Контакт первой степени тяжести Горюнов Андрей

– И все. И нет быка! – закончил бывший председатель. – Убил. Один раз всего вмазал кулаком по лбу.

– Промеж рогов, – уточнил Виктор.

– Убил производителя!

– Быка – ударил! – повторил Морозов снова, видно, вспомнив, и заново все пережив. – Художника – предупредил.

Действительно, – тут было ясно без вопросов: Морозов Виктор если бы ударил, голова бы отлетела.

Представив мысленно, как этот В. Морозов может вмазать, Власов даже откачнулся. И тут же охнул – суставы напомнили ему сейчас же о попытке влезть в автобус.

– Все ясно! – отпуская взглядом Виктора Морозова, Власов встал.

– Беги давай! – тут же скомандовал бывший председатель Морозову. – А то прохлопаешь. Солярка-то не бык, ждать не будет – утечет к соседям… А вас я, гости дорогие, прошу сюда, отведать молочка!

Пропустив вперед Власова, подполковник Скворцов на полсекунды задержался в кабинете:

– Все правильно! – шепнул он бывшему председателю.

– Я понял сразу: ты же тоже был на свадьбе! – ответил бывший председатель. – Я снова твой должник.

– А, брось! Они-то прилетят, да улетят. А нам-то жить! – И, выйдя на крыльцо, Скворцов добавил, глядя в спину удаляющегося Виктора Морозова: – Неужто он-то, Витька твой, действительно быка убил вчера?

– Факт! С этим зятем мне повезло.

– А пьет?

– Не-е-ет! После бани, по субботам – тут уж конечно! Бывает, что и вдрызг. Ну, после бани-то шары налить – это разве ж грех?

– Завидую тебе, Сергей Иваныч! – Скворцов вздохнул и, поискав глазами Власова, крикнул: – Владислав Львович! Вы не туда пошли! Нам сквозь дворы, налево!

– Но мне неясно – если я убил, так вы же сами тут же спросите: где труп? И что я вам скажу?

– Где труп? А в речке утопили.

– Как это – утопил?

– Пошли и сбросили с моста.

– В какую же реку?

– Да хоть в Москву-реку. С Новоспасского моста, например.

– И что – прямо на плече его принес и перевалил через перила, что ли?

– Ну, разумеется, в мешке! Не знаете, что ли, как трупы обычно в воду сбрасывают?

– Признаться, не знаю. Не видел. И сам не сбрасывал.

– В полиэтиленовом пакете вы сбросили труп.

– Чушь какая! Они ж, пакеты полиэтиленовые, маленькие. Как туда труп-то войдет?

– В большом пакете, в огромном. Ну, знаете, для защиты пальто в шкафу от моли.

– А-а, эти я знаю! Только они не пакеты, а мешки с молнией, и не полиэтиленовые, а поливинилхлоридные.

– Ваша правда, оговорился. Вот в нем вы и сбросили.

– А груз? Кирпичи ему в ноги, в мешок – добавлять, как считаете?

– Кирпича три, думаю, добавить можно.

– А пять или десять – нельзя, что ли?

– В принципе можно – кто запретит? Но нужно знать меру, чтобы оставалось неясно: утонул труп или поплыл себе.

– Зачем же создавать дополнительные неясности в таком простом, казалось бы, вопросе?

– Ну, как же? Чтобы затруднить поиск тела в реке.

– Затруднить – это понятно. Но вы посудите сами – нелепость выходит: если я его лично топил – то что ж, я разве не в курсе: утонул он или уплыл?

– Можете позволить себе быть не в курсе при данных обстоятельствах. Вы ж его с высокого моста сбросили. Темно было. Вы сверху ничего толком разглядеть не смогли. Вы слышали «буль». И все.

– Понятно, понятно!

– Ну, что тут нам, следствию, делать? Водолазы, кошки, тралы… Неделю повозимся. А наверх доложим: убийца пойман и сознался. Труп пока в реке. В известном месте.

– Так вам же тут же прикажут труп достать и предъявить.

– А мы достать не можем. Нам на это денег не хватает. И техника у нас старая. И кроме того, отнюдь не японская. Бюджет скуден. Поиск тела затруднен. Дайте денег – мы мгновенно найдем.

– Ну, тут уж ответ очевиден: фиг вам. Денег нет.

– Ну, вот и все! Что и требовалось доказать. Общий привет!

Улики данной, хоть и главной, – трупа – нет и, может быть, не будет, хоть мы и ищем его, изо всех сил стараемся. Нет! Ну, нет и нет. Никто не виноват. Раскрыто дело? Да! А вот это-то и есть самое важное! Хоть и нет денег, но люди зато золотые. Три дня не прошло – а дело раскрыто. С недоработочкой, согласен: без трупа. Но делать нечего – остается смириться с данным обстоятельством. На сем ваша одиссея заглохла. Что непонятно?

– Мне непонятно то, на что вы тут толкаете меня. Я не хочу. Не буду! Вы не правы!

– Я абсолютно прав.

– Может, вы и правы. Но… Нет! Я сроду никого не убивал и даже просто признаваться из тактических соображений – не желаю! Это, в сущности, тоже грех: мысленно все прокрутить, сочинить, на допросе рассказывать. А в голове-то это прокручивается, верно? Как возможный вариант. Как будто было, верно? По-моему, это тоже преступление: допускать мысль, представлять в воображении.

– Нет, это по закону не преследуется.

– Может быть, может быть… Глупо… Не знаю! Сердце не лежит! Не стану!

– Вы все-таки художник, я гляжу! Хотите, я скажу вам, отчего вы такой смелый?

– Я смелый? Сомнительно.

– Смелый, упорный. Вы в душе глубоко верующий человек, хотя и сами этого не подозреваете.

«Боже мой! – подумал Белов. – То же самое, что мне кардинал тогда говорил… Слово в слово почти!»

Он почувствовал, как корни волос на голове слегка зашевелились от смутной мистической дрожи, пробежавшей легкой волной по всему телу.

– Вы верите – Бог есть на свете! – продолжал Калачев тем временем. – Он не даст мне пропасть. Что ж, верьте, если вера есть. Вот у меня – я двадцать лет в угрозыске – осталась только мудрость. Да и той уже немного.

– Я недавно так же рассуждал. А теперь я, пожалуй, соглашусь: вы правы – я верю! Вот вы меня немножко поняли, поверили мне – ведь так? Вот и отлично! Ведь вера города берет! А Власова, я надеюсь, поездка в Шорохшу на истинный путь наставит.

– Эх! – Калачев махнул рукой. – Блажен, кто верует, тепло ему на свете! Вам, так же как и нам – не объяснишь и не докажешь!

– Стой! – внезапно Власов хлопнул по плечу шофера, – на выезде из Шорохши, перед околицей.

Кортеж из трех машин остановился.

– Что такое? – Скворцов едва не рассадил себе лоб от резкой остановки. – Проблема возникла?

– Для чистоты эксперимента, – ответил Власов и, выйдя из машины, направился к крайней избе. Там, в палисаднике, старушка набирала воду из колодца.

– Куда пошел? Ссы прямо здесь, на колесо! Можно! – крикнул Скворцов вслед Власову, но Власов даже не обернулся.

Хотя они и здорово напились «молока» с бывшим председателем Сережей, но тем не менее Владислав Львович Власов, знавший свое дело туго, мог еще выкинуть номер, не входивший в программу Скворцова.

Он не был пьян в обычном человеческом понимании этого слова. И надо сказать, что он, Власов, сколько бы ни выпил, никогда не бывал по-настоящему, кристально честно пьяным. Всегда он ощущал в себе присутствие какого-то трезвого дьявола, критически и рассудочно наблюдавшего как бы изнутри за поведением своего нажравшегося хозяина. Этот внутренний трезвый демон был существом очень наблюдательным, хитрым и злопамятным. В прокуратуре многие познали на собственной шкуре, сколь опасно надираться в компании с Владиславом Львовичем, к каким немыслимо тяжелым последствиям может такая расслабуха привести.

В данный момент внутренний трезвый дьявол боднул Власова изнутри: «Проверь еще раз относительно драки на свадьбе. Тебе здесь, Владислав, морочат голову. Нагнали пурги в ноздри. Быка, блин, убил кулаком. Ты проверь, поспрошай посторонних. Не будь лохом. Будь москвичом».

Конечно, вылезать из машины не хотелось. Болели ребра, болели руки, болела шея. Он видел самого себя как бы со стороны – пьяненького, жалкого, внешне несимпатичного, да и к тому ж давно не молодого. Это чувство отвращения и ненависти к самому себе вдруг охватило его с такой непреодолимой силой, что он не то что пошел, а даже побежал дряблой рысцой к крайней избе.

«Молодец! – одобрил его прыть внутренний трезвый демон. – Я просто горжусь тобою, Владислав!»

– Простите, – обратился Власов к бабуле. – Здравствуйте!

– День добрый! – ответила старушка чуть испуганно.

– Я выяснить хотел, точнее – уточнить с предельной точностью… – Власов почувствовал, что язык его творит чудеса, и попытался взять себя в руки. – Вот вы, наверное, мне как кажется, на свадьбе были, были здесь в деревне Шорохша, в августе были. На свадьбе были.

– Где? У Морозовых, што ль? Да вся Шорохша там была!

Власов собрал всю свою волю в кулак и совершение перестал качаться.

– Скажите-ка честно, это чрезвычайно важно, – были ли на свадьбе инциденты?

– Чего? – не поняла старушка.

– Инциденты!

– Не видела я их.

– Ну, а один-то, может быть, маленький – был? – хитро подмигнул ей Власов. – Ну, хоть такой вот – совсем крошечный?

– Ни одного не видела! – решительно ответила старушка и поспешила в избу – от греха.

– Теперь поехали! – махнул рукою Власов и застонал, схватившись за плечо.

Скворцов услужливо впихнул его в машину.

– Довольно! Хватит с вами цацкаться! – Власов хлопнул по столу ладонью. – Все это ложь, господин Белов!

– Но… – Белов попытался возразить.

– Безо всяких «но»! Проверочки дают другое. Эпизод первый: поезд, сцепщик, пили, беседовали, фокусы показывали. Нет, спали! И никакого сцепщика! Эпизод второй: на свадьбе драка.

– Да не драка ж, нет!

– Нет, верно: нет! «Нет» полный, абсолютный: ничего там не было! А кровь осталась. На теле, на рубашке. Теперь – часы. Часы Тренихина. У вас в кармане. Иван Петрович вам поверил, но он слегка наивный, может быть, излишне, человек… – Власов сильно нервничал: болели плечи.

– Однако я все же хотел бы при этом заметить… – попытался вставить Калачев.

– Иван Петрович, милый! Вы заметьте себе. Себе!..А кстати, – не совсем приятное известие для вас: там, наверху, на расширенной коллегии, ваш вчерашний балаган стал известен, ну это, скоморошество, с лентами, со свадьбой… ГАИшники на вертолете постарались. Меня замгенпрокурора в лоб вот полчаса назад спросил.

– Что именно он спросил? – поинтересовался Калачев.

– А вот то и спросил, – кивнул Власов, – что пришлось мне ответить ему прямо и без уверток… Да, было! Имела место эта прискорбная разухабица. А что мне оставалось? Только указать на вас. Как было, так и говорить. И что вы Белову вместе с мадам отдельную камеру предоставили на ночь – тоже пришлось мне, не смог утаить. Мне было, право, неприятно до чрезвычайности.

– Он что – нажал, а вы и испугались?

– Я не испугался. Я ничего не боюсь. Я только одного боюсь, Иван Петрович, что вас от дела, может быть, отстранят – хоть вы и молодец, конечно!

– И на том спасибо.

– Примите, в случае чего, мои глубокие, ну и так далее… Так вот итог. – Власов снова обратился к Белову: – Вы лучше говорите то, что было!

– Я только это и говорю.

– Ну, здравствуйте – поехали опять! Все, что вы говорите, это сказки! Летающие блюдца и прочее! Детский сад.

– И тем не менее – все это правда.

– У вас был найден пистолет. Заряженный. При понятых. Вот это правда. И две попытки к бегству. Тоже правда. Вот так. И все! Для суда, думается, и этого вполне достаточно!

– Ну, так и передавайте дело в суд, раз достаточно!

– Вы меня еще и учить будете! Как бы не так! Рано ваше дело в суд передавать, ой, рано! Еще надо от вас признаньице получить! Да уж и труп Тренихина – вы уж нам, милый мой, теперь и тельце, извольте – представьте!

– Где ж я его возьму вам?

– А нарисуйте! Вы ж художник!

– Мразь… – сказал Белов вполголоса.

Но Владислав Львович, конечно же, услышал: его называли так не впервой в его долгой жизни.

– Значит, вот как мы с вами тогда поступим! Вы подумайте, недельку-другую, может быть, чего и придумаете. Но только думать теперь вы будете не в Хилтоне и не в Савойе-Шератоне, а в общей камере на Бутырском валу. Там быстро вспомните, надеюсь. Это вам не Петровка, тридцать восемь, пять звездочек с девочками-ленточками.

– Да как же вам не стыдно! – сморщился Белов.

– Ну, нет! Тут вам, не мне, стыдно быть должно: венчаться в кашемировом пальто, стоять пред алтарем в наручниках!

– Эх, Владислав Львович… – вздохнул Белов. – До седых волос дожили, а все не знаете: Бог не в алтаре, не в церкви, не в наручниках и даже не на небе. Бог в душе. Там! Если он есть, конечно, там.

– Конечно! – кивнул, соглашаясь, Власов. – Если денег полные карманы – так и Бог в душе будет. Это понятно! Как же в состоятельной душе – да не поселиться-то! – Он встал и, выйдя в коридор, позвал: – Конвойных – увести!

– Считайте, что я от дела отстранен, – успел шепнуть Калачев. – Настучал, гнида, на коллегии.

Белов в ответ только вздохнул: сожалею, дескать, Иван Петрович…

– В Бутырку, в общую! На самых общих основаниях!

Круги ада, на которые ступил Белов с легкой руки Власова, начинались вовсе не с общей камеры, как думалось Белову, а с нескончаемого ожидания «места» – с сидения в зарешеченных «отстойниках», «накопителях», «аккумуляторах», «предбанниках».

– Послушайте, капитан! – не выдержал, взорвался Белов, переменив за день восемь или девять промежуточных временных клеток и, естественно, ни разу не получив никакой ни еды, ни питья. – Сколько можно вас ждать?

– Сидишь – и сиди!

– Так и я про это: давай сажай куда-нибудь! Сколько можно здесь лавку-то протирать?!

– Цыц! – ответил капитан. – Найдем куда – воткнешься сразу!

– Да я со вчера не ел!

– Определим – там и покормят. – Подумав, капитан добавил: – Может быть.

– Да это просто издевательство!

– Нет, ошибаешься. Это всего-то навсего «на самых общих основаниях». Во! А то привыкли всюду, безо всякого.

– То есть?

– То есть – сиди и жди. Вот так. И привыкай помалкивать в тряпочку. Здесь не балет тебе!

«Почему балет? – подумал Белов. – Психи. Кругом одни психи».

В общую камеру его определили уже после одиннадцати.

Отпирая дверь камеры площадью метров двадцать и содержащей не менее сорока человек, плотнейшим образом лежащих на общем деревянном подиуме, надзиратель отступил на полшага назад в коридор и, воротя морду вбок, чтоб не дышать испарениями десятков немытых тел, процитировал:

Вот твоя деревня, вот твой дом родной, Щас поедешь в санках по горе крутой…

Свет в камере ночной, тусклый. Народ храпел, стонал во сне, причмокивал, скрипел зубами… При появлении Белова никто и ухом не повел.

Хотелось лишь одного: прилечь, уткнуться лицом – хоть в плинтус, и до утра забыться.

Но как тут ляжешь? Между людьми и ладонь не всунешь. Чуть, может, посвободней было у параши. Не то чтобы там было место, а так – скорей надежда на него.

Белов толкнул слегка, будя, приличного на вид мужчину – в очках, похожего на интеллигента:

– Вы чуть-чуть не подвинетесь? Совсем немного. Мне бы хотелось прилечь.

– Куда? – мужчина, одурев от сна, от духоты и смрада, чуть приподнялся на локте: – Ты что, не видишь, что ли? И так-то лежат все на боку.

– А мне куда тогда деваться?

– У них спроси, – мужик кивнул на дверь.

– Так они меня сюда и запихнули. Не сам же я себе здесь заказал место.

– Ты в госпиталь тогда, скажи, попросись в больницу. Вон, постучи, скажи, заболел. В больнице на кровать положат.

– Да я здоров, не поверят.

– А ты попроси Стаса, вон он, четвертым от меня лежит. Он всех знает. Он все объяснит и поможет – в больницу-то, на кровать. Он троим уже тут помог, перед тобой.

– Тряси его сильней! Он спит как мертвый, – вполголоса сказал интеллигент.

– А?!? – Стае вдруг вскочил, встал на ноги, как чертик из коробочки. – Чего?!?

– Простите, что разбудил. Вон тот мужчина посоветовал мне к вам обратиться. Вы можете помочь попасть в больницу?

– А?! – Стае спросонья только хлопал глазами. Через секунду до него дошло. – В больницу тебе? Или в лазарет?

– В больницу. На кровать.

– Да. Это я могу! – кивнул мужик и в тот же мир обеими руками вцепился в горло Белова.

Белов захрипел и, пытаясь вырваться, скосил глаза в сторону интеллигента у параши

Тот, лежа на боку, опираясь на локоть, заметил с радостью, почти со сладострастием:

– В больничку разом щас! Потерпи. Он те горло сломает, хрипело смятое когда – они без звука кладут! Кого – на кровать, кого – на стол.

Сознанье уплывало. В глазах остался только черный круг с ярко светящейся каймой… Тело, живущее как бы отдельно от сознания, своим собственным разумом мгновенно вдруг ощутило конец и какой-то панической судорогой сообщило об этом главному, большому сознанию.

Белов, хрипя, с неимоверным трудом все же вскинул руки и понял, что они уже не вполне подчиняются мозгу, просто висят, едва удерживаемые у лица. Ноги внезапно подломились, словно кто-то сзади шарахнул палкой под колено.

Падая на спину, он все же заставил себя сконцентрироваться на цели, схватить душителя за кисти рук, за пальцы.

– А-а-а! – камера огласилась истошным воплем душителя.

Но даже его истошный крик не заглушил хруст ломаемых костей обеих рук.

В ту же секунду дверь с громким лязгом распахнулась, влетели надзиратели – не менее пяти человек – с дубинками, стремглав: как будто бы только того и ждали…

– Он руки, руки мне! – душитель протянул милиционерам свои кисти, висевшие безвольно вниз и замершие – как у пианиста на стоп-кадре.

– В больницу! – распорядился старший надзиратель. – А этого – в холодную! – он указал дубинкой на Белова.

– В больницу Стаса! – Белов, влекомый коридором, услышал за спиной донесшийся вслед комментарий интеллигента от параши. – Руки поломать – кладут без звука!

И камера захохотала, застучала, завизжала, взорвалась, – в десятки глоток.

Как холодно! Не сядешь и не ляжешь – ледяная сырость.

Стоять, стучать зубами.

Провал в мозгах. Но есть и мысль. Мысль о том, как там, в самом низу, немеют пальцы ног. Да нет, какие пальцы! Нет уже и ног! Деревяшки. Боли нет. Пропала чувствительность.

– Эй! Откройте!..Я расскажу все! Я во всем сознаюсь!

– Во всем, кричит, сознаюсь, – доложил капитан Власову.

– Ну, вот и все! – Власов потер руки: в его кабинете с утра было довольно прохладно.

– Очень вовремя вы, Владислав Львович, от Калачева избавились, – ну, этак, вежливенько, под жопу: кыш его…

– Не «кыш его», а он сам себя, лично, подставил, – едва заметно улыбнулся Власов.

– Владислав Львович, что же вы так-то… – расплылся, улыбаясь, капитан. – Не скромничайте, не к лицу вам! Вы умеете, уж не спорьте! Всегда: блистательный финал вы в полном одиночестве встречаете. И как у вас эти выходит: лишненьких – «того» – вы б научили, право!

– Такому не научишь. Это – дар.

– Ваша взяла, – кивнул Белов, упав почти на табуретку напротив Власова. – Я… Я убил Тренихина!

– Давно бы так… Мотивы? Белов пожал плечами:

– Мотивы вам известны еще лучше, чем мне: тайная зависть, явная корысть.

– Вы его… постойте! – угадаю… Вы его зарезали?

– Да. Я его ножом ударил. В спину.

– Хорошо! – Власов потер руки от удовольствия. – Он умер сразу? Вы не помните? Один раз вы его саданули или несколько раз?

– О нет, увы! Без опыта тут, понимаете… Я до этого случая никого не убивал, практика убогая. С одного раза у меня, признаться, не получилось. Такая вот досада.

– Да что ж – разве я не понимаю? Это очень понятно чисто по-человечески: сначала ударил раз, а потом добил.

– Ну. Верно. Раз десять я его еще ударил. Все не по» падал, ошибался, промахивался.

– Работа над ошибками, все предельно ясно.

– И только после уж… Потом.

– Он отошел?

– Да. После того, как я ему горло перерезал. Вот тут-то он – туту! Захрипел так страшно, засипел…

– Прекрасненько! Тогда-то вы рубашку и забрызгали?

– Нет. Рубашку я испачкал лишь потом, когда тащил его.

– Куда вы труп-то дели? Небось, конечно, в речку сбросили, а? – Власов подмигнул.

– В мешке?

– Ага! – Власов опять хитро подмигнул. – Ночью?

– Буль?

– Буль. И то ли поплыл, а то ли утонул.

– Нет. – Белов едва заметно горько улыбнулся. – Я закопал его в землю, зарыл. В лесу.

– Но только место вот забыли: были взволнованы, плохо соображали, так?

– Нет, не так. Место я запомнил отлично. Под Сергиевым Посадом. Двенадцать километров вбок. Возле Мишутино-2. Там справа от шоссе непроходимая чащоба. Так вот в этой чащобе…

– И сможете найти это самое место?

– Конечно. Ради вас найду без труда.

– Прекрасно!

Внезапно Власов осекся и задумался.

– Не понимаю, какую еще игру вы затеяли, Белов?

– Игру в чистосердечное признание.

– С предоставлением трупа? Ничего себе – игра!

– Русская рулетка называется.

– Русская рулетка? Разве есть такая игра? Я думал, что это название водки.