Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник) Трусов Юрий
— Что ж ты мне на Туреччину иль к ляхам тикать прикажешь? На чужбину бежать я не согласный. Сибирь каторжная мне и то краше, — гневным взглядом ожег он Василия.
— Я отечеству моему не изменник и изменников ненавижу! Не будь ты друг мне, я бы с тебя сейчас за такие слова сатисфакцию потребовал, — вспылил Зюзин.
— Прости! — воскликнул Кондрат.
— Ладно, прощаю, — сразу отошел Зюзин. — А ты впредь и думать не моги об этом. Я тебя от лютости пришел спасать и спасу. Вот глянь сюда и поймешь. — Василий подошел к мешку и стянул с него холстину.
Кондрат вздрогнул. Перед ним лежал труп атлетически сложенного рослого мужчины. Лицо его представляло собой сплошное кровавое месиво. Русые с проседью волосы свидетельствовали, что убитый был человеком среднего возраста, а его крытый черным сукном тулуп, бархатный синий кафтан, такого же цвета широкие шаровары, заправленные в добротные сапоги, свидетельствовали, что принадлежал он к торговым, зажиточным людям.
Как бы отвечая на вопрошающий взгляд Кондрата, Василий вынул из кармана сложенную вдвое синюю гербовую бумагу и сказал:
— Из этого пашпорта, выданного канцелярией самого светлейшего, явствует, что убитый родился в 1757 году от рождества Христова. Зовут его Дмитрий. Он Дмитриев сын, по фамилии Мунтяну. Молдавский негоциант из Ясс, принявший русское подданство. Занимается барышничеством. Бери сию бумагу, — протянул Зюзин паспорт Кондрату. — В нем — воля твоя.
Удивленный Хурделица машинально взял бумагу и, прочитав ее, хотел снова отдать Зюзину, но тот не принял.
— Не понимаешь?
— Ничего не понимаю! — признался Кондрат.
— Тогда я поясню. Когда Бельмяшев тебя посадил, я тотчас узнал — ведь мои херсонцы ныне караульными по всему Измаилу стоят, — что тебе кнут да Сибирь грозят, и стал думу думать, как тебя на волю выпустить. Побег учинить — дело нехитрое, да без документа тебя скоро изловят. Задумался я, а тут мне Громов и докладывает: «Ваше благородие, в одной хане купца-молдаванина дружки при дележе выручки кистенем насмерть пришибли». Такое у нас сейчас частенько встречается — поналетели сюда в Измаил, как воронье на падаль, всякие мародеры да барышники. У солдат трофейное золото выманивают. А при дележке часто до поножовщины доходят. Этому я не слишком удивился, да Громов мне в руки бумагу тычет: «Ваше благородие, казны при убитом не найдено, а пашпорт есть. Может, сгодится!..» — «Почему ты думаешь, что сгодится?»—спрашиваю его. "А вы поглядите в пашпорт получше ", — улыбнулся Громов. Поняли мы тут, что думка у нас одна—тебя выручать. Прочел я пашпорт и говорю Громову: «Скажи, друг, а убиенный схож на его благородие Кондрата Ивановича?» — «В том-то и дело, что фигурой схож... А лицо изуродовано». Тогда я взял Травушкина — он, как и Громов, человек верныйи пошел за убитым. А сюда послал ефрейтора, чтоб часового у твоего каземата сменил да меня ожидал. Теперь понял?
— Понял! Но что ж тогда, Василий, мне навечно в молдаванах быть? Как же это так... — растерянно проговорил Кондрат.
— Да очень просто, — перебил его Василий. — Сбрось мундир да одевайся в то, что на мертвом. А мы пособим тебе в машкараде этом. — И он обратился к стоящим в стороне Громову и Травушкину: — Ну-ка, братцы, помогите переодеться его благородию!
Времени на размышления было мало, а воля, которую он получал вместо темного каземата, унижений, пыток, была пленительна.
— Пойми, Кондратушка, ты навек вольным будешь. На молдаванина ты схож. Уедешь себе в Таврию. Сейчас там молдаван да немцев землей наделяют. Будешь колонистом с жинкой жить. Я к тебе под старость еще внуков крестить приеду. А его, — Василий показал на убитого, — под твоим именем мы предадим земле. Я завтра доложу его светлости, князю Бельмяшеву, что арестованный, то есть ты, убит при нападении на караульного.
— Ох и страшно все это, Василь! Ровно сон дьявольский — Да что тут страшного? — усмехнулся Зюзин. — Мы воины, а не бабы какие. За остальное ж не бойся. Завтра я самого князя приведу сюда. Пусть посмотрит. Ведь ты, — он показал на убитого, — на него очень схож, И князь рад будет твоей погибели. Поди, Громову еще награду даст. А ты, друг, плюй на все Главное — свобода, Маринка... В Сибири железом греметь не будешь.
Доводы Василия окончательно убедили Хурделицу. Он стал быстро срывать с себя офицерский мундир.
XV. ДМИТРИЙ МУНТЯНУ
Лязгая зубами от холода, преодолевая отвращение, Кондрат надел вещи, снятые с убитого. Одежда Дмитрия Мунтяну оказалась лишь чуть велика — покойник был немного полнее Кондрата и шире в плечах. Зато бараний тулуп, крытый черным сукном, и выстланные внутри мехом сапоги были впору Хуже обстояло дело с высокой мерлушковой шапкой молдаванина. Ее серый мех так слипся от крови, что Травушкину пришлось долго тереть шапку снегом, чтобы уничтожить зловещие пятна. Лишь после этого Зюзин разрешил Хурделице нахлобучить ее на голову.
Покидая бастион, Кондрат крепко обнял Ивана Громова, который остался стоять на часах у каземата. Хурделица в последний раз взглянул на убитого. Мертвый молдаванин был уже облачен в его черно-зеленый гусарский офицерский мундир.
Он был так схож на него самого, что холодок страха пробежал у Кондрата по спине. Ему почудилось на миг, что он стал свидетелем своей собственной смерти. «Да, не в бою сгинул казак Кондрат Хурделица!» — пронеслось у него в голове. Зюзин, понимавший состояние друга, быстро вывел его из бастиона.
Тут его уже ждал Селим с оседланной лошадью. Зюзин успел сообщить верному ордынцу о своем замысле. Селим и Кондрат не хотели расставаться, но Зюзин решительно воспротивился их совместному побегу.
— Этого делать нельзя! Опасно. Ты должен остаться со мной на некоторое время, чтобы не навести на своего кунака подозрение. А я при первой оказии спроважу тебя к нему в Хаджибей.
И Селим, как ни горька была ему разлука с Хурделицей, согласился с Зюзиным. Ордынец молча протянул Кондрату свой ятаган и простился с ним.
Зюзин и Травушкин проводили Хурделицу за черту города. Здесь, в ночной степи, Василий протянул товарищу кошель с деньгами — все, сбереженное за долгие годы.
— Они мне на войне, Кондратушка, все равно ни к чему. А ты человек вольный теперь, да к тому же «негоциант из Ясс», а ведомо, что купцу деньги нужнее, чем солдату. Только помни, кто ты теперь, — пашпорт свой пуще глаза береги. Еще свидимся... Он хотел что-то добавить, чтобы подбодрить товарища, но не мог. Голос его неожиданно задрожал, так что Травушкин не выдержал и пришел на помощь своему командиру. Он повторил:
— Дай бог вам счастье, ваше благородие! Обязательно свидимся.
Кондрат обнял обоих, смахнул набежавшую на глаза слезу и, вскочив на коня, помчался по заснеженной дороге.
Солдат и офицер долго смотрели ему вслед.
XVI. ДОМОЙ!!..
Нелегко добирался Кондрат от Измаила к Хаджибею. В опустошенном турками и ордынцами краю было голодно. В разоренных городках и селах жители питались кониной да лепешками из толченой древесной коры. Хурделица несколько раз в дороге покупал у интендантов себе провизию и фураж коню. Он ехал, избегая всяких встреч с начальством. Его молдаванская одежда и паспорт ни у кого не вызывали подозрений. Какое-то удивительное спокойствие и уверенность в своей полнейшей безопасности чувствовал он сейчас. И если что его волновало, то лишь желание как можно скорее добраться до дома, увидеть жену.
К его досаде, уже через день после выезда из Измаила, мороз спал, началась весенняя оттепель. Степь почернела, побурела. Конь Кондрата медленно плелся, с трудом вытаскивая копыта из липкого грязного месива, и Хурделица, чтобы окончательно не загнать измученную лошадь, должен был делать частые привалы. Поэтому только на второй неделе подъехал он к рыжеватым холмам, на которых расположился у моря Хаджибей.
Кондрат не хотел, чтобы в городке заметили его появление, и несколько часов — до самой темноты — провел на пустынном берегу. Весенний напористый ветер обдавал его каскадом мелких пронзительных брызг, когда он, пришпоривая испуганного вставшего на дыбы коня, съезжал с обрыва.
Шум волн, соленые брызги моря, его косматые гребни, слившиеся на горизонте с далекими облаками, напомнили Хурделице день, когда он с черноморцами, вот так же захлебываясь солоноватым ветром, отбивал нападение турецких кораблей. Где-то здесь, на этом берегу, Маринка промыла морской водой его раненое плечо и перевязала своей косынкой.
Ему показалось невыносимым это дополнительное ожидание, и вдруг так потянуло к ней, находящейся здесь где-то совсем недалеко, что Кондрат сгоряча даже повернул коня. Но тотчас одумался — рисковать нельзя. Он спешился и, чтобы скоротать время, занялся делом. Вымыл лошадь, почистил свою одежду. Когда он закончил это, в сгустившейся над морем темноте вспыхнул маяк. Хурделица вскочил на коня и направил его к золотистым огонькам Хаджибея. Быстрой тенью промелькнул по кривым узеньким улицам, свернул влево вниз, к землянкам Молдаванской слободы. Наконец, различил в темноте знакомый белый контур родного домика.
В окошках было темно. «Видимо, спать легла», — с нежностью подумал Хурделица. Но Маринка сразу откликнулась на его тихий стук в окошко:
— Эго ты, любый?
Она сразу догадалась, что это он, ее Кондрат... Хотела зажечь светильник, но у нее от волнения дрожали руки. Бросив огниво, кинулась встречать Кондрата.
Открыла дверь, увидела его на пороге и припала к широкой груди мужа.
Долго стояли они на крыльце, крепко обнявшись, пока не услышали голос Одарки — ее разбудил холодный ветер, ворвавшийся в открытую дверь хаты.
XVII. СОВЕТ МАРИНКИ
Кондрат проснулся рано. В рассветном полумраке долго разглядывал лицо спящей рядом жены. Маринка за время их разлуки стала, как показалось ему, намного краше. «Как яблоко спелое», — подумал он, ласково поглаживая полную смуглую руку спящей.
Он был счастлив, что видит рядом с собой Маринку. В то же время его мучила тревожная мысль, что сейчас ему придется опечалить любимую известием о своих неудачах.
Кондрат считал, что Маринке будет горько узнать о потере им офицерского чина, о том, что он скрывается под чужим именем и должен как можно скорее покинуть Хаджибей, где его многие знают... .
Нечего сказать, хороший гостинец привез он жене.
А рассказать все о своих злоключениях он должен был без промедления. Не то Маринка и Одарка на радостях поведают соседям о его приезде, и это навлечет на него новую беду.
Он тяжело вздохнул. Маринка открыла глаза и вопросительно взглянула на мужа.
— Чего ты вздыхаешь так тяжело, Кондратушка: - Говори , не скрывай. Я еще вчера приметила что ты на сердце горесть какую-то держишь. Говори! - Она обняла Кондрата, и он без утайки поведал ей обо всем.
Маринку не испугал его рассказ.
— Я, Кондратко, рада, что ты живой с войны вернулся. А что без офицерского чина приехал — бог с ним! Мне паненкой быть непривычно. Да и тебе паном тоже Ну, какие из нас паны? Ты ведь казак! Ничего что будешь время какое под молдаванским именем жить. Молдаване народ хороший. Ведь мой дед Бурило тоже не под своим именем значился. Только вот Одарку надо предупредить, чтобы о твоем приезде никому не говорила, — сказала Маринка и улыбнулась ему с каким-то веселым лукавством.
«Может, меня печалить не хочет иль не поняла всей опасности, что мне грозит?» — подумал Хурделица и добавил горько: — Вот видишь, и Одарку уведомить надо. От всех мне таиться теперь придется. Первый донос — и Сибирь. Теперь и ты за меня тревожиться будешь...
— Чудно ты, Кондратко, говоришь! Помыслить, так с твоих слов выходит, что ранее я в тиши да покое жила? А я ведь на Ханщине, как и ты, родилась. Надо мной сызмальства беда саблей машет. А тут разве я покойно жила? Каждый миг о тебе думку имела... А вот когда ты, Кондратко, рядом, мне никакая беда не страшна, даже сама смерть... Уедем с тобой отсюда. Я ведь давно об этом думаю. И знаешь куда? — глаза Маринки засияли. — На Лебяжью заводь нашу. Там теперь ордынцев нет, места спокойные Никто там нас, Кондратко, не сыщет. Хату сложим, хлеб посеем и будем жить без горя. А домовничать тут Одарку оставим. Пусть старика своего дожидается. Приезжать к ним за солью будем...
Упоминание о Лебяжьей заводи согнало хмурь с лица Кондрата.
Он сразу повеселел.
— Я тоже об этом подумывал. Да тебя Маринка, в печаль вводить опасался. Не жалко ли тебе дом хаджибейский покидать будет? А ты вон какая оказалась... — Он не договорил, голос его задрожал, и чувствуя, что не в силах будет скрыть свое волнение, Кондрат уткнулся лицом в плечо жены.
XVIII. ВОЛЬНЫЙ ВЕТЕР
Маринка спешно готовилась к отъезду. Кондрату опасно было оставаться в Хаджибее: ведь его могли опознать и выдать в руки властей. Хурделица всячески yспокаивал ее, говорил, что вряд ли его ищут, что "по закону" он, наверное. давно уже благодаря заботам Зюзина "предан земле". А документ на имя Дмитрия Мунтяну - хорошая защита от всяких хаджибейских начальников. Маринка в ответ на все это лишь недоверчиво качала головой.
— Мало что может быть... Вот уедем отсюда на Лебяжью, тогда мне спокойней на душе станет. - И она не только запрещала мужу днем выходить из хаты, но держала его взаперти в темном чулане. - Сиди здесь, чтоб не заприметил тебя кто-нибудь, - умоляла она Кондрата И он не желая излишне волновать ее, подчинялся.
Однако собрать вещи и сразу же выехать не удалось. Нужно было починить возок да соху. Купить пару волов. Корова, овцы, домашняя птица у Маринки в хозяйстве были. Требовалось только приобрести косы, серпы, топор. Без них не обойтись в глухой степи. Маринка погрузила на возки несколько мешков пшеницы-арнаутки для посева.
— Будет у нас свой хлеб, сказала она помогавшей ей Одарке.
Старая селянка вздохнула.
— Счастливая ты! Будешь с чоловиком хлеб сеять...
А я... Где мои Семен? Скоро ли увижу его? - Она утерла рукавом слезу, покатившуюся по морщинистой щеке.
— Да вернется твой Чухрай. Дожидайся здесь. Он тебя везде отыщет, — обняла ее за плечи Маринка. И та сразу приободрилась.
— Он у меня такой! Если в басурманском полоне отыскал, то теперь и подавно, — ответила она убежденно.
Сборы уже подходили к концу, когда утром в дверь хаты постучался солдат инвалидной команды и с важным видом вручил Маринке уже вскрытый, с обломанной сургучной печатью пакет. Маринка не знала грамоты и поэтому хотела было побежать в комендантскую канцелярию попросить писаря, чтобы он прочитал ей полученную грамоту. Но, вспомнив, что Кондратка ее — сам грамотей, бросилась к нему в чулан.
Кондрат вышел из своего заточения и по складам прочитал вслух сообщение из полка о том, что прапорщик и кавалер гусарского полка Хурделица Кондрат, сын Иванов убит в марте седьмого дня тысяча семьсот девяносто первого года и предан погребению по христианскому обычаю. Это было все, о чем сообщал полковой писарь жене погибшего.
Лишь закончил он чтение, как руки жены крепко обвили его шею. Маринка, словно безумная, рыдала, смеялась и целовала его.
— Кондратко, бедовый мой, страсть-то какая! А все ж ты жив и свободен, как сокол вольный, — восклицала она. — Живой! Живой!
— Да, Маринушка... И жив, и волен, а все потому, что друзьями спасен.
В ту же ночь под утро, простившись с Одаркой, выехали они из Хаджибея на двух высоких возках, груженных домашним скарбом, провиантом и фуражом.
Кондрат повел свой «караван» по мало кому известной дороге, ведущей к Тилигулу. Путешествие их было медленным и долгим. Но вольный ветер, уже несущий запахи весны, освежал Маринку и Кондрата. Вырвавшиеся из города, они радовались, что каждый, даже медленный поворот колеса, приближает их к родной Лебяжьей заводи.
Кондрат часто вынимал свой паспорт и читал его Маринке, чтобы она получше запомнила его новое имя.
XIX. РОДНЫЕ МЕСТА
И вот путники въехали в знакомую балку. И трех лет не прошло, а уже исчезла, словно никогда и не существовала на земле, их Безымянная слобода!
Тихий шелест прошлогодней травы, невнятное бормотание ручья, как и раньше, струившего свою прозрачную воду, — вот те единственные звуки, которые мог уловить здесь их слух.
— Ровно на погосте каком, - зябко пожала плечами, вслушиваясь в тишину, Маринка.
— Погост и есть, — мрачно согласился Кондрат.
С болью в душе направили они лошадей по сухому высокому, бурьяну, росшему там, где когда-то тянулась узкая длинная улочка из белых землянок и понор. Только по кое-где возвышавшимся над дорогой обросшим травой холмикам Кондрат и Маринка могли теперь угадать то или иное жилище.
А от многих землянок и вовсе ничего не осталось. Видимо, разрушенные ордынцами глиняные домишки до конца уже успели размыть осенние дожди.
Кондрат нашел остатки своей поноры. Стены ее почти совсем сравнялись с землей, а крыша, на которой и раньше шумела лебеда, ушла глубоко в грунт. Сняв шапку Кондрат долго стоял в оцепенении, словно у могилы.
Голос Маринки вывел его из тяжелого раздумья.
— Едем дальше , Кондратко! Посмотрим, может дедова хата устояла.
Землянка Бурилы и в самом деле сохранилась. Кондрату пришлось приложить всю свою силу, чтобы открыть дубовую дверь и ставни маленьких похожих на бойницы окошек. Крепко заколотил их дед Бурило, отправляясь в далекий поход.
Кондрат и Маринка с волнением вошли в горенку. От затхлого, спертого воздуха кружилась голова. Здесь все сохранилось, как и было при жизни старого хозяина. Сделанные его руками лавки, дубовая, окованная медью скрыня-ларь для одежды стояли вокруг столешницы. По стенам висели полки-мисники. Их тоже смастерил дед. На мисках под тусклым слоем пыли поблескивала цветистая глазурь глиняной утвари: узорчатые миски, кувшины, глечики, сулеи и кружки , из которых хлебосольный Бурило некогда любил угощать гостей.
А в углу у печки стояли закопченные ухваты-рогачи. И сама печь, расписанная красными, желтыми и синими петухами, вызвала у Маринки слезы. Ведь это она по указке деда когда-то подновляла ее.
Кондрат попытался успокоить Маринку.
— Ох, и обрадовался бы дед Бурило, увидев нас в своем гнезде живыми и здоровыми. Ведь все это он для нас приберегал. Видно, чуял, что мы вернемся сюда.
— И верно — ответила Маринка, вытирая платком мокрое от слез лицо, — Очень бы обрадовался! Гляди, здесь все целехонько, словно дед только что из хаты вышел... Если б не пыль, то можно бы подумать, что не годы минули, а день прошел.
Понуря головы, вышли они из горенки и очутились среди кряжистых деревьев, окружавших землянку. Это были старые вишни памятного им садочка. Здесь Кондрат впервые сказал Маринке о своей любви.
XX. ЛЕБЯЖИЙ КРАЙ
Хотя уже пришло время немедля браться за соху и многие дела по хозяйству налаживать, все же Кондрат с Маринкой не могли не поехать на заводь. Тянуло их туда неудержимо. Красота этого лебяжьего края запомнилась им на всю жизнь. У Кондрата была еще одна, пока смутная думка — подыскать подходящее место для постройки новой хаты. Хотелось жить подальше от слободы, куда могут понаехать люди, знавшие его раньше. Такая встреча пугала Кондрата: узнают, донесут...
Об этом он не говорил Маринке, чтобы не тревожить ее лишний раз, но жена первая заговорила об этом.
— Треба Кондратушка, взглянуть на заводь. Красота там ведь какая! А может, и гнездо себе совьем. Слобода наша в лощине лежит — от ордынцев таились там. А ныне зачем? На заводи вдоволь и птицы, и рыбы, и зверья разного. И никто воли-вольной у нас не отнимет.
И вот, оседлав лошадей, они отправились на Лебяжью заводь. Подъехав к камышовым зарослям, Кондрат указал на прибрежный холм.
— Здесь хату построить бы... Место не топкое. В полую воду не зальет. И степью идти — сухая дорога.
Они направили коней к холму. С его плоской вершины далеко просматривалась вся заводь. Прошлогодние пепельносерые камыши - новые еще не успели поднять свои зеленые побеги - простирались далеко на добрый десяток верст, до самого Тилигула. Среди этих зарослей то там то здесь ослепительно сверкали бурхливые струи. То шла в заводь полая вода,
Кондрат соскочил с седла, ковырнул кинжалом грунт. Растер на ладони влажный маслянистый комок.
— Бачишь, какая землица? Вишни да яблони сразу привьются. Посадим их здесь и хату построим. А? Крышу, двери и окна из дедовой перенесем...
Он помог жене спрыгнуть с лошади, и они стали размечать на земле место для будущей усадьбы: хаты, двора, садочка, хозяйских пристроек.
— Хату надобно такую ставить, чтобы долго стояла — на каменном фундаменте. Чтобы и детям нашим в ней жить...
Она давно не видела его таким счастливым.
— Постой, Кондратко! — прервала его Маринка, краснея.— Где ж ты камень на основу раздобудешь?
— Недалеко. У реки, где обрыв каменный. Там и наломаем. Вот жаль, что сокиру с собой не прихватили, а то сейчас бы за камнем и поехали.
Обсуждая новую большую затею, они направились в слободу. Но ехали медленно, делая частые остановки в приметных для них местах Лебяжьей заводи. Лишь к вечеру добрались они к землянке Бурилы...
Рассвет еще не начинался, когда Маринку разбудил скрип возка и топот конских копыт. Она потрогала постель. Место, где спал Кондрат, было еще теплым. Она поняла, что муж уехал добывать камень. Маринка быстро поднялась, оделась, запрягла коня.
Встающее солнце застало ее уже на бугре у Лебяжьей заводи. В полдень Кондрат приехал сюда на возке, груженном глыбами желтоватого известняка. Он был обрадован, что жена уже начала копать канавы для фундамента хаты. Однако у Маринки был какой-то растерянный вид.
— Глянь-ка, на чем мы хату ставим... На могиле, что ли. — Она показала на человеческие череп и кости, лежащие на горке только что вырытой земли. В комьях суглинка чернели кусочки угля и золы.
Кондрат разгреб землю, и ему вдруг попалась на глаза синяя от окиси медяшка. Он поднял ее. Это был крестик.
— Нет, Маринка, мы ставим хату не на могиле. В стародавнее время хата здесь была. По кресту видно — наши жили люди. Сгорели, наверное, во время набега ордынского... А мы, значит, вместо них жить будем.
Он закопал найденные кости на холме. Видя, что Маринка задумалась, и стараясь отвлечь ее от печальных мыслей, Кондрат похвалил ее за усердие.
— А много ты накопала. Что парубок дюжий...
— А разве я ленивая? — улыбнулась Маринка и тут же сказала строго: — Теперь камыш давай, пока земля сухая.
— А зачем камыш? — удивленно поднял брови Кондрат.
— Чтобы сырость в стены не шла, на основу камыш надо положить. Тогда дождь хату не подмоет и никакой мокроты не будет. Понял? Меня так дед наставлял.
— Неужто он и хату строить тебя обучал? — еще больше удивился муж.
— А чего же? Жинка, — говорил дед, — сама должна уметь хату ставить — из глины мазать. Это женское дело.
Кондрату хотелось помочь Маринке, но она настояла на своем:
— Ты мне лучше камыша нарежь, а потом в степь езжай — поле орать. Тут я и сама управлюсь — бросила она и, взяв ведра, пошла к заводи.
До первых звезд ходил Кондрат за сохой и только на другой день смог побывать на Лебяжьей. Взойдя на бугор, он увидел, что все четыре стены мазанки уже на целый локоть поднялись над землей. Тут же, рядом, Маринка размешивала в огромной яме мокрую глину, смешанную с рубленым камышом...
Как ни торопились Кондрат и Маринка, хату удалось закончить лишь в июле, когда уже пошла в стрелку посеянная Кондратом пшеница.
Маринка начисто выбелила новую горенку, куда были перенесены и лавки, и стол, и скрыня - все убранство, сделанное руками деда. Вот тогда-то за ужином Маринка почувствовала какую-то подступающую к горлу тошноту. Ей сделалось совсем плохо. В себя она пришла уже в постели. При тусклом огне светильника увидела встревоженное лицо мужа и улыбнулась ему. Вдруг что-то шевельнулось у нее под сердцем. Она сразу поняла причину своего нездоровья.
— Кондратко, это ребеночек наш первую весть о себе подал.
XXI. НОВАЯ ХАТА
Недомогание Маринки быстро прошло. Уже на другой день она занялась хозяйством. Всегда трудолюбивая, теперь, готовясь стать матерью, она с какой-то особенной торопливостью бралась за любую работу, подзадоривая своей энергией мужа.
— Кондратко, скоро у нас третий едок появится. Ребеночку достаток нужен, — частенько говаривала она ему.
Но Хурделице не надо было напоминать об этом. Мысли о ребенке тоже волновали его. Задолго до рассвета с думой о сыне спешил он взяться за работу. Кондрат был почему-то уверен, что родится именно сын. Они с Маринкой потеряли счет времени и двумя парами своих молодых крепких рук делали то, что было под стать десятерым. Не зная ни праздников, ни роздыха, трудились они от зари до зари — то в поле на уборке урожая, который дала впервые за долгие годы разбуженная сохой земля, то на покосе в лугах, готовя корм скоту, то на рубке камыша для топлива на зиму.
Лишь когда отшумели осенним золотом деревья, а по воде Лебяжьей поплыло первое «сало» — тонкий хрупкий ледок, успокоились Маринка с Кондратом.
Близился срок родов. Собранный и обмолоченный хлеб уже лежал в закромах. Вяленая и копченая рыба была заготовлена на зиму. Сено и солома скирдами стояли во дворе. Даже хмельная горилка сцежена в бочонок на случай семейного торжества. И последнее, что было нужно, сделал Кондрат, - он смастерил зыбку и, многозначительно подмигнув жене, подвесил ее в горенке. Маринку тронула заботливость мужа.
Теперь у них уже было время обоим заняться тем, о чем в крутоверти дел можно было лишь мечтать: омыть горячей мыльной водой тело, очистить кожу от въевшейся соли и пыли.
Попарившись всласть в бане, одев чистое холщовое белье и праздничное платье, Кондрат хотел было начисто сбрить острым ятаганом свою порядком выросшую черную бороду. Но потом, усмехнувшись, аккуратно подстриг ее полукругом, по-турецки. Увидев мужа в таком виде, Маринка воскликнула:
— Ой, до чего же ты схож на барыгу молдаванского!
— Правда? — обрадовался Кондрат. — Мне это и надобно. Я ж за Одаркой в Хаджибей собираюсь. Привезу ее сюда. Она повитуха знатная. Тебе родить — помощь окажет.
— Ох, Кондратко, боязно... Как признают тебя в Хаджибее вдруг...
— Не бойся. Не признают. Ты ж сама говоришь, что я на молдаванина схож. Ведь и в паспорте у меня про то же написано. — Он вынул из кармана свой вид. — Да если бы и грамоты у меня сей не было, все равно бы я в Хаджибей поехал за повитухой.
— Пока ты с повитухой возвратишься, я, может, и сама рожу....
— Не успеешь! Я как ветер. На трех конях слетаю, — пошутил он, а сам снял висящие над кроватью трофейные штуцерные нарезные ружья, зарядил их и снова повесил на прежнее место.
— Это на тот случай, чтобы у тебя от обидчиков защита была, когда меня не будет, — пояснил он жене.
Маринка все же боялась, чтобы его не опознали в Хаджибее соглядатаи, да не посадили в тюрьму. Она снова стала отговаривать его от поездки. Но Кондрат считал, что раз дело идет о жизни его жены и будущего ребенка, постыдно страшиться риска. Он молча вышел на двор и стал запрягать лошадей в возок, заранее нагруженный и приготовленный для далекого пути. Увидев лежащие на нем мешки с пшеницей и овсом, вязками сушеной рыбы и другой кладью, предназначенной для продажи в Хаджибее, Маринка поняла, что бесполезно отговаривать мужа от поездки. По всему видно: он хорошо все обдумал заранее и принял твердое решение!
Кончив запрягать лошадей, Кондрат подошел к жене и молча поцеловал ее в губы. Затем нахлобучил шапку на самые брови, чтобы ветром не сорвало, вскочил на возок и тронул вожжи. Кони лихо понесли его по степи в сторону Хаджибея.
XXII. СЫН
Правду сказал Хурделица жене, что быстрее ветра слетает в Хаджибей. Неделя не прошла, а он уже возвратился. Кондрат привез с собой не только одетую в овчинный тулуп, закутанную в верблюжий платок раздобревшую Одарку. С ней на возке сидел и худощавый, странного вида хлопец в ветхом красного сукна кафтане, которые носили тогда так называемые чугуевские казаки. Кафтан ему был явно велик. Очевидно, с чужого плеча. Глянув на худое скуластое лицо юноши, его раскосые живые черные глаза под тонкими, словно нарисованными бровями, Маринка ахнула. Перед ней стоял воскресший Озен-башлы, которого она запомнила на всю жизнь.
От мужа она слышала о Селиме. Но то, что люди могут быть так разительно похожи друг на друга, она вообразить не могла.
Неожиданное появление в их доме татарина обрадовало Маринку так же, как и приезд Одарки. В отсутствие мужа она остро почувствовала одиночество в пустынной тилигульской степи, и сейчас появление в их доме каждого нового человека было для нее желанным.
Кондрат привез много новостей. В Хаджибее он повидался с Николой Аспориди, который на месте старого построил новый красивый двухэтажный дом и открыл в нем кофейню. В новой кофейне Николы, как и в прежние времена, жители узнавали и обсуждали свежие новости. Именно здесь за чашкой кофе старый грек поведал Кондрату о событиях, что произошли на свете за последнее время. Он рассказал, как умер осенью у степного кургана по дороге из Ясс в Николаев светлейший князь Потемкин, оставив после себя только недвижимого имущества, приобретенного за время службы у матушки-государыни, на пятьдесят миллионов рублей, и тот час же место светлейшего занял новый фаворит Екатерины — Платон Зубов. Аспориди порадовал Хурделицу известием о новых победах наших войск, достигнутых в баталиях с турками. Никола рассказал, как на Дунае у Баба-Дага и в долине Мачина наша армия под начальством Репнина и Кутузова разгромила восьмидесятитысячную армию султана. Это известие вдвойне было радостно Аспориди, потому что в бою у Мачина отличился его сын, служивший в армии Кутузова. Узнал Кондрат от Николы и о том, как на Кавказе Гудович штурмом взял Анапу да такого страху нагнал на противника, что турки бежали и из другой крепости — Суджук-Кале (на ее месте вырос город Новороссийск). В довершение всех этих побед около Золотистого мыса Калиакрии в последний день июня черноморская эскадра Федора Федоровича Ушакова разбила турецкий флот, которым командовали лучшие мореходы султана: капудан (главнокомандующий турецким флотом) паша Гусейн и алжирский знаменитый флагман Саид-Али.
— Теперь в Яссах денно и нощно идут переговоры с турками о мире. Султанские визири Реис-эфенди, Абдулла-эфенди. Ибрагим Исмет-бей и Мехмет-эфенди с графом Александром Андреевичем Безбородко торгуются, с каких земель султан тягло сбросит, — пояснял Никола Кондрату.
Обрадовался Кондрат и появлению в кофейне Луки с Чухраем.
Оба они сильно изменились. Тот изнеможенный, отощавший Чухрай, каким его запомнил Кондрат во время последней ночной встречи у озера Катлабух, теперь мало походил на высокого бодрого сухопарого старика в бархатном полукафтане.
По-иному выглядел и Лука. Он сбрил свою курчавую бороду, прикрыл черные кудри седым напудренным париком. На нем красовался синий расшитый серебром кафтан, короткие из палевого сукна штаны. Белые чулки обтягивали толстые ноги, обутые в тупорылые черные башмаки. Кондрат, встретив на улице Луку, ни за что не опознал бы в этом пестро одетом толстяке своего бывшего друга.
Из немногих слов, сказанных при этой встрече, Хурделица понял, что торговые дела Луки пошли в гору и что это он выхлопотал Чухраю справные документы, по которым дед сейчас вольно проживает в Хаджибее возле своей Одарки. Узнал он, что Луку все величают теперь негоциантом и Лукой Спиридоновичем и что Семен служит в его коммерческом доме, который ведет торговлю солью и скотом.
— Честные люди в моем деле потребны. Вот я и взял Семена. И тебе, если хочешь, место у меня найдется, — важно похлопал Лука Кондрата по плечу. Он сказал это с доброжелательной улыбкой, но Хурделице очень не понравились покровительственные нотки, которые звучали в его голосе.
Он пригласил Кондрата к себе в гости, но когда Хурделица, в свою очередь, пригласил его приехать на Лебяжью заводь, чтобы отметить рождение ребенка, тот снисходительно улыбнулся и покачал головой. За него ответил Никола.
— Лука Спиридонович ныне в большие люди вышел, — пояснил Аспориди. — У него каждый день столько важных гостей бывает, что ему не до тебя...
Кондрата смутил такой ответ. Он покраснел и сказал Семену:
— Видно, гусь свинье не товарищ... Тогда ты, Семен, ко мне с Одаркой приезжай.
Чухрай вопросительно взглянул на хозяина.
— Если вот Лука Спиридонович отпустят.
Но Лука снова усмехнулся.
— Тебе Никола уже сказывал, что у меня дело немалое. Оно помехи не любит. Семену в Таврию обоз с товаром везти... А ко мне заходи — угощу, гостинцев дам, — сказал он и, важно кивнув головой, поплыл к выходу.
Чухрай только крякнул и потупился — его огорчил отказ хозяина. Кондрата тоже обидели слова Луки. Он хотел было броситься вслед за Лукой, догнать его, сказать ему тоже что-то обидное, но Аспориди крепко схватил его за рукав и удержал:
— Не горячись, Кондрат, не стоит. Я же сказал тебе, что большой, боольшой человек стал Лука Спиридонович. Зачем обижать его? Еще пригодится. Ты, Кондрат, лучше сходи в гости к нему. Посмотри, как он живет. — В голосе Аспориди слышалась едва уловимая насмешка, и все его смуглое морщинистое лицо и большие черные глаза слегка улыбались.
Кондрат понял, над кем смеется сейчас старый грек. Конечно, над раздувшимся от важности Лукой! Это как-то успокоило Кондрата. Стоит ли ему в самом деле гневаться на смешное чванство бывшего товарища? Ведь Лука вообще-то был неплохим человеком.
— Ты, Никола, как и прежде, уговаривать мастер, — обернулся к нему Хурделица. — Ни в чем не изменился...
Кондрат с Семеном пошли домой к Одарке, где Хурделицу ожидал новый сюрприз. В горенке он встретил Селима. Оказалось, что Зюзин сдержал свое слово и отправил ордынца в Хаджибей с первым попутным обозом.
На другой день Кондрат с Чухраем сводили Селима на могилу Озен-башлы. Затем все трое отправились в греческий форштадт в гости к Луке.
Хурделица удивился: сколько новых каменных и деревянных домов выросло на месте прежних убогих татарских юрт и землянок! Особняк, в котором жил негоциант Лука Спиридонович, был двухэтажным зданием, построенным из золотистого камня-ракушечника, с небольшим садиком и двориком, выложенным полированными плитами гранита.
Одетый в ливрею юноша не пустил гостей в покои, а повел в людскую комнату, где обедали слуги. Через некоторое время сюда вышла одетая в дорогое господское платье немолодая полная смуглолицая женщина, в которой Кондрат признал жену Луки Янику.
Она приветливо встретила гостей. На славу угостила их и подарила Хурделице новый темного сукна кафтан-венгерку, а Маринке — цветистые турецкие ткани на платье. Но сам Лука не вышел к гостям.
Возвратился Кондрат Хурделица поздно, очень хмельной и очень грустный. Он испытывал горечь, смутно понимая, что деньги, богатство разрушили его хорошую дружбу с Лукой.
Обо всем этом и пытался подробно поведать жене Кондрат. Но она, к великому огорчению мужа, плохо слушала его. Видимо, Маринка была озабочена другим, чем-то очень важным. Кондрат понял это лишь тогда, когда она вдруг торопливо выбежала из горенки, а Одарка бросилась вслед за ней.
Роды Маринки прошли удивительно быстро.
— Дуже здоровая у тебя жинка. Дуже! Уж я за свой век рожениц повидала, но таких, как она, редко встречала, — сказала Одарка, появившись в горенке, где с нетерпением ожидал ее Кондрат.
Он бросился в комнатушку. На постели рядом с Маринкой он увидел спеленатого ребенка.
— Сын? — спросил он.
Маринка открыла счастливые глаза и прошептала, слабо улыбаясь:
— Сынок...
— Значит казак! — воскликнул Кондрат. Он поцеловал в бледные искусанные губы жену и, схватив висевшие над кроватью ружья, бросился на крыльцо.
Тут он вместе с Селимом восторженно палил в декабрьское зимнее небо в честь рождения сына.
XXIII. ЗАМЫСЛЫ ЛУКИ
Вернулся Чухрай из поездки в Таврию только к весне. Путешествие его продолжалось долго потому, что обратно он двигался с обозом, груженным солью, которую частично пришлось завезти в Аджидер. Вернулся в Хаджибей Семен хворым. Ночевки в степи во время метелей подточили здоровье деда. Приехал он домой к заждавшейся его Одарке — она уже два месяця как возвратилась с Тилигула — и свалился в горячке.
Луку сильно раздосадовала болезнь Семена. Чухрай нужен был ему для новой поездки по торговым делам, а тут — неожиданная заминка. Пришлось отправить караван с малоизвестным человеком, а «полезного деда», как называл его Лука, пришлось лечить, чтобы как можно скорее поставить на ноги.
Поэтому Лука Спиридонович, кряхтя от досады, распорядился послать к Чухраю самого лучшего в городе врача — немца Греббе. Это стоило ему нескольких окороков и бочонка вина.
Но Семен не мог сразу одолеть болезнь. Только к весне начал старик медленно передвигаться на своих длинных ослабевших ногах. Он с трудом стал добираться до кофейни Николы. Здесь можно было узнать, что делается на свете. Одарке не нравились такие походы. И не потому, что он возвращался, как правило, из кофейни хмельным. Ее огорчало другое. Она видела, что известия, которые ее старик узнавал в кофейне, будоражат Семена, делают его раздражительным, угрюмым. Чухрая особенно расстраивали вести о том, что, хотя, по недавно заключенному Ясскому миру, Турция и уступает России все пространства земель от Днестра и Буга, включая Очаков, но оставляет за собой уже освобожденные от турок земли за Днестром с крепостями Измаил, Аккерман, Бендеры и Хотин.
— К чему отдавать обратно басурманам нашу землю?
Сколько мы крови пролили, чтобы Измаил взять? А вот второй раз его супостатам, нами битым, отдаем... Не иначе как изменники генералы царицыны... За деньги нашу кровь продали Катькины холуи...
Слушая бунтарские слова мужа, Одарка леденела от ужаса. А вдруг Семен что-нибудь «ляпнет» в присутствии начальства... Одарка хорошо знала, что может за этим последовать, — острог, ссылка в Сибирь, кнут палача. Ее, столько повидавшую на своем веку — и панское ярмо, и турецкую неволю, — страшили новые испытания. Одарке было жаль и своего многострадального мужа. Хотелось хотя бы в старости уберечь его от опасности.
Чтобы отвлечь старика от мятежных размышлений и разговоров, грозящих несчастьями, она начинала рассказывать ему о том, какого хорошего сына родила Кондрату Маринка. Семена обычно успокаивали такие речи жены. Его, никогда не имевшего своих детей, радовало, что Кондрат, наконец, имеет наследника.
— Вот, Одарка, внука мы теперь нянчить будем. Подрастет — к себе его возьмем, воспитывать будем. И нам радость, и им легче... — высказывал ей свои заветные думки Семен. — Я его настоящим казаком сделаю.
Одарке и самой хотелось бы понянчить - попестовать малыша.
К мятежным речам Семена одобрительно, к удивлению Одарки, относился сам его хозяин, Лука Спиридонович, прослышав о выздоровлении Чухрая, заехал к нему на своей пролетке, запряженной четверкою вороных рысаков.
Очень уж видно понадобился Семен хозяину, если он не поленился примчаться в утопающую в лужах Молдаванскую слободку. Лука готовил партию товаров в дальний поход. Он, наверное, решил сам посмотреть на деда: сможет ли Семен после весенней распутицы повести новый обоз.
Чтобы расположить к себе старого, Лука не побрезговал выкушать с ним чарку горилки и внимательно выслушал его жалобы на то, что зря отданы туркам наши города и земли между Днестром и Дунаем.
— Да большую промашку дали! Ведь от Хаджибея до Днестра, за коим Буджатские орды бродят, всего тридцать верст будет. Торговать нам с городами дунайскими из-за этого большая помеха. Ох и помеха! — Лука покачал головой. — Кроме того, надо преграды нам строить по границе новой. Вот Днестровскую линию крепостей ее величество государыня ныне удумала строить. — И он, покровительственно потрепав по плечу Чухрая, добавил: — Большие скоро перемены будут. Гавань построим такую, что по всему свету отсюда на кораблях товары повезем.
XXIV. СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ...
Перемены, о которых говорил Лука Спиридонович, наступили не так скоро, как ему хотелось. Чухрай успел до дыр износить подаренный хозяином кафтан, стоптать две пары сапог в торговых походах, а постройка новой крепости да гавани в Хаджибее все еще не начиналась. Планы по-прежнему лишь оставались «мыслями на бумаге зело прельстительными», как метко сказал о них в кофейне во время жаркого разговора Никола Аспориди.
С мертвой точки дело сдвинулось, лишь когда царица вернула из Финляндии Суворова, куда она его направила, словно в ссылку, «подале с глаз», чтобы за измаильский подвиг, совершенный им, увенчать лаврами другого — своего фаворита Потемкина.
Теперь, когда светлейший уже покоился в могиле, Суворов не был помехой. Он снова стал необходим императрице. На юге страны требовался умный, энергичный хозяин: на Черноморье надо было строить новые укрепления, города, крепости. Султан опять начал зариться на наши земли. Требовалось охладить его боевой пыл. Это мог сделать только Суворов. Одно лишь его имя вызывало ужас у врагов, и Екатерина II назначила Александра Васильевича командующим войсками на юге России, вменив ему в обязанность надежно укрепить здесь границы.
В своем рескрипте от 1792 года ноября 10 Екатерина II поручала Суворову: «Возлагаем на Вас и все предположенные для безопасности тамошних границ и апробованные нами по проектам инженер-майора де Волана в разных местах укрепления немедленно привести в исполнение...»
И на юге Украины появился настоящий хозяин. Он прискакал на черноморский берег, в Хаджибей, нежданно, жарким летом, поутру, на взмыленном рыжем донском жеребце с небольшим отрядом конных егерей и сразу всполошил сонную тишину этого «мусульманского», как его тогда называли, городка.
По кривым горбатым улочкам, ведущим к морю, галопом помчались адъютанты, загремели колесами кареты вельможных особ. А по хрустящему ракушками берегу уже шагал тот, к кому мчались всполошенные его приездом в пестрых расшитых золотом и серебром мундирах офицеры и генералы. Это был щуплый маленький старичок, по-юношески резкий в движениях, в высоких из грубой кожи ботфортах в простом полотняном камзоле.