Врачебные уроки (сборник) Кириллов Михаил
Все это время о его нынешнем заболевании я не спрашивал, но пальцы держал на пульсе. Щупаю-щупаю, а пульс кажется мне нормальным, аритмии нет. Я тихо говорю об этом помощникам и прошу записать ЭКГ сейчас же. И на пленке нет мерцательной аритмии! Чудо какое-то: постоянная форма мерцательной аритмии исчезла в процессе разговора. Все, кто был в палате, наперебой щупали пульс больного и убеждались в этом. Убедился в этом и сам больной. Все приписывали успех психотерапевтическому воздействию моей беседы с ним. Конечно, это было удивительно, но, к сожалению, сохранялось лишь около часа. Дело в том, что фибрилляция предсердий трудно устранима и при применении современных медикаментозных средств. Я был тогда начальник клиники терапии, насчитывающей 255 коек. Этот случай мог бы свидетельствовать о моей способности к волшебству (что повышало мой авторитет и внушало подчиненным трепет…), но, к сожалению, никогда больше мне это уже не удавалось. В чем же дело?
Полагаю, что заинтересованное внимание к человеку, уважение к наиболее значительному в его жизни, обнажение наиболее полезных сторон в его деятельности, подчас с возрастом забытых, стертых, примелькавшихся, в состоянии актуализировать не только его социальный статус, его психическую сферу, но и пусть хоть временно нормализовать даже некоторые его физиологические возможности. Под влиянием этих факторов больной человек как бы возвращается в то время, когда он был на вершине своих возможностей, своей значимости и когда он был молодым и здоровым.
Врач должен быть емким человеком, мудрым, умеющим настраиваться на разные человеческие «волны и частоты». Точно также как мы ищем наилучшую частоту звучания радиоволн в приемнике. И иное нас не удовлетворяет. В конечном счете, врач должен уметь бережно и умно принять все интимное, трудное и больное от разных (подчас многих) людей, попытаться изменить эти трудности в их сознании, во внутреннем восприятии болезни к лучшему и сохранить возникшую связь с ними. Врач должен быть очень близок больному, только тогда он может влиять на него и помочь. Не всем можно врачевать, многим нельзя. Умение жить для другого, забыть себя, если нужно, плюс грамотность – это и есть настоящий доктор. Тогда даже невозможное может стать возможным.
Врач и безнадежность больного
«Обреченность…Никогда нельзя говорить,
что Вы больному ничего не можете сделать,
даже если единственное оставшееся
у Вас средство – быть рядом и помогать».
больному надеяться
(Сейчех, 1936 г).
Это очень больная тема. Ее болезненно иллюстрировать даже частными примерами. Но необходимо.
Есть известный французский роман «Семья Тибо» (автор Де Гайар). Есть и кинофильм по этой книге. Он затрагивает события 1-ой Мировой войны, проблему применения оружия массового поражения, в частности иприта, немцами против французов, проблему безнадежности тяжелобольных людей и вопросы эвтаназии. Один из героев этого романа Антуан, врач, сам больной бронхоэктатической болезнью вследствие поражения легких ипритом, оказывается перед необходимостью выполнить просьбу своего отца, страдающего раком в последней стадии, отравить его с тем, чтобы прекратить невыносимые мучения и безнадежность. Описаны страдания Антуана, его метания в поисках ответа на оправданность самого его права оборвать жизнь родного человека даже по просьбе последнего. Он так и не решился на это, полагая, что даже мучительная жизнь – это еще жизнь. Проблема эвтаназии остается нерешенной и поныне.
Вспоминается преподаватель нашего факультета, замечательный человек, фронтовик и образованный марксист, который заболел сирингомиелией и постепенно утрачивал способность к активной мышечной деятельности. Сначала отказали руки, но он продолжал ходить на работу в техникум, где преподавал общественные науки, позже отказали ноги, мышцы шеи и головы, и он уже не мог самостоятельно есть, не мог глотать и вытереть слюну у рта. Полнейшая зависимость от окружающих и полнейшая безнадежность. Семья берегла его. Но однажды, упав с дивана, будучи один дома, он каким-то образом дополз до балкона, выбрался на него, но подтянуться до перил не смог. Он хотел выпасть с балкона и таким образом умереть и освободить своих близких, чтобы и они отмучились. Его отнесли с балкона на диван и еще какое-то время он жил, если это можно было назвать жизнью.
1973 г. Выползово (военный поселок недалеко от станции Бологое). Ракетный госпиталь. Меня попросили проконсультировать пострадавшего.
В большой перевязочной на столе лежит обожженный солдат – пострадал при ликвидации пожара в части. Обширные глубокие (смертельные) ожоги. Вторые сутки, шок, мочи нет, но в полном сознании. Осмотрели его, прикрыли тело простыней. Впустили его маму – маленькую молчаливую женщину средних лет, прибывшую по вызову. Посадили ее у изголовья сына. Они смотрят друг на друга, забыв об окружающих. Она плачет беззвучно, шепчет его имя и тихонько гладит необгоревшее плечо. Он, забыв о себе, просит у нее прощения за то, что причинил ей своей неосторожностью такую боль. Ситуация безнадежности.
Сцена этого тихого прощания потрясала своей человечностью, высочайшим проявлением нравственности, чем-то библейским. Скольким матерям становилось больно, когда они теряли своих сыновей на проклятой чеченской войне, но никто не знает, скольким солдатам перед смертью являлся образ матери, скольких охватывало чувство вины за то, что не уберегли своих матерей от боли утраты.
Воспоминания из Афганистана, из Кабульского госпиталя. В 1987 году был я там на стажировке в должности профессора-консультанта. Сохранились мои записи того времени[2].
«В реанимационной лежит солдат двадцати лет Ренат Киямов, раненный снайпером-душманом в позвоночник. Обездвижен. Он здесь давно, уже пролежни появились, пневмония. Двигает правой рукой – от груди до рта – и дышит самостоятельно, без аппарата ИВЛ, почти по 40 минут. Подходим к нему, заговаривает сам, улыбается – держится парень. Хорошо бы в Ташкент отправить – хоть на руках у матери умер бы. Но долетит ли?»
«Спустя полмесяца. Киямов только на ИВЛ. Спрашиваю в ординаторской – как его дела? Отвечают: «Живая голова». Какая живая голова»? Живая душа! Каждый день подхожу к нему, осматриваю, спрашиваю. Перемен к лучшему нет. Глубокие пролежни. Что его ждет? Сепсис. Спрашивает: «Чего ждать? Есть ли надежда? Наверное, мне не выкарабкаться…». Слезы на глазах. Безнадежность при полном ее осознании. Уже более двух месяцев нет ему писем из дома, и сам он не попросит написать. Почему? Не хочет огорчать своих? Почему никто не предложит ему написать домой? В Великую Отечественную войну это было принято: друг ли, сосед ли по койке, санитарка, кто-нибудь отписал бы фронтовой треугольничек. Почему сейчас все, что с ним происходит, представляется анестезиологической проблемой, тогда как это уже – проблема человеческая, страшная как весь этот Афганистан!
Архисложная штука – деонтология безысходности. Смотрит парень в белый потолок днями, три раза в день глотает с ложечки суп, видит как мелькают рядом люди-тени в белых халатах, такие же далекие от него, как его бесчувственное тело… Один только и есть спаситель – аппарат, который гонит воздух. Как перешагнуть грань между ним и собой, если ему уже ничего не осталось, а тебе – весь мир. Ты только на порог, а тебе навстречу полные слез глаза и искривившееся в рыдании лицо. «Живая голова»? Нет! Живая душа!»
«Еще через месяц умер Ренат Киямов – живая душа. Два месяца сражался солдат с безнадежностью, сражался до последнего вздоха».
Врач и вознаграждение
«Кто может быть самим собой, пусть не будет ничем другим».
(Т.Парацельс)
«Благотворительная душа будет насыщена,
а кто напоит других, тот и сам напоен будет».
(Книга притчей Соломоновых»,11:25)
Важная тема, особенно сейчас, когда ни военному, ни гражданскому врачу только на государственную зарплату прожить нельзя. Приходится подрабатывать, совмещать и даже принимать благодарственные подношения. Конечно, к этому никто не стремится, ну а что делать. В советское время врач был ближе к клятве Гиппократа. Жили лучше, а, главное, честнее. Тема эта тонкая, но вспомнить прошлое не мешает и сейчас.
Просятся на бумагу два случая из моей врачебной жизни.
В 1963 году я работал клиническим ординатором в Военно-медицинской академии в Ленинграде в терапевтической клинике Н.С.Молчанова, вел палату на 8 больных. Один из них был сорокалетний житель поселка Рощино Ленинградской области, страдавший постмиокардитическим кардиосклерозом. Постепенно ему становилось лучше: отеки сошли, и он готовился к выписке. Им заинтересовался профессор Молчанов и даже продемонстрировал его на лекции слушателям. Больной выписался. Однако через полгода он неожиданно появился у меня дома. Было это в начале зимы. Я с семьей жил тогда в общежитии недалеко от Обуховского завода, довольно далеко от центра города.
Больной пришел с мешком на спине. Было уже около 8 вечера. Мы его усадили, расспросили. Оказывается, ему вновь стало похуже: усилилась одышка, появился кашель по ночам. Лекарства уже перестали помогать, и он поехал в Ленинград, в нашу клинику. Узнал мой адрес и приехал, чтобы попросить госпитализировать его, помня о прежнем хорошем результате лечения.
Нас с женой очень смутило то, что он, задыхаясь, тащил для нас через весь город мешок с картошкой. Помимо этого, он вытащил и положил на стол кусок сала килограмма на два, завернутый в белую ткань. Дети мои с интересом уставились на гостя. Дочка Машенька тогда ходила в 1 класс, а Сережке было 1,5 годика. Жили бедновато, тем более тот год был не урожайный и продавали хрущевский кукурузный хлеб, а звание мое было всего лишь капитан. Мы его, конечно, накормили тем, что было. Я пообещал завтра же с утра положить его и велел ему подойти в клинику к 10 часам утра. По морозцу проводил его до трамвая. Оказалось, что ночевать он будет на московском вокзале, сидя в зале ожидания. Я стал клясть себя уже не только за то, что сердечный больной нес для меня продукты, но и за то, что не предложил ему остаться и переспать у нас хотя бы на полу (больше-то и негде было).
Проводив его, я вернулся и рассыпал картошку под диваном (еще нехватало, чтобы сволочная соседка допытывалась завтра, откуда гость и что принес). Спали плохо, как будто совершили что-то ужасное. Но утро было как утро, и соседка ничего не пронюхала. По прибытии в клинику я устроил больного в палату, и только убедившись в этом, успокоился. Больной и в этот раз поправился, хотя и пролежал не меньше месяца. С тех пор я не люблю сало. Такое время было, так нас воспитали.
Другой случай произошел в 1975 году, в Саратове. Зав. отделением попросила проконсультировать больного. Оказалось, больной был военным летчиком в отставке. Сопровождала его жена – врач. Еще когда больной поднимался к нам по лестнице, было заметно, как он задыхается. При его расспросе и осмотре стало ясно, что у него эмфизема легких и бронхиальная астма.
Амбулаторное лечение было бы неэффективно, было ясно, что его надо госпитализировать к нам в легочное отделение. Объявив это решение, сказав, когда ему нужно прийти, я встал и уже собирался распрощаться, как из кармана его жены появился конверт, из которого торчали купюры. Конверт подвинули мне, я стал энергично отказываться и конверт отодвинул, но все повторилось. Я говорил, что у нас это не принято, что он и я военнослужащие и одно это исключает такое проявление благодарности, к тому же за еще не сделанное дело. Сцена повторялась, и когда мы шли к лестнице. Закончилось тем, что они таки ушли, унеся с собой злополучный конверт. Борьба утомила, я потом целый час не мог успокоиться.
Это было летом. Я узнал, что мой летчик с астмой лег в палату и, зайдя в нее, я сначала посмотрел ранее лежавших больных, а потом уж подошел и к нему. Уходя, я пожелал всем им успешного лечения. На следующий день я ушел в отпуск и совершенно забыл об этой истории. На ноябрьские праздники к нам из Евпатории приехал отец, ему тогда только что исполнился 71 год. Ранним утром 7 ноября я сидел за столом, корпел над докторской диссертацией, Утром хорошо работать, никто не мешает, все спят. В 8 утра в дверь позвонили. Я открыл входную дверь и, не успев разглядеть гостя, застал его уже в квартире. Это был мой знакомый летчик. Маленький, верткий и довольно шумный. Он стал громко благодарить меня, сообщая, что астма его оставила настолько, что он свободно водит машину. Потом он стал совать мне все тот же злополучный конверт с деньгами. Я тут же возвратил конверт, засунув его ему в карман пальто, а тот долго пытался всучить его мне вновь и вновь. Я попросил его не шуметь, так как люди в доме еще спят, сказал, что ко мне приехал отец, что он очень расстроится, узнав о происходящем, что он коммунист, ленинградец, что у нас в семье не принято принимать вознаграждение. Я вытолкал его из квартиры, вызвал лифт и отправил его вниз, успев в последний момент всунуть в его карман злополучный конверт.
Но и на этом история не закончилась. На следующий год, 23-го февраля, в день Советской Армии, также утром, когда еще все спали, в дверь позвонили. Открыл сын. До меня доносился какой-то глухой разговор и шум, словно что-то вносили. Мелькнуло смутное воспоминание… Когда я наконец выскочил в коридор, то услышал как спускается лифт. Сын сказал, что приходил мужичок небольшого роста, передал привет и оставил подарок. В углу, у стенки, стояла большая корзина с высокой ручкой, полная прекрасных цветов, такая, какие обычно дарят большим артистам на концертах (а ведь был февраль). А также сумочка с тремя невысокими бутылками коньяка «Белая лошадь». Что было делать? Придя в больницу, по журналам я нашел адрес моего неугомонного фаната и послал ему письмо, в котором поблагодарил за поздравления и выразил сожаление, что не смог его повидать…
В нынешнее ущербное время вознаграждение – частое условие оказания медицинской помощи. Кошелек или жизнь!
Врачебная грамотность
«Суть дела не в полноте знания,
а в полноте разумения (понимания).»
(Демокрит)
«Мы можем столько, сколько мы знаем».
(Старинная латинская пословица)
«Способность должна превратиться в навык».
(Гете)
В 1965 году, после окончания клинической ординатуры, я был назначен ординатором одного из терапевтических отделений в Ленинградском окружном госпитале на Суворовском проспекте.
В один из осенних дней ко мне в палату поступил больной-новобранец. Фамилия его была Кравченко. У него были выраженные отеки по типу анасарки, фарфоровая бледность, гипертензия с высоким диастолическим давлением, мало мочи. Он был вял и сонлив, очень болела голова. Анализы подтвердили диагноз острого диффузного гломерулонефрита.
История его была такова. Он был призван из Херсона, был совершенно здоровым хлопчиком, никогда не видевшим врача. Собрали его в армию, одев в старье, как принято. Посадили с командой в теплушки и повезли в Питер. Стоял октябрь, но на Украине было тепло и ехали они на нарах весело. Во время долгих остановок выскакивали на перроны, покупали мороженое, баловались. И вскоре у Кравченко заложило горло, поднялся жар, появился озноб. Врач эшелона осмотрел его горло: было очевидно, что развилась ангина. Велел лежать, больше пить воду, принимать таблетки. Навещал. Через день-другой, когда уже проезжали Белоруссию, ему стало получше, можно было глотать пищу. Но слабость сохранялась. В начале ноября, когда подъезжали к Ленинграду, уже падал мокрый снег.
На одной из станций под Ленинградом их выгрузили из вагонов, долго строили и, поскольку время ужина уже прошло, голодными повели в полковой спортзал. Спать пришлось на холодных матах, прижавшись друг к другу, так как было холодно и имевшаяся одежонка не спасала. Утром их подняли рано и в ботинках по мокрому снегу строем повели в баню. Баня в 8 утра еще холодна (это население моют после десяти). Ребята голышом прыгали на кафельном полу, толкались, чтобы согреться, в ожидании пока дадут теплую воду, пока постригут и пока старшина торжественно не выдаст кальсоны, рубаху, портянки, кирзовые сапоги, гимнастерку и прочее обмундирование. Мечта сбылась: новобранцы приобрели солдатский вид! Еще без шинелей их наконец повели в солдатскую столовую, на завтрак. А позже определили в казарму, которая еще не отапливалась. Но зато каждого ждала заправленная койка.
Утром следующего дня он проснулся от сильной головной боли. Тошнило. Резко упало зрение. Сапоги не смог одеть, так опухли ноги. Кое-как добрался до туалета, что был во дворе, и с трудом помочившись (мочи было мало), увидел на снегу кровь. Вернулся в казарму, но встать в строй и выйти на зарядку не смог. Сержант, увидев его отекшие ноги, велел лежать в кровати, а после обеда записаться на прием к врачу и сходить в медпункт. На обед не ходил, лежал, затем в тапочках по снегу был отведен на прием.
В медпункте в коридоре было много народу: кому на прием к врачу, кому на перевязку. Кравченко сидел на стуле и через полуоткрытую дверь видел, как врач вел прием. Тот был в расстегнутой шинели, шапка лежала на столе. Напротив него, прислонившись к косяку двери, стоял его друг из батальона, оба громко смеялись, вспоминая детали недавнего хоккейного матча. Больные входили и выходили, в глубине амбулатории их принимал кто-то, повидимому, санинструктор. Пришла и очередь Кравченко. Он вошел. Долго молча стоял перед врачом. Его тошнило, он плохо видел. Наконец, врач заметил стоящего перед ним больного солдата без сапог, бледного как фарфор, и спросил: «Что случилось?» Он ответил: «Голова болит». Врач, обращаясь к помощнику-санинструктору, скомандовал: «Еловиков! Дай ему пирамидон!» Еловиков, увидев перед собой отечного полуслепого человека, пожалел его и дал ему десяток таблеток аспирина, пригоршню витаминов и посоветовал завтра прийти вновь.
Кравченко вернулся в казарму и залез под одеяло, не раздеваясь, не в силах согреться. На следующий день он вновь записался в ротную книгу больных и, отлежав полдня в койке (сержант его жалел), пошел в медпункт. Но врача не было: он был на семинаре в госпитале. Принял его Еловиков. Озаботившись, выдал ему лекарства. А на следующий день была суббота, и приема не было. К воскресенью Кравченко стало получше: появилась моча и уже без крови, он стал лучше видеть, можно было натянуть сапоги.
В понедельник он все еще сидел в казарме, но приехала машина из санэпидемстанции и его срочно повезли в инфекционное отделение госпиталя, так как в пробирке с калом, на которой стояла его фамилия, была высеяна какая-то зловредная кишечная палочка. Он клялся, что ничего на анализ не сдавал, так как не только не оправлялся, но и не мочился и что пробирка не его. Но ничего не помогло, и он оказался в госпитале. В инфекционном отделении диагноз нефрита был поставлен без специального обследования, и больной был переведен ко мне в палату.
Диагноз нефрита был подтвержден. Течение заболевания было классическим. Лечение (включая глюкокортикоиды) уже через неделю привело к уменьшению симптоматики. Раньше ушли отеки, нормализовался состав мочи, но почти три месяца, сохранялась гипертензия. Больной прошел освидетельствование, ему дали отпуск на родину на 30 сут с последующим переосвидетельствованием по месту жительства, но устойчивость процесса уже с самого начала грозила хронизацией с последующей инвалидностью.
Мы написали жалобу в медслужбу округа на врача части, который в упор не увидел тяжелобольного солдата и, отказав ему в своевременном лечении, в сущности угробил его. Здесь все сошлось: и неграмотность, и отсутствие милосердия, и отсутствие какой-либо внутренней врачебной культуры.
Врач как человек
«Врач не смеет быть лицемерным, старой бабой,
мучителем, лжецом, легкомысленным,
но должен быть праведным человеком»
(Т.Парацельс, 1493–1541 гг.)
«В конце концов, каждый остается один;
и вот тут-то и важно, кто этот один».
(из старого философского трактата)
«Врачи давно уже знают, что слишком
развитая склонность к подражанию,
замечаемая в нравах и обычаях, в привычках,
симпатиях, в преклонении перед модою,
знаменует собой слабое развитее личного «Я»,
недостаточность интеллекта и силы воли».
(В.Я.Данилевский, 1921)
Врач не аскет и не ханжа. Его идеализация не нужна. Это относится к разным сторонам жизни. Но – прежде всего – к его положению в семье. Ему, знакомому с физиологическими возможностями и особенностями родных, нужно быть заботливым и мудрым, простым, доступным и неэгоистичным. Однако, так получается не всегда. Несколько примеров.
1953 г. Ленинград. Семья отца снимала частную квартиру. В доме было печное отопление. Для нас привезли 2 кубометра дров, выгрузили их во дворе, прямо в снег. Я, тогда слушатель 4-го курса Академии, и братишка Вовка, третьеклассник, должны были расколоть дрова и занести их в дом. Я торопился, так как нужно было вернуться на лекцию. Стали таскать: я побольше, Вовка поменьше. Через 10 мин Вовка стал отлынивать от работы, ныл, что у него заболел живот. Я рассердился: ведь это было общее дело. Заставлял-заставлял, упрекал, но он таскать дрова отказался. Пришлось мне все сделать самому, и, оставив его в квартире с его животом, я убежал на лекцию. Вечером вернулся домой и узнал, что Вовку отвезли в хирургическое отделение, прооперировали по поводу флегмонозного аппендицита. Конечно, я мог бы разобраться в ситуации несколькими часами раньше, будь я меньше поглощен дровяной проблемой, заслонившей от меня реальное состояние братишки. Но видимо, во мне еще не заработало чутье будущего врача. Мирское отодвинуло милосердное: животик-то у братишки действительно болел.
Точно также случилось, позже, и с женой. Вместо того, чтобы придать значение жалобам ее и озаботиться во – время, я витал в своих делах и мыслях. А когда уж до меня дошло, что это все-таки аппендицит и я привез ее в хирургию, отросток «в руках у хирурга лопнул». Что это? Ведь всего лишь почувствовать боль родного человека, нагнуться и пощупать живот. Черствость? Усталость? Мы с ней вместе с детства. И мне всегда на самом деле казалось, что она – это я, и если я беды не чувствую, значит все в порядке. Крупные беды – это да, а когда всего лишь животик болит – это же мелочи. Мы ведь не чувствуем свою нательную рубаху. Родня – вроде нижней рубахи: и ближе некуда, и неощутима. Все это, конечно, здорово, но не такой же ценой! Слава Богу, жена моя и сейчас со мной.
Наверное, есть этому и другое объяснение. Врач, намотавшись за день, все время держа в фокусе больных людей, придя домой, «отпускает профессиональные вожжи» и теряет бдительность, как бы отдыхает от самого себя. Но, окажись на месте больного чужой человек, все было бы сделано правильно при любой усталости.
Конечно, врач как человек, уязвим и подвержен обыкновенным увлечениям и слабостям.
Помню случай в клинике Н.С.Молчанова, когда она еще располагалась в Областной ленинградской больнице. В одну из палат поступила девушка необыкновенной красоты, словно бы из Эрмитажа. Мы, клинические ординаторы, все женатые, уже имевшие детей, как мальчишки наперебой забегали в ее палату без всякой полезной цели, просто чтобы полюбоваться на нее. Она воспринимала наше мужское внимание доброжелательно. Чувствовала она себя тогда еще неплохо. Позже мы узнали, что у нее острый лейкоз. Это казалось несовместимым: такая редкая красота и скорая смерть. В гематологии диагноз во многом цитологический, то есть «спрятан» под микроскопом. Я видел под микроскопом эти ее ужасные клетки – миелобласты. В их ядрах имелись ядрышки, очень похожие на маленькие глазки. Когда на них смотришь, кажется, что они смотрят на тебя и становится страшно.
Время шло. Ее лечили: цитостатики, преднизолон. Но постепенно клиника нарастала: лихорадка, боли в костях, похудание. Красота ее увядала так же, как увядает роза в вазе. Мы заходили к ней, с трудом скрывая страх и огорчение. Но она была столь же приветлива, радовалась нам и мужественно превозмогала свои недуги. Здесь необыкновенно раскрывалась ее внутренняя красота: она все понимала и держалась. А мы, мужики, выходя из палаты, еле сдерживали слезы. Через 3 месяца она умерла.
Примеры глубокой привязанности врача к больной и больной к врачу нечасты, но случаются. Бывает, что создаются новые пары, а прежние семьи распадаются. А в начале всего – больничная койка. Помню, медсестра травматологического отделения полюбила юношу с переломом позвоночника в поясничном отделе и тазовыми расстройствами. Он был красив, как олень. Она ухаживала за ним, и их часто можно было видеть вдвоем, даже после окончания ее рабочего дня. Ему стало лучше, и он выписался. А позже они поженились. Иногда все заканчивается более или менее продолжительным увлечением. Жизнь показывает, что это переоценка. Эта ошибка неспецифична. Она может быть с каждым, врач не исключение. Но в любом случае ошибка должна быть честной и красивой. Нельзя простить лишь пошлость и подлость.
Случается, что отношения врача и больного окрашиваются неприязнью. Раздражительность умирающих, прихоти самодуров, необоснованные претензии родственников, наглость пьяниц, наркоманов, воров и т. п. Все это вызывает чувство моральной брезгливости, а иногда требует от врача и самозащиты. В этих случаях нужна большая выдержка. Однако, даже в этих ситуациях врач обязан оставаться терпеливым защитником действительных интересов больного и стараться не поддаваться неприязни.
Как-то сосед по квартире, страдавший сахарным диабетом, после получки не вернулся домой. Мать его с ума сходила, не слезала с телефона, обзвонила все больницы, морги, отделения милиции. Его нигде не было. Подключился и я, называя свою должность – профессора. В одном из приемных покоев медбрат ответил мне, что такой-то валяется у них, весь в блевотине, что в крови у него установлено превышение содержания алкоголя. «Забирайте его», сказал он. Я, зная, что мой сосед тяжелый диабетик, потребовал к телефону врача приемного отделения, объяснил ей, что у доставленного возможна диабетическая кома, а вовсе не кома алкогольная и попросил немедленно доставить его в реанимацию. Это было сделано. Кома, несмотря на лечение, сохранялась еще сутки. На самом деле, он хоть и выпил по дороге домой, но впал в кому еще в трамвае по другой причине. С трамвая его сняли и милиция, усомнившись в передозировке алкоголя (они в этом хорошо разбираются), отвезла его в больницу. Там, в приемном покое, он и пролежал около 5 часов «в блевотине», вызывая чувство брезгливости у персонала. А ведь все могло бы закончиться плохо.
Чувство брезгливости подчас преодолеть трудно. Но с моим внуком вышла другая история. Было ему лет пять. Бегали они с ребятишками возле своих мам, стоявших в очереди перед магазином. Вдруг на лужайке перед женщинами появляется кошка и, глядя на людей, начинает громко мяукать, попросту орать. У кошки был большой живот, и из-под хвостика что-то свисало. По-видимому, кошка не могла разродиться и просила о помощи. Никто еще не успел что-то придумать, как на лужайку выбежал внук, приблизился к кошке и, схватив за свисающий хвостик, вытащил застрявшего котенка. Что тут было! Мама схватила внука, отшлепала и потащила домой мыть, чтобы не заразился. Кто знает, может быть, стал бы акушером – какая реакция и бесстрашие! И никакой брезгливости. Правда, ребятишки любят возиться с кошками и не боятся их.
Покорение вершин
«Следует предпочитать рациональному иррациональное, браться за трудное, не бояться сомнений, ошибок и парадоксов, стремиться к профессиональным вершинам, как если бы это были Гималаи, выдавливать из себя полузнание, любительство, дилетантство, удовлетворенность достигнутым».
(М.Я.Ратнер, 1964 г.)
В 1961 г., накопив кое-какой опыт научной работы в медпункте парашютно-десантного полка, я поехал в Ленинград сдавать экзамены в адьюнктуру Военно-медицинской академии.
Полк, где я служил, стоял на самой окраине Рязани. Мимо на юг бежали железнодорожные составы, напоминая стуком своих колес о заброшенности нашего существования. В полку я работал честно, но чувство профессиональной невостребованности с годами росло, и я упорно готовился к учебе.
Экзамены проходили в клубе академии. Английский я сдал на «отлично», философию – тоже. А экзамен по терапии пришелся на 12 апреля. Экзамен этот решал мою судьбу. В составе комиссии среди профессоров выделялся самый пожилой из них – генерал – лейтенант м/с, главный терапевт Советской Армии, Герой Социалистического Труда, академик Н.С.Молчанов. Он сидел на углу стола. Ему приносили какие-то бумаги, он их просматривал и подписывал, выражая недовольство. Он был чем-то взволнован, часто взъерошивал свои полуседые волосы, лицо его было красным, словно ему было жарко. Я тогда мало знал его.
Я вытащил, как мне казалось, хороший билет: клиника инфаркта миокарда, лечение желчно-каменной болезни минеральными водами и др. Подготовившись, смело сел отвечать. Слушали меня молча и доброжелательно. Но когда я сказал, что при инфаркте миокарда больной мечется от боли, Молчанов громко воскликнул: «Что за чушь! Никогда не видел, чтобы больной инфарктом миокарда бегал по комнате!» В воцарившейся тишине я дерзко возразил: «Товарищ генерал! Метаться не значит бегать по комнате! Больной мечется по постели». В запальчивости я не отдавал себе отчета, что на моем экзамене после его замечания уже можно было ставить крест.
Я продолжил ответ с не меньшим энтузиазмом. Когда же я, чуть погодя, сказал, что на электрокардиограмме при инфаркте миокарда наблюдается подъем интервала ST в виде купола, Молчанов вновь громко воскликнул: «Что за чушь! Купол, купол! Откуда Вы это взяли?» И вновь в зале разлилась тишина, и вновь я, повернувшись в его сторону, четко отпарировал: «Товарищ генерал! Пусть будет не купол, а дуга, выпуклость, как Вам будет угодно». А сам подумал: «Действительно, почему именно купол? Чертов мой парашютизм!» Это была недопустимая дерзость. Но было уже поздно что-либо исправлять, к тому же Молчанов был явно не в духе. Наконец, когда я стал рассказывать о лечебных водах Кавказа, успев назвать известные мне славяновскую и смирновскую, он вновь прервал меня, громко упрекнув, что я не сказал о баталинской воде. Мне и здесь пришлось возразить, так как я просто не успел о ней рассказать.
Все это время я держался хорошо и как-то даже не сознавал, что получил по меньшей мере три смертельных поражения. Конечно, я не прошел по баллу. Тройка! Обидно мне было и горько, но академия слезам не верит. Предстояло возвращаться в Рязань, в полк, под парашют. Вышел я из клуба. Было где-то около часу дня. Над головой ярко светило солнце, переливаясь, сверкала Нева, небо было голубое и высокое. Было по-летнему жарко. Все это так не гармонировало с моим мрачным настроением, что, перейдя мост Свободы над Большой Невкой, я выбрался на маленькую тихую улочку Петроградской стороны, параллельную ул. Куйбышева. Здесь было прохладно, малолюдно и никто не мешал мне горевать…
Впереди, метрах в десяти от меня тяжело передвигался уродливый горбун, 25-30-ти лет. Тело его было согнуто так, что было расположено параллельно асфальту улицы, а короткие ноги с трудом позволяли ему преодолевать бордюр тротуара. Он опирался на короткую палку и, останавливаясь, отдыхал на ней, подставляя ее себе под грудь. Шел он медленно, тяжело дыша, и напоминал большую черепаху…Приблизившись к нему вплотную, я остановился, так ужаснула меня его беспомощность. Что мои сегодняшние огорчения по сравнению с ним! Я шел, а он полз. Неудачи были, есть и будут, но все еще можно наверстать. А вот этому бедняге, моему сверстнику, легче не будет никогда. Сколько же стойкости нужно ему, чтобы просто передвигать свое тело!
Я поднял голову, увидел небо над темной улицей и быстро пошел в сторону Петропавловской крепости. Пройдя с сотню шагов, я оглянулся, так как мне подумалось – а был ли горбун? Да, тот медленно брел по улице…
Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – все это обрушилось на меня, так что я не сразу и заметил, что рядом со мной масса людей. Оживленная, радостная, она все прибывала, Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Трамваи не ходили. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!». Наконец, я понял, что в космос запустили корабль и на его борту наш, советский, летчик – Юрий Гагарин. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали, как закончится полет. Соучастие в свершившемся, прекрасном и уникальном, в событии планетарного значения воспринималось как личное счастье.
Но где-то в душе затаилась боль. Я представил себе, как в это же время медленно, как краб, по тротуару передвигается горбун, как ему трудно поднять голову, чтобы увидеть небо и людей, сошедших с ума от радости. Возможно, он прижимается к водосточной трубе, чтобы его ненароком не сшибли, но и в его душе светится радость от услышанного и заставляет забыть о себе…
Таким был этот день – 12 апреля 1961 года – для меня и для многих людей на Земле.
Вскоре я возвратился в Рязань, в полк, влился в работу и сделал тем летом 14 прыжков с парашютом. Жизнь вошла в привычное русло. И также уныло стучали колеса поездов за окнами медпункта…
А в феврале следующего года мне по вертушке вдруг позвонили из штаба. Кадровик сквозь телефонный треск проорал: «Пришла из дивизии телефонограмма о клинической ординатуре в ВМА им. С.М.Кирова. Это не для тебя?» «Для меня, для меня!» – заорал я в ответ и побежал в штаб умолять начальство, чтобы отпустили.
Осенью 1962 г. я поступил в ординатуру и именно в клинику академика Н.С.Молчанова. За три года здесь из меня сделали такого доктора, что этой школы мне хватило на всю мою жизнь.
Октябрь 2008 г. – январь 2009 г.
Кириллов Михаил Михайлович (Биографическая справка)
Родился 26 января 1933 г. в г. Ленинграде, на Петроградской стороне в семье военного инженера. С 1934 г. по 1950 год жил в Москве.
В 1941–1942 гг. был в эвакуации в Челябинской области и в Казахстане. После окончания Шереметьевской средней школы Московской области в 1950 г. поступил в Военно-медицинскую академию им. С.М.Кирова в г. Ленинграде.
После ее окончания в 1956 г. проходил службу в качестве врача парашютно-десантного полка 106 гвардейской воздушно-десантной дивизии в г. Рязани. Член Коммунистической партии с 1958 г. В 1962–1965 гг. обучался в клинической ординатуре на кафедре терапии ВМА им. С.М.Кирова под руководством акад. Н.С. Молчанова и проф. Е.В.Гембицкого. В 1965–1966 гг. – ординатор окружного военного клинического госпиталя Лен. ВО. С 1966 г. по 1992 г моя профессиональная деятельность связана с Военно-медицинским факультетом при Саратовском медицинском институте, где я проходил службу в должностях преподавателя, старшего преподавателя и начальника кафедры военно-полевой и госпитальной терапии. В 1967 г. защитил кандидатскую диссертацию «Нарушения водно-солевого обмена при сердечной и легочно-сердечной недостаточности», в 1979 г. докторскую диссертацию на тему «Патология внутренних органов при травме мирного времени».
В 1987 г. – профессор-консультант Кабульского военного госпиталя 40-й армии, в 1988–1989 гг. – профессор-консультант Ереванского военного госпиталя (в период ликвидации последствий землетрясения).
После увольнения из Вооруженных Сил в 1992 г. одним из основных направлений моей деятельности по-прежнему остается подготовка и переподготовка военных врачей, несмотря на работу заведующим кафедрой внутренних болезней интернатуры Саратовского государственного медицинского университета (1992–1999 гг.) и профессором этой кафедры (1999–2000 гг.). С 2000 г. – профессор кафедры терапии (усовершенствования врачей) Саратовского военно-медицинского института, а с 2004 г. по 2011 г – профессор кафедры терапии данного института.
М.М.Кириллов – создатель и руководитель (1983–2003 гг.) Саратовского пульмонологического центра и научного общества, Консультант-пульмонолог при МЗ области. В 1996–1997 гг. – проректор Саратовского государственного медицинского университета по лечебной работе. Член ВАК СССР и РФ с 1990 по 1994 г. Проф. М.М.Кириллов – один из создателей Саратовской пульмонологической научной и клинической школы. Он подготовил 33 – х кандидатов и 6-х докторов медицинских наук,
Его основные научные направления: пульмонология, военно-полевая терапия, медицина катастроф, история отечественной терапии. Он автор 530 публикаций, в том числе 22 руководств и монографий, 34 учебных пособий. Его перу принадлежат художественные, художественно-публицистические, политические и историко-медицинские труды.
К наиболее крупным работам относятся монографии «Патология внутренних органов при травме» (1994, в соавт.), «Терапевтическая помощь пострадавшим при землетрясении» (1995), «Учитель и его время» (2000, 2005), «Патология внутренних органов в терапевтической клинике» (2007, в соавт.), «Патология легких у призывников» (2004, в соавт.), «Патология пищеварительной системы при бронхиальной астме и ХОБЛ» (2007, в соавт.), «Ремоделирование сердца у больных бронхиальной астмой и хронической обструктивной болезнью легких» (2008, в соавт.) и др..
М.М.Кириллов– член редакционных советов отечественных журналов («Пульмонология», «Новые СПб-е врачебные ведомости», «Вестник новых медицинских технологий»), действительный член Академии медико-технических наук, Академии военных наук РФ, член Всемирного биографического общества (Кембридж). Награжден орденом «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР 3 ст.», 18 советскими медалями, медалью правительства Республики Афганистан. В 1996 г. ему присвоено звание «Заслуженный врач РФ».
Женат. Имеет двух детей, внучку и 3 – х внуков.
Вместо послесловия
Закрылась последняя страница моих воспоминаний. За последние 18 лет многое изменилось. К сожалению, предаются забвению традиции, результаты труда многих поколений врачей. Изменяются сами критерии оценки творчества, в том числе нравственные основы врачевания. Видеть это тяжело.
В начале девяностых годов я писал: «Уходят люди, казалось бы, столпы постоянства натуры и дела, и от них ничего не остается, кроме короткой памяти. Что-то очень важное, вспыхнув, превращается в ничто. Можно сгореть для людей, лишь испачкав их своим пеплом.»
А нужно держаться, с тем, чтобы не посрамить своих Учителей и самого себя. Нужно, чтобы даже некоторая возможная наивность моих воспоминаний превратилась в оружие против мерзости современного врачебного рынка.
Эта книга, по словам одного из рецензентов, направлена на формирование такого образа врача, к которому стремишься, когда тебе плохо, когда нуждаешься в помощи, совете или в обретении надежды. Добро, в итоге, всегда побеждает зло.