Хозяин музея Прадо и пророческие картины Сьерра Хавьер
Доктор смерил меня пронзительным взглядом, будто понял наконец, о чем я его спрашивал.
— Я не предполагал, что ты интересуешься подобным.
Я кивнул, почувствовав, как на меня повеяло холодом — дружелюбие маэстро исчезло. Луис Фовел повернулся на каблуках и с возгласом: «Иди за мной!» — ринулся сквозь окружавшую нас толпу.
Я повиновался. Путь наш оказался коротким. Из галереи итальянской живописи маэстро направился в конец соседнего зала. К моему изумлению, он по-прежнему не обращал внимания на туристов и детей, сновавших в разных направлениях. Неожиданно в поле нашего зрения остались лишь три прекрасные картины в окладах, покрытых искусной резьбой. Будь они лучше освещены, я принял бы их за окна, распахнутые в рощу, в восхитительный мир, безмятежный, погруженный в тихие воды покоя.
«Панно Боттичелли», — мелькнула у меня мысль.
Тот, кто хотя бы раз посетил музей Прадо, наверняка видел это произведение. Речь идет о трех изумительных досках одинаковой величины. В композициях значительное место было уделено тому, что в конце XV столетия считалось новшеством, новаторством в живописи — пейзажу. Сосновый бор на берегу Средиземного моря служил фоном и декорациями для сцены охоты. Центральным персонажем являлась нагая женщина, убегавшая от всадника. Три панно были единственными работами из наследия автора «Весны», которыми располагал музей Прадо. Я знал, что в фонды музея они поступили накануне гражданской войны в Испании, когда Франсеск Камбо, каталонский политик-консерватор и коллекционер, передал их в дар собранию, признавшись, что «они изменили мое мироощущение и поселили в глубине души незамутненную радость». И он хотел, чтобы такие же чувства пережили все испанцы, увидев картины. Доски мне запомнились из-за этой красивой истории.
По той же причине я много раз останавливался около них и внимательно разглядывал. И теперь поразился, что маэстро привел меня к ним.
— Вот, изволь, — произнес он, указывая на первую из панелей. — Единственное привидение, которое встречается в музее Прадо.
Наверное, я выглядел ошеломленным. Сколько ни смотрел на доски — а я мог описать их до мельчайших деталей, — ничто в них не наводило на мысль о неприкаянной душе. Фовел заметил мою растерянность.
— Экскурсоводы никогда не упоминают, что на трех панелях представлена фантасмагория, явление призрачных сущностей, — шепнул он, — однако именно это на них изображено. Три сцены ужаса, навеянные одной из сотни новелл «Декамерона», написанного Боккаччо около 1351 года.
— Новеллой? О привидении? Как у Диккенса?
— Да. Поучительный рассказ, подобный историям, сочиненным Диккенсом через пятьсот лет. Только новелла, которая легла в основу сюжета сих панелей, называется «Ад для жестоких возлюбленных» и включает одновременно тему появления призраков в назначенный час, темы проклятия и возмездия.
Я покосился на ближайшую пояснительную табличку. Служители музея дали циклу общее название «Настаджо дельи Онести». И не упомянули об адских муках и возлюбленных. Я заподозрил, будто доктор пытается уклониться от моего вопроса: он намеренно привел меня к чудесным панелям, чтобы перевести разговор на них. Однако я ошибался. Маэстро говорил совершенно серьезно. На картинах действительно были призраки.
— Главный герой цикла — молодой человек в серой тунике, красных штанах и желтых сапогах, он присутствует на каждой панели. На первой из них он изображен даже два раза. Видишь?
— Он и есть призрак?
— Нет! — Фовел рассмеялся. — Немного необычно, конечно, копировать несколько раз образ в одной композиции, но подобный прием не обязательно подчеркивает его потустороннее происхождение. Скорее это является знаком.
— Каким?
— Если ты заметил повторяющийся персонаж на какой-то картине, не сомневайся, что в произведение заложено некое послание. То есть картина рассказывает историю почти как комикс. В точности, как на этих полотнах, персонажи появляются снова и снова, продолжая сюжетную линию.
Я вспомнил повторение персонажей на фреске «Афинская школа», которое мы обсуждали у Лючии Бозе, но предпочел воздержаться от комментариев.
— Юношу в тунике зовут Настаджо, — продолжил Фовел. — Из повествования Боккаччо следует, что родовитый богатый юноша долгое время добивался благосклонности девушки. О ней нам известно, что она была дочерью знатного человека Паоло Траверсари. Вопреки обычаям эпохи девушка предпочла отвергнуть нежные чувства юноши. И в левой части первой картины изображено, как Настаджо, охваченный отчаянием из-за ее отказа, нашел прибежище в сосновом бору, намереваясь распроститься с жизнью. Взгляни на юношу: он подавлен, убит горем и готов свершить безумство.
— На что намекал Боттичелли, вложив в руки персонажа ветку?
— Вот тут начинается самое интересное. Время года — май, традиционно пора видений, согласно распространенному тогда в Европе мнению. И конечно, Настаджо, поглощенный размышлениями о том, каким способом ему покончить с собой, стал свидетелем душераздирающей сцены: неожиданно из-за деревьев показалась светловолосая, перепуганная насмерть девушка, ее преследовал, размахивая мечом, всадник на белом коне. Настаджо попытался воспрепятствовать этому и, подняв с земли сук, выступил против всадника и своры его охотничьих собак. «Не вмешивайся, дай мне свершить божественное правосудие! — гневно крикнул всадник. — Снова и снова я должен предавать эту безжалостную женщину казни, какой она заслуживает. Каждую пятницу в один и тот же час я настигаю ее в лесу».
— Я не понимаю.
— Все просто: Настаджо стал свидетелем мистического явления. Ему предстало потустороннее видение, которое повторялось на одной и той же поляне в сосновом бору. Кстати, развитие сюжета ты можешь увидеть на второй панели. В сцене изображен момент, когда всадник Гвидо, спешившись, бросился на девушку и пронзил ее мечом. Далее, как о том рассказывал Боккаччо, он вырезал сердце жертвы и внутренности и бросил на съедение псам. «Малое время спустя, — поясняет автор «Декамерона» устами героя, — по воле всеправедного и всемогущего Бога она оживает, словно не умирала, и опять начинается мучительное для нее бегство, а я с собаками гонюсь за ней».
— Но почему?
— Всадник Гвидо и женщина, которую он преследовал, давно умерли. В свое время Гвидо также пережил жестокое разочарование в любви по вине обнаженной дамы. Подобно Настаджо, он укрылся в лесу и, не выдержав страданий, пронзил себя мечом. И тогда они оба были прокляты на веки вечные и обречены на бесконечную погоню и бегство. Мужчину постигла кара за малодушие, а женщину за «сердце, безжалостное и холодное, куда ни любовь, ни сострадание так и не сумели проникнуть». Боттичелли, желая подчеркнуть живописными средствами бесконечную повторяемость цикла, изобразил еще раз неустанный бег призраков на дальнем плане картины. Видишь?
Я кивнул:
— Печальная история.
— Но только не для Настаджо! Повстречавшись с несчастными призраками и осознав, насколько история, поведанная всадником, созвучна его собственным обстоятельствам, наш Настаджо придумал план. В чем он заключался, можно увидеть на третьей панели цикла. Подойди к ней поближе и рассмотри внимательно. Замысел юноши был прост и остроумен. Настаджо пригласил отобедать на лесной поляне семейство Траверсари, назначив пиршество на ближайшую пятницу. Он тщательно приготовил сцену, как изображено на картине. И в тот же час, что и неделю назад, на поляну, где пировали гости, ворвались призраки — всадник, собаки и девушка, повергнув всех в ужас.
— Да, вижу. Возлюбленная Настаджо и ее подруги едва не опрокинули стол, помертвев от страха, а мужчины потрясенно взирают на всадника.
— Ты обратил внимание на юношу? Вот он выступил вперед и невозмутимо пересказывает гостям историю Гвидо. Дамы оплакивают несчастных, а высокомерная дочь Траверсари извлекла надлежащий урок из ужасного происшествия. Драматическая сцена возымела и другие благоприятные последствия. По словам Боккаччо, «все равеннские дамы после описанного случая с перепугу стали податливее, чем прежде».
— А Настаджо все-таки женился на дочери Паоло Траверсари?
— Видишь на третьей картине справа сценку: женщина берет за руку Настаджо? Эту же гостью мы видим в центральной части, панно, среди испуганных дам. Она и есть возлюбленная Настаджо. Кроме того, существует четвертая панель, — добавил Фовел. — Тут она не представлена, поскольку находится в венецианском дворце семейства, заказавшего художнику живописный цикл. На последней картине изображена свадьба, где все радостно приветствуют разумное решение дочери Траверсари.
— В связи с этим у меня возникает вопрос. Кто пожелал заказать картины на сюжет о призраках великому Боттичелли? И зачем?
— Дело в том, что, хотя это и не очевидно, перед тобой роскошнейший свадебный подарок эпохи Кватроченто. Предполагалось, что панели станут частью большого первоклассного сундука. Кстати, если ты обратишь внимание на третью панель, то заметишь на деревьях несколько гербов. Они станут ответом на твои вопросы, если верно истолковать их. Первый, тот, что справа, принадлежал семье влиятельных и богатых флорентийских негоциантов Пуччи. В центре помещен геральдический знак Медичи, властителей города, эмблема слева — герб дома Бини. Из реестров того времени мы знаем, что в 1483 году в присутствии Лоренцо Великолепного состоялась свадьба Джанноццо Пуччи и Лукреции Бини. Могущественный клан Пуччи послал невесте завуалированное предупреждение, придав ему форму изысканного произведения искусства, чтобы склонить ее к верности и послушанию. Несомненно, картины много лет служили украшением кофра для одежды в спальне синьоры Пуччи.
Я размышлял над словами маэстро, внимательно разглядывая картины, которые до той минуты считал всего лишь пейзажами, одновременно изумляясь, как искусно он перевел мой вопрос о привидениях Прадо в привычное для себя русло.
«Картина, которая рассказывает историю…»
— Как видишь, мой мальчик, — удовлетворенно подвел итог Фовел, — склонность к сверхъестественному возникла у людей далеко не вчера.
— Конечно.
— Однако несомненным новшеством для той эпохи являлась манера, в какой маэстро Боттичелли преподносил потусторонние явления. Художнику исполнилось тридцать семь лет, когда он написал эти панели. Годом ранее он закончил «Весну», полотно, навеянное идеями Марсилио Фичино, и собирался приступить к созданию «Рождения Венеры». Он находился в тот момент на пике своей карьеры. Научился передавать смысл и сущность сверхъестественного, причем делал это с простотой, которая потом не давалась никому, пока много лет спустя в городе не появился Рафаэль.
— Меня удивляет, как вы умеете связать все воедино.
— Потому что все имеет связь!
— И пророчества? И вы в состоянии соотнести Боттичелли с эпидемией популярности «Apocalipsis nova»?
— А есть сомнения? — иронично улыбнулся он. — Все историки, изучавшие данный исторический период, согласны с тем, что через несколько лет после создания Боттичелли этих картин Флоренция изумительным образом превратилась в город пророчеств.
— Вы шутите?
— Ни в коем случае. Вскоре после того как были представлены панели на сюжет о Настаджо, во Флоренции развернулась жаркая полемика, не имевшая аналогов, которая оказала глубокое влияние на художника.
— Невероятно.
— Но я ничего не выдумываю, Хавьер. Виновником расцвета апокалиптических настроений явился Джироламо Савонарола, доминиканец, священник, снискавший широкую популярность в городе. Его пылкие проповеди, обращенные против развращенности церкви и светских политических институтов, а также против греховности, любви к роскоши и святотатства жителей Флоренции вскоре прогремели по всей Италии. Его слава и множество последователей привели к тому, что Лоренцо де Медичи и папа Александр VI неоднократно пытались избавиться от него, впрочем, безуспешно. Сам Микеланджело приезжал послушать проповеди Савонаролы и признавался впоследствии, что доминиканец обладал голосом необычайно пронзительным и резким и одновременно столь обволакивающим, что он продолжал звучать в ушах до конца дней.
— Его обличения были столь опасными?
— Более чем, мой мальчик. Он, «пес Господень»[10], вновь и вновь клеймил церковь, называя ее спесивой блудницей, изменившей евангельским заповедям. Но что важнее, Савонарола осмеливался публично говорить о своем желании, чтобы французский король Карл VIII, предъявив права на Милан и Неаполь, вторгся на территорию Италии, восстановил в государстве божественный порядок, изгнав из Рима папу. Савонарола мечтал об установлении теократии во Флоренции и грозил правителям страшными небесными карами, если они отвергнут объединение светской и духовной власти. В своем монастыре Святого Марка он стоял на коленях перед просветленными образами кисти Фра Анджелико и, проникнувшись духом библейских пророчеств, выходил проповедовать в состоянии экстаза.
— Предполагаю, что его стали посещать видения, и он начал пророчествовать.
— Да. Изможденный монах с безумным взором и в поношенной рясе — идеальный объект для вхождения в состояние транса. Вместе с другим членом монашеской общины, братом Сильвестре д’Андреа Маруффи, он постоянно вещал о плачевном будущем города. Маруффи был лунатиком и часто бродил по крышам монастыря. После пробуждения рассказывал о своих ужасных видениях, которые Савонарола записывал. Вскоре он тоже обнаружил у себя пророческий дар. Но монах не только в проповедях апеллировал к своим способностям предвидеть будущее, но и стал автором двух трактатов — «Об истине пророчества» и «Об откровении». В трудах он уверенно предрекал грядущие перемены в церкви и установление тысячелетнего царства сына Божия на земле, которое считал неминуемым.
— То есть монах-доминиканец, правая рука инквизиторов, выступал с доктриной, граничившей с ересью? И никто не мог заставить его замолчать?
Маэстро кивнул:
— Следует учесть, что во Флоренции в тот период вольнодумство было в порядке вещей, и город проявлял терпимость к инакомыслию. Вероятно, на первых порах идеи Савонаролы не привлекли особого внимания, но вскоре интеллектуальная часть флорентийского общества, также не во всем следовавшая букве католического канона, однако не столь непримиримая, как доминиканец, начала подвергать его критике. Марсилио Фичино, наставник Боттичелли, даже считал Савонаролу эманацией антихриста.
— Как же получилось, что из единомышленника Фичино гуманист Боттичелли превратился в последователя такого фанатика, как Савонарола?
— История загадочна. Доподлинно неизвестно, когда и почему Сандро начал отдаляться от неоплатоников Академии, но по какой-то причине он стал прислушиваться к проповедям безумного монаха. Боттичелли, близкий друг Леонардо да Винчи — они даже открыли вместе маленькую таверну, — удалился от мира и погрузился в безвестность. В своих знаменитых жизнеописаниях художников Вазари заметил, что «он сделался как бы одним из приверженцев секты» Савонаролы, и «это было причиною того, что он оставил живопись и, не имея средств к существованию, впал в величайшее разорение».
— Ужасно.
— И это еще не самое худшее. Достойно глубочайшего сожаления, что Савонарола убедил живописца уничтожить свои работы светского периода. Монах внушил ему, что необходимо принести из мастерской картины и сжечь на кострах тщеславия, пылавших в городе каждую неделю. Возможно, ты о них слышал: раскаявшиеся флорентинцы, поддавшись на призывы доминиканца, предавали огню скульптуры, роскошные наряды, ценную утварь, книги, картины, желая избежать гнева Божия. Церемонии ритуального сожжения разоряли город.
Я закрыл лицо руками.
— Боже мой…
— Весьма прискорбный эпизод, нехарактерный для эпохи Возрождения. Впрочем, надеюсь, ты не думаешь, что влияние Савонаролы на Боттичелли ограничилось лишь обращением художника в свою веру, которую он считал обновлением церкви? Гениальный Сандро создал ряд полотен, согласно его мировоззрению, отобразив с поразительным педантизмом философскую концепцию доминиканца.
— Нет… — пробормотал я.
— Да, — подтвердил Фовел. — В 1501 году, когда волна пророчеств схлынула, Боттичелли углубился в создание работы, которую датировал и подписал, чтобы не оставалось сомнений в ее авторстве. Так сложилось, что в его карьере, данная картина стала единственной, где он поставил дату и подпись. Ныне она известна как «Мистическое Рождество» и хранится в Лондоне. Рождение Христа представлено в композиции этой картины не как событие далекого прошлого, а пророческое явление, которому должны сопутствовать божественные знамения: ангелы примут людей в объятия, а бесы будут повержены и разгромлены. В рождественской проповеди в 1494 году доминиканец вещал именно об этом, то есть предрекал, что развращенная Флореция Медичи падет, папская власть будет сокрушена, мавры и турки обратятся в христианство, и наступит эра процветания и единения с Богом.
Доктор Фовел сунул руку в карман и вытащил цветную репродукцию картины, о которой шла речь. «Черт возьми, как у него в кармане оказалась именно эта иллюстрация?» — удивился я. Она выглядела как сложенная пополам страница, вырванная из старого журнала. Маэстро неторопливо принялся разворачивать лист, не обращая внимания на любопытные взгляды нескольких человек, внимательно следивших за его действиями. И хотя репродукция была красочной, мне показалось, что она ни в малейшей степени не отражала великолепие и красоту оригинала. Расправив и разгладив иллюстрацию, маэстро продолжил:
— Боттичелли написал картину через три года после того, как Савонарола, брат Сильвестре Маруффи и брат Доменико да Пешиа, еще один пылкий последователь доминиканца, были обвинены в ереси, а затем задушены и сожжены на площади Сеньории во Флоренции. И поскольку преследованию подвергались все сторонники фанатика, художнику пришлось тщательно скрывать, что он разделял мировоззрение Савонаролы.
— В таком случае, как вы можете утверждать, что «Мистическое Рождество» отражает еретические воззрения Савонаролы?
— Достаточно почитать трактаты монаха и знать, куда смотреть на картине, — улыбнулся маэстро. — Например, в трактате «Об откровении» Савонарола много места уделил объяснениям того, что он именовал «двенадцатью привилегиями Мадонны». Это имело форму коротких литаний, которые затем его последователи распевали во время шествий по городу. Итак, если ты обратишь внимание на вымпелы в руках двенадцати ангелов, парящих над сценой, то увидишь на лентах надписи. Из двенадцати мы можем прочитать только семь, но все они являются «привилегиями», переписанными слово в слово из книги Савонаролы. Кроме того, они написаны на итальянском языке: «Sposa di Dio Padre Vera, Sposa di Dio Padre Admiranda, Sacrario Inneffabile…[11]»
— Это все доказательства?
— Нет, конечно. Автограф Боттичелли также содержит маленькую головоломку. А точнее, имеется в виду надпись, сделанная на греческом языке с большим количеством ошибок. Она переводится примерно так: «Сию картину в конце 1500 года, во время смут в Италии написал я, Алессандро, по прошествии половины срока после того времени, когда исполнилось предсказанное Иоанном в XI главе и втором горе Апокалипсиса, когда сатана был освобожден на три с половиной года. Затем он вновь будет закован в цепи, согласно главе XII, и мы увидим его поверженным, как представлено на этой картине».
— В чем смысл послания, доктор?
— Очевидно, что дана ссылка на две главы Апокалипсиса святого Иоанна.
— На главы XI и XII.
— Да. В главе XI сказано о начале великой смуты на земле и о появлении двух «свидетелей» (по мнению евангелиста, Еноха и Илии), которые будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, поражая врагов огнем, исходящим из уст. И обоим предназначено быть убитыми и вознесенными на небо на облаке. Савонарола уверовал, будто данный пассаж относится к нему лично и его единомышленнику из монастыря брату Доменико да Пешиа. Весьма любопытен факт, что монахи проповедовали в течение трех с половиной лет, были приговорены к смерти, повешены и сожжены, то есть «убиты и вознесены на небо на облаке» дыма, согласно предсказанию.
— И поражая огнем, исходящим из уст, — добавил я.
— Таким образом, Боттичелли обратился к Апокалипсису, чтобы в иносказательной форме напомнить о своем наставнике. А в главе XII речь идет о следующем периоде в три с половиной года, в конце которого на землю придет ангел. Ангельское войско сокрушит сатану, и на земле установится тысячелетнее царство Господа, то, что должно длиться во веки веков, где истинно верующие и мученики будут торжествовать в мире под властью Христа. Боттичелли, создавая картину, пребывал в убеждении, будто живет как раз в эпоху накануне нового Рождества Господа.
— Неужели он действительно верил во второе пришествие Христа?
— В этом нет ничего необычного. Многие жители Флоренции не сомневались, что сие знаменательное событие произойдет примерно в 1500 году. И хотя Савонарола в одной из проповедей назвал ожидаемую дату неточной, упоминание о ней послужило питательной почвой для слухов. И знаешь, что самое интересное в этой истории? Сам Савонарола ожидал, что эра обновления наступит не позже 1517 года. Для его сторонников ожидание и неопределенность дат сделались невыносимыми. Безумному монаху пришлось увещевать их, как и двадцать своих учеников, которых терзало нетерпение, и они уже провели тайный сход, избрав ангельского папу, некоего Пьетро Бернардино.
— И снова ангельский папа?
— Да. Надежда на появление папы-реформатора, чуть ли не ангела, ниспосланного небом, не исчезала. Кстати, угадай, кто стал — уже после смерти и Савонаролы, и Боттичелли — одним из последних, кто верил в его скорое восшествие на папский престол?
— Кто же?
Фовел изогнул густые брови, тронутые сединой, и наморщил лоб, словно приготовившись нанести решающий удар в словесной дуэли.
— Помнишь семейный клан, заказавший маэстро Боттичелли панно по мотивам новеллы о Настаджо?
— Семейство Пуччи?
— Да. Правнук супругов, получивших изысканный свадебный подарок, Франческо Пуччи написал трактат «О царстве Христа». В нем он предсказывал, что до истечения XVI столетия произойдет низложение папской курии, погрязшей в грехе, установление нового порядка и появление верховного пастыря.
— Круг замкнулся! — воскликнул я. — И чем закончил этот Пуччи?
— Он прожил очень яркую и насыщенную жизнь. Много путешествовал по Европе. В Кракове свел знакомство с известным магом и астрологом англичанином Джоном Ди, у которого научился способу сообщаться с ангелами. Вместе с ним Пуччи совершил паломничество в Прагу, чтобы выразить свое почтение Рудольфу II, императору-алхимику. Следовало ожидать, что с подобным мировоззрением и образом жизни он в конце концов угодит в тюрьму. Между прочим, в темнице Пуччи имел случай познакомиться с Джордано Бруно. К сожалению, из тюрьмы он так и не вышел. В 1597 году его осудили как еретика и сожгли на костре на той же площади, где три года спустя казнили Бруно.
— Ну и времена, доктор!
— Какие люди!
— Вы правы.
Невольно наши взоры устремились к нарядным панелям «Настаджо дельи Онести», будто могли увидеть в них фрагменты мира, который Боттичелли утратил, получив взамен веру. В тот момент я почувствовал, что лекция маэстро окончена, и поспешил условиться о встрече, не дожидаясь, когда ему вздумается исчезнуть, не договорившись о новом свидании.
— Когда мы снова увидимся, доктор?
Фовел отвел взгляд от картин и посмотрел сквозь меня.
— Увидимся? — рассеянно промолвил он.
— Да. Я хотел бы уточнить, как вам будет удобнее: чтобы я пришел на днях или…
— Тебе нужно внести встречу со мной в свое расписание? Приходи, когда почувствуешь необходимость. Пусть стремление к свету приведет тебя сюда вновь. Помнишь, я говорил тебе, что искусство подобно вратам в иные миры?
Я кивнул.
— Научись открывать эти врата самостоятельно, и тебе не составит труда найти меня. Большего и не нужно.
Я пропустил мимо ушей последнее наставление. Меня занимала более важная проблема.
— А мне можно привести с собой кого-нибудь?
Но Фовел не ответил. Даже не попрощавшись, он отвернулся от меня и ушел, затерявшись среди посетителей музея.
Глава 8
По следам «Глории»
Первая после каникул весточка от Марины сопровождалась нехорошим предзнаменованием. Подруга не позвонила мне в половине девятого, как было заведено, но зашла спозаранок в общежитие и оставила на стойке администратора лаконичную записку: «Я не знаю, в Мадриде ли ты уже, Хавьер. Если вернулся, пожалуйста, приходи ко мне на факультет. Это срочно».
Тоньи, наш комендант, приняла записку около семи утра и заметила, что девушка, написавшая ее, нервничала. И хотя я узнал аккуратный, округлый почерк Марины, на всякий случай попросил Тоньи описать девушку, будто речь могла идти о шутке или ошибке.
— Блондинка, худенькая, со светлыми глазами, примерно твоего роста.
Это была Марина.
— Хавьер, все в порядке? — с беспокойством спросила Тоньи.
Тоньи была студентам второй матерью. Она знала о нас все. Когда пришли, когда ушли! Кто нам звонил. Влюблены ли мы, или только что разразилась катастрофа. По этой причине я посмотрел на нее, лишившись дара речи. И помню лишь, что, встревоженный, я бегом вернулся в свою комнату, взял пальто и папку с записями и, даже не позавтракав, припустился по засаженной деревьями аллее Грегорио дель Амо к факультету фармакологии. «Пожалуйста, приходи ко мне на факультет».
Наверное, последние два часа Марина провела в библиотеке, ожидая начала утренних лекций. Но в чем же все-таки дело? «Это срочно».
К главному зданию факультета фармакологии — массивному строению из красного кирпича и бетона, ничем не примечательному с точки зрения архитектуры, — я прибежал за пять минут до начала занятий. Марина сидела с отсутствующим видом на последнем ряду в аудитории. Я сразу понял, что у нее серьезные неприятности. Она скрючилась за столом и выглядела ужасно: без макияжа, в мужском свитере, который был ей велик, и небрежно собранными в «хвост» волосами. Но особенно меня поразили синяки под глазами, отчего изумрудные очи казались запавшими и тусклыми. Эта деталь красноречиво подтверждала, что Марина провела ночь без сна.
— Спасибо, что пришел, — пробормотала она, даже не пытаясь изобразить улыбку. — Как прошли каникулы?
Я не произнес ни слова. Впрочем, она и не дала мне такой возможности.
— Пожалуйста, давай уйдем отсюда, — попросила Марина.
Она одним движением сгребла со стола свои вещи, смахнув их в большую холщовую сумку, и закуталась в теплое шерстяное пальто. Я вышел вслед за ней из здания факультета. На душе у меня было неспокойно, и я лишь надеялся, что после прогулки по холодку в голове наступит просветление, и я разберусь, что к чему. Решил, что перед серьезным разговором нам лучше уйти куда-нибудь подальше от университета. Скованные свинцовым молчанием, мы зашагали по авенида Комплутенсе.
— Не знаю, как сказать, Хавьер, — наконец произнесла Марина, словно желая освободиться от непомерной тяжести и собираясь с силами. — Тебе не следует больше встречаться с тем человеком!
Я молчал.
— Вечером… — Она попыталась продолжить, но была вынуждена сделать паузу, чтобы набрать в легкие воздуха. Вцепившись в мою руку и подталкивая вперед, Марина все же собралась с духом и произнесла: — Вечером ко мне домой заявился какой-то тип. Постучал в дверь. Родители уехали в путешествие, так что они его не видели. И слава богу. Они избежали потрясения!
— Ты… открыла дверь незнакомому человеку?
— Да, открыла. Просто… Он пришел без четверти девять и представился очень вежливо, объяснив, что должен сообщить мне нечто важное. Упомянул о тебе, а так как было еще не поздно и дома находилась сестра, я впустила его. Он выпил всего одну чашку кофе. Но меня испугало не то, что он сделал, а что сказал.
— И что же?
— Он явился поговорить о тебе. Этот человек знает тебя, осведомлен, где ты учишься, а также о твоих походах в музей Прадо. Предупредил, что следит за нами, и в курсе, какие выписки я сделала для тебя в архиве периодики, а также твоей встречи с Лючией Бозе. Признался даже, что ему до мельчайших деталей известно, как мы провели день, когда ездили в Эскориал искать книгу пророчеств…
— «Apocalipsis nova»?
— Да. Послушай, не знаю, куда ты впутался, но он приходил попросить меня, чтобы я убедила тебя это прекратить. Ради твоего же блага.
— Прекратить? Но что именно? — спросил я, застигнутый врасплох неожиданным поворотом сюжета.
— Перестать встречаться с призраком Прадо. Посетитель предупредил, что верить ему нельзя. А главное, ты должен прекратить совать повсюду нос и ворошить дела, которые тебя не касаются. Понимаешь?
— Но если я…
— Хавьер! — Выражение лица Марины стало суровым, она резко выпустила мою руку и посмотрела мне в глаза. — Тот человек не шутил. Клянусь. Он не угрожал мне, но был весьма близок к этому, поверь. Я прочитала все у него на лице. У него был… жестокий взгляд. Я очень испугалась.
— Но он хотя бы представился?
— Нет! Сказал только, что является специалистом в области искусства, и мы невольно своими расспросами в Эскориале подвергли опасности важное исследование.
— Ага! — Внезапно меня осенило — словно в памяти забрезжил свет, — и мне показалось, будто я понял смысл происходящего. — Наверное, это тот самый тип, который интересовался книгой блаженного Амадея перед нами! Потому он и обратил на нас внимание!
Марина помрачнела:
— Я тоже так подумала, Хавьер. Но какая теперь разница? Мне очень не нравится, что он не пожалел усилий, чтобы разузнать о нас. Следил за нами. Твои действия по какой-то причине помешали ему. И визит вчера вечером был предупреждением. От него веяло холодом.
— Он хотел только одного? — Я слабо улыбнулся. — Чтобы я забыл о докторе Фовеле? И не задавал вопросов об… искусстве?
— Черт возьми, Хавьер! Неужели тебе мало? — Губы у Марины задрожали от волнения. — Я не спала всю ночь из-за этого типа, разве не видишь? Пришла на факультет утром, чтобы там вокруг меня находились люди, и я знала, что он не посмеет приблизиться. Я даже попросила сестру уйти из дома пораньше, на случай если он вздумает вернуться.
— Но Марина… Не бойся, не надо, — промолвил я, мягко поправляя непокорную прядь шелковистых волос, закрывавшую половину лица. — Наверняка этот человек ненормальный. Из числа библиотечных крыс, одержимых какими-то дикими идеями. Он подсмотрел твой адрес в регистрационной книге в Эскориале и явился, чтобы напугать. Сомневаюсь, что…
— Он приходил ко мне домой, Хавьер! Я разговаривала с ним!
— Если хочешь, мы можем обратиться в полицию.
— А что мы скажем? Историк не хочет, чтобы мы читали книгу, которую он изучает? Он выпил чашку кофе у меня в кухне и ушел, не причинив мне вреда? Давай, вперед!
Марина судорожно глотнула воздух и стиснула кулаки так, что побелели ногти. Мы надолго погрузились в молчание, продолжать разговор не хотелось. Мне только не хватало еще разозлить ее. Обогнув в конце университетской аллеи заледеневшие лужи, мы вышли к обочине шоссе. Затем под умиротворяющим зимним солнцем добрели до торгового квартала в Монклоа. Мы собирались прогулять первые занятия триместра. Неважное начало. Но в тот момент нас это обстоятельство не волновало. Я обнял Марину за плечи, чтобы приободрить, и произнес:
— Я не понимаю только одного, Марина. Почему ты решила, что тебе грозит опасность? Ведь посетитель был вежлив и ушел, не так ли? — Я осмелился открыть рот, когда мы остановились около унылой витрины библиотеки Фонда экономической культуры, будто возвращение к событиям вчерашнего вечера помогло бы Марине успокоиться. — В итоге сеньор Икс только порекомендовал не встречаться с другим типом, о ком я тоже знаю не очень много. Вот и все.
Марина не отвечала целую вечность. Она рассматривала витрину так внимательно, словно ей было необходимо запомнить все выставленные напоказ книги, а затем, печально улыбнувшись, сказала:
— Можешь смеяться, Хавьер, но на самом деле произошло еще кое-что.
— Что же?
— Вчерашний посетитель довольно долго вещал о смерти, произнес целый монолог. Мне показалось, что он свихнулся на этой теме.
— А говоришь, он тебе не угрожал…
— Нет, не угрожал. Рассуждал о смерти абстрактно. Твердил, мол, нужна великая добродетель, чтобы приготовиться к достойной смерти. Да! И еще он добавил, что нам необходимо научиться уходить налегке, как древние. Ну и всякое такое. Это звучало странно, очень странно.
От меня не ускользнуло, что от воспоминаний Марину опять затрясло, и я обнял ее, стараясь утешить. Впервые наши тела соприкоснулись так близко, и нас затопила волна эмоций, создавая ощущение, будто мы одно целое. Сколько длилось это мгновение, определить невозможно, но тогда мне хотелось, чтобы оно не кончалось никогда. Я протянул руку и с нежностью погрузил пальцы в ее волосы.
— Успокойся, все прошло.
— Он твердил о смерти так странно… — пробормотала Марина, не замечая моей робкой ласки, будто все еще не могла отделаться от навязчивого воспоминания.
— Зачем же он тебе наговорил столько всего?
— Не знаю, Хавьер. — Она выскользнула из моих рук раньше, чем я успел это осознать. — Тот тип требовал только одного — чтобы ты держался подальше от злополучного маэстро из Прадо. По его мнению, ты на подступах к ложному учению, идеям нечестивой, злокозненной эпохи. И я испугалась! Очень сильно испугалась! — Глаза Марины вдруг наполнились слезами.
— Чепуха какая-то, — промолвил я. — Полная бессмыслица.
— Ой! — воскликнула она. — Перед уходом он передал мне кое-что для тебя!
Марина потерла глаза и принялась лихорадочно рыться в сумке. Отыскав несколько сложенных пополам больших листов бумаги, она помахала ими передо мной. Тонкая пачка состояла из трех или четырех фотокопий рисунка, скорее, даже эскиза, выполненного пером и тушью. С первого взгляда мне почудилось изображение египетской мумии, но я отверг идею как нелепую.
— Что это?
— Ключ. Он так сказал. «Ключ к вратам славы». Он настоятельно просил тебя поразмышлять над ним с открытым сердцем и отказаться от пагубных заблуждений. И тогда, возможно, ты сумеешь противостоять злу.
Весьма заинтригованный, я просмотрел бумаги. Это оказались фотокопии страниц из старого популярного журнала «Ла илюстрасьон де Мадрид». И я почти не ошибся, на них действительно был представлен рисунок высохшего, почерневшего мертвого тела, который сопровождался надписью, превращавшей его в чрезвычайно любопытный документ: «Император Карл V, выполнено с натуры в 1871».
— Что ты собираешься с этим делать? — Марина смотрела на меня с недоверием и страхом, отводя взор от жутковатого рисунка.
— Заняться данным вопросом, естественно, — улыбнулся я. — Противодействие злу всегда являлось благой целью.
— А почему бы тебе не выбросить все это из головы и никуда не ввязываться?
— Не могу. — Я вновь обнял Марину за плечи, уводя ее прочь от витрины. — И тем более теперь, когда начинается самое интересное.
К сожалению, блаженное ощущение близости, которое я испытывал минуту назад, бесследно исчезло.
Глава 9
Тайна Тициана
Я не просто прочитал страницы старого журнала. Я их буквально проглотил. После того как проводил Марину до дома ее тети Эстер и уговорил переночевать там вместе с сестрой, у меня оставалось мало времени, чтобы спокойно изучить бумаги. Нетерпение объяснялось двумя причинами: во-первых, меня интересовало содержание документов, а во-вторых, я полагал, что оно поможет напасть на след неожиданно возникшего на горизонте мистера Икс, так напугавшего Марину. Сначала мне никак не удавалось сосредоточиться. Не нравилась мысль, что за мной могут следить. Однако вскоре страхи утихли. Я обожал читать старые издания. С ними происходила та же история, что и с картинами: через несколько мгновений они переставали быть чем-то осязаемым, утратив материальную сущность, и превращались в окно, позволявшее заглянуть в прошлое.
Журнал «Ла илюстрасьон де Мадрид», откуда были скопированы материалы, выходил раз в две недели и являл собой дивный образец эклектики. Его редактором был поэт-романтик Густаво Адольфо Беккер, питавший склонность к мистическим сюжетам о призраках, привидениях, неприкаянных душах. Содержание журнала отличалось большим разнообразием, непринужденно охватывая широкий спектр тем — от политики до культуры. В одном выпуске поэзия уживалась с эссе о веяниях парижской моды и рассказами с восточным колоритом, а по соседству на боковой полосе могли разместиться репортажи об общественных работах на улице Орталеса. Позднее я выяснил, что издание просуществовало всего три года. Сеньор Икс передал мне страницы из выпуска от 15 января 1872 года. Прежде всего мое внимание привлекло сообщение, что некто пробрался в королевский Пантеон в Эскориале, вскрыл саркофаг Карла V и убедился, что тело не подверглось разложению, а мумифицировалось, причем сохранилась даже борода. Я ни разу не слышал об осквернении могилы императора и короля Испании и тем более не подозревал, что существуют документы, подтверждавшие сей прискорбный факт. Но зачем мистеру Иксу понадобилось познакомить меня с ними? К чему он меня подталкивал? И что еще интереснее, отчего пытался отвлечь?
Текст, сопровождавший рисунок, давал еще больше пищи для размышлений, чем само изображение. По сути, это было открытое послание одного художника другому, точнее, пространная дарственная надпись автора рисунка Мартина Рико, перспективного ученика Королевской академии изящных искусств Сан-Фернандо, сеньору Мариано Фортуни, в то время самому известному живописцу в стране. В письме Рико не уточнял, почему вдруг решил рассказать Фортуни об авантюрном походе ко гробу Карла V, зато не поскупился на реверансы в адрес своего маститого товарища по ремеслу. Что касается участников переписки, то прежде всего наводил на размышления факт, что Фортуни имел хорошие связи в музее Прадо. В конце шестидесятых годов он женился на дочери Федерико де Мадрасо, тоже художника, служившего директором пинакотеки. Может, именно туда хотел отправить меня мистер Икс? В залы музея, посвященные живописи XIX века? В вотчину Мадрасо? И что мне полагалось там обнаружить? На всякий случай я еще раз внимательно прочитал письмо:
«Сеньору дону Мариано Фортуни.
Дорогой друг!
В сорок девятом номере «Ла илюстрасьон де Мадрид», который я с удовольствием посылаю, ты найдешь эскиз гравюры, выполненный моей рукой, с изображением мумии императора Карла V. Тело императора превосходно сохранилось. Оно обернуто белым саваном, украшенным кружевной каймой шириной в несколько пальцев, и накрыто сверху красным дамастом, скрывающим от взора и саван, и тело. За три столетия, истекшие со дня погребения, тление почти не коснулось его. И вопреки тому, что ты можешь прочитать или услышать, осмелюсь заверить тебя, что тело пребывает в целости, и нет ничего, абсолютно ничего, чего бы у него недоставало. Наоборот, набралось слишком много капель воска, пролитых на грудь императора дрогнувшей рукой любопытных, кому посчастливилось увидеть его в тех немногих случаях, когда открывали саркофаг, где покоятся досточтимые останки.
Я обратил внимание, что его густая борода, коротко подстриженная вокруг рта, имеет темно-каштановый цвет, она вовсе не седая до белизны, как изображали на портретах властителя. Волосы почти не видны, поскольку голову закрывает шапочка из золотой парчи. Кости проглядывают лишь на руках и немного — с левой стороны шеи.
Я не стану описывать глубину охватившего меня волнения и бурю чувств, заполонивших душу, когда передо мной предстали безжизненные останки человека, который, явив миру свое величие, умер в смирении и покаянии в монастыре Святого Юста, поскольку не хочу чрезмерно занимать твое внимание сей дарственной надписью, получившейся длинной.
Впрочем, вынужден пояснить, желая заслужить твое снисхождение, что никогда мне не приходилось сталкиваться с таким количеством трудностей, никогда я не испытывал столько неудобств и беспокойства, как во время работы над данным эскизом. Помимо необходимости изгибаться безупречной буквой С, поддерживая тело в неестественном положении, расстояние от глаз до модели не превышало жалких тридцати сантиметров. Суди сам, насколько сложно рисовать в подобных условиях.
Покорно прошу принять дар, который от всей души и с радостью преподносит твой друг
Мартин Рико.
18 декабря, Эскориал».
Я сидел в маленькой библиотеке студенческого общежития под холодным светом флуоресцентной лампы. На столе лежал пятьдесят первый том «Универсальной иллюстрированной европейско-американской энциклопедии» — знаменитая энциклопедия «Эспаса» с черно-золотыми корешками, — открытый на странице со статьей о Мартине Рико. Постепенно я начал осознавать, насколько знаменательным событием в его жизни стало описанное выше событие. Известный испанский художник-реалист, мастер пейзажной живописи второй половины XIX века, творчество которого представлено в музее Прадо небольшой работой, неведомым образом получил доступ к нетленным останкам императора Карла V. Он собственными глазами увидел человека, портреты которого много раз писал Тициан. Без сомнения, то был судьбоносный момент, неповторимый. Но что же дальше?
В этом деле меня беспокоило одно обстоятельство, и мысленно я постоянно возвращался к нему. По словам Марины, мистер Икс, вручив ей материалы для меня, принялся рассуждать о смерти, наговорив нелепостей. На основании ее рассказа у меня возникло ощущение театральности действия. Поведение его показалось мне игрой на публику. На занятиях в университете я узнал, что одним из самых эффективных приемов, с помощью которого можно внушить человеку определенную информацию, — это ассоциировать ее с чем-то абсурдным. Для журналиста, питавшего амбиции завоевать признание широкой аудитории, подобная технология стала настоящим откровением. Объясняя, как это работает, мне привели следующий пример: если корреспондент, рассказывая о забастовке докеров, ухитрится передать свой сюжет, повиснув вниз головой на подъемном кране, то его сообщение задержится в голове зрителей намного дольше, чем репортаж о тех же событиях, но проведенный от пристани. Иными словами, когда нарушается «нормальная» форма подачи материала, человеческое сознание способно зафиксировать даже мельчайшие подробности, связанные с данным эпизодом. Неужели сеньор Икс проделал с Мариной подобный трюк? Он хотел, чтобы она лучше запомнила его слова? Но зачем?
За неимением лучшего я решил поработать над оформившейся версией. Прежде всего я решил выделить главные тезисы из монолога мистера Икс, записав их на чистом листе бумаги. В итоге резюме свелось к двум пунктам. Первой была фраза, звучавшая несколько архаично, что «нужна великая добродетель, чтобы приготовиться к достойной смерти». Далее отметил выражение «уходить налегке». Взяв эти пункты за основу, я начал искать в статьях энциклопедии, посвященных Рико, Фортуни и даже Беккеру, информацию, которая объяснила бы их смысл или дала возможность вписать в контекст. И ничего не нашел. Однако искомые словосочетания мгновенно обнаружились в длиннющей статье «Эспасы» о Карле V Я прочитал, что мумифицированный император являлся единственным правителем своего времени, кто последние два с половиной года жизни провел в аскезе, прилагая усилия, чтобы подготовить душу к смерти. Вот она, «великая добродетель». Карл V отрекся от короны и удалился в монастырь в провинции Касерес, где оставался до своей кончины. И что особенно важно, он покинул сей мир «налегке», ясно выразив желание, чтобы его похоронили без драгоценностей и прочей мишуры, а также без внешних атрибутов власти.
С последними лучами солнца я развил бурную деятельность, разыскивая Санти Хименеса, аспиранта факультета географии и истории, своего соседа по общежитию. В то время он писал диссертацию о Карле V. Санти вызывал зависть у всех студентов. Будучи старожилом, он обладал привилегией первым выбирать себе комнату в начале курса. И он предпочитал занимать один и тот же блок — просторное помещение на третьем этаже с южной стороны здания, с небольшой прихожей и видом на бассейн, оборудованной отдельным душем, холодильником, телевизором, микроволновкой и даже персональным компьютером. Злые языки утверждали, будто успехом у девушек Санти обязан именно полному комплекту удобств, а вовсе не круглому как блин лицу, очкам с диоптриями «минус десять» и уникальной способности добыть любую необходимую вам вещь, от подержанного фотоаппарата до формы команды мадридского «Реала» в оригинале. Обитатели общежития, очутившись в затруднении, обычно обращались к Хименесу. Следует отдать ему должное, он отличался общительностью и выдающимися аналитическими способностями. Санти был прирожденным лидером. Держался приветливо и никогда не отказывал в помощи, даже если к нему в дверь стучал распоследний неофит… Только потом он взимал долги. Значит, настал и мой черед попросить о «помощи».
— Это правда, что Карл V готовился к смерти?
Санти уставился на меня, искренне удивленный причиной, которая побудила меня добиваться ветречи с ним. За толстыми линзами очков его глаза казались очень большими.
— Ты действительно хочешь поговорить об истории? И больше ничего?
После вызова по громкой связи Санти появился в холле растрепанный, со стаканом пива в руках. Я извинился, объяснив, что мне нужна консультация эксперта, это займет совсем немного времени. Ни о чем большем я просить не собирался.
— Но ведь ты изучаешь журналистику? — уточнил он не без лукавства, снимая очки и протирая глаза.
— Да, но меня очень интересуют обстоятельства смерти императора.
— И я тебя не виню, — усмехнулся он.
— Значит, ты ответишь на мои вопросы?
— О Карле V? Конечно! Это потрясающий персонаж, — с теплом добавил Санти, будто говорил о ком-то из близких родственников. — Я бы сказал, что он был единственным правителем своей эпохи, кто умер, полностью осознавая смысл происходящего.
— Пожалуйста, расскажи подробнее.
Будущий доктор Хименес удивился моей настойчивости, но не подал виду. Мы отправились в кафетерий, находившийся в застекленной зоне в нескольких метрах от входа в общежитие, выбрали уединенный столик и, заказав по чашке двойного эспрессо с пончиками, приступили к беседе.
— Внимание исследователей, взявшихся изучать последние дни Карла V, сразу привлекает факт, что примерно за три года до кончины император отказался от всех титулов и корон. Поступок беспрецедентный — прежде никто ничего подобного не совершал. Предполагалось, что монарх или понтифик обязаны находиться на престоле до конца, пока Господь не призовет их. Однако Карл нарушил устоявшийся обычай, словно предчувствуя близость смерти.
— С ним что-то произошло?
— Незадолго до отречения Карл пережил глубокую трансформацию личности. Он был экстравертным правителем, посвятив свою жизнь государственным заботам: принимал иностранные посольства, участвовал в многочисленных военных кампаниях, оказывал поддержку семейному клану, связанному различными интересами со всеми королевскими дворами Европы. И вдруг сделался молчалив, погрузившись в меланхолию. Возможно, резкую перемену следует объяснить состоянием его здоровья, пошатнувшегося к пятидесяти четырем годам. Подагра и геморрой причиняли императору немалые физические страдания. И вскоре у него не осталось других желаний, кроме одного — очиститься от грехов, пока не поздно.
— Он отрекся из-за болезни? — уточнил я.
— Ни в коем случае. Болезнь — причина слишком незначительная для правителя, которого Эразм Роттердамский назвал новым Цезарем, — с иронией отозвался Санти. — В действительности, незадолго до того как император принял окончательное решение, произошло самое худшее, что может случиться с человеком, привыкшим всегда одерживать победу. Он проиграл!
Санти потупился, устремив взгляд на стол — нам только что подали закуску, — и начал повествование. Со стороны могло показаться, будто совершить экскурс в историю австрийских Габсбургов мой собеседник способен только таким образом — прикрыв глаза и вдыхая аромат свежей выпечки. Я вспомнил, что кофе и горький шоколад впервые привезли в Европу из Америки при Карле V. Вероятно, это имело какое-то особое значение.
Итак, по словам Санти, к 1554 году просвещенный монарх и воин — волевой, невероятно энергичный, вызывавший восхищение приближенных — начал сдавать позиции. Историки были склонны видеть причину угнетенного состояния императора в том, что ему не удалось снарядить и возглавить последний крестовый поход в Святую землю. Об этом походе в свое время мечтали еще Колумб и папа Иннокентий VIII. Другие ученые, напротив, связывали перемену в его мироощущении с ухудшением самочувствия. Сыграло роль и то, что все усилия остановить распространение идей Лютера оказались тщетными. Наверное, Карл сожалел, что не уничтожил монаха, реформатора церкви, когда имел возможность. В общем, в пятьдесят лет он утратил интерес ко всему, что занимало его прежде. И беспокоило императора лишь то, каким образом произойдет его уход в мир иной.
Первые признаки разочарования и охлаждения к мирским делам Карл V начал выказывать за несколько лет до переломного момента в жизни. Например, зимой 1548 года, уже после попыток навязать свою волю Сулейману Великолепному, а также папе Клименту VII — желание наказать понтифика двумя десятилетиями ранее привело к известному «разграблению Рима» — в письмах Карла стали проскальзывать опасения, что военные подвиги погубили его душу. Императора ужасала мысль об утрате вечной жизни из-за совершенных грехов. И под влиянием глубоких религиозных переживаний 18 января 1548 года он составил завещание. В нем отписал все ведомое наследство в пользу будущего Филиппа II, поскольку «Былые труды усугубили недуги, и в последнее время я пребываю в смертельной опасности, — пояснял он. — И в страхе перед тем, что может постигнуть меня по воле Господа, мне представляется уместным уведомить вас на случай, если подобное произойдет».
Читать бесплатно другие книги:
