Мертвый час Введенский Валерий

Глава третья

– Что за суд? – спросила Сашенька, когда Волобуев скрылся.

– Разве не слышали? – изумился Глеб Тимофеевич. – Только о нем и говорят.

– Дорогой, – словно глупого ребенка, позабывшего урок, укорила мужа Четыркина. – Позволь напомнить, что княгиня приехала вчера. Откуда ей знать? Это для Рамбова ограбление Волобуевых событие века, в Петербурге о нем и не слыхали.

– Тогда вам свезло. Из первых уст узнаете. Самовидцем оказался, – похвастался отставной капитан. – Случайно, конечно. Дело было так: в очередную пятницу…

– Постой, Глеб, постой. Не с того. Начни с предыстории. Иначе ее сиятельство не поймет.

– Ну, раз начальник штаба велит с предыстории, вынужден подчиниться, – Глеб Тимофеевич снял пенсне, подышал на стекла и протер их носовым платочком. – Значится, так. Анастасию Андреевну, дочь Волобуевых, красавицей не назовешь. Скорей наоборот.

– Что ты несешь? – фыркнула Юлия Васильевна. – Разве можно так про молодую женщину?

– Можно, ежели правда, – отмахнулся Глеб Тимофеевич. – Ася, без спору, приветлива, мила, но не красавица. Нет-с! От обоих родителей глаз не оторвать, а дочка, увы, не задалась. Потому и пришлось хлебнуть ей полной ложкой из моря разочарований. Шестнадцати годков в какого-то корнета влюбилась, письма ему слала со вздохами, а он, шельмец, их на балах камерадам[46] зачитывал, и перчаточкой на Асю указывал, мол, поглядите, экая лягушонка в меня втюрилась. Кто-то из подружек донес бедняжке, и на этой почве приключилась с Асей нервическая горячка. Руки пыталась наложить. Еле выходили. После чего родители попытались ей жениха подыскать, ведь любовное фиаско лечится исключительно крепким браком. Граф не поскупился, шестьдесят тысяч приданого пообещал. Понятно, что охотники тут же налетели. А Ася нос воротит. Мол, не в нее влюблены, а в эти деньги. Как ни уговаривали, как ни убеждали, ни в какую. Время шло, в семье стали смиряться, что Ася останется старой девой, как вдруг на катке она знакомится с неким Урушадзе. И с первого взгляда влюбляется.

– Что немудрено – Автандил волнующ! Как женщина женщине говорю, – шепнула Сашеньке Четыркина.

– А Урушадзе этот, не будь дураком, вокруг Аси юлой вьется. Обедает у Волобуевых каждый день, за ними в театры и даже в гости следует. Вскоре предложение сделал. Но ведь сами знаете: грузинские князья еще почище наших…

– Глеб, – Юлия Васильевна выразительно покосилась на княгиню.

– Что – Глеб? Так и говорю: не чета нашим, – молниеносно поправился Четыркин. – В Грузии коли ишак имеется, значит, князь. Гол как сокол оказался Урушадзе. Потому вкупе с предложением испросил авансик[47]. Само собой, радости от подобного женишка граф с графиней не испытали, однако союз сей благословили. Ибо боялись повторения у Аси горячки. И авансик Андрей Петрович выплатил, куда деваться? Однако про себя решил – целиком приданое не отдаст, будет выдавать частями, чтобы зятек одномоментно его не спустил. Потому вручил после свадьбы Автандилу лишь двадцать тысяч, с чем молодые и отбыли в Грузию.

В мае у них первенец родился. Увы, мертвенький. Похоронили они его и поехали сюда, остаток денег истребовать. А граф не отдает. Де, средства разместил в пятипроцентных облигациях, и чует его сердце, в будущий тираж одна из них непременно главный куш[48] сорвет.

– Глеб, миленький, что-то в горле пересохло. Сходи поищи лимонаду, – повелительным тоном произнесла Юлия Васильевна.

Четыркин огляделся. Ближайшая лавка находилась в ста шагах.

– Княгине тоже лимонаду возьми. А себе пива, – Юлия Васильевна протянула мужу рубль.

Услышав про пиво, Четыркин повеселел и припустился к лавке, а его супруга, понизив голос, сообщила:

– А я вот другое слышала. Что Волобуев сейчас такую значительную сумму выплатить просто не может. Якобы средства свои в какой-то прожект вложил. А прожект пока дохода не приносит. И облигации, отложенные когда-то на приданое, теперь его единственный доход. Сами прикиньте, верные две тысячи в год[49].

– Немного, – пожала плечами Тарусова.

– Но и немало. Дачу им снимать не надо, она у них собственная, прислуга вся из бывших крепостных, привыкла за харчи горбатиться. А за провизию лавочникам здесь можно годами не платить…

– А вот и я, – Глеб Тимофеевич подошел к ним с пенящимся бокалом, впрочем, уже ополовиненным.

Следом за ним поспешал мальчишка с двумя стаканчиками лимонада для дам. Кинув ему пятачок, Четыркин уточнил:

– На чем бишь остановился? Ах да, облигации. Урушадзе такой задержкой был недоволен. Но конфликт не затевал. Из-за Аси. У той после мертворождения снова нервическая горячка случилась, и лишь встреча с родными ее несколько успокоила. Но в ту злополучную пятницу Автандил будто с цепи сорвался. Обычно он за столом весел, кавказские тосты произносит, с женой нежен и предупредителен. А тут… Сидел насупившийся и к каждой мелочи придирался, будто повод искал поссориться.

– Я даже спросила бедняжку, что с ним? – поделилась своим впечатлением Юлия Васильевна, но Ася лишь плечами пожала, мол, письмо какое-то получил, с того момента сам не свой.

– И тут графу Андрею Петровичу телеграмму подают…

– Ну какую телеграмму? Письмо.

– Телеграмму.

– Ой! Откуда тебе знать! Ты к тому моменту лыка не вязал.

– И что с того? Каким бы ни был форте-пьяным, – Четыркин сделал паузу, чтобы княгиня смогла по достоинству оценить его шутку, – письмо от телеграммы завсегда отличу. Даже прочесть сумел: «Час ночи зпт «Донон», а вот подпись разглядеть не успел. Граф так обрадовался, что сразу велел карету закладывать, мол, важная встреча. И Автандилу этак по-семейному сказал: де, если сегодня выгорит, с тобой рассчитаюсь. Тот аж подпрыгнул: «Мы второй месяц здесь, каждый день завтра-завтра, а в вашем столе облигаций на сорок тысяч, их отдайте!» Андрей Петрович рассвирепел: «Молчи! Облигации тебя не касаются. А вякать будешь, вообще ничего не получишь». У Автандила глаза налились, кулаки сжались, того и гляди выхватит кинжал и на графа кинется. Ася его успокаивать, а он: «Молчи, женщина, когда мужчины говорят!» – выскочил из-за стола и побежал в дом. Мы с графом выпили, он уехал…

– Он-то уехал, а ты под стол упал! – с укором напомнила Четыркина.

– И правильно сделал. Если бы я не нафурыкался, грабителя не поймали бы. Однако по порядку… Итак, из-за того что я на ногах не стоял, графиня Мария Дмитриевна, добрая душа, оставила меня ночевать. Уложили меня в гостевой комнате на втором этаже. У Волобуевых все спальни там, наверху. Проснулся я в третьем часу ночи, сунул руку под кровать, а горшка-то и нет. Слуги нерадивые забыли поставить. Пришлось одеваться. Вышел в коридор, а там зги божьей не видать. Свечу-то прихватить не додумал, понадеялся на белые ночи. Иду себе тихонечко по стеночке, добрался до поворота и тут слышу – скрип. Кому, думаю, не спится? Выглянул аккуратно, вдруг графиня? Панталоны-то я напялил, а про сорочку позабыл. Присмотрелся – слава богу, не она, Автандил.

– В темноте его узнали? – удивилась Сашенька.

– Так он со свечой шел.

– Прямо на вас?

Вопрос задала с подвохом. Если человек двигался в противоположную от Четыркина сторону, лицо разглядеть нельзя.

Но Глеб Тимофеевич простодушно признался:

– Нет, не на меня. Наоборот.

– И как же вы его узнали?

– Как-как? По халату с павлинами. Ни у кого такого нет. Хотел было окликнуть, но почему-то… Увы, лишен я таланта описывать свои ощущения. Потому просто поверьте, милые дамы, почувствовал что-то недоброе, зловещее. И тихонько, чтобы, не дай бог, не скрипнуть половицей, двинулся за ним. Урушадзе повернул, и я следом, он в кабинет графа, и я туда же. Вошел, смотрю, а князь ящик письменного стола ломает, в котором облигации хранятся.

– Знали, где они лежат? – удивилась Сашенька.

– Знал, – подтвердил Четыркин. – Граф мой старый друг и всецело доверяет мне. Замок в том ящике весьма надежен, ни один мазурик ключ не подберет. Потому Автандил, не мудрствуя лукаво, его и сломал.

– Голыми руками?

– Нет же, отверткой. Но это после выяснилось. А в тот момент я закричал: «Что вы делаете?» Думал, испугаю, пристыжу. Куда там! Хорошо, что жив остался – Урушадзе выстрелил в меня.

– Выстрелил? – изумилась Сашенька. – Он был вооружен?

– Граф в том ящике «кольт» держит. Вот Автандил им и воспользовался. И ведь запросто мог в меня попасть. Но, благодаренье господу, промазал. Второго выстрела я ждать не стал, выскочил в коридор, дверь за собой захлопнул и как закричу на весь дом: «Грабят! Убивают!» В ответ слышу в кабинете грохот и звон разбитого стекла. Что такое? Приоткрыл дверь, заглянул осторожненько – а вдруг князь маневр хитрый задумал, чтоб выманить меня? Ан нет! Окно разбито креслом, а Автандила-то и нету. Исчез! Подбежал я к раме, глянул вниз, однако темнота, туман, ничего не разглядел. Тут и домашние подбежали. Графиня Мария Дмитриевна, Леонидик, Ася, слуги, наша Нина…

– Дочка тоже у Волобуевых осталась, – пояснила Четыркина.

– Даже Миша прикатил.

– А это кто? – спросила Сашенька.

– Как? Вы про Мишу не знаете? – воскликнули супруги хором.

Тарусова помотала головой.

– Старший брат Аси, калека, – пояснил Глеб Тимофеевич.

– В прошлом году, как раз на свадьбе Аси и Автандила, лошадь под ним понесла, а потом, сделав свечку, упала на спину и придавила молодого графа, – дополнила Юлия Васильевна. – Когда Мишу достали из-под кобылы, на ноги встать он не смог. Каким только докторам его Волобуевы не показывали, все без толку. С тех пор прикован к коляске.

– Давайте я про ограбление продолжу, – перебил жену Четыркин. – Все собрались в кабинете, спрашивают меня, что случилось, а я к Асе: «Где ваш муж?» Выяснилось, что из-за ссоры он лег отдельно от нее, в другой комнате, в которой раньше младший сын Волобуевых обитал, Николя…

– Он закончил этим летом гимназию и уехал в Москву, поступать в Пехотное училище, – опять дополнила мужа Четыркина.

– Я рассказал всем, чему стал свидетелем. Ася в крик, мол, спьяну мне причудилось. Стали осматриваться, а облигаций-то в ящике нет. А с ними и листок исчез, на котором на всякий случай их номера переписаны.

– Хранить такой листочек вместе с облигациями глупо, – заметила Тарусова.

– А он был спрятан совсем в другом месте, в томике Гоголя на книжной полке, – возразил ей Четыркин. – Что лишний раз доказывает вину Урушадзе. Только домашние знали, что сей листок существует и где спрятан. Прибыла полиция. Я повторил свой рассказ полицмейстеру Плешко. Ася опять в крик, де, муж ее спит. Стали стучаться в комнату Николя. Урушадзе не открывает. С разрешения графини Марии Дмитриевны полицейские выломали дверь. Знаете, что там увидели? Дверь на балкон распахнута, а с него спущена веревочная лестница…

– А князь Урушадзе? – спросила Тарусова.

– Его в комнате не было. Полицмейстер решил устроить в комнате засаду. Ждать пришлось долго. Лишь в одиннадцать утра Урушадзе забрался в комнату обратно. При обыске у него обнаружили «кольт». «Кольт» графа Волобуева! Его легко опознать, он с дарственной гравировкой.

– А облигации? – спросила Сашенька.

– Облигации подлец успел спрятать! А где – не говорит. Вообще не желает сознаваться, мол, гулял всю ночь.

– А как он объяснил свое отсутствие, «кольт» в кармане, веревочную лестницу?

– Вы будете смеяться, княгиня! По словам Урушадзе, лег он рано, девяти не было. Где-то в одиннадцать вечера проснулся. Было душно, ему захотелось прогуляться. Но дом ночью заперт, будить слуг князь не захотел. Он знал, что в шкафу хранится веревочная лестница – Николя в детстве любил играть в разбойников, нравилось ему тайком покидать дом и так же тайком возвращаться. Автандил спустил эту лестницу с балкона и пошел прогуляться. Потом якобы нашел стог сена, прилег на минутку, да так и проспал до десяти утра. А про ограбление он, видите ли, знать не знает! Представьте себе: был крайне возмущен, что смеют его обвинять. Как же, он ведь князь.

– А «кольт» как объяснил?

– Сказал, что в саду нашел, когда домой возвращался.

– Думаете, врет?

– Уверен в этом. На рассвете городовые тщательно обыскали сад и «кольт» не нашли. Зато нашли халат с павлинами, князь его в кусты черной смородины закинул.

– Зачем?

– В халате-то по городу не погуляешь.

– Странная история, – сказала Сашенька. – Очень странная. Мне кажется, князь Урушадзе невиновен.

– Как это? Я его видел…

– Вы видели его халат. Его мог надеть кто угодно!

– Кто, например?

– Пока не знаю. Сперва надо понять, как все произошло. Допустим, Урушадзе говорит правду: он проснулся, сбросил с балкона лестницу, спустился по ней и ушел. Прислуга Волобуевых спит в господском доме?

– Да, на первом этаже, – подтвердил Четыркин. – Как только я закричал, они прибежали наверх.

– Но все ли? Допустим, кто-то из них задержался в саду, увидел, как спускается по лестнице Урушадзе, и решил воспользоваться представившимся случаем. Забрался наверх, надел халат князя и направился в кабинет графа…

– А как он дверь в коридор открыл? Ключ-то от комнаты Николя нашли при обыске у князя Урушадзе.

– А дубликат?

– Все запасные ключи давно утеряны. Иначе не пришлось бы дверь ломать. Нет, княгиня, ограбление – дело рук Урушадзе. И полиция, и граф в этом уверены…

– Волобуев считает зятя виновным? – перебила Глеба Тимофеевича Сашенька.

– Да-с. Когда Андрей вернулся из Петербурга и узнал обстоятельства, сразу передал князю свою волю: Урушадзе избежит каторги в одном-единственном случае – если немедленно вернет облигации и подаст на развод с Асей, взяв на себя темную сторону[50].

– И что ответил Урушадзе?

– Сказал, что желает говорить с графом лично, с глазу на глаз. Но Волобуев наотрез отказался. А Урушадзе отказался выполнять выставленные ему условия. Андрей подал жалобу о возбуждении уголовного дела. Князя отвезли в «сибирку», где с тех пор и сидит, ожидает процесса. Впрочем, суд уже назначен, вы сами слышали.

– Выходит, князя будут судить за то, что украл собственные деньги?

– Такая вот у него c’est la vie[51].

– Все равно не понимаю, – взволнованно сказала Сашенька, – если Урушадзе грабитель, зачем ему лестница? Он ведь находился в доме. Надо было просто пройтись по коридорам и взломать ящик.

– Я согласна с княгиней, Глеб, – поддержала княгиню Четыркина. – Объясни!

– Ваше непонимание, дорогие дамы, лишний раз доказывает ограниченность женского ума.

– Глеб, умоляю, – схватилась за голову Юлия Васильевна. – Только не сейчас.

– Превосходство мужского ума доказано современной наукой…

Русские женщины были ограничены в правах. Даже дворянки не имели отдельного от мужа паспорта и вплоть до его смерти не могли распоряжаться общим имуществом. Про другие сословия и говорить не приходится: жена купца без его разрешения из дома выйти не могла, крестьянок вообще людьми не считали (в ревизские сказки заносили исключительно мужчин).

Но с началом Великих реформ встал и «женский вопрос».

Сделав доступным – всего пятьдесят рублей в год! – среднее образование, правительство преследовало цели нравственные. Де, закончившая гимназию девушка из низших сословий не захочет идти на панель, а непременно изыщет возможность заработать на хлеб честным трудом. Однако выучившие два языка и алгебру с тригонометрией выпускницы вовсе не собирались трудиться гувернантками, горничными, экономками, etc. А желали наравне с юношами учиться дальше в училищах, университетах и институтах, а после иметь возможность работать по специальностям, ранее считавшимися мужскими: учителями, акушерами, врачами, телеграфистами, стенографистами…

В печати и правительственных кабинетах развернулись дискуссии. «Женский вопрос», как водится, принялись решать мужчины. Естественно, в свою пользу. Ведь эмансипация грозила перевернуть, уничтожить привычный им уютный мир, в котором женщина, кем бы ни была, от них зависела. Противники равенства полов изощрялись, придумывая аргументы: пугали общественность грядущим исчезновением семьи, деторождения, наступлением эпохи разврата. Но самым простым и популярным тезисом было отрицание у дам умственных способностей, которыми якобы наделены одни мужчины!

– Неужели наука научилась ум измерять? – язвительно спросила Юлия Васильевна.

– Представь себе.

– Раз способна измерить, значит, может сравнить. Вот ответь честно: кто из нас умней, я или княгиня?

– Я! – рассмеялся Четыркин. – Из вас двоих умней я.

– Прошу вас, не ссорьтесь, – вмешалась в перебранку Сашенька. – Глеб Тимофеевич, готова признать, что глупа, только объясните, зачем Урушадзе сбросил с балкона лестницу? Для меня сие загадка.

– А для меня, естественно, нет, – расплылся Четыркин. – План у князя был таким: пробраться ночью в кабинет графа, украсть облигации, разбить окно, выпрыгнуть в сад, обежать дачу, забраться по веревочной лестнице обратно, открыть дверь в коридор и присоединиться к домашним, которые неминуемо проснутся от звона разбитого стекла и соберутся в кабинете графа. Понятно?

– Теперь да. В этом случае на Урушадзе никто не подумал бы.

– Верно.

– Но тогда не ясно другое.

– Что именно? – снисходительно поинтересовался Четыркин.

– Почему Урушадзе отступил от плана? Окно разбил, в сад выпрыгнул, а обратно в дом взобрался лишь через десять часов?

– Э…

Глеб Тимофеевич поздно понял, что его, как глупого мышонка, загнали в ловушку.

Юлия Васильевна, еле сдерживая смех, спросила:

– Ну что, Глебчик? Утерли тебе нос? И всей современной науке заодно.

– Вовсе нет. Э… Урушадзе… Потому что…

– Все, Глеб, закончим. Сходи стаканчики отнеси.

– Мальчонке поручим. Вон, без дела мается.

– Сам сходи. Можешь пива еще взять.

Четыркин вздохнул, но пошел. Пива ему хотелось.

– Ваше сиятельство, Александра Ильинична, – как и в первый раз, Юлия Васильевна отослала Глеба Тимофеевича не без умысла. – Вижу по глазам, рассказ моего мужа заронил сомненья.

– Да нет, что вы, Юлия Васильевна.

– Не лукавьте. Если не Урушадзе, то кто?

– Кто?

– Глеб!

– Нет, что вы. Вы должны верить мужу.

– Должна. Однако слишком хорошо его знаю. Потому согласна с вами. Рассказ Глеба о событиях той ночи слишком противоречив. И еще… Почему он в тот день так быстро опьянел? Вдруг он лишь изображал из себя пьяного? Вдруг нарочно остался у Волобуевых?

Сашенька промолчала. Не хотела признавать, что и сама подозревает прежде всего Четыркина. Хотя нельзя сбрасывать со счетов и слуг. И домашних нельзя. За исключением калеки Михаила. Вряд ли тот способен сигануть в окно.

Решила в пятницу, во время чаепития, ко всем повнимательней приглядеться.

– Впрочем, гораздо больше Глеба меня волнует Нина, – огорошила Сашеньку Юлия Васильевна. – Вы, верно, внимания не обратили, Глеб упомянул это вскользь, Нина в ту ночь тоже ночевала у Волобуевых.

– Я отметила этот факт. Но что из того?

– Никогда ранее Нина там не оставалась. А тут вдруг придумала предлог. Мол, хочет вместе с Асей модный журнал изучить. Даже на почту сбегала, чтобы его получить. Я подписку на летние месяцы сюда на «до востребования» перевела.

– Это так естественно в ее возрасте – вместе со старшей подругой посмотреть новые фасоны…

– Конечно, естественно. Только вот модой ни до ни после того Нина не интересовалась. Я голову сломала над тем, что она позабыла у Волобуевых.

– Вы что, Нину подозреваете?

– Нет, конечно! Зачем ей эти деньги? Моя дочь обеспечена. Но почему она так озабочена судьбой князя Урушадзе? Постоянно твердит о его невиновности, ссорится на этой почве с Глебом! Подозреваю, что и с вашими детьми сдружилась неспроста. Еще на прошлой неделе, прочитав про процесс Муравкина, решила, что князю нужен такой защитник, как ваш муж. Спрашивала, как его нанять.

– Действительно, странно.

– Увы! Современные девицы не похожи на нас. Мы мечтали о браке и семье. У нынешней молодежи в голове прогресс, служение обществу. Любовь для них лишь физиологический акт, а брак – способ избавиться от родительской опеки. Не хочу пугать, но вашей дочке уже четырнадцать. В самом ближайшем будущем вам тоже предстоит все это пережить.

Глава четвертая

– Ух ты! – восхитил Володю Увеселительный дворец.

– Будто в воздухе парит, – воскликнула Таня.

Дав детям полюбоваться, Сашенька продолжила экскурсию:

– Расположив дворец на возвышенности, архитектор Шедель добился двух, казалось бы, взаимоисключающих эффектов. Он одновременно и воздушен, и монументален.

– На самом деле дворец маленький, каких-то сто саженей в длину[52], – Нина на правах старожила дополняла Александру Ильиничну.

Приехав в Ораниенбаум в самом начале вакаций[53], она успела облазить все окрестности, знала каждую тропинку и дорожку.

– Сами измеряли? – уточнил у девушки Евгений.

Нина нравилась ему больше и больше. Но вот беда – ответного интереса он не ощущал: ни тебе украдкой брошенных взглядов, ни невинного кокетства. Потому искал малейший предлог завязать разговор.

– Кто б меня пустил? – буркнула в ответ барышня. – В книжке прочла. Хотя совсем не прочь прогуляться по колоннаде. – Девушка указала на пристроенные дугой к двухэтажному дворцу крылья, каждый из которых замыкался павильонами, и завистливо вздохнула. – Там сейчас прохладно.

Жара мучила отдыхающих по-прежнему, зонтики и веера от нее не спасали.

– А кто живет в павильонах? – спросил Евгений.

– Понятия не имею, – пожала плечиками Нина.

Сашенька пустилась в объяснения:

– Один из них назван Церковным. Не сложно догадаться, что там устроена домовая церковь. Другой именуют Японским…

– Потому что там живут японцы, – высказал догадку Володя.

Все рассмеялись.

– Нет, там живут служители: лакеи, горничные…

– Ой! А что наверху? Смотрите, вертится! – воскликнул малыш.

– Это флюгер, простейший прибор, показывающий направление ветра, – пояснила Сашенька и с ходу задала вопрос: – Видите цифры на нем?

– Да, один, семь, пять и три, – перечислил Володя.

– Что они означают? У кого какие предположения?

Старшие дети промолчали, понимая, что вопрос к младшему. Но Володя, всегда соображавший быстро, на сей раз крепко задумался.

– Ну же, Володечка, ведь просто, – поторопила его гувернантка Наталья Ивановна.

– Понял, это задачка, – наконец изрек вундеркинд. – Надо между цифрами арифметические знаки расставить. – И гордо добавил: – Плюс, равно и опять плюс.

– Балда, – обозвала младшего брата Татьяна. – Это год постройки. Одна тысяча семьсот пятьдесят третий.

– А я думаю, Володя прав, – поспешил успокоить расстроившегося брата Евгений, а заодно снова попытался вывести на разговор свою обже[54]. – Меншиков умер в двадцать девятом. А вы, Нина, только что утверждали, что дворец построен при его жизни. Я не ослышался?

– Да, дворец закончили при Меншикове. И канал тогда же вырыли. А вот павильоны пристроили позже. Прокатимся на шлюпке?

На воде обдувал ветерок, сперва казавшийся приятным, однако к концу небольшого, в полверсты, путешествия всем пришлось из-за него укутаться в одеяла, предусмотрительно положенные на скамейки.

– Однажды Петр решил посмотреть, что это за дворец строит в Ораниенбауме его любимец Алексашка, – рассказывала Сашенька историю канала, усевшись на носу шлюпки. – Известил того письмом, что через три дня приплывет из Петергофа. Светлейший, получив послание, перепугался. И в мыслях не имел, что государь вздумает именно приплыть, а не подъехать. Что делать? Думал светлейший, думал, да и придумал. Пригнал девять тысяч солдат, и они за трое суток вырыли канал, приблизив, так сказать, дворец к морю. Царь приплыл, сказал, что канал, конечно, знатный, да вот только чересчур коштоватый[55]. Зато ему понравился сад, хотя в те времена мраморных скульптур, как сейчас, не было, стояли раскрашенные в белую краску деревянные. Понравились Петру и фонтаны, которые, увы, уничтожили по приказу Екатерины Второй. Говорят, она их не любила… К сожалению, не сохранились и оранжереи, в которых к столу светлейшего выращивали заморские фрукты: ананасы, персики, абрикосы, ну и, конечно, померанцы. Какой без них Ораниенбаум?

– А оранжереи зачем уничтожили? Екатерина Вторая не только фонтаны, но и фрукты не любила? – уточнила Татьяна.

– Оранжерей она уже не застала. Когда Меншикова отправили в ссылку, парк с дворцом конфисковали в казну, и без хозяйского ока все здесь быстро «пришло во всеконечное разорение», – процитировала княгиня старинный документ. – Местные жители разобрали оранжереи себе на постройки. Разобрали и уникальную Турецкую баню, которую венчала круглая стеклянная крыша. Меншиков очень любил там мыться. Кстати, при дворе светлейшего за глаза обзывали «чистюлей».

– Обзывали? – удивилась Татьяна. – Что плохого в гигиене?

– По тогдашним представлениям мылся он чересчур часто – аж раз в месяц.

– Раз в месяц? – воскликнула Нина, брезгливо поморщив носик. – Представляю, как от него воняло.

– А как воняло от тех, кто обзывался? – тут же встрял Евгений. – Они мылись еще реже.

– Вы шутите? – спросила Нина и, вот оно счастье, улыбнулась!

– Нет, аристократы в те времена мылись редко, очень редко, некоторые всего один раз в жизни, при крещении. И, чтобы заглушить запах пота, каждый день выливали на себя флакон духов.

– Думаю, не сильно помогало, – заметила Таня.

– Ну а волосы? – к радости Жени, Нина впервые задала ему вопрос. – Их тоже не мыли?

– А зачем? Мужчины носили парики.

– А дамы? Они носили прически. Ну, судя по портретам.

– Чтобы грязные волосы выглядели привлекательней, дамы присыпали их мукой.

– Мукой? – прыснула Нина.

Женя просиял:

– Из-за нее в волосах заводились мыши.

– Вы разыгрываете меня, Евгений?

Боже! По имени назвала!

– Что вы, Нина, не посмел бы. Скажу боле. Чтобы спасти прическу от грызунов, куаферы вплетали туда мышеловки.

Сашенька и сама не знала, правду говорит сын или самозабвенно придумывает на ходу.

Увы, увы, детали минувших эпох известны теперь лишь кропотливым исследователям. А ведь со времен Меншикова каких-то полтора столетия прошло. Неужели Сашенькины потомки будут удивляться керосиновой лампе и корсету, а значения обычных ныне слов: штрипки[56], серник[57], поставец[58] выяснять по словарям и мемуарам?

У Нины округлились глаза:

– А как же они спали с мышеловками на голове?

– Бедняжкам приходилось почивать сидя.

– Хорошо, что я родилась в просвещенном девятнадцатом веке, – воскликнула Нина.

– Даже не представляете, насколько хорошо. Иначе мы не встретились бы, – решился на намек и томный взгляд Женя.

Их высадили из шлюпки на берегу Финского залива.

– Мама, мама! Ты… Вы…

Володя еще иногда «тыкал» родителям, но постепенно переходил на «вы»:

– Вы сказали, Меншикова отправили в ссылку! Он что, грабителем был?

Если глава семьи – юрист, дети узнают об убийцах, ворах и прочих мазуриках чуть ли не с пеленок.

– Как тебе объяснить… После смерти Петра Первого престол заняла его жена, Екатерина Первая, до замужества Скавронская. Однако правил от ее имени Меншиков.

– Потому что был ее любовником, – ляпнула Нина.

Женя выпучил глаза, гувернантка покраснела, Сашенька сжала кулачки. Готова была за волосы оттаскать, нет, отлупить по заднице глупую отроковицу! Будь проклята чертова раскованность современных девиц, о которой вчера толковали с Четыркиной.

Хорошо хоть, что сама Нина к Евгению равнодушна. Но почему? Чем, извините, плох ее сын? Умен, красив, богат. Иначе, как чувствами к кому-то другому, такое пренебрежение не объяснишь. Неужели… Объяснение, похоже, одно: Нина путалась с Урушадзе. Потому и осталась ночевать в ту ночь у Волобуевых. А Автандил в свою очередь нарочно поссорился с женой, чтобы спать отдельно. Ночью спустился по веревочной лестнице из комнаты Николя, по саду дошел вокруг дома до окон Нины, забрался туда…