеда отдыхать. Понятненько?

Когда секретарша покинула гостиную, Стаднюк сбросил пижаму и с волнением влез в новенькое летное обмундирование. Оно пришлось впору. Никогда еще Павел не ощущал на себе столько новой, великолепной одежды. Раньше он искренне считал, что она не для смертных, а для героических небожителей, вроде того, что изображен на пятирублевом дензнаке. Теперь же он сам был облачен в нечто подобное. Трудно было в это поверить, несмотря на реальность происходящего.

– Идем, герой! – Дроздов внимательно оглядел подопечного и подтолкнул его к выходу.

Они оба устроились на заднем сиденье «эмки», Сердюченко отбросил тлеющую папиросу и взялся за руль. Но не успел он тронуть машину с места, как приоткрылась калитка, через которую, ежась от ветра, высунулась встревоженная секретарша.

– Максим Георгиевич! – позвала она. – Стойте! Вас вызывают!

– Что еще такое? – буркнул Дроздов, выбираясь из машины. – Кто там?

– Товарищ Свержин на проводе!

Энкавэдэшник вслед за Машенькой вернулся в особняк, вбежал в гостиную и поднял лежащую возле телефонного аппарата трубку.

– Слушаю, Матвей Афанасьевич! – сказал он, стараясь не выдать сбитого дыхания.

– До меня тут недобрые слухи дошли, – с угрозой в голосе пророкотал начальник. – Ты знаешь профессора Варшавского?

– Нет. Нет-нет! Совсем не знаю! – ответил Дроздов. – Но фамилию слышал. А кто ж не слышал фамилии Варшавского? Известный ученый. Профессор.

– Да не лопочи ты! Не тараторь, Дроздов! Лесняков мне только что сообщил, что этот профессор дважды писал в наркомат на имя Левченко.

– Так его же… вычистили.

– Да. Вычистили. И то, что его вычистили, это нам повезло. А тебе в особенности, если припоминаешь.

– Да. Я понял, – сказал Дроздов в трубку.

Он знал, что сейчас занимает место расстрелянного товарища, но ему показалось, что Свержин имеет в виду какое-то другое, более весомое везение.

– Первый пакет Левченко уничтожил, когда его брали, – продолжил начальник. – А вот второй получил уже Лесняков, – сказал он и замолчал.

– Так? И что? – осторожно спросил Максим Георгиевич.

– Дальше объясняю! – пророкотал Матвей Афанасьевич. – Он его прочитал, удивился и переправил Грозднову, нашему завнаукой. Если Грозднов его получил, мы с тобой можем принять очень неловкую позу.

– Что там? Что в этом пакете? – липкий холодок пробежал между лопаток Дроздова.

– Судя по всему, это выдержки из записок красноармейца Тихонова, который был в тибетской экспедиции вместе с твоим Богданом Громовым. Если Грозднов получил пакет и поверил в написанное, он мог задумать то же, что задумали мы. Но с дневниками Тихонова у него больше шансов, чем у нас. Там могут быть подробности, которые тебе не удалось вытянуть из Богдана.

– А Лесняков? – заторопился с вопросами Дроздов. – Вы не узнавали? Он ничего не знает? Готовит Грозднов что-нибудь или нет?

– Когда успех дела неочевиден, его стараются проворачивать в тайне. На себя посмотри.

«Да уж, – невесело подумал Максим Георгиевич. – Сейчас мне только соперника не хватало».

– Может, по каким-нибудь сторонним проявлениям можно узнать? – спросил он вслух.

– Сейчас это уже не важно, – буркнул Свержин. – В любом случае следует довести начатый план до конца. Даже если у нас будет своя расшифровка божественного послания, а у Грозднова своя, мы сможем попробовать договориться.

– Н-да… – озабоченно протянул Максим Георгиевич, на минуту забыв о субординации. – Неувязочка вышла. Ах, черт! Но это ведь не единственная неувязка, как я понимаю? Что-то ведь известно и самому профессору Варшавскому? С ним тоже надо поработать. А то ведь неизвестно, сколько он еще писем напишет и куда.

– Вот это ты брось, Максим! – рявкнул на том конце провода Свержин. – Вот с Варшавским этого не надо! Я напрямую тебе запрещаю применять к нему любые меры силового характера. Во-первых, он зарекомендовал себя абсолютно лояльным. Во-вторых, это тебе не Богдан и не Стаднюк. Даже не Петряхов – слишком заметен. Его ценят наверху! – Свержин подчеркнул это слово значительной паузой и продолжил: – Ценят за богатые научные знания, способные служить делу классовой борьбы. В случае чего его хватятся мигом, расследуют дело и натянут тебе яйца на лоб. Выгораживать не буду, потому и предупреждаю особо.

– Понял, Матвей Афанасьевич. Понял!

– Вот и хорошо. С другой стороны, через Варшавского мы можем и по-тихому выяснить, что известно науке про Голос Бога. Что известно и предпринято по этому вопросу за границей. Выходил ли на связь с профессором Грозднов, а главное – в точности узнать, как Голос этого Бога услышать и правильно понять. А также что он может нам рассказать. В общем, запиши адрес Варшавского и заедь к нему по пути, когда повезешь Стаднюка на место.

– Уже садился в автомобиль, Матвей Афанасьевич.

– Давай-давай! Записывай. Значит, прямо сейчас и заедешь. Представишься комиссаром по надзору за наукой, спросишь про Грозднова и остальное. Сам знаешь, как такие штучки делают. Возможно, Варшавский скажет нечто такое, что пригодится тебе сегодня.

Максим Георгиевич записал под диктовку адрес. Это оказался Петровский бульвар, что привлекло внимание энкавэдэшника. На Петровском жил и Стаднюк с сестрой, причем точно напротив указанного адреса. Странное совпадение. Но делиться мыслями с начальником Дроздов не стал – тот не хуже его знал адрес стаднюковского дома.

– Все, – закончил Свержин. – И ни пуха тебе ни пера.

– К черту, товарищ Свержин.

Дроздов положил трубку, взял лежавший на столе пакет и снова его оглядел. Единственная надпись гласила: «Дроздову». Никаких грифов, никаких особых инструкций. Дрожащими пальцами он разорвал желтоватую оберточную бумагу и пробежал глазами начальные строчки на первом листе.

«Я, профессор Варшавский, считаю необходимым довести до сведения компетентных органов, что мне в руки случайным образом попала любопытнейшая информация, связанная с неизведанным явлением астрофизического порядка. Основой информации являются дневники красноармейца Тихонова, входившего в состав пропавшей экспедиции Советского правительства на Тибет».

Дроздов аккуратно сложил листки, сунул в карман пальто и вытер выступивший на лбу пот. В первую секунду он решил, что это третье письмо Варшавского в НКВД, но потом понял – второе. Кто-то в канцелярии попросту перепутал Дроздова с Гроздновым и переправил письмо не по адресу.

Максим Георгиевич потянулся к телефонному аппарату, но задумался и не стал поднимать трубку.

«Может, и не стоит никого посвящать в то, что письмо у меня. Затерялось – и все. Концы в воду. А к Варшавскому я заеду. Теперь это обязательно следует сделать».

Он вернулся в машину и захлопнул заднюю дверцу.

– Сердюченко, кати в центр, на Петровский бульвар.

ГЛАВА 8

28 декабря 1938 года, среда.

Москва, Петровский бульвар

Варя, поджав ноги, сидела в тяжелом кожаном кресле и всхлипывала. Посреди огромной гостиной высилась наряженная елка, стен не было видно за дубовыми стеллажами с книгами. На каминной полке в рамочке под стеклом красовалась аляповатая грамота с надписью: «Тов. В. С. Варшавскому, профессору-большевику, от имени трудового народа».

– Не реви! – буркнул пожилой мужчина, выходя из дверей кабинета. – Я не могу работать, когда ты плачешь! Мы же с тобой договорились, что завтра все разузнаем. Не может же просто так пропасть человек в Стране Советов!

– Его забрали… – в который уж раз повторила Варя и заревела навзрыд.

– Ну с чего ты взяла? – профессор встал возле кресла и осторожно погладил девушку по голове. – Ну пожалуйста, не реви.

– Мне Роберт сказал, а все знают, что он у них стукачом прислуживает!

– Ну что за терминология, – поморщился хозяин квартиры.

– Хорошо, пусть информатором. Какая разница?

– Надеюсь, ты ему не сказала, к кому собираешься пойти за помощью?

– Сказала! – мстительно процедила сквозь зубы девушка. – Пусть они теперь следят за квартирой товарища Петряхова!

– До чего же ты любишь совершать необдуманные поступки! Это ведь все пустые домыслы, не мог Петряхов быть виновным в смерти твоего отца.

– Вовсе не домыслы, – хмуро ответила Варя. – Уже после похорон папа приснился мне и рассказал, что это Петряхов посоветовал ему взять проводником Асланбека.

– Сон тут ни при чем, – отмахнулся профессор Варшавский. – Послушай специалиста по психологии. Про Асланбека ты и без всякого сна знала, и то, что отец твой был недоволен подготовкой экспедиции, он тоже тебе писал. Но даже если именно Петряхов посоветовал нанять Асланбека, это еще не говорит о злонамеренности. Он мог сделать это по глупости.

– А я думаю, говорит, – возразила девушка. – Петряхов ведь не знал, что мама не захочет жить без отца… Я же видела, как он перед ней хвост распускал!

– Прекрати! – разозлился профессор. – Что ты, девчонка, тогда могла понимать! – Он закашлялся, с непривычки сорвав голос. – В любом случае тебе не стоило его подставлять.

– Почему?! – Варвара подняла на собеседника полные привычного усталого отчаяния глаза. – Почему?

– Это… – Профессор удивился самому вопросу. – Это подло.