Фуксы, коммильтоны, филистры… Очерки о студенческих корпорациях Латвии Рыжакова Светлана

Введение

Мысль написать о студенческих корпорациях Латвии возникла у меня в середине 2000-х годов. Постепенно собирался материал, и вот, как кажется, сложился образ темы. Тем не менее было и остается немало вопросов и сомнений. Во-первых, как описывать сообщество, не очень стремящееся к популяризации себя? В рассказе замечательного английского писателя П.Д. Вудхауза полицейского, осмелившегося зайти в клуб «Дроунс», мирно трапезничающие джентльмены закидывают булочками. Неважно, что он гнался за нарушителем общественного спокойствия: в английский клуб можно войти, только если ты – знакомый и гость одного из его членов. Тут действуют законы privacy, частного, практически семейного пространства, и заодно возникает известная дилемма: если ты принадлежишь к сообществу – описывать многие вещи не можешь, не имеешь права, если же можешь писать – значит, не принадлежишь, не допущен к знанию внутренней жизни. Всякая корпорация, как и семья, как и клуб, – своеобразная «крепость».

Корпорации – во многом закрытые, не пропагандирующие себя организации, не стремящиеся сильно расширить свои ряды (хотя существуют и большие корпорации, численность которых исчисляется сотнями членов). Здесь формируется своеобразный стиль жизни и форма взаимоотношений, которые должен принять вступающий в них студент. Здесь существуют писаные и неписаные законы, царит твердая иерархия, имеются и хранятся свои «семейные тайны», о которых вне своего круга корпоранты говорить не любят. Все, что происходит и делается в корпорации, не выносится за ее пределы. Хотя сейчас, конечно, эпоха интернета и жизнь становится более открытой («Такой термин, как PR, нам тоже хорошо знаком», – признался мне сениор одной из корпораций). Тем не менее, как и в любой семье, кое-что остается недосказанным. Все мероприятия корпорации делятся на «внешние» (externan) и «внутренние» (internan), и существует общий для всех корпораций запрет на разглашение внутренней жизни.

Собрание корпорантов в конвент-квартире. Рига, середина 1930-х гг.

При изучении корпораций возникают трудности, похожие на те, с которыми сталкиваются этнографы при работе среди относительно изолированных сообществ, или среди этнических сообществ, чья культура, общественное устройство и жизнь значительно отличаются от их собственных. Среди прочего тут речь идет об известной ситуации, когда «знающий – не говорит, говорящий – не знает». Однако трудности, возникающие при этнографическом описании, помогают многое понять, во многом разобраться, – как в том, что мы изучаем, так и в нас самих. Чтобы продвигаться вперед, этнографу, как и канатоходцу, нужен хороший баланс. Что же касается содержания, то кое-что в жизни корпораций для меня – как и должно быть – осталось тайной, и я не стремлюсь это преодолеть, ведь известно: тайну нельзя раскрыть, можно только ликвидировать. Итак, пусть многое о корпорациях и корпорантах нам будет известно, но пусть что-то остается за завесой приватности, не будем пытаться снять все покровы.

Настоящая работа написана благодаря благосклонности, любезности и заинтересованному вниманию моих собеседников – как членов различных студенческих корпораций Латвии, так и тех, кто просто кое-что знает об этой теме, но сам не входит в подобные организации. Я глубоко признательна моим собеседникам – Эйжену Упманису, Дмитрию Трофимову, Владимиру Войцеховскому, Николаю Путилину, Светлане Францман, Леониду Осипову, Маргарите Салтупе, Татьяне Павеле, Татьяне Фейгман, Мирдзе Рошонок, Анне Волковой (Волощук), Надежде Семеновой, Юрису Уртансу, Валтерсу Щербинскису, Гунтису Земитису, Юрию Абызову, Борису Инфантьеву, Борису Равдину за интересные рассказы, беседы, совместные размышления, сделанные уточнения к тексту настоящей книги.

Один из непростых вопросов, связанных с темой студенческих корпораций, был поставлен замечательным знатоком русской культуры Латвии, литератором и публицистом Юрием Ивановичем Абызовым в виде дарственной надписи на книге об одной из русских корпораций – Ruthenia[1]: «Согласуется ли это с фольклористикой и этнографией?» Зная о моей профессии и специальности и исходя из «традиционного» представления о том, чем занимается этнография, Юрий Иванович предполагал, что эта тема не должна бы входить в круг моих интересов. В ходе наших бесед в 1990-х и первой половине 2000-х гг. я узнала много интересных подробностей о русской культурной жизньи Латвии и других балтийских республик. Некоторые темы – в частности, деятельность И. Фридриха и А. Заволоко – оказались непосредственно связанными с фольклористикой и этнографией, однако тема студенческих корпораций, казалось бы, не относилась к ним. Тем не менее немалый интерес студенческие корпорации представляют и для этнографа, этнолога, культурного или социального антрополога. Речь идет об определенном стиле жизни, выработанном корпорантами и наследуемом «поколениями» (цойтусами) их членов, о функционировании в их среде альбомов, песен, обычаев, о своеобразном участии корпорантов в национальных праздниках Латвии, о корпорациях и балтийских этнических культурах.

Главным образом я обратилась к русским студенческим корпорациям Латвии, в основном на их материале написана настоящая работа. Однако особенность корпорантской идентичности такова, что между латышскими, эстонскими, немецкими, русскими и прочими организациями наблюдается гораздо больше сходств, чем различий. Наиболее правильной «рамкой» описания, по-видимому, тут является культурно-региональная: речь идет о балтийских (остзейских) корпорациях. В определенной мере они сходны с германскими Burschenshaften и Landsmanschaften, но имеют ряд отличий. Еще больше они отличаются от академических корпораций других европейских стран и США (как и балтийские корпорации, часто называемых Fraternitas), хотя некоторые признаки все же остаются общими.

Русский читатель знаком с образом корпоранта, скорее всего, по художественной литературе и публицистике. Тут можно вспомнить труды Стефана Цвейга («Вчерашний мир»), Генриха Манна, Томаса Манна («Будденброки», где описываются трепетные чувства фукса Дидериха, когда ему поручили прислуживать авторитетному буршу Вибелю из корпорации Neue Teutonia).

Образ корпоранта представлен и в латышской художественной литературе – фрагментарно и довольно саркастически в произведениях Андрея Упита (Andrejs Upts, (1877–1970), в трилогии «Робежниеки» (1908–1921), повествующей о латышском крестьянстве, о кардинальных социальных преобразованиях и расслоении патриархальной семьи, и о формировании буржуазной городской интеллигенции и ее культуры; в серии сатирических рассказов, где описываются разные социальные классы 1920 –1930-х гг. в Латвии), а позднее – в романе Анны Саксе (1905–1981) «Искры в ночи» о жизни интеллигенции в межвоенной Латвии[2], о судьбе молодой девушки, которая оказывается брошена юношей-корпорантом и постепенно приходит к пониманию революционной борьбы. Иначе, стильно и элегантно, представлена жизнь рижских буршей и фуксов как части богемы в романе Аншлава Эглитиса (который, кстати говоря, сам был филистром корпорации Concordia Valdemaria), «Охотники за невестами» («Lgavu mednieki»), написанном в конце 1930-х гг. и опубликованном с иллюстрациями В. Зоста в журнале «Atpta» в 1939 г.; полностью роман вышел в Риге в 1940 г.[3] еще до установления тут советской власти.

Что касается аналитических исследований нашей темы, то они крайне немногочисленны. Значительно лучше изучены и представлены в литературе и научной историографии германские корпорации. В Германии существует объединение по вопросам исследования истории студенческих корпусов (Corps), его председателем сейчас является профессор медицины Рюдигер Делер (Rdiger Dhler), член основанной в Кенигсберге и с 2000 года находящейся в Потсдаме студенческой корпорации Corps Masovia Knigsberg zu Potsdam (в свое студенческое время, в 1970-е гг., в Киле Делер был делегатом езенского конвентного объединения сениоров). Он занимается исследованиями истории Кенигсберга, в целом Восточной Пруссии, и историей студенческих корпораций, а с 2010 г. является постоянным гостем исторической комиссии по Восточной и Западной Пруссии. В России темой студенческих корпораций занимаются историки А.И. Иванов[4] и В.И. Гальцов (декан исторического факультета Российского государственного университета им. И. Канта в Калининграде)[5]. О студенческих корпорациях Латвии писали историки Татьяна Фейгмане, Валтерс Щербинскис, к этой теме обращался академик Латвийской Академии наук Янис Страдыньш. Отдельные публикации, журнальные и газетные заметки и статьи мы находим в эмигрантской печати, прежде всего в латышском издании «Universitas» (начавшем издаваться еще в Риге в 1930 г. и продолжившем выходить позднее в США), в некоторых других периодических изданиях[6], см. также краткую заметку Н. Макаровой[7].

Основными источниками настоящего исследования стали материалы, полученные в результате моего непосредственного общения с членами нескольких латвийских корпораций – русских и латышских – в 2006–2012 гг. Это интервью, запись многочасовых бесед, альбомы и песенники корпораций. Я особенно признательна членам корпораций Fraternitas Arctica, Sororitas Tatiana, Spdola. При этом нужно отметить, что сбор материала, связанного с культурой и повседневной жизнью студенческих корпораций иногда был сопряжен с некоторыми трудностями. Пожалуй, впервые за всю историю моей этнографической работы я получила внезапный отказ в интервью от одного из старейших членов русской корпорации (и это был поучительный для меня опыт), на том основании, что я – из России, его родной страны, откуда его семья была вынуждена бежать. В некоторых других случаях я ощущала намеренную ограниченность информации: распространение и публикация подробных сведений о внутренней жизни корпораций не приветствуется. Однако многие корпоранты сочли возможным поделиться собственным опытом, представлениями и мыслями об истории корпораций, их смысле и задачах, об особенностях участия в них. Некоторые беседы выстраивались как длительные «повествования о жизни», представляющие интерес со многих и разных точек зрения.

Другими источниками стали газетные и журнальные публикации (межвоенные и современные) о жизни корпораций, публицистические заметки, опубликованные автобиографические материалы. Это обширный корпус текстов, нередко дублирующих друг друга, требующий тщательного анализа. Наконец, немаловажным оказалось обратить внимание на данные о корпорациях и корпорантах, содержащиеся в русской, латышской и немецкой художественной литературе и публицистике XIX – первой половины XX в. (воспоминания В.В. Вересаева, П. Боборыкина и других бывших студентов Дерптского университета, хорошо знакомых с местной корпорантской жизнью).

Я глубоко признательна всем тем, кто щедро делился рассказами, воспоминаниями, впечатлениями, размышлениями. Изучение истории студенческих корпораций Латвии оказалось для меня своеобразным путешествием в человеческие судьбы интереснейших людей, многие из которых составляют одновременно гордость русской культуры и латвийского государства. Разумеется, студенческие корпорации представляют собой теснейшее переплетение немецкой и иных культур, воспринявших некоторую общую форму самоорганизации. Определенный дух элитарности не позволил сделать эту форму широко распространенной даже среди студенчества, не говоря уже об обществе в целом. Тем не менее корпорации не исчезают и не растворяются в небытии. Кое о чем, связанном с этой темой, русскому читателю, думаю, будет небезынтересно узнать.

Москва – Рига,01.12.2013

Глава 1

Студенческие корпорации Латвии: что это такое. Каково их место среди других похожих сообществ. В чем состоит актуальность вопроса

Одна из своеобразных особенностей балтийского культурного пространства – наличие сильных консервативных тенденций, при том что исторически здесь всегда присутствовало, соревновалось или сосуществовало много разных политических сил. Балтийский мир в ходе всей истории постоянно испытывал одновременно несколько внешних влияний, тут довольно рано начались и активно пошли процессы модернизации. Однако, как мне представляется, именно подспудное присутствие консерватизма (как твердой «культурной грамматики») при восприятии отдельных инновационных элементов (как «культурной лексики»[8]) образует важнейшую балтийскую социальную и культурную черту.

Балтийский культурный консерватизм имеет много обликов. Его можно обнаружить в сохранении ряда традиционных ремесел – ткачество, горшечное дело, ковка металла (с воспроизводством определенных форм и черт, восходящих подчас к XIX и XVIII вв. и даже ранее), в градостроительной практике, в воспроизводстве модели общественных отношений и социальной структуры, в устойчивости этикетных норм и эстетики, даже в особенностях местной моды (обратим внимание на дизайн повседневной одежды, на стиль журнала «Rgas modes»). При этом в периоды новой и новейшей истории в балтийском мире шла и технологическая модернизация домашнего труда и ремесла, освободительная борьба, направленная против общественной сегрегации, а с начала ХХ в. – демократизация политического, культурного, повседневного пространства. Все же консервативные тенденции, преобразуясь, тоже продолжали и продолжают действовать.

Одним из консервативных признаков культурной жизни Латвии и Эстонии, стран, сформировавшихся преимущественно из бывшего остзейского пространства и унаследовавших много исторически сложившихся тут форм и черт, является сохранение ряда сообществ и, соответственно, способов организации и способов культурной идентичности. Одно из самых широких, массовых явлений – движение хоровых коллективов, начатое в Лифляндии, Эстляндии и Курляндии в 1830-е годы, охватившее весьма значительную часть местного населения, и особенно эстонцев и латышей, а позднее ставшее одним из важнейших национальных культурных институтов (выразившихся в традиции Праздника песни[9]).

Студенческие корпорации Латвии (и особенно – русские) – напротив, одна из самых малоизвестных форм объединения, его участники не очень афишируют себя в публичном пространстве. О них можно узнать из немногочисленных газетных интервью[10], приуроченных, например, к событию Татьянинского бала. Правда, большинство латышей – и прежде всего академически образованных, обучавшихся в вузах – все же по крайней мере слышали, знают о корпорациях; этого нельзя сказать о большинстве русских Латвии, как и вообще о тех, кто приехал сюда жить после 1940-х гг. и не имеет тут длительной семейной истории и круга местных знакомств. В последние два-три года появилось несколько хороших, информативных интернет-сайтов, знакомящих широкого читателя с историей, принципами и современной жизнью большинства корпораций[11]; то, что еще совсем недавно находилось только в спецфондах библиотек, теперь во многом доступно.

Шествие арктов в честь 125-го юбилея корпорации Fraternitas Arctica. 12 ноября 2005 г. Из коллекции Д. Трофимова

Шествие арктов в честь 125-го юбилея корпорации Fraternitas Arctica. 12 ноября 2005 г. Из коллекции Д. Трофимова

Наиболее массовый выход корпорантов на улицы Риги происходит в рамках празднования Дня независимости Латвии 18 ноября, это торжественное шествие от главного здания Латвийского университета к Памятнику свободы, и далее – к Братскому кладбищу, где происходит возложение венков.

Иной раз группы корпорантов в декелях и с лентами появляются и на других городских праздничных мероприятиях, и конечно, на академических торжествах. Суденты Латвийского университета регулярно видят корпорантов, когда те празднуют, например, юбилеи основания корпораций.

Проводы в последний путь членов корпораций обязательно сопровождается траурными шествиями, на которые тоже собираются корпоранты. Однако общее число членов студенческих корпораций в современной Латвии в целом невелико, не превосходит приблизительно пяти тысяч человек (активных членов), хотя есть еще те, кто состоял в корпорациях, но по каким-либо причинам был исключен или выступил, их численность определить сложно.

Корпорация Fraternitas Arctica на Братском кладбище. Из коллекции Д. Трофимова. 2006 г.

Чем больше я вглядываюсь в латвийскую культурную ткань, тем больше я вижу невидимо «растворенных» в ней «корпорационных» черт. Это касается академических традиций старых учебных заведений[12], повседневности, быта, обычаев общественной городской, прежде всего рижской, студенческой жизни.

Примечательно, что подобно массовому движению хоровых коллективов традиция создания студенческих корпораций характерна прежде всего для территории бывшего Остзейского края, то есть современных провинций Латвии (Видземе, Курземе, Земгале) и Эстонии. Точнее же сказать – корпорации возникали среди студентов местных высших учебных заведений. Существующие подобные организации в Литве (Neo-Lithuania, Respublika) не воспринимаются балтийскими корпорациями как полностью идентичные, зато две польские студенческие корпорации – Arconia (была основана в 1879 г., теперь – Arkonia[13]) и Venetia (основана в 1883-м, теперь – Welecja[14]), – сложившиеся еще во второй половине XIX в. при Рижском политехникуме, принадлежат к балтийской традиции студенческих корпораций, имеют с некоторыми из них картели – договоры об особо тесном сотрудничестве, дружбе. О польских студенческих корпорациях Балтии в Варшаве в 2011 г. вышла на латышском языке весьма информативаная работа[15].

Корпорация Sororitas Tatiana: празднование дня основания в Музее города Риги и мореходства. Из личного архива С. Францман. 2008 г.

Студенческие корпорации балтийских земель в основе своей несут значительный немецкий элемент, однако они всегда несколько отличались от германских организаций наличием в их идеологии патриотизма (что в определенной мере свойственно также немецким буршеншафтам, но не Corps), стилем фехтования (старым мензурным фехтованием, которое в Германии больше не практикуют) и некоторыми повседневными обычаями. Само поле применения термина «корпорация» оказывается здесь – в остзейском (балтийском) культурном пространстве – довольно четким и определенным. Корпорации – это организации, оформленные и действующие по единообразным правилам, связаны с высшими учебными заведениями, а также объединены в единую сеть, под одной «зонтичной» организацией: все студенческие корпорации Латвии имеют представительство в Конвенте президиумов, решения которого обязательны для всех.

Корпорации никогда не были единственным способом объединения студентов. Различные формы студенческих сообществ, самоорганизации молодых людей, существуют всюду, где имеются учебные заведения и студенчество[16]. Кроме того, студенческие организации соседствуют, отчасти пересекаются со многими другими молодежными организациями, основанными на разных принципах – религиозном, этнокультурном, территориальном, партийным, спортивном, досуговом и т. п. Разнообразны и сильно варьируют степень формализованности, численность подобных сообществ, постоянство складывающихся внутри них связей. Что же такое среди них – студенческие корпорации?

В последнее время за понятием «корпорация» утвердился иной смысл. Корпорации современного мира – это крупные фирмы, предприятия, производящие и продающие компании, некоторые из которых по сути дела стали своеобразными транснациональными «империями». Однако в истории этого понятия (как и в истории понятий «этнос», «нация» и многих других) прошло несколько этапов; мы обратимся к тому кругу смыслов, который сложился в первой половине XIX в. в связи с определенным типом студенческих академических союзов, и прежде всего в тех землях, которые в историческом прошлом и в культурном отношении были немецкими.

Российский историк Анатолий Иванов использует понятие «студенческая корпорация» в неспециальном, широком смысле слова, даже как аналог понятию «студенчества» вообще, выделяя внутри него множество конкретных форм самоорганизации – землячества, кружки, кассы взаимопомощи, научные, богословские и прочие объединения, в том числе, по выражению автора, «кастовые прибалтийско-немецкие корпорации Дерптского университета» как «произведение германской академической культуры»[17]. Однако в Латвии (а также Эстонии) под студенческой корпорацией понимается конкретный тип организации, четко отличающий себя от других студенческих сообществ.

Студенческие корпорации Латвии, прежде всего, это исключительно академические организации: они охватывают студентов высших учебных заведений и тех, кто кончил свое обучение. Корпорации как в своей структуре, так и идеологии ориентированы на студенчество, на академическую жизнь высшего учебного заведения, хотя они все же не ограничиваются только этим[18]. Однако кроме корпораций существует немало других отчасти близких, но все же отличных форм студенческих объединений, союзов, землячеств и т. п., они организованы иначе. Например, в Латвии одно из старейших таких обществ – академическое объединение Austrums, постоянно подчеркивающее свою особость, «некорпорантскость» (оно образовалось в Москве, в 1883 г., существует до настоящего времени, из него в Москве выделилась Fraternitas Moscoviensis, позднее в Латвии – Fraternitas Lettica и Fraternitas Livonica).

Студенческие корпорации – это организации, имеющие пожизненное членство. За исключением тех случаев, когда человека исключают из рядов, как правило, корпоранты в течение всей жизни остаются более или менее связанными со своей корпорацией. Одной из важнейших обязанностей тут являются похороны корпоранта (как правило, разумеется, филистра), проводимые с соблюдением определенных традиций. Пожизненное членство в корпорации предопределяет довольно широкий состав участников. Со временем для каждого участника меняются его статус, круг прав и обязанностей, степень вовлеченности в корпорантскую жизнь, однако общие идеи создают определенную, сохраняемую в разные времена атмосферу.

Студенческие корпорации – закрытые организации. Историк и архивист Валтерс Щербинскис поясняет этот принцип так, что человек может входить только в одну организацию этого типа, и это бытовало как неписаный закон, это не прописывалось в документах корпораций, за исключением общества Saturn Института коммерции, марксистских обществ Zemgalia и Klints, и за исключением такого института, как почетные филистры[19]. Принцип вхождения только в одну корпорацию связан, как мне кажется, с тем, что все корпорации образуют своего рода коллективную идентичность с общим единым «корпорантским» членством и общими мероприятиями, хотя в деталях внутренней организации корпорации могут отличаться. Закрытость же студенческих корпораций, как мне представляется, определяется следующими двумя обстоятельствами: нежеланием афишировать себя в публичном пространстве (что характерно и для ряда других сообществ, клубов, куда можно войти только посредством личной рекомендации, знакомства, и что в целом отличает их от политических партий, профсоюзов и т. п.), а также наличием определенных тем, которые не должны поддаваться разглашению вовне, что зафиксировано в уставах корпораций.

История студенческих корпораций балтийских республик чрезвычайно интересна и показательна с точки зрения изучения как самих этих форм культурной академической жизни и общественной организации, так и формировавшейся местной этнической и национальной культуры, взаимоотношений разных этнических сообществ, взаимовлияния разных стилей жизни. Хотя первоначально (да отчасти и поныне) корпорации воспринимались многими латышами и эстонцами как исключительно «немецкая» форма организации, именно в Остзейском крае в последней трети XIX в. сформировались отчетливые разные этнонациональные студенческие корпорации – латышские, эстонские, польские, русские. Существовали и подобные им еврейские корпорации: в Тарту – Limuwia (1883–1940) и Hasmonea (1923–1940), в Латвии (в Риге) – Vetulia (1902–1940), Hasmonea (1922–1940), Hehaver (1922–1940), Betaria (1926–1937), Jardenia (1927–1940, корпорация студенток), Cionia (1929–1930, в Лиепае), Galilia (1929–1935), Kadima (1931–1940). В латышских корпорациях шла летонизация терминов; так, например, «фуксы» были заменены соответственно терминами zns («парень») и meitene («девушка») в мужских и женских корпорациях, само слово для обозначения средневековых студенческих союзов – nationes – переводилось на латышский как tautbas, соответственно, «корпорант» иногда переводился как «представитель своего народа», tautietis. В русских корпорациях таких изменений не происходило; только известную в традициях всех корпораций песню, которая поется во время обряда Landesvater[20], перевели как «Отечественная» (и тем, как представляется, поставили ее в несколько иной ассоциативный ряд, в несколько иной культурно-политический контекст).

Особенная, непростая тема – студенческие корпорации и национализм. Вспомним, что, между прочим, сам термин nacia в Средние века применялся именно к первым студенческим корпорациям; встреча представителей разных этнических сообществ на основе обучения в средневековых университетах и образовывало конфигурацию тех «наций», их сходство и различие между собой. Университет был пограничьем «наций», где одновременно и разгорались, и растворялись этнические пртиворечия. Но что касается наций XIX в., само формирование которых было связано с процессом «всеобщего воодушевления»[21], со становлением буржуазного уклада жизни, с образованием широких дискуссионных площадок, объединяющих самые разные общественные группы. Элитарность всегда была и остается существенным признаком всех студенческих корпораций балтийского края. Однако рост национального самосознания во второй половине XIX в. повлиял и на идеологию формирующихся в это же время латышских корпораций: они образовывались во многом под эгидой «своего», «латышского», вопреки «немецкому». Тема «народ», «на благо народа» постоянно звучит во всех официальных текстах латышских корпораций. Академик Янис Страдыньш подчеркнул роль корпораций именно в развитии национальной идеи в Балтии, одни и те же люди были и корпорантами, и носителями национального духа, и несмотря на то что исторически было определенное противопоставление «национализма земли» и «этнического национализма» (zemes un tautas nacionalisms, т. е. национализма «крови» и «почвы»), все же, по его мнению, корпорации стали одним из препятствий (aizsprosts) обрусению Балтии и распространению радикальных коммунистических идей в местной академической среде[22]. Однако нельзя забывать, что начиная с середины XIX в. все студенческие корпорации декларируют свою отстраненность от политики и от религии.

Особый вопрос – взаимоотношения студенческих корпораций с властью. В XIX в. существование студенческих корпораций было практически обязательной практикой для важнейших остзейских высших учебных заведений, хотя при этом их формальный статус был не сразу и не всегда ясным. Во второй половине XIX в. корпорации были полностью «узаконены». Но в это время они уже не были единственными студенческими организациями; университетское начальство вступало в определенные трения с корпорациями. Определенное предубеждение против «цветов» формировалось и в студенческой среде, и во власти, и в целом в обществе. В годы становления Латвийской республики корпорации делили культурное и общественное пространство со множеством других организаций. Несмотря на то что корпорации были в целом настроены националистически, известно, что Карлис Ульманис (почетный филистр академического сообщества Fraternitas Rusticana) относился к корпорациям достаточно настороженно, даже негативно: он считал, что создание высокого уровня автономии и укрепление элитных групп плохо согласуется с созданием национальной культуры как объединяющей широкие народные массы.

В советский период истории тема балтийских студенческих корпораций в СССР была полностью закрыта; сами корпорации (как и множество других организаций и институтов) запрещены советской властью в 1940 г., многие их члены эмигрировали или были репрессированы. Восстановление студенческих корпораций Латвии в 1990-е гг. стало, с одной стороны, одним из элементов возвращения в культурное прошлое, с другой – стояло в одном ряду с формированием определенных субкультур, клубов по интересам, поддержанием особых форм культурной идентичности, тесно связанных с местной историей и культурой, в случае с корпорациями – объединяющей немецкое, латышское и русское начало.

Итак, студенческие корпорации – консервативные патриотические академические организации, объединяющие учащихся студентов и выпускников, молодых и пожилых людей, объединенных духом коллективизма и традициями – как общими университетскими, так и особыми, «бурсацкими».

Глава 2

Предыстория и история студенческих корпораций, их отличия от других студенческих организаций

Объединения преподавателей и студентов – как в рамках общих, так и раздельных организаций – были известны уже в раннем Средневековье в монастырских и епископальных школах, где существовали Universitates Civitum, сообщества, которые могли выбирать администрацию школ, своих должностных лиц (казначеев, секретарей), коллегиально вырабатывать учебные планы, даже определять жалованье преподавателям. Universitates Civitum выполняли важные функции: они защищали права и интересы своих членов, тут осуществлялся контроль старших над младшими, сочетавшийся с помощью в учебе, тут существовали ритуалы, связанные с принятием новичков, переходом из младших категорий в старшие. Universitates Civitum были организациями, сочетавшими одновременно иерархический и демократический принципы в своей деятельности. В некоторой мере они заложили основу университетов, обретя судебные, финансовые и прочие привилегии, что позволило со временем появиться и университетской автономии.

Первые студенческие союзы – прототипы будущих корпораций появились, как известно, в XIII в. в Болонском и Парижском университетах. Учившиеся там немецкие студенты (Scholares) начали объединяться в союзы, называвшиеся nationes[23]. Это были, по сути дела, землячества, они ориентировались на взаимную поддержку в ситуации необходимости интеграции в другое, более обширное сообщество. У них были статуты, отличительные знаки, они имели своих выборных должностных лиц, организовывали кассы помощи, проводили собрания, отмечали праздники. В 1250 г. сформировались две крупные организации студентов – цитрамонтанов (в переводе с итальянского «по эту сторону гор», то есть Альп, куда входили преимущественно итальянцы) и ультрамонтанов («по ту сторону гор», то есть прочих, иностранцев), которые, в свою очередь, распадались на этнические группы, а группы уже делились на землячества. В сохранившихся болонских статутах 1317–1347 гг. перечислены «нации» обеих корпораций; здесь встречаются представители почти всех областей Италии и народов Европы. По примеру Болонского и Парижского университетов похожие организации студентов начали возникать и в других европейских университетах: в Пражском с 148-го, в Лейпцигском с 1409-го и других. Позднее эта традиция складывается на территории Восточной Пруссии, в Кенигсбергском университете[24]. В Парижском университете более распространенными считались объединения на основе принадлежности к одному факультету (колледжу), члены которых еще и жили вместе, в общежитиях, тоже называвшихся колледжами или бурсами.

Латинское слово бурса (bursa, букв. – «карман», «кошелек») в Средние века означало общую кассу какого-либо союза или учреждения, например монастыря, братства и т. п. Затем его стали применять преимущественно к кассе общежития учащихся и к самому помещению общежития. Такие общежития под названием бурса возникли во Франции, где большей частью на средства благотворителей (а потом и за собственную плату) студентам университетов предоставлялась общая квартира с полным содержанием, причем жившие тут вместе студенты (называвшиеся bursarii или bursiati) находились под строгим надзором, должны были одеваться согласно предписаниям, регламентировалось их поведение. Подобные институты существовали во Франции в конце XIX в. (фр. bourse), это были безвозмездные вакансии в пансионах при учебных заведениях или стипендии для учащихся. На Украине под именем бурсы известно прежде всего специальное общежитие при Киевско-братском училище (впоследствии Киевская духовная академия), возникшее в первой половине XVII в. От Киевской духовной академии название бурсы перешло вообще на все общежития при духовных учебных заведениях Украины, а потом и России, особенно при семинариях. В первой половине текущего столетия состояние этих бурс было довольно жалкое: крайняя неопрятность и запущенность помещений, злоупотребления при снабжении воспитанников пищей и одеждой, антигигиенические условия жизни, жестокость в обращении с воспитанниками, нерациональные педагогические приемы. Картина нравов бурсы ярко очерчена в известных «Очерках бурсы» Н.Г. Помяловского[25], публикация которых вызвала широкий общественный резонанс, а потом и в других сочинениях[26].

Бурса, исчезнув, не только дала имя корпорантам (bursant, bursch), но и оставила им в наследство многие ритуалы и обычаи. Так, на церемонии вступления в корпорацию новичка (Grunschnabel, нем. «молокосос») приносилась клятва верности, готовности проходить ступени: сначала Pennaler (от латинского penna – «перо, пух»), потом Fuchs (возможно, от латинского faex – «отброс, подонок», хотя есть и другие версии происхождения этого слова). В течение некоторого времени (один или два семестра) пенналер и фукс были обязаны во всем прислуживать старшему студенту – своему лейб-буршу, который учил своего лейб-фукса, посвящал его в таинства ритуалов. За соблюдением правил следил старший над новичками – Abbas beanorum, впоследствии называемый также Fuchsmajor. Бурши имели определенную власть над своими фуксами и защищали их, если тех обижали чужие. Пройдя все испытания, фукс становился полноправным буршем на церемонии посвящения, за чем следовала дружеская пирушка.

В Новое время начали складываться такие организации, как Corps, Burshenschaften, Landsmannschaften. Первые письменные сведения о Landsmannschaften относятся к 1615 г., но землячества появились примерно на столетие раньше и к началу XVII в. уже имели оформленный свод ритуалов, свой корпорантский жаргон, свои песни и четкую структуру – институт старшин (Senior, Consenior), выбираемых на два семестра, заведующих финансами (Fiskale, Kassier), церемониймейстеров и привратников (Pedelle, Hauswart). В XVII–XVIII вв. в корпорациях сложился своеобразный рыцарский дух. К 1763 г., когда Landsmannschaften впервые провели нечто вроде слета в Йене, в корпорациях уже широко практиковали дуэли. Лицо, изрезанное шрамами, и буйный нрав стали неотъемлемыми признаками настоящего бурша; многие корпорации даже обязали своих членов носить оружие. М.В. Ломоносов, обучавшийся в Германии, писал о них: «Зело задиристы, то и дело в ход пускают кулаки, а то и шпаги»[27].

В 1793 г. на имперском рейхстаге в Регенсбурге студенческие землячества запретили, но они продолжали существовать полулегально. В XVIII в. в студенческую среду проникают идеи Просвещения, на своих пирах-коммершах корпоранты начинают обсуждать пути достижения всеобщей гармонии, свободы и равенства. Все сильнее звучат революционные мотивы, а также тема объединения Германии. То, что изначально корпорации были основаны на принципе землячества, не исчезло и в дальнейшем. Так, в Правилах корпораций Дерптского университета, 1855 г., читаем: «Каждая корпорация имеет особое название, заимствованное от родины ее, и отличается от других цветами для взаимного разузнавания»[28]. Но специфическая форма организации корпораций выделила их на фоне многих других студенческих и прочих объединений.

Цели землячеств и корпораций были в определенной мере сходны с целями средневековых гильдий и заключались в создании и поддержании социального баланса: организации конкретных групп и определении их статуса в данной стране, в общественной системе. Проблема обретения своего места в чужой среде была актуальной для всех приезжих студентов: в городах средневековой Европы люди, не принадлежащие к какому-либо сообществу, – гильдия, цех и т. п. – не имели прав и, по сути дела, находились вне закона. Объединение в корпорации давало им возможность легитимироваться и затем, возможно, находить покровительство со стороны власти, духовной (церковь часто способствовала созданию университетов, назначала стипендии) и светской, даже и императора. Корпорации были единственными официально признанными студенческими организациями, в которые входили также и преподаватели, способствовали стабилизации университета, ведь в то время нередки были переходы из одного университета в другой, как профессуры, так и студентов.

Параллельно с землячествами и корпорациями создавались студенческие союзы, подобные религиозным орденам, с мистическим характером. От их членов требовался обет не разглашать подробности деятельности общества. Первыми студенческими орденами, возникшими в 1770 г., были Amicisten, Unitisten, Konstantisten и Harmonisten. В последнюю корпорацию в отличие от первых трех входили не только студенты (обычно из высших кругов общества), но и офицеры и бюргеры. Они – как и огромное число других обществ второй половины XVIII в. – испытывали сильное влияние масонских идей и способов самоорганизации, развивали универсалистские идеи[29]. Таинственность таких орденов вызывала некоторые подозрения властей; в 1778 г. некоторые из них запретили, а в самом начале XIX в. эти организации перестали существовать. Но элементы закрытых, тайных церемоний, черты рыцарской эпохи, символизм наблюдаются в культуре всех студенческих корпораций. Отдельные элементы культуры корпораций восходят к обычаям средневековых гильдий, к рыцарским традициям, к масонским ритуалам XVIII–XIX вв. Об этом свидетельствуют, в частности, атрибутика – гербы, декели, циркели, цветные ленты, гимны – и многое другое.

В самом конце XVIII в. появляются новые ордена – сorps (фр. «корпус», читается как «кор»), основной отличительной чертой которых был отказ от земляческого и сословного принципов, аполитичность и нерелигиозность. Тут была выработана четкая процедура приема и строго регламентированный кодекс чести, требующий обязательного участия в дуэлях (Mensur). Эти корпорации уже имели определенные знаки отличия (фуражки цветов ордена, перевязи, знамена, гербы, девизы, гимны и т. п.), которые распространены и у современных корпорантов. Одна из первых, Corps Onoldia Erlangen, была основана в 1798 г. как полноценная студенческая корпорация (существует и сейчас, причем здесь сохраняется обычай дуэли). Под влиянием идей Французской революции ее идеология сначала была довольно радикальной (был провозглашен отказ от всех сословных привилегий, всеобщее равенство и т. д.), но позднее закрепилась традиция принимать главным образом дворян.

Оккупация Наполеоном германских земель еще больше политизировала немецкое студенчество, усилила патриотические мотивы в деятельности корпораций. Аполитичность, равнодушие к общегерманской идее, царившие в Landsmannschaften, а также элитарность орденов ушли в прошлое, уступив место новому типу корпорации – Burschenschaften, братству буршей. Ритуалы остались сходными с предыдущими, но основным содержанием деятельности новых корпораций стала борьба за изгнание французов и объединение Германии. Одним из основателей нового движения был выдающийся поэт-романтик Генрих фон Клейст. В 1810 г. при его активном участии был принят устав организации Urburschenschaft, провозгласившей борьбу за единую Германию главной целью корпорации. Во время Освободительной войны 1813–1815 гг. многие корпоранты пошли сначала в партизаны, а потом в войска антинаполеоновской коалиции. Бурши выступали против абсолютизма, требовали равенства и демократии (в их уставе предписывалось обращаться друг к другу только на «ты») и в то же время стремились к объединению Германии как восстановлению Великогерманского рейха. Часть корпорантов (тайное «Черное общество») даже была склонна к насильственным методам борьбы. В 1815 г., ознаменованном завершением Наполеоновских войн в Европе, в результате освобождения немецких земель сформировалась организация Deutsche Burschenschaft с девизом «Ehre, Freiheit, Vaterland» – «Честь, свобода, отечество»[30]. Одной из частей Deutsche Burschenschaft, кстати, стала корпорация Curonia в Геттингене, объединявшая немецких дворян из Курляндии и имевшая девизы «Сердце – честь курземца» и «Друг – другу». В Геттингене же возникла первая в истории русская студенческая корпорация – Landsmanschaft Ruthenia Gttingen (существовала в 1808–1809 гг.).

В 1815 г. в рамках организации Urburschenschaft возникла корпорация Teutonia Halle[31]. Отличительными цветами здесь стали цвета мундиров, в которых отряд йенских корпорантов воевал с Наполеоном, черный, красный и желтый – цвета нынешнего флага Германии. Корпоранты из Teutonia Halle провели несколько слетов, ставших, по сути дела, манифестациями, призывающими к объединению Германии. Важнейшим оказался слет в Вартбурге в 1817 г., посвященный трехсотлетию Реформации и трехлетию Битвы народов под Лейпцигом. Политическая деятельность корпорантов начала беспокоить царствующие германские дворы и прежде всего Вену, которую немецкие патриоты считали главным врагом желаемого объединения. В 1819 г., после убийства корпорантом Карлом Людвигом Зандом писателя Августа фон Коцебу, австрийского вельможи, состоявшего на русской службе, Teutonia Halle была запрещена, а ее членов начали преследовать. Тем не менее в 1827 г. в Бамберге было создано Всегерманское братство буршей – Allgemeine Deutsche Burschеnschaft, объединившее и студентов, и гимназистов. В нем сразу же обозначились два течения: либеральное – «арминии» (Arminen), выступавшее за мирное демократическое объединение страны на основе науки и религии, и ультранационалистическое – «германцы» (Germanen). Всегерманское братство как единое образование существовало вплоть до его запрета в 1848 г. из-за участия корпорантов в революционном движении. Либеральные Burschеnschaften со временем превратились в культурные общества. В 1883 г. они объединились во Всегерманский союз буршей – Allgemeiner Deutscher Burschenbund; дуэли тут были запрещены. Позднее в этот союз вступили и католические организации, также называвшиеся корпорациями. Первое из них (Bavaria) было образовано в 1844 г. (существует до сих пор; до этого корпорации создавали только протестанты). В 1864 г. родилась первая австрийская католическая корпорация Austria. Либеральные корпорации принимали к себе иностранных студентов и евреев. Так, Франц Кафка во время учебы в Пражском университете вступил в корпорацию «Галерея». В Праге действовала и чисто еврейская корпорация студентов, которая сначала называлась «Маккавеи», а с 1899 г. – «Бар-Кохба».

Дуэльные корпорации националистического толка оформились в 1864 г. в Kartell, преобразованный в 1870 г. в Der Allgemeine Deutsche Burschenbund. В рамках данного направления создавались аристократические корпорации с высоким вступительным взносом. Известно, что членами одной из таких корпораций Borussia были Отто Бисмарк и Вильгельм II. Тем не менее германские корпорации во многом оставались временными объединениями студентов. В студенческих корпорациях сложился обычай комитата – выбывания из корпорации: студенты, заканчивавшие обучение, как правило, покидали университет и тот город, где они учились, и, соответственно, выбывали из корпорации. Несколько иной характер комитат приобрел в балтийском мире, прежде всего – в Дерптском университете[32]. Тут комитат не означал, что человек покидает корпорацию, напротив, он переходил в другой, отчасти более пассивный, но также и в определенной мере более привилегированный статус. Так складывались продолжительные связи, не разрывающиеся иногда на протяжении всей жизни. Окончание университета и автоматическое выбывание из корпорации было распространено далеко не во всех студенческих корпрациях; нередко студент, перед отъездом домой, становился филистром, пройдя ритуал комитата.

Закрытость внутренней жизни корпораций, тайный характер некоторых церемониалов дает основание искать взаимосвязь культуры корпораций и масонства. Действительно, вполне «корпорантской» является формулировка задачи масонства Дж. Оливера: «…сферой нашей деятельности является духовное совершенствование и улучшение своих моральных качеств»[33]. Весьма похожи отдельные ритуалы посвящения членов некоторых лож и корпораций, застольные ритуалы. Можно предположить, что определенная идейная, а возможно, даже и организационная преемственность между студенческими корпорациями Дерпта и Санкт-Петербурга XIX в. и «тайными обществами», в частности, масонскими организациями, существовавшими в Митаве, Риге, Дерпте и Санкт-Петербурге, имелась[34]. Соблюдение конфиденциальности, «конвентских тайн» входило в число клятв, приносимых во время посвящения новичка. Тем не менее если масонство носит прежде всего духовный, отчасти даже религиозный характер, то корпорации – светские организации, использующие для объединения своих членов эмблематику, а не символику. Кроме того, в настоящее время члены студенческих корпораций, например, Латвии подчеркивают: их организации не являются тайными, более того, корпорантам не разрешается вступать в масонские и другие тайные сообщества[35].

Своеобразное сочетание консервативности (в общей иерархии, четком различении статусов, в подчинении общим решениям, в лояльности власти, в неизменности самих корпорантских обычаев) и демократических традиций (система самоуправления, выборность сениора и других должностных лиц, равенство и равноправие членов) сформировало дух корпораций. Корпорации в чем-то можно сопоставить с закрытыми клубами. Речь идет о высокой степени частности, приватности, закрытости. Однако студенческая корпорация обычно описывается самими корпорантами как «дисциплина разума, твердости духа», стремления следовать высоким образцам в своем труде, любви к Родине, раскрытия в себе самых лучших качеств и способности делиться с другими. Объединение людей разных возрастов, взращенных в определенной традиции, формирует своего рода проекцию расширенной, большой семьи, имеющей свой круг «семейных друзей»[36].

В немецких землях XIX в. корпорации становятся более четко организованными, формируется их система самоуправления[37]. В середине XIX в. начали образвываться объединения корпораций, создавались их своды правил – Komment (в котором выделялись Kneipkomment – «Устав о пирах», Paukkomment – «Устав о дуэлях» и другие). В 1855 г. сформировался Кезенский конвент сениоров, к которому присоединились многие корпорации. Германские буршеншафты с 1874 г. избрали своим управлением Allgemeiner Deputierten-Convent, который в 1881 г. признали все корпоранты. В 1868 г. землячества также объединились в Кобургский конвент землячеств – Koburger Landsmannschafter-Convent.

Студенческие корпорации постепенно начали складываться и в Российской империи. Ruthenia – первая русская балтийская студенческая корпорация, возникшая в 1829 г. при Дерптском университете. Основателями ее стали поэт Н.М. Языков и А.Н. Карамзин (сын знаменитого писателя). Большинство участников сочувствовало декабристам, хотя прямо не участвовало в организации восстания. Поэт Николай Михайлович Языков родился 4 марта 1803 г. в Симбирской губернии, в семье зажиточного образованного помещика. Учился в петербургском Горном кадетском корпусе, в Институте инженеров путей сообщения (1814–1820), на философском факультете Дерптского университета (1822–1829), но диплома так и не получил; много занимался самообразованием. В 1829 г. он переехал в Москву, где в 1833 г. тяжело заболел, уехал за границу и прожил еще пять лет[38]. Умер он 26 декабря 1846 г. в Москве. Лучшие стихи создал во время обучения в Дерптском университете, они были наполнены вольнолюбивыми мотивами; позднее, в 1830–1840-х гг., он стал склоняться к консерватизму, сблизился со славянофилами (что во многом подобно и эволюции самих корпораций). Историк студенческого движения С. Мельгунов считает, что Н.М. Языков и поспособствовал появлению корпорации в Санкт-Петербургском университете[39].

Два стихотворения Н.М. Языкова вошли в «золотой фонд» русских корпорантских песен. Стихотворение Н.М. Языкова, обозначенное как «Песня» или – по первой строфе – «Из страны, страны далекой» (1827) стало очень популярно среди русских корпорантов, да и вообще – студентов. В 1839 г. ее положил на музыку Александр Алябьев.

Первоначальный авторский текст в студенческой среде менялся, вплоть до того, что к концу XIX в. наполнился новым, революционным смыслом:

Любопытно, что немало слов, имеющих отношение к студенческим корпорациям, так или иначе вошло в русский язык, использовалось в художественной литературе. Некоторые из них требуют особого историко-литературного анализа, но в результате оказываются ключом к интересным страницам прошлого. Например, исследование одной из лицейских кличек В. Кюхельбекера – «гезель». Слово «гезель»[41] употреблялось в немецком студенческом жаргоне как синоним слова «бурш»[42]. Р.Г. Назарьян в своей статье показывает корпорантское происхождение и коннотацию слова «гезель»:

Слово «гезель» (Gesell) существует в немецком языке и имеет несколько значений – подмастерье, парень, товарищ, спутник. Этим словом некогда называли бродячих студентов, вагантов, кочевавших по Европе и слагавших стихи. Затем в различных городах Германии стали создаваться, по образцам профессиональных цехов, студенческие объединения – корпорации. Тогда-то слово «гезель» стало обозначать члена студенческой корпорации, совместив в себе несколько традиционных значений – товарищ, спутник, студент и подмастерье (в значении «ученик, еще не ставший мастером»). Именно это значение слова было принято в студенческой среде германских университетов. Слово «гезель» из Германии перекочевало и в Дерпт вместе с приглашенными оттуда профессорами, чиновниками и различными специалистами. И надо полагать, это обращение, бытовавшее в студенческой среде, было принесено в Лицей именно Кюхельбекером. Но, как нередко бывает, слово это не закрепилось среди царскосельских воспитанников, а стало прозвищем самого Вильгельма. Оно подразумевало и его германское происхождение, и «германический дух» его поэзии, и ее незрелость (недоучка, подмастерье, ученик)[43].

Дух корпорации Ruthenia, как и других корпораций, был отчасти близок масонскому духу того времени; при посвящении брались клятвы сохранять конвентские тайны. Но после подавления декабрьского восстания была введена присяга лояльности государству и декларирование принципа аполитичности, исключение политики из числа целей организации. Вступающий должен знать, что корпорация – не политическая организация. Тем не менее члены корпораций были, как правило, общественно активными людьми, и по большей части принадлежность корпорации означало консервативную, преимущественно правую настроенность.

Первая студенческая корпорация в Москве, носившая название Landsmannschaft, возникла в 1829 г., но существовала очень недолго. В нее вошли студенты-немцы, а также несколько русских студентов. Общество напоминало студенческую корпорацию немецких университетов. Об этом обществе сохранились воспоминания И.Я. Костенецкого, который был в то время студентом Московского университета. В своих воспоминаниях Костенецкий упоминает о том, что в Московский университет из Дерптского перешли несколько студентов юридического факультета. Они-то и создали между собою общество, включив туда и нескольких русских студентов, среди них был и автор воспоминаний. Для своих собраний студенты наняли большую комнату, куда собирались почти ежедневно и где учились драться на рапирах и совершали свои вечерние попойки. Кроме этого велись и ученые прения, и дружеские разговоры. И.Я. Костенецкий с восторгом вспоминает об этих товарищеских сходках, которые оказали на него большое влияние[44]. Однако корпорация эта просуществовала недолго.

При Санкт-Петербургском университете в 1837 г. возникают сразу две корпорации: русская Ruthenia (одним из ее создателей и вдохновителей стал все тот же Н.М. Языков) и немецкая Baltica, а также сходное с ними общество «Аристократы», которые действуют до 1848 г. В 1844 г. эти корпорации были обнаружены Министерством народного просвещения, и правительство поручило чиновникам полиции из III Отделения собрать о них сведения. В архивах III Отделения сохранилось дело о студентах Санкт-Петербургского университета, образовавших между собою три общества. В деле подробно сообщается о характере деятельности этих обществ. Все три общества имели тайные уставы, но сами уставы не имели ничего предосудительного, кроме правил самоуправства или поединков. Общества эти управлялись старшинами, которые решали какие-либо споры между студентами и назначали место и время поединков и попоек. В деле имеется также интересная подробность о том, что в общество Ruthenia входят дети знатных особ, в том числе сын господина министра просвещения[45]. В III Отделении предполагали, что необходимо объявить о закрытии этих обществ, так как они были все же тайными, а всех студентов обязать подписками впредь не создавать никаких тайных обществ. Здесь следует заметить, что тайные общества были запрещены университетским уставом 1835 г., однако правительство не приняло никаких строгих мер к уничтожению этих обществ, и те постепенно сами распались.

Студенческие корпорации первых российских университетов оставили некоторый след в студенческой среде: Н. Макарова отмечает, что

они способствовали выработке «кодекса чести» студента университета, поддерживали престиж в обществе и студентов, и университетов, а также способствовали смягчению студенческих нравов, изгоняя из университетской среды такие явления, как пьянство и дебоши, уличные драки и нарушения правил общественного порядка студентами[46].

Отношение к студенческим союзам и объединениям со стороны власти в России было очень настороженным. Университетский устав как 1835-го, так и 1861 г. запрещает студенческие объединения. Тем не менее, например, в 1883 г. была создана Санкт-Петербургская студенческая корпорация, которая уже в 1884 г. была ликвидирована полицией, так как ее члены подпали под сильное влияние подпольной террористической организации «Народ и воля». В начале XX в. отношение власти к студенческим организациям меняется; в Санкт-Петербурге основывается более 20 студенческих обществ, отчасти похожих на дерптские корпорации. В октябре 1908 г. студенты Императорского Санкт-Петербургского университета, Горного и Политехнических институтов создают Академический союз с девизом «Наука и отечество»[47].

Латышские корпорации появлялись в конце XIX – начале XX в. и в Москве, и в Санкт-Петербурге; в 1896 г. латышские студенты Петербурга образовали Fraternitas Petropoliensis (позднее переименованную в Fraternitas Petropolitana), а в 1902 г. в Москве – Fraternitas Moscoviensis, которая находилось на полулегальном положении, а в 1913 г. раскололись на корпорацию Fraternitas Moskoviensis и Oriens. Часть корпорантов после Первой мировой войны переехала в Латвию, и уже в Латвии они взяли названия Fraternitas Lettica и Austrums (первая стала корпорацией, вторая – академическим обществом, обе организации существуют по сей день). В Санкт-Петербурге сложилась немецкая корпорация Nevania, она установила связи с корпорациями в Дерпте и Риге. В 1902 г. оформилось общество Fraternitas Moscoviensis, но в 1913 г. оно распалось, часть членов организовались в корпорацию, некоторые вошли в общество Oriens (Austrums). В целом все же корпорации оставались явлением непривычным для российской культуры вне Остзейских губерний. В начале XX в. в Москве, СПб., Киеве, Казани, Харькове, Варшаве при одобрении царской власти возникают студенческие организации, называемые корпорациями («Денница», первоначально – Fraternitas Borealis, при Санкт-Петербургском университете, с 1902 г.; «Единение-сила» в Новороссийске, с 1903 г.; «Ласточка» в Киеве, с 1904 г., и другие, всего в 22 высших учебных заведениях; фактически это все были крайне правые организации[48]).

Вот что писал о студенческих организациях вообще и корпорациях Д.И. Менделеев в 1905 г.:

Сущность дела сводится к тому, что студентам высших учебных заведений нельзя обходиться без взаимного общения, и там, где никогда, сколько я знаю, студенческих беспорядков, более или менее носящих политический оттенок, не было, например, в Англии, Швеции, Голландии и Германии, студенческого общения не избегают, а, напротив того, всемерно поощряют. В Англии это достигается при помощи колледжей или общежитии, где студенты живут совместно и составляют вполне отдельную семью со своими отдельными преданиями, приемами и даже соперничеством с другими колледжами. В Голландии, Швеции, Германии и т. подобных странах, где студенческий быт совершенно своеобразен, взаимное общение достигается при помощи отдельных корпораций, более или менее напоминающих запрещаемые у нас землячества и направляющихся иногда в стороны, до того чуждые университетским началам, что в Гейдельберге в 1860 г., когда я там был, существовала корпорация, при вступлении в которую требовалось условие во все время пребывания в составе корпорации не посещать университетских лекций.

Свое удовлетворение дают студентам даже и такие уродливые корпорации, назначаемые преимущественно для кутежей и спортов всякого рода. У нас господствует предубеждение против корпоративного начала в студенчестве преимущественно ввиду таких исключительных уродств, забывая при этом, что большинство корпораций назначается для взаимной помощи студентов, для удовлетворения их потребности в общении и, что всего важнее, для сложения самостоятельных начал, которые затем проводятся в жизни. На основании соображений, здесь более или менее выступивших в намеках, я не только склоняюсь в пользу открытых студенческих корпораций, но и в пользу закрытых учебных заведений, где взаимное общение студентов наиболее может быть развито, и полагаю, что господствующие ныне в правительстве и литературе предубеждения против корпоративного начала и закрытых учебных заведений чрезвычайно вредят успехам нашего высшего образования.

Теперь, когда мне уже минуло 70 лет, я только с великой благодарностью вспоминаю то влияние, которое произвело на меня пятилетнее пребывание в закрытом учебном заведении с товарищами, оставшимися на всю жизнь друзьями и, я думаю, единомышленниками[49].

В советский период пороком «старого студенчества» был объявлен «буржуазный индивидуализм», противопоставленный социалистическому коллективизму. Вот что об этом писала Александра Коллонтай:

Весь быт, все мышление молодежи, студенчества старого режима построено было на индивидуалистическом мышлении. Была корпоративность, большая корпоративность, действовали «скопом», вместе. Но не было той органической спайки в едином деле, в общей задаче, не было того внутреннего, бессознательного слияния себя с коллективом в стенах и за стенами университетов и рабфаков, какой характеризует лучшую часть красного студенчества сейчас. Как бусы, их можно собрать в один мешок, и все же и в тесном мешке каждая бусина остается отдельной бусинкой, соприкасающейся с другой лишь частью своей поверхности. Теперешнее красное студенчество скорее похоже на каменную глыбу, в которую вкраплены и крепкий гранит, и рассыпчатый песчаник, и легко вспыхивающий кремень, и вялая глина. А вместе – глыба, единая и законченная каменная глыба. Ее не свернешь с пути, не рассыплешь, как бусы из мешка…[50]

Резкая критика старых институтов, разрыв сложившихся социальных связей привели к ликвидации многих малых общественных групп и сообществ. Особенно отчетливо это стало проявляться во второй половине 1920-х годов. Студенческие корпорации были подвергнуты остракизму и прекратили свое существование, тем более что многие из них были связаны с белым движением, потерпевшим поражение в Гражданскую войну. На долгие годы тема студенческих корпораций практически выпала из поля зрения и российских исследователей, мало что знала об этом и широкая читающая публика. Однако рядом с Россией, в получивших впервые в истории независимость балтийских республиках Латвия и Эстония, студенческие корпорации продолжали свое существование.

Глава 3

Русская интеллигенция в довоенной Латвии: особенности общественной и культурной жизни

История сложной этнологической темы «русские стран Балтии» насчитывает около полутораста лет. Одним из первых специально обратившихся к ней теоретиков и идеологов был Юрий Самарин; в его сочинениях «Письма из Риги» и «История Риги» 1898 г. были заложены основания для формирования новой историографической традиции, влияние которой на общественное сознание было преобладающим до первой русской революции, да и позднее оставалось весьма значительным. Основная мысль заключалась в том, что русский житель Остзейского края является частицей всего российского народа и не может иметь никаких особенных интересов, отличных от интересов всех остальных жителей Российской империи. Русские рассматривались как представители единственной в империи политической нации, проводники русской государственности и культурные миссионеры. Ю. Самарин полагал также, что судьба латышей заключена в рамках культурного развития русского народа и у латышей не может быть каких-либо особых своих интересов[51].

Однако к концу XIX в. ситуация в значительной мере изменилась. Хотя в то время еще не сложилась определенная концепция этнической идентичности, но активно готовилась почва для этого. В немалой степени этому способствовали этнографические исследования, формирование молодой латышской и эстонской интеллигенции, новое осмысление культурного наследия этих народов[52]. Сложившиеся представления о «туземных» народах, их роли в государстве, начали вызывать к себе весьма критическое отношение в среде русской интеллигенции конца XIX – первой четверти ХХ в. Наиболее отчетливо оно было выражено в работах евразийцев. Вот как это описал Н.С. Трубецкой:

До революции Россия была страной, в которой официальным хозяином всей государственной территории признавался русский народ. При этом не делалось никакой принципиальной разницы между областями с исконно русским и областями с «инородческим» коренным населением: русский народ считался собственником и хозяином как тех, так и других, а «инородцы» не хозяевами, а только домочадцами[53].

На такой идеологической почве в эпоху царствования Александра III и Николая II, главным образом до революции 1905–1907 гг., в Остзейских губерниях проводилась усиленная политика русификации.

Проблема изучения русских в Балтии связана не только с историей российской эмиграции (как в случае с Германией, Францией, Австралией[54]), но в том числе и с этнической историей русских и россиян (С.М. Соловьев называет первых «великороссиянами», вторых – «русским народом»). Русский этнос организовывался путем многочисленных колонизаций, перемещений народов, начиная с восточнославянских племен, и путем поглощения, присоединения соседних земель и народов. В суперэтнос «россияне» вошли как славянские, так и балтские, финно-угорские, тюркские, алтайские группы. На протяжении всей истории сложения этих народов, начиная примерно с V в. н. э., эти процессы происходили как мирно, так и насильственно. Но со времени образования Российского государства в XVI в. начали преобладать завоевания ради государственных интересов. Г.А. Станчинский в своем труде «Русские и балты» пишет:

Превращение русских и нерусских народов в россиян произошло в ходе сопряжения метаэтнической общности с государственно-политическим образованием в рамках Российской империи… Национальный нигилизм, насаждавшийся самодержавием, не мог не вызвать у аннексированных наций стремление к освобождению. Далеко не все население Балтии идентифицировало себя с россиянами[55].

В течение ХIХ в. нарастающими темпами шла русская миграция в Остзейский край. Если в начале ХVIII в. русских в Лифляндии насчитывалось порядка 2 тыс. человек (около 0,7 %), то в 1897 г. (по данным российской всеобщей переписи населения) вместе с белорусами и украинцами – около 220 тыс. (12 %). В 1917 г. только русских было около 122 тыс. человек (около 5 %)[56]. Особенно большое переселение русских в Ригу произошло после 1861 г., а также в Даугавпилс (тогда – Дюнабург, с 1893 г. – Двинск) и Резекне (тогда – Розитен, позднее – Режица) на протяжении второй половины ХIХ в. (эти города вошли в состав Витебской губернии). Необходимо отметить, что содержание понятия «русский» было не тождественным сегодняшнему. «Русскими» могли назвать и белорусов, и украинцев, и военных людей русской армии в независимости от их национальной принадлежности. Г.А. Станчинский замечает, что

спецификой российской колонизации в Прибалтике являлось то, что русскоязычное население, в отличие от юга и востока, составляло здесь меньшинство городского населения, не говоря уже о сельском, и следовательно, большей способностью к самоорганизации, к созданию локальной субкультуры, отличной от всероссийской и сближающейся с местным, национальным образом жизни[57].

В 1860-е гг. зарождаются местные общественные русские организации. В русской ежедневной газете «Рижский вестник» начинает встречаться понятие «нужды и потребности местного русского населения». Возникают русские общества (Русское благотворительное общество, Вспомогательное общество русских купеческих приказчиков, Русский литературный кружок), гимназии, училища, музыкальные коллективы, богадельни[58]. В ходе выборов в городские думы и в Государственную думу Российской империи большинство русских депутатов Прибалтийских губерний объединяются на партийной основе. В литературе нередко отмечается, что в конце XIX – начале XX в. либеральная интеллигенция в Прибалтике была представлена исключительно коренной национальностью, в то время как радикальные рабочие организации являлись по своему составу многонациональными (туда входили и латыши, в основном из числа батраков). Но все же такое положение частично обуславливало некоторые «антирусские» настроения в среде национальной интеллигенции Балтии. Историческая ситуация 1917–1919 гг. была здесь очень сложной. Весной 1918 г. при поддержке западноевропейских стран были образованы независимые национальные демократические государства, Латвия, Литва и Эстония. В ноябре – декабре 1918 г. в их восточных районах под руководством коммунистических партий были созданы Прибалтийские советские республики: Эстляндская трудовая коммуна, советские республики Латвия и Литва с временными правительствами соответственно в Нарве, Валке и Двинске; в 1919 г. Эстония и Литва, а в 1920 г. и Латвия совместными усилиями и при поддержке западноевропейских стран ликвидировали эту власть.

После образования независимого демократического государства Латвийская Республика в 1918 г. здесь был принят закон о национально-культурных автономиях. Нелатышские народы получили возможность развиваться как национальные меньшинства; конечно, русские при этом утратили статус имперского этноса[59].

Статистические данные 1920 г. свидетельствуют, что в Латвии проживала 91 тыс. русских (то есть 7,8 %[60], в 1930 г. – 196 тыс. (10,6 %[61], в 1935 г. их насчитывалось 206,4 тыс. (10,59 %[62]; хотя называют и другое процентное соотношение – 8,8 %[63]). Их расселение было, однако, неравномерным: больше всего русских проживало в Риге и в восточной провинции Латгале. За весь период независимости русские составляли самое крупное по численности национальное меньшинство Латвии. Для сравнения приведу процентные доли русского населения Латвии в последующие годы: 1943 г. – 9,5 %, 1950 г. – 26,5 %, 1970 г. – 29,8 %, 1979 г. – 32,9 %, 1989 г. – 33,9 %, 1996 г. – 30,38 %. Причинами увеличения численности русских в Прибалтике в годы Латвийской Республики можно назвать, во-первых, общий демографический подъем русских в этот период (естественный прирост русского населения был примерно в четыре раза выше, чем среди латышей, хотя и смертность детей у русских была на 80 % выше, чем у латышей), а во-вторых, Гражданскую войну в России и установление советской власти, что создало поток беженцев и эмигрантов.

Г.А. Станчинский предполагает, что по сравнению с периодом царизма в истории Латвии в это время русские приобрели значительно больше «деревенских и аграрных» черт и утратили «городские и индустриальные»[64]. Примерно три четверти русского населения жило в восточной провинции Латвии, Латгале (входившей в состав Витебской губернии), около 14 % были жителями Риги. Подавляющее большинство русских, около 80 %, занимались сельским хозяйством, а в городах они не были среди экономически и социально преуспевающих национальных групп[65]. Русские отличались от латышей, немцев и евреев меньшей долей собственников, но более широко распространенным детским трудом. Еще большие социальные различия наблюдались между сельскими русскими – с одной стороны, и латышами и немцами – с другой[66]. Среди русских грамотными в 1897 г. были 42 % мужского населения и 28 % женского, всего – менее одной трети всего русского населения Латвии[67]; для сравнения, среди латышей эти показатели равнялись соответственно 73 % и 74 %[68]. В 1935 г. среди русских Латвии грамотными были 67 %, среди поляков – 82 %, иудеев – 90 %, латышей – 92 %, немцев – 97,5 %[69].

К середине 1930-х гг. в Латвии функционировали школы на восьми языках, печать на одиннадцати[70]. В описываемый период Латвия была одной из самых «читающих» стран Европы. Книги на русском языке выходили в издательствах Гудкова, Дидковского, «Саламандра», «Valters un Rapa», «Grmatu Draugs» и других. На всем протяжении существования Латвийской Республики 1920–1930-х гг. большинство русского населения не говорило на латышском языке. Главной причиной этого было отсутствие необходимости знания языка: достаточно полноценно функционировала система культурно-национальной автономии. Кроме того, большинство латышей владело русским языком на бытовом уровне. К 1930 г. латышским языком в разной степени владели только 18,85 % русских Латвии[71].

Более половины русских рижан могли говорить только на одном языке, при этом латыши – на двух-трех, а более половины немцев, евреев, поляков и литовцев – на трех-четырех. Наилучшим образом латышским языком владели русские, проживающие в Елгаве – около 70 %, Бауске, Валмиере, Кулдиге – около 80 %[72]. Образование Латвийского государства потребовало от местных русских переориентироваться как в отношении к власти, так и к собственному месту в культурной жизни страны. И. Апине отмечает:

Латвийские политики ‹…› начали с принятия очень либеральных законов, облегчающих адаптацию русских (как и других меньшинств) к новым условиям[73].

Таковыми стали «Закон о гражданстве» от 23 августа 1919 г. (в результате выполнения которого к 1938 г. более 97 % жителей Латвии получили гражданство) и «Закон о школах национальных меньшинств» от 8 декабря 1919 г. (по которому все национальные меньшинства Латвии, составляющие в целом четвертую часть населения, получили право на автономию в организации школьного образования, которое финансировалось государством[74].

Закон о культурно-национальной автономии меньшинств, принятый Народным Советом в 1920 г., провозглашал, что русские и другие национальные меньшинства страны – ее полноправные граждане, имеющие право иметь свои институты (газеты, школу, другие культурные учреждения), а также участвовать в политической жизни, то есть участвовать в выборах Учредительного собрания Латвии и Саэйма. Рига и провинция Латгале были определены как места компактного проживания русских.

Татьяна Фейгмане отмечает, что общественная активность русского населения Латвии главным образом проявлялась в деятельности многочисленных организаций, преимущественно культурно-просветительного, профессионального и благотворительного характера. Еще в апреле 1917 г. возник Национально-демократический союз (позднее при нем образовалось несколько благотворительных комитетов). Сначала он объединял только русских жителей Риги, в 1920 г. распространился на всю Латвию. Его задачей было «объединение русского населения для осуществления его интересов в государственном, общественно-политическом и материальном отношениях»[75]. В 1924 г., после реорганизации Союза, на его базе возникло два общества – Русский национальный союз в Латвии (организация правой ориентации) и Русское национальное объединение. Важнейшими задачами первого было отстаивание общественно-политических прав и культурно-просветительных интересов русских граждан Латвии согласно с действующими законами, проведение в жизнь и развитие русской национально-культурной автономии. Вторая организация, в 1939 г. переименованная в Рижское русское общество, не выдвигала политических задач, но ставила целью сплочение русского населения для решения задач в области культурно-просветительной, правовой, благотворительной, религиозной. Всего можно насчитать около 50 обществ, сыгравших заметную роль в русской жизни 1920–1930-х гг. Это «Русский клуб» (с 1863 г.), «Баян» (возникшее еще в 1863 г. и возобновившееся в 1929 г.), Общество русских врачей (с 1888 г.), Благотворительное общество для призрения русских бедных (созданное в 1863, возобновленное в 1922 г.), Союз русских учителей в Латвии (с 1919 г.), Общество русских инженеров (с 1923 г.), Общество русских эмигрантов в Латвии (с 1925 г.), Рижское русское просветительское общество (с 1925 г.), Общество русских артистов в Латвии (с 1925 г.), Центральный Союз русских культурно-просветительных обществ в Латвии (с 1927 г.), «Русский сокол» (с конца 1920-ых гг.), Русское юридическое общество (с 1929 г.), Общество содействия академическому образованию (с 1930 г.), целый ряд старообрядческих обществ, подростковых и студенческих организаций и другие[76].

Критические замечания, высказываемые русскими гражданами Латвии, касались в основном вопроса объема прав русского меньшинства. Их взгляды отстаивали такие видные депутаты латвийского парламента (саэйма) как Мелетий Калистратов и Леонтий Шполянский, принадлежавшие к либерально-центрическому направлению. В 1925 г. русские депутаты саэйма подали законопроект о расширении национально-культурной автономии русского меньшинства. Важнейшим его пунктом было требование признать русский язык как второй государственный. Это вызвало в саэйме горячие дискуссии. Среди латышских партий наблюдались разные мнения, но все они были против появления второго государственного языка. Депутат М. Скуйиниекс, например, высказался следующим образом:

Русская культура чрезвычайно бедна. Говорить о русской культуре в Латвии – обскурантизм[77].

Социал-демократы выступили за признание русского языка важнейшим из иностранных, другие партии были против этого. Проект не был принят, однако фактически русский язык в Латвийской Республике употреблялся в судопроизводстве и делопроизводстве с 6 декабря 1918 г. до 18 февраля 1932 г., когда он был отменен кабинетом М. Скуйиниекса в порядке 81-й статьи Сатверсме (Конституции) – без предварительного обсуждения в парламенте[78]. Тем не менее даже среди русской интеллигенции Латвии не наблюдалось единства. Вот что пишет об этом князь С. Мансырев в одной из газетных статей:

Неутешительна картина тех русских начинаний, которые пришли за пследние годы (то есть к 1920 г. – С.Р.) на смену ранее бывшим ‹…› Видно стремление замкнуться в тесную скорлупу недосягаемости ‹…› Ничему не научились эти люди. И не могут посмотреть трезво в глаза действительности, честно и прямо признать, что царство их прошло и возврат к нему немыслим[79].

Характерной особенностью политического процесса в Латвийской Республике в 1920–1930-е гг. была непрекращающаяся полемика между приверженцами различных идей. Несмотря на близость взглядов и программ, многие русские политики предпочитали выступать на выборах в парламент по отдельности и чаще всего ожесточенно конкурировали между собой[80]. С. Кузнецов замечает, что русским политикам Латвии не удалось создать не только единой, но и вообще никакой более-менее стабильной партии национального характера; «правда, в начале 20-х годов на роль таковой претендовал “Союз русских граждан Латвии” ‹…› а в 1928 г. новую попытку предпринял С. Трофимов, объявив о создании русской крестьянской партии»[81]. При этом большинство современных исследователей отмечают большую политическую пассивность русского населения; С. Кузнецов полагает, что до половины взрослых русских граждан не участвовали в голосованиях[82]. Надо заметить, что на три четверти русского населения Латвии в конце 1920 – начале 1930-х гг. были сельскими жителями, в основном крестьянами, и примерно половина их (более 90 тысяч из 196 тысяч) были старообрядцы, и «почти аполитичны, в силу сохранения патриархальных устоев»[83].

К началу 1930-х гг. стало заметным некоторое объединение русских политиков Латвии. Особое внимание было обращено к проблеме русского национального самосознания. Одним из наиболее сложных был вопрос о своеобразии русской культуры Латвии. Многие полагали, согласно описанному выше имперскому стереотипу, что никакой своеобразной русской культуры Латвии не существует:

Единство русской культуры мы считаем основой единства русского народа. Духовная стихия – то общее, что связывает все ветви русского народа независимо от границ[84].

Особенное внимание этой теме посвятил архивист, публицист, исследователь русской прессы Латвии Ю.И. Абызов. По его словам,

в Латвии русская культура не столько провинциальна, сколько маргинальна: маргиналии на полях большого русского текста[85].

Но часть русской интеллигенции признавала, что русская культура здесь – явление в зримой мере самобытное, попав в глубинные районы России русский из Балтии будет ощущать свою «инаковость», особенность, как в мировоззрении, так и в поведении, и этим нюансом пренебрегать нельзя. Райнис предлагал в 1920-е гг. ввести понятие «латвийцы» для обозначения всех граждан Латвии[86].

Большое внимание уделялось устройству русской жизни в новых условиях в Латвийской Республике. Вот что писалось в русской прессе тех лет:

Было время, когда лучшая часть русской интеллигенции считала себя неоплатным должником перед народом… Теперь, после революции, готовы обвинять этот народ в сплошном хулиганстве, варварстве, черством эгоизме и даже кровожадности. <Оба представления затемняют и усложняют отношения>, которые должны существовать между интеллигенцией и широкими слоями народа. ‹…› Общение интеллигенции с народом… необходимо, чтобы в народе найти точку опоры для разумной и плодотворной деятельности на благо народа, для улучшения экономических условий, для защиты национальных интересов, для поддержки и развития русской культуры. Эта точка зрения, по-видимому, за последнее время усвоена той частью русской интеллигенции в Риге, которая группируется вокруг русского национально-демократического союза. Образована комиссия «по расширению деятельности союза»: сближение с широкими классами населения в создании кооператива, трудовых артелей, справочного бюро по спросу и предложению труда; детские сады, мастерские, курсы, лекции, клуб для рабочих. Для выяснения отношения к этому самому населению проведены два собеседования на Московском форштадте[87]. <В настоящее время создается новый уклад политической и общественной жизни независимой Латвии>. «Представители некоторых национальных меньшинств находят нужным знакомить своих сородичей с характером и значением проводимых реформ и важнейших фактов политической жизни Латвии. К сожалению, мы, русские, проживающие в Латвии, далеко отстали от немцев. Мы имеем своих представителей и в Учредительном собрании, и в Городской думе, но сведения о деятельности этих учреждений мы черпаем только из кратких газетных отчетов. У нас имеется свой Русский Отдел Народного образования, но о судьбе русских школ ‹…› мы узнаем из частных разговоров. Вопрос о воссоздании русского театра обсуждается и решается в каких-то отдельных замкнутых кружках ‹…› Необходимо привлечь круги русского населения к обсуждению вопросов политического, экономического и социального строительства молодой Латвии <посредством собраний, собеседований, публичных докладов>». «Русское меньшинство обязано признать существующие условия и сделать это честно и добросовестно. Путь к этому один: искренне признав исторический факт и вытекающие из него последствия, стремиться к дружескому и тесному сожительству и с большинством населения и с другими меньшинствами, не допуская отнюдь никаких словесных, а тем более действенных выступлений, которые могли бы быть истолкованы в смысле тайного или открытого недоброжелательства к прочим племенным группам, или стремления к насильственному возврату прошлого, или же, наконец, в смысле презрительного или гордого отчуждения и замкнутой жизни в условиях аристократической касты. <Необходим общественный орган, представляющий разные общественные группы русского населения>»[88]).

Эти статьи, некоторые из которых появлялись уже через полтора-два года после обретения Латвией независимости, были написаны людьми, прекрасно понимающими положение и нужды русского общества и культуры Латвии.

В общественно-политических взглядах русской интеллигенции Латвии уже с 1918–1919 гг. наблюдалось несколько тенденций. Можно выделить две основные наиболее противоположные друг другу линии, проводимые видными русскими обществами Латвии. С одной стороны, это ортодоксальное крыло Национально-демократического союза (Н. Бочаров, Н. Бордонос) рассматривало русскую национально-культурную автономию как своего рода закрытое (почти сектантское) объединение, куда не следует принимать представителей нерусских народов, например евреев. Возможно, истоки этой линии следует искать в национально-политическом клубе «Русская беседа», возникшем в Риге в 1909 г.[89] Выразителями и проводниками русских политических идей должна была стать, по их мнению, организация (Национально-демократический союз), руководство которой принимает политические решения втайне от прочих членов, см. критическую статью об этом подходе[90].

Часть русского населения выражала крайние радикальные националистические взгляды (депутат саэймы Л. Шполянский, группа Русской рабочей крестьянской партии); их изданием была газета «Деревня», статьи в которой часто подписывались просто «русский». Они полагали, что интересы русских крестьян Латвии могут выражать только «свои русские»[91]. Б. Назарук в своих статьях отклонял всякие попытки ассимилировать русских в латышскую среду и культуру; по его мнению, русская молодежь должна была получать образование только на русском языке[92]. Хотя среди русского населения Латвии было «небольшое число радикальных элементов», их влияние на общество в целом было невелико[93]. В основном национально-консервативной ориентации придерживалось русское учительство Латвии[94]. Социолог В. Волков резюмирует:

Конкретные социальные требования этого блока [их высказывали и такие противники, как М. Каллистратов и Л. Шполянский. – С.Р.], свидетельствуют, что в русском политическом сознании была ярко выражена тенденция представлять социальные проблемы русского меньшинства как национальные[95].

Другой общественной силой было либеральное крыло Национально-демократического союза и Русское общество Латвии, которые в лице публицистов Н. Бережанского, князя С. Мансырева осудили правое крыло НДС за стремление изолировать русских от других народов Латвии. Резкой критике подверглось Русское общество Латвии в статье Н.Н. Бордоноса «Русская общественность в Латвии» (Издание газеты «Маяк», Рига, 1922 г.), постулировавшего, что национальное русское общество в Латвии, выступающее в качестве политической организации, может быть только одно. В русле этого (второго) направления развилось представление о так называемом «демократическом национализме». Н. Бережанский писал, что Россия находится во власти «большевистского интернационализма» – врага русской национальной культуры и морали. Благодаря демократическому устройству Латвии русские могут развивать свою культуру, но они должны делать это на основе национальных ценностей. Последние заключаются в определенной системе этики, которая передается не по праву рождения русским, но с воспитанием, то есть ее можно привить. Однако и создатели этой идеологемы полагали, что русскую национально-культурную автономию Латвии не следует подкреплять идеологией национализма, хотя бы и демократического. Они это аргументировали тем, что русские незнакомы с демократической системой, не находились достаточно длительное время в паритетных отношениях с другими народами и культурами, чьи судьбы были связаны с Российской империей. Многие русские публицисты дальновидно предупреждали, что лучшие русские национальные стремления могут превратиться в защиту великодержавности.

Либеральное крыло Национально-демократического союза и Русское общество Латвии призывали к сотрудничеству русского меньшинства со всем латвийским обществом. Проф. К. Арабажин писал в газете «Сегодня», что падение Российской империи вовсе не повредило русскому народу, но только отбросило груз, отягощавший его, вызывавший в русском народе «национальный индифферентизм», то есть безразличное отношение к своей культуре[96]. Множество публицистов отмечало картину бессмысленного раскола среди русских Латвии, который не имеет под собой никакого основания, происходящего из общественных интересов, но возникшего из-за личных интересов и поддерживаемого тупым равнодушием большинства общественности[97].

В 1920-е годы в русском общественном сознании Латвии происходила сильная дифференциация. Многие пришли к выводу, что русской идеологии следует основываться на правовых нормах демократического государства. Национально-культурную автономию меньшинств они рассматривали как предпосылку для объединения русских и считали, что не следует претендовать на коррекцию взаимоотношений русского меньшинства с властью в пользу первого. Это мнение часто отражалось в публикациях газеты «Сегодня» – крупнейшего и наиболее содержательного органе русской мысли Прибалтики 1919–1940 гг., в котором сотрудничали А. Аверченко, К. Бальмонт, Ю. Галич, И. Северянин. В период 1925–1929 гг. выходила русская газета «Слово» (в ней сотрудничал Н. Бережанский). В помещаемых в ней публикациях отмечалось, что для существования национально-культурной автономии недостаточно только сформулированных в законе государственных принципов: русское самосознание должно основываться еще на националистической идеологии. Н. Белоцветов, архиепископ Иоанн (Янис) Поммер писали, что обращение русских Латвии к национализму – явление естественное для эмигрантов[98].

В целом в отношении русской интеллигенции к Латвии наблюдалась некоторая двойственность: с одной стороны, признавалось, что независимость Латвийской Республики – большая ценность для русских, возможность правовой защиты их самих и их культуры; с другой стороны, высказывалось опасение, что в условиях иноэтничного государства русская национальная культура может исчезнуть, раствориться. Н. Белоцветов отвергал формулу, принятую газетой «Сегодня», по которой принадлежность к русской нации определялась принадлежностью к русской культуре и языку. Так, евреев Латвии, связанных в основном с русской культурой, он не рассматривал как русских, хотя и признавал их заслуги в области защиты прав русской культуры в Латвии. Как и многие русские интеллигенты Латвии, он верил в скорое падение большевистского режима в России и считал, что русским в Латвии следует выработать четкое национальное мировоззрение как идейную основу будущего возрождения России. Опыт Латвийской Республики по наделению национальных меньшинств национально-культурными автономиями Н. Белоцветов оценил очень положительно: это положение замедлило ассимиляцию нелатышей, сохранило их национальную индивидуальность. Однако он, как и некоторые другие публицисты, признавал, что идеология русского национализма в Латвии возможна только как часть русского меньшинства, которых вообще-то больше волнует судьба России, но не Латвии.

В 1934 г. депутаты от национальных меньшинств Латвии единогласно избрали в саэйме новое правительство Карлиса Ульманиса (при этом социал-демократы, яунсаймниеки, партия Демократического центра и многие другие его небезосновательно отвергали). Таким образом, вместе с Крестьянским союзом они стали поддержкой авторитарному режиму. Русская общественность Латвии не считала Крестьянский союз «антирусским», позитивно оценивала его осуждение крайне правой организации «Перконскрустс» («Громовый крест») и, основываясь на уроках русской истории, не верила в радикальный демократизм, в неограниченную власть парламента[99].

Установление 15 мая 1934 г. авторитарного режима сильно сократило возможность политической активности этнических меньшинств; в том числе была ограничена русская национально-культурная автономия (хотя заметим, что газета «Сегодня» по крайней мере формально вполне положительно отнеслась к деятельности нового режима). Мероприятия, ограничившие статус языков национальных меньшинств во время авторитарного режима, не позволяли русской общественной мысли проявиться в полной мере.

Латвийский этносоциолог Илга Апине полагает, что в течение двадцатилетнего периода независимости Латвии проявились две модели национальных отношений. Первая, условно названная «моделью Пауля Шимана» (немецкого либерального деятеля, работавшего над ее воплощением в жизнь), звучит как «латышская Латвия»; она проявилась в период с 1919 г. по май 1934 г., когда функционировали законы парламентской республики и в полной мере использовались возможности культурной автономии национальных меньшинств. Вторая – «модель Карлиса Ульманиса», возглавившего авторитарный режим с мая 1934 г., обозначенная как «Латвия для латышей», повлекла за собой явную политическую дискриминацию нелатышского населения[100]. После августа 1939 г., когда было подписано тайное соглашение Молотова – Рибентропа и как его открытое следствие – опубликован в СССР указ об образовании советских военных баз в Латвии, часть русской публики Латвии начала открыто выражать свои мнения, в особенности в «Газете для всех». Они приветствовали аннексию Германией Польши, агрессию СССР против Финляндии. Продолжившая с 1940 г. «Газету для всех» «Русская газета» позитивно приняла установление советской власти в Латвии. В монографии «Национальный вопрос в Латвии в 1850–1940 гг.» Лео Дрибин определяет две задачи, стоящие в годы становления молодого латвийского государства: преодолеть взгляды балтийской немецкой элиты и освободиться от слишком конформистского отношения к России, ее власти в Балтии[101]. С другой же стороны, было важным сдерживать некоторые крайние правые националистические тенденции. Постоянно проходили дискуссии по вопросам прав национальных меньшинств: в истории Латвии впервые необходимо было выработать модель взаимодействия народов. В годы существования в Латвии парламентской республики (1920–1934 гг.) были созданы чрезвычайно благоприятные условия для общественной активности нелатышских народов. После установления авторитарного режима 15 мая 1934 г. многое изменилось, прежде всего, была ограничена политическая деятельность. «Тем не менее, – пишет Т. Фейгмане,

общественная жизнь продолжалась до аннексии Латвии в 1940 г., после чего были закрыты все существовавшие до того русские (а также еврейские, немецкие, польские и другие. – С.Р.) общества[102]».

По справедливому замечанию Владислава Волкова, в период независимости Латвийской Республики русские получили опыт жизни национального меньшинства. Однако многие из них так и не смогли связать свою жизнь и культуру с судьбой Латвии. Русское общество была неплохо организовано, хотя и не достигало уровня немецкой и еврейской общин. Все же в начале 1920-х гг. в Латвии наблюдалась высокая степень аполитичности русского населения. В апреле 1920 г. в выборах Учредительного собрания участвовали только 13,6 тысячи из более 100 тысяч имевших право голоса русских избирателей, и их представителям пришлось довольствоваться четырьмя мандатами из 152[103].

Несмотря на то что позднее наблюдается постоянный рост избирательной активности русских (в 1931 г. голосовали уже 65,5 тысячи русских[104], выбранные ими депутаты никогда не создавали единой фракции. Более того, часто они ожесточенно конкурировали между собой.

Апогея соперничество русских политиков достигло на выборах четвертого саэйма [в октябре 1931 г.] ‹…› Поэтому часть русских голосовала за инонациональные списки – латышские, еврейские, польские, немецкие, а также партии, не строящиеся по этническому признаку (например, социал-демократов)[105].

Политик из Даугавпилса, депутат саэйма старообрядец Мелетий Каллистратов, писал:

Наш русский голос не отдается в стране таким эхом, как должно ‹…› Кто виноват в обделенности русских? Мы сами. Мы еще не воодушевлены нашей принадлежностью к одной русской семье[106].

В 1920 –1930-е гг. на территории Латвии действовало около 50 русских культурных обществ[107]. Многие исследователи отмечают большую неоднородность русской общины Латвии; да и насколько вообще можно было говорить о единой русской общине?

Община эта объединяла в себе и лучших представителей предреволюционной российской интеллигенции, и аристократию, и православных священников, и старообрядчество, и немецкие и латышские круги, тяготевшие к русской культуре, и еврейство с его широким спектром политических тенденций и ориентаций[108].

Однако очевидна и поразительная интенсивность русской литературной и художественной жизни в Латвийской Республике:

В независимой демократической республике Латвии русская духовная культура развивалась несравненно органичней, разнообразнее и богаче, чем по другую сторону границы, в Советской России при Сталине, – и намного свободнее, чем на протяжении всего полувекового периода, когда Прибалтика оказалась в составе Советского Союза[109].

Об этом прекрасно свидетельствуют материалы, полученные Юрием Абызовым, Борисом Равдиным и Лазарем Флейшманом при работе над русской печатью Латвии в 1920 –1930-е гг.[110]

О богатстве и разнообразии русской культурной жизни Латвии 1920–1930-х гг. в своих мемуарах свидетельствует очевидец событий тех времен Дмитрий Анохин. Он отмечает, что в значительной мере этому способствовало лояльное отношение правительства к меньшинствам, государственная финансовая поддержка культурной жизни национальных диаспор[111]. Одним из примеров тому может быть жизнь старообрядческих общин Латвии, которая регулировалась законом о старообрядческих общинах от 14 февраля 1934 г. В его основание был положен принцип религиозной и хозяйственной самостоятельности при выделяемых государством пособиях на нужды храмов, обеспечении правами наставников и пенсий членам общин. И.Н. Заволоко, виднейший деятель старообрядчества того времени, подчеркивал, что

попечением об интересах старообрядческих наставников латвийское законодательство выгодно отличается от законоположений других стран[112].

Жизнь русской диаспоры Латвии, события, происходившие в Советском Союзе (в том числе – «зверства коммунистической олигархии над духовенством, интеллигенцией, инакомыслящими в многочисленных сталинских лагерях и застенках»[113]), местная и зарубежная хроника освещались в газетах на русском языке «Сегодня», «Сегодня вечером», «Слово» и других. «Как ни парадоксально это звучит, но мы в Латвии знали даже больше, чем сами советские люди», – пишет Д. Анохин.

Широкой популярностью не только в Латвии, но и за рубежом пользовался возникший в 1921 г. театр Русской драмы. Он стал, можно сказать, лучшим русским драматическим театром в Западной Европе, имел очень широкий репертуар. Здесь прошло много гастролей русских актеров, здесь работал Михаил Чехов. В 1925 г. в Ригу приехала А. Федорова, бывшая солистка Императорского Мариинского театра в Петербурге. Она стала балетмейстером Латвийской оперы, стала вести частную студию, поставила в Риге 18 балетов. В Риге в 1920-е гг. проходило немало гастролей русских артистов, певцов – тут выступали Шаляпин, Собинов, Смирнов, в 1928 г. гостил казачий хор Сергея Жарова. С 1925 г. ежегодно широко и торжественно праздновались Дни русской культуры, чем занималось, главным образом, Рижское русское просветительское общество под руководством Е. Тихоницкого. При этом регулярно выходили издания – газета «Русский день» (первый номер вышел 20 сентября 1925 г.), где печатались статьи Арабажина «О христианском гуманизме русской культуры», В. Третьякова – «Россия – душа мира», Б. Виппера о религиозности русского искусства. Заметим, что в этом издании отчетливо прослеживается характерная для ряда представителей русских эмигрантов тенденция превращения национальной субстанции («русского») в религиозную. Весьма симптоматичной в этом смысле была статья А.А. Гартмана в № 8 газеты «Русский день» (1932), в которой провозглашалось «миссией России – спасти Европу»: «Русская культура, – писал автор, – это символ и начало осуществления вселенской миссии русского народа, а потому День русской культуры для нас не только день воспоминаний о ее былом величии, но и день проповеди миссионизма русского народа». Эти же настроения весьма отчетливо наблюдаются и в издании Комитета по устройству Дня русской культуры в Риге – в сборнике статей «Русские в Латвии»[114].

В Латвию из Советской России иммигрировала целая плеяда русских художников. Академики бывшей царской России Н. Богданов-Бельский, С. Виноградов, К. Высоцкий организовывали в Риге свои частные художественные студии, обретали учеников, устраивали выставки. Многочисленные культурные контакты между русскими художниками, поэтами, писателями и молодой латышской интеллигенцией того времени исследованы еще крайне недостаточно. В частности, это такие темы, как латвийские связи А. Ремизова, И. Северянина, Г. Адамовича, такие фигуры русской литературной жизни межвоенной Латвии, как Василий Васильевич Гадалин, Сергей Рудольфович Минцлов, Петр Пильский[115]. Большой интерес в этом плане представляют работы, публикуемые в продолжающемся альманахе «Балтийский архив» (тома 1 и 2 вышли в Таллинне в 1987 и 1988 гг.), в особенности статьи латвийских литературоведов Веры Александровны Вавере[116] и Людмилы Васильевны Спроге[117], а также работы искусствоведа Татьяны Сергеевны Зелюкиной.

В кратко очерченной нами сложной, неоднозначной картине русского общества Латвии 1920–1930-х гг. были люди, на жизнь и труд которых следовало бы обратить особое внимание. Как мы выяснили, судьбы одних представителей русской интеллигенции тех лет были связаны с Латвией фрагментарно; другие составляли особую, слабо связанную с другими часть общества (и этнически, и конфессионально). По выражению Ю.И. Абызова, – «прибой истории то намывал сюда русский культурный слой, то вновь размывал»[118]. Ю.И. Абызов писал:

Никакой отдельной, самостоятельной, самодостаточной русской культуры в Латвии не было и нет. На наш взгляд, магистральная культура любого края зависит от того, кто пахарь на этой земле. Русского пахаря здесь не было, ведь Латгале входила в состав русских губерний. Немцы были землевладельцами, а истинным хозяином, пахарем, был латыш, связанный с землей множеством корней, поверий, обычаев, мифов, почти органической слиянностью. Поэтому латышская культура имела свой вековой субстрат, тогда как у русских такового здесь не было. Квазисубстратом была питательная среда Российской державы, которая внедряла притязания на край, часто поэтизированные и основанные на праве силы ‹…› Это отнюдь не значит, будто в Латвии русская культура имеет тот же облик, что и в глубине России. Если во глубине России для россиянина было характерно, говоря словами Б. Пастернака, боренье с самим собой, то здесь он вступал в боренье со всем окружением – иной народ и даже народы, иная природа – море, «куда так влекло россиян», иная конфессиональная аура, иной язык – вернее, языки ‹…› Но и вступая в противоборство, принимая или не приемся чужое, россиянин здесь невольно усваивал это «немое», в зависимости от степени доброй воли углубляя свои знания и представления, постепенно усваивая принцип плюрализма, дух независимости[119]. Существовал и продолжает существовать «Остзейский комплекс россиянина»: тяготение к Западу, но и отталкивание от него, бегство от Державы, любовь к органной музыке и взбитым сливкам. Сочетание российского имперского величия с ощущением неполноценности[120].

Особым способом самоосознания, достижения целостности и устойчивости в национальном сознании русского общества Латвии было формирование пантеона разного типа героев (о чем пишет Борис Равдин в исследовании биографии одного из очевидных героев русской культуры Латвии И.Н. Заволоко[121]). Начало сложения такого рода «пантеона» можно отнести ко второй половине ХIХ в., когда в Прибалтийских губерниях наблюдался значительный рост русского населения. Борис Равдин приводит следующие имена деятелей русской церкви, просвещения и государственных мужей, которые легли в основание традиции: епископы Платон (Городецкий) и Арсений (Брянцев), историк Чешихин, губернатор Суворов. Актуальность в создании местной культурной героической традиции несколько снизилась в конце XIX в., что было связано с процессами русификации Прибалтики в царствование Александра III – слишком сильными стали тогда центростремительные тенденции, гораздо меньшее внимание уделялось явлениям «гения места». Это прерывание традиции, с одной стороны, а с другой – слишком большая зависимость от политической борьбы, от сиюминутных интересов и стремления довлеть помешали русской общине Латвии 1920 –1930-х гг. полноценно продолжить складывание «пантеона». Тем не менее и в эти годы появлялись люди, вполне того достойные. Б. Равдин отмечает одну примечательную особенность «русского героического пантеона» этих лет, а именно – совершенную необязательность этнического однообразия героев:

…формировался тип реликвария, основанный не столько на национальном, сколько на территориальном принципе[122].

Выдающуюся роль в развитии русской культуры межвоенной Латвии сыграли православный архиепископ, латыш Иоанн (Янис) Поммер, активный участник Гражданской войны на северо-западе России светлейший князь А.П. Ливен, председатель Рижского русского просветительного общества, эмигрировавший в Латвийскую Республику из Вятки, Е.М. Тихоницкий, депутат латвийской саэймы, организатор деятельности старообрядчества Латгалии М. Каллистратов, а также краевед, педагог, просветитель, старообрядческий наставник И.Н. Заволоко. Существенно, что объединение этих людей не носит национального характера: они были носителями не «русской крови», но «русской субстанции», понимаемой скорее нравственно и философски, гораздо более широко, чем просто объединение «русских людей». Именно в те годы ряд людей сами становились теми «живыми нитями», связующими латышскую и русскую культуры. Особенно характерным и возможным было это для людей искусства. Одним из них был публицист и переводчик Виктор Васильевич Третьяков (1888–1961). Он появился в Риге уже сложившимся литератором; его литературная деятельность в Латвии составила значительную страницу истории. В 1918–1920 гг. В. Третьяков учился на филологическом факультете в Петроградском университете и в Академии художеств, однако ни того, ни другого заведения не закончил. Параллельно он занимался в художественной студии Николая Гумилева, был знаком с Блоком, Соллогубом. После эмиграции в Латвию, вместе с матерью и отчимом Эдуардом Вейспалом, он стал заниматься латышской поэзией, начал сотрудничать в газете «Сегодня», пытался основать художественную студию, издавал журнал «Основы», выпустил две книги своих стихов – «Солнцерой» (Берлин, 1930) и «Берег дальний» (Таллин, 1940). Хорошо известны его переводы стихов латышских поэтов, биографические очерки «Портреты латышских поэтов и писателей»[123]. Ю.И. Абызов признает, что до 1950 –1960-х годов никто не делал больше для ознакомления русского читателя с латышской культурой. Правда, следует отметить, что особого разговора требует качество переводов Третьякова; они проблематичны в том смысле, что зачастую написаны чуждым для оригинальных текстов языком т. н. «медитативной поэтики», русским антологическим стихом второй половины XIX в.[124]. Странной страницей истории биографии В. Третьякова был период сороковых годов. После установления в Латвии советской власти, с открытием славянского отделения в Латвийском университете он был привлечен сюда для преподавательской деятельности. Как полагают исследователи, достаточных оснований он – недоучившийся студент – к этому не имел, но его поддержала новая администрация. Позднее, кстати, он был отстранен от преподавательской работы, а к концу 1940-х гг. вовсе освобожден от службы. В целом не все, созданное Виктором Третьяковым на литературном поприще, выдержало проверку временем, тем не менее его труды составляют значительную часть истории взаимодействий русской и латышской поэзии.

В целом же приходится признать, что в 1920 –1930-е гг. не произошло глубокой интеграции большинства русского населения Латвии в новую общественную структуру этой страны[125]. А. Страуме характеризует ситуацию как «медленную интеграцию»[126]. Значительная часть русских (практически 33,5 тысячи эмигрантов из России в конце 1920-х гг.[127] рассматривала Латвию как временное пристанище на пути к демократической России[128]. К числу факторов, затрудняющих политическую интеграцию русских в Латвии, Сергей Кузнецов относит прежде всего «рецидивы имперского мышления»:

У многих сохранялось не вполне, вероятно, осознанное, но вполне реальное чувство некоего превосходства над коренным населением в силу своей принадлежности к великой, веками господствовавшей в исчезнувшей империи нации. Превращение из представителей относительно привилегированного слоя в национальное меньшинство создавало серьезную психологическую проблему не только для многих русских, но также для балтийских немцев и поляков в Латгале[129].

В межвоенной Латвии существовало несколько русских студенческих организаций[130]. Особый, религиозный характер имело Русское православное студенческое единение, сформировавшееся в Риге в 1927–1928 гг., история которого подробно описана в работе Н.К. Фелдман-Кравченок. Аналоги ему были и в Эстонии, и в Финляндии, и оно сложилось под влиянием лекций Н.А. Бердяева, активно участвовавшего в создании всего Русского студенческого христианского движения[131], частью которого и было РПСЕ. Тут шла работа кружков, собирались съезды, проводились семинары. Однако в 1934 г. работа единения в Латвии была прервана и сама организация закрыта по обвинению в антигосударственной пропаганде, стремлении восстановить Российскую империю. Неформальное общение тем не менее продолжалось. А в 1940 г. многие участники этого движения разделили судьбу других репрессированных; в частности, И.А. Лаговский, секретарь РСХД по Прибалтике, был арестован и расстрелян, его супруга Т.П. Лаговская провела в лагерях с 1941 по 1957 г.[132]

Другими студенческими организациями Латвии были ОРСЛУ – Общество русских студентов Латвийского университета (первым его руководителем в 1924 г. был Николай Антипов – член Fraternitas Arctica, а также один из основателей и первый сениор Ruthenia, потом – Ф. Кулачевский, Г. Прокофьев и др.), куда могли входить и корпоранты, Русское академическое общество, Fraternitas Rossica и Sororitas Rossica (последние два существовали при Русском институте университетских знаний). С 1929 г. существовало литературное общество «Содружество на струге слов»[133]. 1940 год стал четким водоразделом: были закрыты практически все старые культурные и общественные организации.

В советское время сложилась совершенно иная картина русского мира Латвии. Ныне русские не образуют единую национальную общину; среди них имеются различные слои и социальные группы с резко отличающимися интересами, образовательным уровнем, политической ориентацией (люди, принадлежащие к номенклатуре и военному контингенту, техническая и гуманитарная интеллигенция, квалифицированные и неквалифицированные рабочие, особый слой составляет старообрядческое население[134].

С конца 1980-х гг. в Латвии начали возникать общества русской культуры, в которые вошли главным образом представители гуманитарной и творческой интеллигенции. Это были Балто-Славянское общество (руководитель – В. Попов), Латвийское общество русской культуры (первый руководитель Ю. Абызов), Центр гуманитарных исследований «Веди» (И. Иванов), Фонд славянской письменности и культуры» (Б. Инфантьев, С. Журавлев), а также Русская община Латвии, Русская национально-культурная автономия национальных меньшинств Латвии (В. Юрков) и множество других. Русская община Латвии, Ассоциация граждан России, Лига апатридов Латвии делали безуспешные попытки создания среди русских Латвии единой, всеохватывающей организации. В 1994 г. был основан Центр русской культуры Латвии, куда вошли семь русских организаций, однако и это объединение просуществовало недолго. В настоящее время в среде русских обществ Латвии и отдельных представителей интеллигенции можно наблюдать два противоположных процесса – как дифференциацию, размежевание, так и теоретические и практические попытки объединения (подчас радикального).

В целом среди русских общин Латвии не наблюдается мировоззренческого и организационного единства. Известный русский художник Латвии, руководитель Художественного объединения Балто-Славянского общества Николай Уваров, в интервью 1996 г. говорил:

…местные общества русской культуры забывают, что культура – это не организация, а живой организм. Когда русские почувствуют свою принадлежность к некоей космической культуре, тогда что-то может получиться. Как можно притащить человека к культуре, если он и книг-то не читает? В Латвии разрушена эта хрупкая интеллигентная среда. Сейчас все мы скорее как атомы-одиночки. Но мы еще только в начале пути. Нас встряхнули как банку с песком. Залежавшиеся слои перемешались. Общество только-только начинает структурироваться…[135]

Ныне, как представляется, некоторое самоопределение произошло. Большинство русских Латвии выбрало путь интеграции в современное латвийское общество, и способов этой интеграции несколько (экономические, политические), хотя звучит и иная точка зрения. Ситуация, по словам Дмитрия Трофимова, связана подчас с мнимыми проблемами части латвийского общества.

Тут, в Латвии, есть общество и государство, и если ты хочешь быть его частью, ты должен понимать, где ты находишься. Проблема многих русских Латвии в том, что они не хотят быть его частью, и это их право, никто не должен затягивать в общество насильно. Они могут жить тут и не разговаривать по-латышски, но если эти люди хотят стать частью общества и государства, – они должны принять ценности этого общества, в том числе и язык[136].

Как нам представляется, студенческие корпорации Балтии стали одной из общественных структур, одновременно дифференцирующих, но и объединяющих местные этнические сообщества. Феномен русских студенческих корпораций Латвии – единственный пример долгого исторического существования подобной организации. Обратимся же к тому контексту, где, когда и каким образом это складывалось.

Глава 4

Студенческие корпорации Дерптского (Юрьевского) университета. Краткая история, культурное и общественное влияние

История всех балтийских корпораций начинается в Дерптском университете, образованном в 1802 г. (фактически же это было восстановление созданного тут еще в 1632 г. шведским королем Густавом II Адольфом Academia Gustaviana). 12 декабря 1802 г. император Александр I подписал «Акт постановления для Императорского университета в Дерпте». 8 сентября 1803 г. был утвержден устав университета, предполагавший полную автономию. Он получал привилегию «иметь свою внутреннюю расправу и полное начальство над всеми членами своими, подчиненными, равно над их семьями»; он ведал все дела, «до сих лиц касающиеся», разбирал долговые претензии, производил первоначальное расследование по уголовным делам. Университету, таким образом, была дана широкая гражданская и уголовная юрисдикция.

Так как дворянство пожертвовало на университет 40 000 руб., то ему предоставлено было право участвовать в управлении делами университета; выборные из дворян кураторы заведовали хозяйственной частью. Университет «имел собственную цензуру для своих сочинений» и бесконтрольно выписывал из-за границы необходимые книги. Как «ученое заведение», университет разделялся на четыре отделения: философское, врачебное, юридическое и богословское; это деление просуществовало до 1850 г., когда философский факультет распался на историко-философский и физико-математический. В университет принимались люди всякого звания и состояния, русские подданные и иностранцы. Студенческая жизнь до мелочей регламентировалась уставом; так, например, определялась сумма, которую студент мог тратить на те или другие нужды. Однако студенческая жизнь с самого начала вышла из назначенных ей рамок.

Примечательно, что университетский устав 1803 г. объявлял студенческие корпорации незаконными, но потребность в них имелась, и уже в том же самом году были предприняты попытки создания общей корпорации студентов Allgemeine Burschenschaft. За образец данного общества взяли уставы немецких студенческих корпораций. Первый Comment был составлен в 1806 г., но вследствие доноса университетскому начальству был изъят и сожжен. Неофициально данное общество просуществовало приблизительно до 1810 г., после чего распалось, зато начали возникать новые студенческие корпорации, Curonia (объединявшая студентов – представителей дворянства, курляндских немцев, появилась в Дерпте в 1808 г.), Livonia (объединяющая лифляндских немцев) и другие. В Дерпте корпорации объединялись в Конвент шаржированых (Ch!C!). Когда Конвент шаржированых был официально распущен и запрещен властями, начал действовать временный орган – Reprasentanten Convent (действовал он во второй половине 1840-х гг.). Потом Конвент шаржированых был восстановлен. Правительство не придавало значения этим организациям и допускало их свободное развитие.

Другие университеты, открытые в России в эпоху Александра I, строились по образцу германских университетов, первоначально они представляли из себя ученые сообщества, в которых и профессорскому сословию, и студентам предоставлялась большая свобода деятельности. Профессора могли свободно выбирать деканов и ректора, создавать любые научные общества, избирать кандидатов на замещение вакантных кафедру, курс, который читал профессор, избирался по его усмотрению и никем не регламентировался. Студенты же могли также создавать научные общества, а также корпорации, которые регламентировали студенческую жизнь в университете.

Из Дерпта студенческие корпорации распространились в Московском, Санкт-Петербургском, а затем и Казанском университетах, однако большого развития не получили. Одной из причин явилось то, что университеты, имевшие первоначально широкую автономию, вскоре потеряли ее и попали под жесткий контроль Министерства народного просвещения в лице попечителей учебных округов. Однако студенческие корпорации сохранялись в университетах всю первую половину XIX в., а в Дерптском университете и в эпоху царствования Александра II, когда они получили наконец официальное право на существование.

По сути дела, первыми корпорациями, сформировавшимися в Дерптском университете, стали организации Curonia (с 1808 г.), Estonia (с 1821 г.), Livonia (с 1822 г.), Fraternitas Rigensis (с 1823 г., объединявшая рижских граждан); все они были скорее землячествами, объединившими выходцев (почти исключительно – немецко-остзейских студентов, в некоторых случаях – из смешанных семей, но значительно германизированных) из остзейских губерний, соответственно – Курляндии, Эстляндии, Лифляндии и из города Риги. Обычно в конце семестра происходило общее собрание представителей корпорации с участием профессорского сословия. Эти собрания – конвенты – обсуждали состояние студенческих дел.

Не увенчалась успехом попытка выходцев из княжества Финляндия создать корпорацию Finnonia: не было собрано достаточного количества участников. Зато вскоре начали образовываться аналогичные им корпорации, объединявшие поляков (Polonia, с 1828 г.), русских (Ruthenia, с 1829 г.). Помимо четырех старых корпораций в Дерпте в разное время действовали следующие немецкие корпорации: Baltica (1850–1856), Fraternitas Dorpatensis (1854–1933), Arminia Dorpatensis (1859–1866), Fraternitas Pharmaceutica Dorpatensis (позднее переименованная в Baltonia, 1872–1939), Neobaltia (1879–1939), Fraternitas Academica (1881–1939), Tarbatonia (1884–1887), Teutonia (1908–1933), Fraternitas Vigoria (1908–1916).

В 1820 г. устав 1803 г. заменен новым, им введены лишь некоторые ограничения при производстве следствия и суда над студентами за нарушение благочиния. Признаны были также «вредными и несовместимыми с обязанностями студентов» их корпорации, но вскоре за тем они были вновь разрешены. Студенческие корпорации российских университетов первой половины XIX в. существовали как бы нелегально: с одной стороны, их никто не разрешал, ни университетское начальство, ни правительство, но с другой стороны, они и не были запрещены. Такая жизнь корпораций продолжалась до середины 50-х годов XIX в., когда правительство вынуждено было их официально признать.

Устав 1820 г. действовал до 1865 г. В 1820-х гг. Дерптский университет считался выдающимся по составу преподавателей и с 1828 г. получил значение института для подготовки профессоров в другие русские университеты. В отчете графа С.С. Уварова в 1833 г. Дерптскому университету отведено «значительное место в ряду наших высших учебных заведений», хотя русский язык признается тут «недовольно уваженным предметом» (в 1836 г. решено усилить значение русского языка как предмета преподавания; в 1837 г. учреждена должность лектора русского языка в университете). Устав 1835 г. усилил контроль над университетами со стороны попечителей учебных округов. Этот контроль распространен в 1837 г. на Дерптский университет; во главе его стоял тогда попечитель Крафтштрем (1835–1854), управление которого причисляется к наиболее тяжелым временам Дерптского университета, тем более что к нему применили ст. 80 общего устава, предоставлявшую министру по собственному своему усмотрению назначать профессоров (на практике свобода выбора и приглашения преподавателей сохранилась до 50-х годов).

В 40-е гг. XIX в. дерптские студенческие корпорации добиваются учреждения «суда чести», который заменяет практику дуэлей между студентами. Решение этого суда было обязательным для всех корпорантов. Правда, на протяжении второй половины XIX в. происходили и существенные перемены в ограничении университетской автономии, а затем – в усиленной русификации. В 1850 г. отменено было избрание ректора из среды профессоров; в 1852 г. даны особые секретные инструкции для наблюдения за поведением студентов и за духом преподавания. Профессора не «смели дозволять себе никакого, хотя бы и безвредного, отступления» от программы; прекращено было преподавание государственного права европейских держав; философию преподавал профессор православного богословия. Для философского и юридического факультетов был установлен комплект в 300 студентов. Университетский устав 1863 г., восстановивший академическую автономию, но с удержанием власти попечителя, внес в 1865 г. соответствующие изменения и в положение Дерптского университета. Университет продолжал оставаться немецким по составу профессоров и студентов, но с 1880-х годов начинаются попытки усиленной русификации. Многие из профессоров-немцев оставили университет, программы были изменены, усилена власть ректора и правления и т. д. 27 декабря 1893 г. Дерптский университет переименован в Юрьевский университет. По отношению к студентам вводятся новые правила; с 1896 г. начинает действовать студенческая инспекция. Состав русского студенчества увеличился благодаря допущению в университет окончивших курс в духовных семинариях, которые стали стекаться сюда со всех концов России. Тем не менее еще с 1838 г., благодаря министру народного просвещения графу С.С. Уварову, Дерптскому университету было разрешено устройство при университете «студенческих обществ, имеющих ученую цель», а также занятия литературой и искусством, организацию спектаклей и прочее (С.С. Уваров побывал в Дерпте в 1833 г., и ему тут был устроен так называемый «виват» от имени студенческих корпораций).

Сразу же после оформления корпораций в Дерптском университете начали устанавливаться и их союзные отношения. Конвент шаржированных первоначально объединил корпорации Curonia (годы официального членства – 1834–1921), Estonia (1834–1939), Livonia (1834–1939), Fraternitas Rigensis (1834–1921). В 1834 г. Конвент стал существовать официально. Потом к ним примкнули Ruthenia (была членом с 1850-го по 1857-й), Baltica (1850–1856), Fraternitas Academica Dorpatensis (1857–1861), Arminia Dorpatensis (1865–1866), Neobaltia (1879–1939), Fraternitas Academica (1881–1891, 1920–1939), Lettonia (1882–1905), Tarbatonia (1884–1887), Teutonia (1912–1915, 1918), Baltonia (1932–1939). Однако туда не вошла польская корпорация Polonia (ныне – Konwent Polonia; была основана в 1828 г.).

Вот что пишет о дерптских корпорациях один из студентов университета 1850-х гг.:

В Дерпте между студентами существуют так называемые корпорации, то есть товарищества, в которые принимаются членами хорошо рекомендованные и испытанные люди… Все эти корпорации имеют свои особенные названия, свои цвета, особые фехтовальные залы, свои коммерши, то есть пиры или попойки, и свои уставы… Дух этих товариществ самый благородный, откровенный и братский. Все студенты вообще говорят друг другу «ты», немцы – армянам, поляки – русским, французы – евреям; сыновья корчмарей и сапожников – потомкам гордых графов, князей и баронов; спесь они осмеивают, а гордость презирают, мужество уважают, удаль и молодечество любят[137].

Короткое время – в 1857–1861 гг. – существовала корпорация Fraternitas Academica Dorpatensis, куда входил Кришьянис Валдемарс и некоторые другие латышские студенты. Из 31 основателя семеро были латыши, позднее к ним присоединились еще одиннадцать. Под эгидой этой корпорации (считающейся первой латышской корпорацией) латышские вечера могли существовать уже легально. Однако особенного развития эта инициатива не получила: в конце 1850-х гг. самые активные и деятельные латышские студенты уже заканчивали свое обучение, да и корпорация вскоре после 1861 г. прекратила существование: студентов объединяли уже другие круги.

Позднее, начиная с 1880-х годов, постепенно при Дерптском университете возникли новые корпорации: латышские Lettonia (официальный год основания 1870-й, важный этап – в 1882 г.[138]), Lettgallia (с 1899 г.), Ventonia, Latvia и Imanta (1917), эстонские Fraternitas Estica (1907), Sakala (1909), Ugala (1913), армянская Armenia (1913–1916), русская Slavia (1913–1915), польские Polonia (1907 г., хотя есть и другая точка зрения на дату создания), Lechicija (1907–2004), Venedya (1907–1939), этнически смешанная Fraternitas Universiteta (1908), а также Fraternitas Vigoria (с 1908-го, формально мы можем считать ее немецкой – хотя неизвестно, какой язык в ней был официальным, – а среди ее членов были немцы, евреи, русские, армяне и эстонцы). Их цели были несколько иными – в большей мере тут осуществлялось то, что называлось «разумным развлечением»: интеллектуальный досуг, литературные и музыкальные вечера, чтение рефератов, спектакли, а также фехтование, гимнастика. Подобно землячествам тут большую роль играла взаимопомощь. Однако их статус не был равен статусу немецких корпораций, и они до 1890-х гг. не признавались последними как таковые. «Цвета» – то есть признанные знаки отличия – были только у корпорации Fraternitas Universiteta, филистров имела только корпорация Polonia[139].

Первые как латышские, так и русские студенческие корпорации основывались на опыте и модели немецких корпораций. В свою очередь те выполняли во многом функцию землячеств, на что указывает, в частности, сам термин Landsleute – «собратья», «товарищи», «земляки», члены корпорации. Такое название носили, как правило, и альбомы с фотографиями и краткими биографиями членов корпораций.

Отношения между разными сообществами университета складывались непросто; определенную роль играли и национальные разногласия между немецкими и прочими студентами. Это красочно описывают бывшие студенты Дерптского университета – Вересаев, Боборыкин, Деген. Речь идет о сознании своей исключительности; А.И. Иванов пишет о своего рода «кастовости» немецко-студенческих корпораций Дерпта:

…в менталитете корпорантов-остзейцев чувство национальной общности сопрягалось с уверенностью в своей избранности, причастности к касте, уподобляемой своеобразному рыцарскому ордену в виде Дерптского университета[140].

Корпоранты ощущали себя элитой, внекорпоративных студентов называли «дикими». Особенно ярко об этом свидетельствуют воспоминания бывших русских студентов Дерптского университета. Петр Боборыкин, учившийся в Казанском университете, затем – в 1850-е – в Дерптском (там он стал членом корпорации Ruthenia), пишет:

С немцами мы все только сталкивались, а не жили с ними. Сначала, в первые два-три года моего студенчества, русские имели свою корпорацию; после того как ее «прикончили», превратились в бесправных. Немецкие бурши посадили нас на verrut [Verruf, бойкот] ‹…› и в таком положении мы все дожили до выхода из университета. С нами немцы не сносились, не разговаривали с нами и в аудиториях, и при занятиях в кабинетах и клинике, через что прошел и я с другими медиками. Это было крайне тягостно. Дело кончилось генеральной схваткой, зачинщиком которой был наш казанец Зарин[141].

Деген замечает:

Они могли явиться на студенческую вечеринку «диких» и, усевшись перед самым кругом танцующих, «делиться друг с другом своими наблюдениями над присутствующими дамами в такой форме и так громко, что терпеть их присутствие оказалось невозможно»[142].

По признанию В.В. Вересаева,

весь дух немецкого буршеншафта был для нас чудовищно чужд ‹…› Нас, русских, немецкие студенты глубоко презирали за то, что мы «антидуэлянты» и задирали всячески ‹…› Оскорбляли и задирали евреев где только и как было можно[143].

В то время отчетливо различались имеющие материальный достаток немецкие студенты и бедные русские студенты (об «особенной, всеобщей бедности у местных русских студентов» пишет Е. Деген[144]). Среди немецких корпорантов Дерптского университета бедность была предосудительной, требовались взносы для содержания квартиры, даже своих лошадей, для проведения пирушек, шитья костюмов, изготовления знаков отличия. Только последний, 18-й параграф Правил содержал пункт о вспомоществовании нуждающимся, и это была учрежденная стипендия. В других студенческих сообществах, землячествах эта задача была первой.

Немецкие корпоранты препятствовали созданию новых, более демократических институтов, не отвечавшим, по выражению Боборыкина, «буршекозным» традициям, то есть «немецкой чистоте», материальной состоятельности, подчинению диктату, театрализованным церемониям. Неудачной оказалась попытка создать корпорацию Arminia на основе богословского студенческого общества Teologicher Abend (они выступали против дуэлей[145]). О долгом периоде непризнания, о противостоянии латышских корпораций немецким пишет и Валтерс Щербинскис[146]. Причиной тому были, как представляется, не собственно этнические, но скорее классовые противоречия; так, Деген замечает:

…немецкая молодежь в Дерпте, как и повсюду в Германии, сохраняла крепкую связь, материальную, культурную и идейную, со своей природной средой, т. е. с земельной аристократией и городской буржуазией, ‹…› надо думать, что национальная вражда в значительной степени питалась классовыми различиями[147].

В Дерпте в рамках союза четырех студенческих корпораций были выработаны общие правила, обозначенные Allgemeiner Comment. Текст Коммана в свою очередь лег в основу Правил для корпораций студентов Дерптского университета, введенных в 1855 г.[148] Их составили члены корпораций по указанию попечителя Рижского учебного округа Е. Ф. фон Брадке. В параграфе 1 корпорация истолковывалась как дружеское сообщество, основанное на «давнишнем знакомстве, родственных связях, происхождении из той же губернии, одинаковом образе мыслей». В параграфе 2 говорилось: «…корпорации имеют целью приготовление входящих в состав их лиц к будущей деятельности в Отечестве, сохранение между студентами хорошего тона, споспешествование нравственному и сообразному с честью поведению и учреждение правил хорошего общежития во время пребывания в университете».

Правила, однако, не устанавливали закон о существовании корпораций как таковых в учебных заведениях Российской империи, но были приняты в знак того, что «дело <то есть факт существования корпораций в данном университете. – С.Р.> известно государю». Юрисдикция этих Правил не распространялась за стены Дерптского университета. Проект Правил направили Александру II, который написал резолюцию: «…корпорации допускаются по-прежнему, но начальству строго следить за их действием». Дело было в том, что корпорации образовывали самостоятельную форму организации, несколько автономную от университета и университетской дисциплины. О том, насколько активной была корпорантская жизнь Дерпта, писал известный русский писатель, бывший студент Дерптского университета В.В. Вересаев[149]. Он также упоминает, что материальные возможности для этого имелись, многие студенты принадлежали к состоятельным семьям, свободного времени у студентов было также достаточно. По признанию Вересаева, знания университет давал хорошие, но узкие, в основном читались очень специальные курсы, широкая система знаний считалась излишней[150]. Приведем ниже фрагмент воспоминаний В.В. Вересаева, иллюстрирующий корпорантскую жизнь Дерпта.

Викентий Викентьевич Вересаев

Воспоминания

Глава II. В студенческие годы в Петербурге. В Дерпте

(фрагмент)

После кипуче-бурного Петербурга – тихий Дерпт. Город пересекается длинною, прихотливо изгибающеюся горою, – она называется Домберг; на ней – чудесный парк и развалины старинного немецкого собора. По обе стороны горы – город в тихих, мало оживленных улицах, чистых и уютных. Река Эмбах отделяет городскую сторону от заречной. От города во все стороны бегут шоссе, густо обсаженные липами и ясенями, аккуратные мызы, тщательно возделанные поля. Основное тут население – не немецкое. Крестьяне, рабочие, торговцы – это все эстонцы; немцы составляют только верхний слой населения, интеллигенцию. Они же владеют почти всею землею; крестьяне у них землю арендуют. Эстонцы – народ трудолюбивый, честный и культурный.

Мозгом, двигающим и жизненным центром города, является старинный Дерптский университет. Он дал науке много ярких имен, начиная с эмбриолога Карла Эрнста Бэра, астронома Струве и кончая физиологом Александром Шмидтом. Весь город живет университетом и для университета.

Чем-то старым, старым, средними веками несло от всего здешнего жизненного уклада. Студенчество делилось на семь корпораций (землячеств): Курониа (курляндское), Ливонна (лифляндское), Эстониа (эстляндское), Ригеизис (рижское), Необалтиа (немцев из России), Академиа (сборная) и Леттониа (латышская – единственная не немецкая корпорация). Большинство немецких студентов входило в корпорации. Но были и вне их. Эти назывались «дикими». Дикими были и все мы, русские.

Новичок, вступающий в корпорацию, назывался «фукс» (лисица). Фуксом он оставался в течение года. Это было время искуса, в этот год он должен был показать, что достоин быть корпорантом. Основным положением считалось: «Повелевать умеет только тот, кто умеет повиноваться». Фукс и должен был доказать свое умение повиноваться, – абсолютно повиноваться всякому приказу любого из корпорантов своей корпорации. Нередко приказы носили характер намеренного издевательства, – фукс, не сморгнув, должен был сносить все. Кельнеров в корпорантских пивных не было, обязанности их исполняли фуксы; каждый из сих как признак своего звания имел при себе штопор. Корпоранты властно покрикивали:

– Фу-укс!

И фукс почтительно спешил на зов; ни один профессиональный официант не был так безгласно-почтителен, как фукс, – какой-нибудь князь Ливен или граф Мантейфель. Откупоривал бутылки и наливал кружку.

Кружку, а не кружки. Все сидевшие за одним столом пили круговую из одной кружки. Каждый выпивал около половины, пока при наклоне кружки уровень пива не доходил до нижнего края кружки; потом кружка доливалась доверху и передавалась соседу. Только при команде «экс!» каждый выпивал кружку до дна. Очень все гигиенично, не правда ли? И это в городе науки. И это среди студенчества, в котором был большой процент сифилитиков.

Пить из одной кружки или стакана было вообще принято во всем Дерпте, да, кажется, даже во всем остзейском крае. Вскоре после моего поступления в университет я как-то зашел с двумя русскими товарищами в пивную. Спросили пару пива. Кельнер поставил перед нами две бутылки – и один стакан.

– Почему вы дали только один стакан? Дайте еще два.

Кельнер с изумлением поглядел на меня, пожал плечами и с презрением поставил на стол еще два стакана.

Фуксы исполняли не только роль кельнеров. Они были посыльными, разносили повестки и приглашения, корпоранты давали им самые разнообразные поручения, – фукс все должен был исполнять. Командовал фуксами заслуженный корпорант, который назывался «ольдермен». Он наставлял фуксов в корпорантской этике и вообще ведал их воспитанием. Однажды в лунную ночь я сидел на скамеечке в городском саду на Домберге. Вдали показалась вереница теней. В полном молчании шли гуськом человек тридцать молодых студентов, а впереди – старый студент-корпорант в светло-зеленой шапочке с бело-голубым околышем. Он водил их по саду самыми прихотливыми вензелями, по траве и через кусты, с серьезнейшим видом подходил к скамейке, перепрыгивал через нее и шел дальше, – и все, один за другим, как овцы, прыгали вслед за ним: «Кто не умеет повиноваться, никогда не будет уметь повелевать».

После годового искуса фукс становился корпорантом, он пользовался всеми правами корпоранта, за исключением одного, самого почетного: права носить цветную корпорантскую шапочку и такую же ленточку через плечо на жилетке. Каждая корпорация имела свои цвета: Ливония – светло-зеленый, алый, белый, Ригензис – темно-синий, алый, белый, Эстония – светло-зеленый, темно-синий, белый и т. д. Получить «Farben», стать «Farbentiager’oм[151]» было нелегко, нужно было пройти очень строгую баллотировку, и немало существовало корпорантов, которые годами добивались этой чести. Были такие, что и кончали университет, не дождавшись «красок».

Понятно, как гордо должны были чувствовать себя «фарбентрегеры», как высокомерно смотрели они на «диких» и как снисходительно – на своих товарищей без «красок». На лекции фарбентрегер сидел с распахнутым пиджаком, чтобы все видели его цветную ленточку через жилетку; еще усерднее распахивал он свой пиджак перед экзаменатором. Большинство профессоров в свое время были корпорантами, и теперь, в качестве почетных гостей, приглашались на торжественные празднества своей корпорации; там они восседали в своих старых цветных студенческих шапочках (она всю жизнь бережно хранилась бывшим корпорантом, как милая память). Когда профессор замечал у экзаменующегося родную ленточку, глаза его светлели и голос становился мягким. Гасли глаза и голос сох, когда экзаменовался «дикий»; совсем холодными делались глаза и ледяным – голос, когда экзаменовался еврей.

Страницы: 1234567 » »»