Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник) Трусов Юрий

   Суворов, казалось, совершенно не замечал всей блистательной суеты окружавших его вельмож. Поглядывая на ослепительно синее море, на идущую к берегу под парусом казачью лодку-дубок, он вдруг снял треугольную шляпу, сунул ее в руки адъютанту.

   — На море по-рыбацки надо! По-рыбацки! — крикнул он своей свите и, вынув из кармана белый батистовый платок, повязал им голову.

   Тем временем дубок подошел к берегу и прислонился смоленым бортом к низкому дощатому помосту - пристани стоящей на позеленевших от времени сваях.

   Александр Васильевич, прихрамывая, быстро опередил свиту и поспешил, стуча каблуками по сосновому помосту, к дубку. На самой середине помоста он вдруг остановился и так крепко топнул ногой, что проломил трухлявую доску и выразительно взглянул на подоспевшего де Рибаса.

   Милостивый государь Осип Михаилович! Чай, еще турки невежественные гниль сию нам оставили?

   Улыбка появилась на оливковом лице де Рибаса.

   — Вы, как всегда, проницательны, ваше сиятельство, — ответил тот.

   — Так вот, надобно нам здесь пристань исправную построить, чтобы корабли торговые и военные могли здесь пристанище иметь. Ведь это по твоей морской части, Осип Михайлович.

   Я на сей счет, ваше сиятельство, давно уже прожект имею.

   — Да что прожекты... Дело мастера боится. Промеры глубины в бухте есть?

   — После взятия Хаджибея я любопытствовал — глубины подходящие, — ответил де Рибас.

   Но Суворов уловил некоторую неуверенность в ответе.

   — Семь раз отмерь — один отрежь... Так вот, проверим глуби сии. — Он показал рукой на синий простор залива и устремился к дубку.

   Суворов умостился на свернутом бунте смолистого каната в носовой части скользящего по волнам дубка. Раскинув на коленях чертеж Хаджибейского залива, он сверял его с теми местами, мимо которых медленно проплывало судно, и слушал рядом сидящего де Волана.

   Недавно произведенный в инженер-полковники, уже немолодой, всегда подтянутый и аккуратный, Франц Павлович был уважаем Суворовым за свою образованность, честность и усердие. Александр Васильевич любил де Волана и звал его по-домашнему Деволантом. Он любил его за бесстрастные, казалось бы, тирады, за которыми угадывалась большая душевная взволнованность. Де Волан сейчас тихо, не повышая голоса, методично бубнил:

   — Ваша светлость, надобно обратить внимание на недостатки Гасан-пашинского форта Очаков, где судоходство, как и в Херсонской и Николаевской гаванях неудобно. Водоемы сии остаются запертыми льдами в течение пяти или шести месяцев ежегодно, — и он перешел на тихую хрипотцу: — А потому не осталось места для передовой гавани, не подверженной вышеупомянутым неудобствам коей расположение соответствовало бы намерению, в каковом она предполагается, как и залив Хаджибейский. Доброта его рейды, а особливо грунт дна, известны были нашим мореходам... Льды там не могут ни малейшего причинить вреда и течение воды оной замести...(из донесения де Волана сенату)

   Александр Васильевич от урчащей речи инженера-полковника порой морщился, порой прикрывал светло-голубые глаза тяжелыми веками, и тогда казалось, что прислушивается он не к словам де Волана, а к шуму ветра в снастях дубка, к плеску волн или к голосам черноморцев, ведущих промеры глубины в бухте.

   И виделся Суворову в этот миг не только чертеж Хаджибейской бухты, но и очертания черноморских берегов от устья Дуная до кавказских скалистых склонов. Он видел акваторию Ахтырской бухты, где основывался ныне Севастопольский порт, где морскую военную гавань нужно было строить ему ныне и немедленно.

   А теперь и Хаджибей! России нужны южные морские ворота, незамерзающий порт. Его тоже требуется создать не мешкая.

   Александр Васильевич давно продумал то, о чем вел сейчас речь инженер-полковник. Слова де Волана только подтверждали его собственные думы. Но не мелководное ли здесь место для будущей огромной гавани? Поэтому каждое слово матроса-промерщика, возвещавшего глубину, Суворов слушал внимательно.

   Когда судно обошло берега - всю широкую подкову залива — и промеры закончились, было все ясно. Отдавая чертеж де Волану, Суворов посоветовал:

   — Вы бы, милостивый государь, все мысли свои на бумаге закрепили. Пригодится!

   Потом уже в Херсоне, когда заспорили между собой о том, где строить большой порт на Черном море и Де Рибас предложил Хаджибей, а вице-адмирал Николай Семенович Мордвинов рекомендовал Очаков, Александр Васильевич решительно поддержал первого.

   И вот в Хаджибей пригнали восемьсот солдат — руки работные. Там, на обрывистом берегу залива, где еще видны были развалины старого маяка (по преданию, его построили мореходы-выходцы из Эллады), запели пилы, разрезая ноздреватый камень-ракушечник на равные бруски. Зазвенели молотки.

   10 июня 1793 года начали строить рассчитанную на двухтысячный гарнизон крепость. Сверху она была похожа на огромную звезду. Народ назвал ее Суворовской.

XXV. В ОЖИДАНИИ КОРАБЛЕЙ

Постройка крепости привлекла внимание многих жителей Хаджибея. Некоторые шли смотреть, как работают солдатики из простого любопытства. Других, особенно простой люд, интересовало иное: с частями инженерных войск трудились здесь и арестантские роты. Некоторые искали среди арестантов своих знакомых, друзей, родичей. В те времена человеку «низкого» звания угодить сюда было нетрудно. Семен Чухрай тоже пошел взглянуть на строительство. Среди арестантов он повстречал Якова Рудого и Устима Добрейко. Он едва признал их в замученных, отощавших старцах. Оказывается, оба казака уже второй год как тянули каторжную лямку. Изловили их на одном из хуторов, в окрестностях бывшей Сечи во время ночевки в корчме. Кригсрехт приговорил их к наказанию кнутом и ссылке на казенные каторжные работы.

   — Вот как-то, батько! Не удалось нам вольным духом подышать. Но я все равно утеку, — сказал Устим.

   Яков угрюмо молчал. Но Семен понял, что и у него такая же думка.

   — Убежать — дело нехитрое, — ответил Чухрай. — Да без бумаги далеко не уйдешь. Снова изловят. Надо с умом. Потерпите, братцы, может, я что и надумаю...

   На другой день Чухрай принес им еду и пару старых кафтанов. А больше пока ничем помочь не мог.

   Никола Аспориди, когда Чухрай обратился к нему с просьбой вызволить из беды земляков, только печально покачал головой.

   — Не такое теперь, Семен, время, чтобы арестантов выручать. Скажи спасибо, что сам цел.

   Лука отнесся по-иному. Выслушав Чухрая, он ударил его по плечу и неожиданно рассмеялся.

   — Смотри, чего захотел! — Он долго хохотал, а когда увидел, что Семена обидел его смех, сказал шепотом — Пусть еще потерпят твои дружки. Вот морскую торговлю заведем — они мне понадобиться могут. Тогда мы их к делу и пристроим. Пусть потерпят...

   Эти слова Луки Чухрай передал обоим арестантам. Они выслушали его хмуро, с явным недоверием.

   — Сколь еще терпеть нам! Час каждый в этом тягле — хуже смерти. Мрут кандальные вокруг нас: то от горячки, то от голодухи, то от побоев. Ежедневно покойника хороним, — сказал Устим, — Силушки больше нет... Вот глянь батько. Он сбросил с себя подаренный Чухраем кафтан, и старый запорожец, перевидевший много страшного на своём веку, содрогнулся.

   Грудь и спина арестанта были сплошь покрыты багрово-черными кровоподтеками.

   — Вот как недавно отделал меня ефрейтор за одно нечаянное слово.

   Семен, едва сдерживая слезы, простился с товарищами. Ныне он покидал их надолго. В новый далекий путь посылал его Лука.

   Уходя в торговое странствие, Семен не позабыл наказать жене, чтобы она каждую неделю приносила обоим арестантам харчи. Одарка с усердием стала выполнять просьбу мужа.

   Вид измученных Устима и Якова вызвал сострадание у старой женщины. Она часто, словно арестанты были ее сыновьями, отказывала себе в скудной, нелегко добываемой пище и несла им лучший кусок.

   Приходя на обрывистый берег моря, где они строили крепость, часами стояла она под дождем, ожидая, когда им, занятым тяжелой казенной работой под неусыпным надзором грозного на вид унтера, будет возможно подойти к ней, взять кошелку с припасенной едой. Солдаты арестантской роты, завидев фигуру пожилои женщины, закутанной в суконный выцветший платок, шептали Устиму и Якову:

   — Матушка ваша пришла.

   Одарка даже к Маринке не поехала погостить, когда исполнился год ее сыну - так захватила ее новая забота. Ей казалось жестоким оставлять без доглядки Устима и Якова. При встречах они ей, словно родной, доверяли самое сокровенное. Мечтали, что, как только наладится морская торговля в Хаджибее, их выкупит из каторжной неволи богатый купец Лука. Ведь они привычны к мореходному делу.

   — А не прикует ли он вас цепями к веслам, как галерников? — спросила Одарка. — Я, когда в Очакове да здесь в Хаджибее, полонянкой жила у турок, видывала, как на галерах гребцы, цепями гремя, веслами море пенили. Кнутами хлестали их...

   — Ну такого у нас еще нету. Не дошли до этого паны наши, — горячо возразил ей Устим. — Да и галеры весельные купцам не надобны. Им корабли парусные выгодней. А с парусами мы добре знакомы.

   Одарка радовалась вместе с ними. Может, и в самом-то деле корабли торговые придут в Хаджибей, и купцам мореходы понадобятся. Вот Лука их и приставит к мореходному делу. Тогда и воля им будет.

   С тех пор Одарка часто стала поглядывать на море — не спешат ли в Хаджибей желанные кораблики. Но дни летели за днями, а море было пустынно. Лишь облака проплывали над ним, обманчиво похожие на белые корабельные паруса.

XXVI. ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ

Когда Одарка уже перестала ожидать, корабли, наконец, пришли. Было это погожим летом 1794 года. В Хаджибейском заливе появилось не два, не три, а сразу семь громоздких трехмачтовых парусников, принадлежащих греческим купцам. На мачтах их реяли турецкие флаги. Хаджибейская гавань только начинала строиться. Успели навалить лишь каменные насыпи, забить первые сваи — не везде еще их покрыли дощатым настилом. Вот к таким-то ненадежным причалам и пришвартовались первые заморские суда.

   Команды кораблей, состоящие больше из смуглолицых горластых греков и пестро одетых чернокожих алжирских негров, начали выгружать из трюмов на шаткие, гнущиеся под ногами доски товары — тюки с сушеными фруктами и бочки вина. Разгрузка судов сначала шла медленно. Но вдруг у матросов неожиданно появились помощники. Неизвестно откуда взялись одетые в лохмотья, нечесаные, обросшие клочковатыми бородами люди. Они, не рядясь со шкиперами о том, как вознаградят их за труды, ловко взваливали тяжелые тюки на плечи, катили бочки, опережая в работе матросов.

   Появление в гавани такого количества обнищалого люда удивило портовых чиновников (наиболее точная перепись населения в Одессе была проведена в 1797 году. По ее данным, в Одессе проживало уже 5 тысяч человек, из них 1223 беспаспортных). Они и не предполагали, что в Хаджибее скопилось так много непрописанных беглых.

   Приход кораблей сразу внес оживление в городок. На улицах зазвучала разноязычная речь. Иноземные моряки в красных фесках, широкополых шляпах и чалмах заполни­ли кофейни и лавки купцов. Началась меновая торговля между иностранцами и местными жителями. Сразу в Хаджибее запахло апельсинами, пряностями. На женщинах появились платья, сшитые из ярких турецких тканей.

   Греческие купцы дивились тому, что молодые женщины ходили свободно, без провожатых. Они по привычке оценивали их достоинства, потому что в городах Малой Азии вce еще процветала торговля невольницами, которой не брезговали заниматься некоторые из них.

   Но в основном прибывших на кораблях негоциантов интересовало здесь одно - хлеб. Каждый греческий купец мечтал обменять свои товары на доброе пшеничное зерно и до верха наполнить им трюмы своего корабля, чтобы затем продать его в портах Малой Азии втридорога. Турция, Греция, весь Ближний Восток остро нуждались в хлебе.

   Однако прибывшие в Хаджибей купцы на этот раз едва не потерпели неудачу. 1794 год выдался неурожайным - засуха охватила все Причерноморье. Правительство, опасаясь голода, запретило вывозить за границу хлеб. Лука Спиридонович и другие хаджибейские купцы от досады скрежетали зубами. Их попытка завязать выгодную торговлю с иностранцами на сей раз не удалась. Огорчение усилилось оттого, что крупнейший помещик граф Потоцкий, воспользовавшись запретом торговать хлебом, совершил выгодную сделку. Чумаки из его польских имений доставили в Хаджибей караван пшеницы. Он добился разрешения отправить польскую пшеницу за море и продал ее грекам по повышенной цене.

   Корабли уплыли из Хаджибея не пустые. Они повезли в своих трюмах доброе зерно.

   После ухода судов Хаджибей взбудоражили новые события. Сюда со всех концов империи стало съезжаться — и морем на украшенных флагами галерах, и в каретах — сановное начальство для торжеств по случаю основания нового града.

   Из Херсона прибыл сам командующий гребной флотилией градостроитель вице-адмирал де Рибас, а с ним важные особы от военной коллегии и адмиралтейства. Приехали и чиновники от Екатеринославского и Таврического генерал-губернатора графа Платона Зубова, всесильного фаворита и посланцы Екатеринославского губернатора Хорвата.

   Но новому градоначальнику де Рибасу присутствие на торжестве этих лиц показалось недостаточным. Он решил, что для вящей помпезности нужна колоритная фигура духовного звания, и пригласил в Хаджибей митрополита Гавриила, друга покойного Потемкина.

   Кондрат и Селим, привезшие на хаджибейскии базар зерно из Тилигула, были удивлены скоплением титулованной чиновной знати. Кривыми, горбатыми улочками бывшего татарского форштадта к морю нельзя было ни пройти, ни проехать — так они были запружены каретами да бричками.

   — Ого, сколько вельможных скопилось здесь! Такое мне лишь в Яссах при светлейшем довелось бачить, — сказал Кондрат Селиму, когда они проезжали на базарную площадь мимо форштадта.

   — Как у хана на встрече паши... Зачем их столько? — спросил Селим. Его тоже разбирало любопытство.

   На базаре они узнали, что завтра состоится праздник великий по случаю основания нового града.

   Кондрат с Селимом чуть было не продешевили свой товар. На рынке хлеб ныне — засуха виновата — поднялся в цене. Они этого не знали. На Лебяжьей урожай был богатый — не подвела плодородная болотная низина.

   Скупщики хаджибейских богатеев, как воронье, налетели на пшеницу Кондрата. Он уже хотел было и по рукам ударить с одним краснобаем и продать зерно по дешевке, но сзади его кто-то крепко, словно железом, пропечатал меж лопаток. Такую тяжелую руку имел только один знакомый ему человек — Чухрай. Кондрат, даже не оборачиваясь, мог узнать его по этому удару.

   — Потише, Семен, я не столь дюж ныне... — Он не очень-то обрадовался Чухраю, имея на него большую обиду. Ведь ни Семен, ни Одарка не проведали их зимою в Лебяжьем, хотя Кондрат специально посылал за ними Селима с лошадьми.

   — Да я, Дмитро, — по-новому назвал его Семен, — так зря не бью. Тебя надо и не так еще ударить. За дурницу зерно отдаешь, что в трудах тяжких добыто...

   — Ты, дед, не мешай, — злобно огрызнулся скупщик, чувствуя, что выгодная для него сделка может не состояться.

   — Что?! Ты, может, со мной побалакать хочешь? — грозно поднял седую косматую бровь Чухрай, надвигаясь на скупщика. — Говори, хочешь?

   Тот побледнел, отпрянул от него в испуге и нырнул в толпу барышников. Скупщики хорошо знали, что со старшим приказчиком негоцианта Луки Спиридоновича Чухраем лучше не ссориться. Кое-кому из них уже пришлось отведать железных кулаков этого старика.

   Хотя Кондрат и был раздосадован непрошенным вмешательством Семена, все же его не могло не потешить паническое бегство покупателей. Не мог он не позабавиться и видом старого запорожца: высокий, худой, как жердь, одетый в нарядный кафтан и казачью смушковую шапку, он казался молодцеватым и грозным. В то же время было в нем что-то смешное. «Молодец Семен», — подумал Хурделица, но вслух сказал:

   — Что ж ты мне, старый, торговать помешал?

   — Ох, и купец из тебя, Кондратко... тьфу, Дмитро, — поправился он. — Из тебя такой торговец, как из меня хвост жеребячий. Глядел я на твою торговлю с этими барыгами длинноносыми и не выдержал! Ведь они же тебе, сучьи дети, полцены за зерно давали. А ты, словно дитя неразумное, и рад. Я за твою пшеницу вдвое больше дам, а Лука Спиридонович мне еще спасибо скажут. Ну, а что с Одаркой к тебе на Лебяжье в гости не приехали, обиду на нас не держи. Не могли мы. — И Семен рассказал Кондрату о беде Якова и Устима, о своих беспокойных торговых странствиях и других делах, что помешали ему навестить их.

   Выгодно продав Чухраю зерно, Кондрат и Селим поехали к нему на Молдаванскую слободу.

   Домик, приютивший когда-то Хурделицу с Маринкой, по-прежнему выглядел таким же чисто побеленным и уютным. Он дорог был сердцу Хурделицы по счастливо прожитым здесь дням...

   Семен и Одарка встретили его с Селимом, как родных, и угощали всем лучшим, что у них имелось. Хозяева ни за что не хотели отпускать их под вечер в обратную дорогу на Тилигул.

   — Завтра глянешь на праздник и тогда в дорогу, — строго, словно приказывая, промолвил Чухрай. — Ведь не каждый день города закладывают. Дело сие и тебя касаемо! Ты же Хаджибей у турка отвоевывал. — Он дипломатично не упомянул о басурманах, чтобы не обижать сидящего рядом Селима.

   Кондрат, как ему ни хотелось побыстрее вернуться к жене и сыну, решил остаться. Ведь верно говорил старый — это торжество и его касается. Кровью собственной полил он землицу приморскую.

   Весь вечер гостеприимные старики расспрашивали его о том, как растет его сын Иванко, о Маринке, о привольной жизни на Лебяжьем хуторе. Попивая доброе вино, Кондрат рассказывал о своей новой крестьянской жизни. А когда замолкал, на помощь ему приходил Селим, пуская в ход свое восточное красноречие.

   Уже время подошло к полуночи, когда их беседа была прервана громкими пушечными выстрелами, долетавшими со стороны моря.

   Одарка испуганно перекрестилась. Гости вопросительно взглянули на хозяина. Семен весело захохотал.

   — Не пугайтесь! Привыкать надобно. То корабли торговые пришли. Вот и палят — знак подают, что на рейде нашем якоря бросают. Лука Спиридонович ныне мне об этом сказывал. Он об их прибытии давно ведал...

XXVII. КОНЕЦ ХАДЖИБЕЯ

Солнечным осенним утром все жители Хаджибея собрались на широком пустыре недалеко от развалин старой турецкой крепости. Отсюда виднелась ершистая синева залива, где на якорях стояли три больших корабля. Сюда и привел Чухрай жену, Кондрата и Селима. Здесь уже толпилось высокое начальство, именитые богачи, негоцианты, духовенство. Лучи жаркого осеннего солнца искрили позолоту ярко-пестрых кафтанов и камзолов важных господ. Среди этого блеска первое место занимали сверкающие алмазами митра и ризы митрополита Гавриила — рослого краснощекого чернобородого человека, манерами своими похожего скорей на военного, нежели на смиренного служителя церкви. Рядом с молодцеватым митрополитом градоначальник де Рибас и инженер-полковник де Волан, оба невысокие и поджарые, казались невзрачными.

   Многие заметили, что новый градостроитель находится в лихорадочном возбуждении. Обычно скупой в движениях своих, де Рибас сейчас оживленно жестикулировал. На его хитром желтоватом лице появилось невиданное ранее выражение надменного торжества. Он не мог сдержать обуявшее его чувство. Ведь то, к чему он стремился много лет, наконец, свершилось. Власть над тысячами людей и огромная сумма денег, ассигнованная на строительство приморского града, теперь в его руках. О, он сумеет распорядиться и тем, и другим!..

   В группе богачей невольно обращал на себя внимание немолодой тучный щеголь. Его кафтан и шпага переливались драгоценными камнями. Это был богатейший помещик и коммерсант Прот Потоцкий. Он как бы возглавлял группу самых важных купцов, среди которых Кондрат заметил и Луку.

   — Ну и ловок же Лука Спиридонович! В круг ясновельможных втесался как равный. А нас, что пашу отсюда султанского выкурили, гляди, и близко не подпускают — усмехнулся Чухрай, когда его и Кондрата, очищая место для господ, грубо толкнул в грудь солдат гарнизонной команды.

   Кондрат, оскорбившись, хотел было уйти прочь вместе с Чухраем, но их остановила Одарка.

   — Куда же вы? Постойте! Краса яка, бачите! На митрополите шапка от алмазов аж горит!

   — Ох, и дурна ж ты баба! Ей-богу, дурна! — вылил свое раздражение на жену Семен. — В чем красу нашла? Каждый алмаз в шапке его — слеза наша. Ведь то он слезами нашими усыпан. — Последние слова Чухрая потонули в гнусавом пении дьякона.

   Начался молебен.

   После молебна митрополит зычным голосом произнес проповедь и зачитал рескрипт царицы, в котором вице- адмиралу де Рибасу, назначенному градостроителем Хаджибея, повелевалось создать здесь «военную гавань купно с купеческой пристанью». Кондрату и Чухраю понравилось то место рескрипта, где прозвучало имя человека, которого они так любили и уважали и которого почему-то не было в толпе раззолоченной знати: «...работы же производить под назиданием генерала графа Суворова-Рымникского, коему поручено от нас все строения укреплений и военных наведений в той стране».

   Слова эти как-то успокоили обоих друзей.

   После проповеди митрополит положил камень в основание фундамента будущего храма, названного в честь императрицы церковью святой Екатерины.

   Затем духовенство, вице-адмирал и вся его бесчисленная свита направились закладывать основание других городских строений.

   Когда процессия подошла к месту, где вехами были отмечены места будущих домов и сооружений, Кондрат увидел пару белых лошадей, запряженных в плуг. Митрополита подвели к плугу, чтобы он провел первые борозды нод фундамент. Гавриил пухлыми руками взялся за чепиги (ручка плуга (укр.). Погонщик — молодой широкогрудый парубок в белой парусиновой свитке — торопил вожжами лошадей. Они потянули плуг, и чепиги вырвались из неумелых рук митрополита. Лемехами заскрипели по твердому грунту. В толпе засмеялись.

   — Не гож святой отец ораты!

   — На поле робыть — не молитву читать...

   Тогда погонщик пришел на помощь Гавриилу, побагровевшему от досады. Он привычно положил широкие ладони на чепиги, и плуг, глубоко врезаясь в землю лемехами, протянул ровную борозду. Митрополит важно двинулся за ним, держа руку на плече пахаря.

   Наблюдая за ними, Кондрат почувствовал, как Селим крепко, до боли, сдавил его локоть.

   — Ты что? — спросил он ордынца.

   Тот молча указал глазами на холмик, в нескольких дюймах от которого прошла борозда. Это была могила Озен- башлы.

   Селим побледнел и тяжело задышал от волнения. На его ресницах дрожали слезы. Тоска сжала сердце Кондрата. Как успокоить Селима? Ведь еще немного времени пройдет, и от могилы Озен-башлы не останется следа. На eго месте будет выстроено какое-то здание. Неужели все в мире так непрочно? Даже после смерти?..

   Охваченный грустью, он все же нашел в себе силы утешить друга. Обняв его за плечи, Кондрат стал рассказывать ему о том, что их домик в Лебяжьем тоже стоит па чьей-то могиле, что, может, и его, Кондрата, кости, тоже какие-нибудь люди потревожат в земле...

   — Жизнь, брат, это сила, она все подомнет. Все! — горячо убеждал он побратима.

   Селима успокоил не столько смысл слов товарища, сколько участие, которое звучало в голосе Кондрата. А может быть, он смутно понял, что это закон — новая жизнь побеждает, и возникают города и села там, где ранее были пустынные степи, раздольные кочевья да тихие погосты.

   В толпе Кондрат с Селимом потеряли Чухрая и Одарку. Но когда вернулись домой, старики уже ожидали их.

   Чухраю не терпелось откровенно высказать Хурделице все, что наболело у него на душе.

   — Обижены долей мы с тобой, Кондратко. Видно, не о баталиях помышлять нам нужно было, а о грошах, как Лука. Тогда бы и нам почет был, — рассуждал дед.

   — А кто б тогда этот край вызволял? До сих пор бы пашам, ханам, султанам да сераскерам всяким кланялись... Так, что ли? — возразил он Семену. — И совсем не жаль мне, что я не гроши, как Лука, считал, а саблей басурманов сплеча жаловал. Не завидую я, Семен, нисколько ни Луке - хозяину твоему, ни иным богатеям. Слава тогда гладка, когда получаешь ее по заслугам. А у них они разве есть? Мы бились за славу отечества, хотя попы не нас сегодня славили, а царица для нас ордена не прислала. Да и тебя, дед, более генерала того, золотом сверкающего, почитаю... Чухрай с удивлением слушал речь Хурделицы. Он не знал, что Кондрат так добре разбирается в том, о чем он, старый Чухрай, и думать боялся.

   — Башковит ты, Кондратко! — вырвалось у Семена.

   — Это мне, бывало, еще дед Бурило говорил. Да что толку! — усмехнулся Хурделица.

   — Вот и я про то, — ухватился Семен за возможность поспорить. — Что толку! Измаил взяли, кровью своей залив стены неприступные, а ныне землю сию по Днестр снова турку по договору отдали. И вновь буджакские орды неподалеку бродят. За что же кровь лилась?

   — Ну, ты, Семен, неправ. Толк великий есть. А хребет мы турку под Измаилом сломали на веки вечные. Он свою силу теперь потерял, не страшен... Да и орда уже не та. Придет время — вернем свои земли придунайские.

   — Вернем! Вернем! Может, и волю, у нас панами по­хищенную, вернем? — заворчал старик.

   — И волю!

   — Ждать только, думаю, долго. Знаешь, пока солнце изойдет — роса очи выест.

   — Не мы воли добьемся, так внуки наши — Кондрат говорил с каким-то ему ранее неведомым убеждением. Спокойная уверенность его слов подействовала на Семена.

   — Ладно. Хай будет не нам, так внукам нашим доля великая, — сказал он и наполнил вином стоящую на столе кружку. — Давай за сынка твоего!

   Они выпили вино. Чухрай хотел снова наполнить кружки, но Одарка, заметившая, что супруг уже порядком охмелел, убрала сулею с вином со стола.

   — Годи! Спать пора, — строго поджала она полные губы.

   Чухрай вскипел было, но, встретившись с осуждающим взглядом супруги, сразу обмяк.

   — Ладно. Коли жинка говорит, все равно по ее будет, — пробурчал он и, безнадежно махнув рукой, пошатываясь, направился к постели.

   Кондрат уснул не сразу. Он был возбужден не столько выпитым вином, сколько впечатлениями дня. В его памяти прочно засело странное слово, которое сегодня несколько раз повторили проходившие мимо него офицеры из свиты де Рибаса. Слово было звучное, приятное, похожее на название Едисанской орды. По смыслу разговора Кондрат понял, что теперь так будет назван Хаджибей. Засыпая, он повторил это слово:

   — Одесса! Одесса!..

XXVIII. ОДЕССА

   (когда, где и кто впервые произнес слово «Одесса» и назвал им Хаджибей, до сих пор историки точно не знают. Указ о переименовании Хаджибея в Одессу не найден и, по всей вероятности его ни когда и не было.

   В официальных правительственных документах слово «Одесса» начало появляться с января 1795 года. Однако так, по-новому, Хаджибей начали называть значительно раньше, еще весной 1794 года.

   Существует легенда о том, что Хаджибей был переименован в Одессу на придворном балу 6 января 1795 года. Другая популярная версия утверждает, что слово «Одесса» родилось как результат остроумия придворных, которые французский язык предпочитали своему родному русскому: от слияний французских слов assez (достаточно) и deau (вода) получилось новое — assezd'eau. В Хаджибее, действительно, было достаточно воды. Широкое море шумело у его стен.

   Наиболее вероятно, что к рождению нового названия города причастна Академия наук (об этом пишется и в Указе от 27 января 1795 года). Ученые в то время ошибочно считали, что Хаджибей расположен на месте, где в глубокой древности находилась греческая колония Одиссос. Желая сделать это слово благозвучнее, а, главное польстить Екатерине II, намекая, что это название дается в ее честь сделали Одиссос женского рода — Одесса. Польщенная Екатерина утвердила это новое название Хаджибея)

   Слово это сразу понравилось народу, которому «Хаджибей» напоминал о ненавистном турецко-татарском иге. Устиму и Якову новое название стало ведомо одновременно с вестью о том, что скоро Одесса станет вольным городом, поведет свободную беспошлинную торговлю с заморскими странами, и гавань, которую они начали строить, забелеет от корабельных парусов. Слово «вольная» волновало всех солдат, но в первую очередь так называемых арестантов.

   Устим и Яков теперь строили корабельную пристань — широкий мол, длинным прямоугольником уходящий в море. Они вручную забивали в песчаное дно огромные сваи, насыпали вокруг них камни. Во время прибоя их часто накрывало высоко волной, сбивало с ног, относило от берега.

   — Эх, уплыть бы, — Произносил Устим, выплевывая соленую, пахнущую водорослями воду и указывая рукой туда, где море сливалось с небом.

   — И уплывем! — коротко отвечал Яков, сердито хмуря огненно-рыжие брови.

   В последнее время он все отмалчивался, редко раскрывал свои узкие крепко сжатые губы. И глядел, глядел с тоской на торговые корабли, которые заходили в гавань. Не так давно он проплыл на утлой казачьей лодке отсюда до самого Дуная. Теперь его манил морской простор. Он мечтал о матросской работе и все крепче верил, что скоро их все же вызволит купец из неволи.

   — Потерпим, — иногда говорил он, подбадривая себя и Устима.

   А терпеть им приходилось немало. Они строили не только большой мол, но еще и малое жесте — гавань для гребных судов, элленги, верфи, две пристани, здание порта, адмиралтейство, таможню, частные дома — и равняли берег для карантинной гавани. Работы становились все тяжелей, а харчи и условия жизни для казенных людей — все хуже.

   Лишь в дни, когда из Херсона или Севастополя приезжал Суворов, еда сразу становилась лучше, а командиры — ласковее. Такие внезапные перемены не оставались незамеченными.

   — Суворов опять у нас объявился, значит, ныне каша с салом будет, — говорили солдаты, завидев любимого полководца, стремительно сбегающего с береговой крутизны в порт, к морю.

   Но Суворов все реже и реже появлялся в гавани. А потом и совсем уехал командовать войсками в Польшу.

   Перед своим отъездом Александр Васильевич сделал все, чтобы строительство нового города и гавани шло лучше и быстрее. Фельдмаршалу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому он послал рапорт, где просил распоряжения использовать черноморских казаков на нужных работах (Суворов. Документы, т.III, М., Воениздат, 1952)

   Новые сотни и сотни солдат и казаков вливались в армию строителей. Работы приняли еще больший размах, но жизнь рядового люда сразу намного ухудшилась.

   Иосиф Михайлович де Рибас, не чувствуя над собой суворовского надзора, стал беспощаден. Каждый грош был ему дороже жизни простого человека. Он, один из поставщиков войска, заботился лишь о собственной прибыли.

   Де Рибас знал, что солдатам и казакам дают гнилой провиант: муку, смешанную с песком, в которой копошатся черви, и затхлую крупу. Знал и допускал все эти безобразия. Не беспокоило его и то, что зимой, возвратясь с тяжелых работ, полузамерзшие люди спали в сырых нетопленных казармах. Смертность в Одессе среди рядового состава возросла до невиданных размеров. За год команда, в которой находились Яков и Устим, вымерла почти сплошь — уцелело лишь пять человек. Рудой и Добрейко тоже погибли бы, если бы им не помогала Одарка.

   Чухрай опять повел торговый обоз. Год выдался неурожайным, и приношения Одарки стали теперь редкими и скудными. Она сама порой голодала, но ее краюха хлеба не раз спасала жизнь арестантам.

   Несмотря на эту помощь, они окончательно обессилели и потеряли веру в то, что когда-нибудь их «выкупят» из каторжной неволи. Эту веру в них убило известие о том, что уж год, как Лука Спиридонович собственный корабль завел, а их к себе не забрал. Видно, купцу совсем не нужны ни они, ни их матросские руки. Последняя надежда на свободу исчезла, и Устим перестал сдерживать себя. Он все чаще и чаще вступал в перебранки с ефрейторами, становясь все неистовей после каждого наказания.

   Весной 1796 года он грубыми словами обозвал унтера и был отведен на гауптвахту, откуда его, залитого кровью, без сознания, приволокли два гарнизонных солдата и бросили в казарме на пол. Яков уложил Устима на нары. Он невольно подивился, до чего легок стал этот некогда грузный и сильный человек.

   В бреду он выкрикивал мятежные слова, пытаясь подняться со своего ложа. Умер Устим к утру.

XXIX. ЛУКА ОПЛАТИЛ СЧЕТ

После смерти друга отчаяние охватило Якова. Запретные колодники, как тогда называли арестантов, жили в казармах, расположенных недалеко от развалин старой турецкой крепости. В свободные минуты Яков часто смотрел на ее руины. Рассматривая развалины черных стен, он, то вспоминал день, когда сбил со шпиля крепостной башни турецкий полумесяц, то обдумывал план побега. Иногда ему хотелось рассказать самому градостроителю господину вице-адмиралу о муках своих. Может, ему неведомо о страданиях народных? Мысль эта так захватила Якова, что он однажды чуть было не бросился на колени перед вице- адмиралом, когда тот шествовал со своей свитой мимо казармы.

   Де Рибас торопился осмотреть строительство огромного здания — адмиралтейского управления. Остановили Якова долетевшие до его слуха слова самого вице-адмирала, сказанные молоденькому офицеру:

   — Жалость к солдату вредна, мой друг...

   Яков оцепенел. Видно, и впрямь он рехнулся с горя, что захотел у панов справедливости искать!..

   Неожиданно пришла помощь со стороны тех, в кого он давно уже потерял веру. На этой же неделе к нему пришел вернувшийся из своего чумацкого похода Чухрай. Оh был взволнован вестью о том, что Устим умер. Яков никогда еще не видел такого гневного блеска в глазах старого запорожца. Семен торопливо сунул Якову узелок с едой и, буркнув: «Я покажу ему, толстопятому!», ушел.

   Позднее Яков узнал, что Семен имел короткую, но горячую беседу с Лукой и говорил с ним предерзко — не как со своим хозяином-благодетелем, а как с человеком, который не выполнил своего обещания.

   Решительный тон Семена подействовал на Луку. В его планы совсем не входило ссориться с Чухраем. Старик был ему еще нужен, и, добродушно улыбнувшись, хитрый купец сказал:

   — Хорошо, что напомнил. А то, было, позабыл... Что ж вызволим... Только втолкуй своему Якову, что он мне теперь жизнью обязан, — И Лука приказал казачку привести к себе господина прапорщика Мускули - шкипера и владельца шхуны, которую он зафрактовал у грека для торговых рейсов.

   С Мускули, греком, принявшим русское подданство, Лука давно уже вел какие-то коммерческие дела.

   На другой день Чухрай опять навестил Якова. Он сообщил ему план побега и передал тоненькую, полую внутри, камышовую трубку.

   К вечеру, по окончании работ, когда ефрейторы начали строить «запретных колодников» в ряды, чтобы вести их на ночлег в казармы, Яков незаметно соскользнул под настил пристани. Обхватив одну из свай, зажав камышовую трубку в губах, он тихо опустился в спокойную, нагретую за день солнцем воду. Через несколько часов, когда замолк шум поисков, а над морем уже опустилась теплая южная ночь, он услышал мерный скрип уключин. Скоро к молу подошел маленький ялик, и кто-то трижды ударил ладонью о воду. Это был условный сигнал

   Бесшумно разрезая волны, Рудой подплыл к ялику. Чухрай и незнакомый ему коренастый человек, молча втащили его в лодку и поплыли к стоящей на рейде шхуне.

   Не прошло и часа, как сытно накормленный, одетый в полотняные матросские порты и куртку, Рудой лежал на мягких, пахнущих смолой тюках в трюме шхуны.

   Утром его разбудил арапчонок в красной турецкой феске и позвал к шкиперу.

   В шкиперской каюте коренастый смуглолицый мужчина, тот самый, что сидел вчера за рулем ялика, показал ему грамоту, написанную на синей гербовой бумаге.

   — Это паспорт твой, — плохо выговаривая русские слова, сказал он. — Получишь его через пять лет, когда отработаешь деньги, которые уплатил за него твой хозяин. Отныне ты — уволенный в отставку солдат греческого дивизиона с острова Родоса. Разумеешь? Это ничего, что ты рыжий. Рыжие греки тоже бывают, — раскатисто захохотал шкипер. — Имя твое теперь Георгий. Фамилия — Родонаки. Это ты хорошо должен вбить на всю жизнь в свою рыжую башку. Разумеешь? Повтори: Георгий Родонаки.

   Яков повторил.

   — Ну вот, ты, кажется, не дурак... Мне говорили, что ты уже ходил по морю. К парусу и рулю привычен? Хорошо! Кормить тебя будут три раза в день — досыта. Твое же дело - поменьше болтать, побольше работать. Тогда тебе кое-что перепадет на вино. Разумеешь ?

   Яков молча кивнул головой.

   — Ну, коли так - марш на палубу брашпиль вертеть! Сейчас якорь выбирать будем.

   Новокрещенный Георгий Родонаки вышел из каюты шкипера на палубу.

   Вместе с другими матросами он молча налег грудью на деревянный рычаг брашпиля. Когда выбрали якорь, подняли паруса и шхуна начала медленно выходить из залива в море, Яков облегченно вздохнул.

   Город, где ему пришлось изведать столько горя, наконец, остался за кормой судна.

XXX. «СЕРДЦЕ МОЕ ОКРОВАВЛЕНО...»

  Фельдмаршалом возвратился Суворов на юг Украины в 1796 году. Новые победы, одержанные им в польскую кампанию, еще более упрочили его славу. Но ни самый высокий чин русской армии, ни почести, которые с запозданием, скрепя сердце, все же воздала ему императрица, не вскружили ему голову, не сделали его ни важным, ни тщеславным.

   Он по-прежнему был таким же скромным, простым Суворовым, ненавистником барской праздности и лени, неспособным почивать на лаврах. И снова его потянуло туда, где он больше всего был нужен, — на берега черноморские, заканчивать начатое им здесь строительство новых городов, гаваней, укреплений...

   В Одессе Суворов появился неожиданно. Стремительный как всегда, на своем любимом казачьем коне сразу обскакал он весь город, побывал в крепости, в порту. Ему хотелось как можно скорее своими глазами увидеть все, что возникло здесь за два года его отсутствия. А изменилось за это время многое. Неузнаваемым стал Хаджибейский форштадт. На месте кривых переулков, ордынских землянок и понор, крытых лошадиными и верблюжьими шкурами, пролегли теперь прямые улицы из красивых двухэтажных казенных, а больше так называемых партикулярных (гражданских) зданий итальянского типа - с нишами, колоннами, балконами. Дома были построены из местного камня — золотистого ракушечника. Принадлежали они дворянам или купцам.

   Бедные землянки и убогие лачужки переместились на окраины города, в его слободки - Пересыпь, Молдаванку, а также в ближайшие деревни и хутора.

   Щурясь от яркого весеннего солнца, Суворов с интересом разглядывал большое красивое здание, принадлежащее генералу князю Волконскому. Оно было похоже на замок, обнесенный каменными строениями. (это здание впоследствии было куплено у Волконского бароном Ренно и превращено в гостиницу. Здесь в 1823 году жил Пушкин)

   Внимание Александра Васильевича привлекла также обширная Базарная площадь, окруженная деревянными лавками. К площади вели строящиеся в две линии каменные и деревянные магазины - будущий гостиный ряд.

   Не ускользнули от его взора и склады для хлеба, три ветряные мельницы, глиняные сараи, где размещались фабрики, делающие пудру и сальные свечи.

   Новый город был не похож на другие черноморские города - Николаев и Севастополь. Здесь было больше шумного оживления, яркой пестроты костюмов, иноземного говора, меркантильной суеты. Она, эта пестрота и суета была везде - и на улицах, и в гавани, и в греческих кофейнях на берегу моря, где, прихлебывая крепкий кофе, негоцианты совершали свои коммерческие сделки. Этот торговый дух особенно чувствовался в гавани, - там на рейде стояло много русских и иностранных купеческих кораблей. Некоторые суда, пришвартовавшись к пристани, выгружали товары. Оживленная, шумная толпа торговцев и моряков встретила Суворова у глиняных зданий карантина и таможни.

   Новая гавань вызвала большой интерес у Суворова. Малая жесте - так называемый Платоновский мол, пристанище для судов гребной флотилии, получивший свое название в честь фаворита царицы Платона Зубова; новые длинные, во всю Карантинную гавань, казармы для матросов, а выше, на склоне берега, красивый дом де Рибаса понравились Александру Васильевичу.

   Да и весь город, так чудесно поднявшийся на месте турецко-татарской деревушки, произвел на него отрадное впечатление. Суворов хотел было уже направить своего коня к дому де Рибаса, чтобы от души поблагодарить его за усердие перед отечеством, как вдруг взгляд фельдмаршала упал на казаков-черноморцев, которые, сгибаясь под тяжестью, тащили на плечах сосновые сваи для постройки адмиральской пристани. Александр Васильевич сразу остановил лошадь.

   — Помилуй бог! Что за странный заморенный вид у этих воинов? Они еле ноги волочат! И какие у всех худые лица. Словно у защитников крепости, что много дней томились без пищи в осаде... Разве такими должны быть российские чудо-богатыри? Суворов подъехал к черноморцам поближе. При виде фельдмаршала казаки сбросили свою кладь с плеч - бревна глухо грохнулись на землю.

   Что вы, братцы, еле ногами двигаете? Иль плохо кормлены? - спросил с легкой иронией фельдмаршал. Черноморцы угрюмо молчали.

   — Правду говорите. Я — Суворов.

   — Да какое кормление! Хлеб с землей едим, - раздался сзади несмелый голос.

   — Кашу с червями на обед...

   — Мрем с голодухи.

   — Вся команда наша вымерла. Последние остались... Суворов легко спрыгнул с коня. Отдал поводья одному из черноморцев и спросил:

   — Где кашевары? Знаешь?

   — Точно так, ваша светлость!

   — Hу, веди меня к ним живее.

   И пяти минут не прошло, как Александр Васильевич уже пробовал вонючее варево, кипевшее в котлах. И не только сам пробовал, но и заставлял есть затхлую сухую кашу и господ офицеров, и командиров частей, где варилась эта "пища", угощал интендантов. Даже самого военного коменданта Одессы. генерал-майора Федора Ивановича Киселева попотчевал ею.

   А как Суворов разнес интендантов и самого градостроителя, ведающего провиантским снабжением — Иосифа Михаиловича де Рибаса! Особенно бушевал он, когда на складах обнаружил гнилой, червивый провиант, от которого болели и умирали люди. Не позабыл фельдмаршал заглянуть и в недавно построенные казармы, где в сырости и холоде ютились казаки черноморского гренадерского корпуса.

   Много бесчеловечного и преступного открылось Суворову, и он гневно упрекнул в приказе командующего дивизией князя Григория Семеновича Волконского, владельца роскошного особняка, которым он еще недавно любовался.

   Но самое ужасное лихоимство, из-за которого гибли сотни людей — солдат и казаков, строящих Одессу, Суворов увидел, когда стал проверять хозяйство де Рибаса. Это по его вине смертность в Одессе среди рядовых дошла до одной четверти штатного состава войск в год!

   Люди умирали и от плохого питания и от гнилой питьевой воды, от простуды, которую получали в сырых и хо­лодных жилищах, от изнурительных работ...

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

15 августа 1990 года на трассе Слока – Талси в Латвии произошла трагедия, унесшая жизнь самого знаме...
Неправильное питание – частая причина развития нарушений деятельности многих органов и систем у пожи...
Эту книгу Михаил Калашников написал как третье, дополненное издание, в котором он с неподдельной иск...
Если вы хотите всегда иметь цветущий вид и продлить молодость вашей фигуры на долгие годы; если вы х...
Если вы хотите стать стройной и сексуальной амазонкой, на которую будут жадно глядеть все супермены ...
Сергея Есенина убили – убили подло и низко, как только бездарности могут убивать гения! Подобные пре...