Контакт первой степени тяжести Горюнов Андрей

– Ты не шутишь?

– Шучу? – Белов рассмеялся. – Какие шутки в нашем положении, а? У нас все всерьез. Ну? – схватив, он закружил ее. – Говори – что хочешь? Все могу! Все для тебя сразу сделаю!

– Костер разведи, – робко попросила она, тем не менее хитровато улыбаясь.

– А что?! Почему бы и нет?! Кто не дает? Зажжем, разведем сейчас вмиг – и никто не осудит. Но что – вот проблема! Что бы сжечь нам, если жечь кругом нечего? – Белов как бы очнулся от приступа счастья и хищно оглянулся по сторонам. – Что здесь у нас горит? Снег не горит. Лед не горит. Луна в небе? Нет, не горит – только светит – он словно заколдовывал окружающий мир и себя самого, озираясь по сторонам.

– О! – вдруг осененно рассмеялся он. – Живем! Сейчас тебе будет кострище, Ленка! До неба, до звезд!

…Десять стодолларовых бумажек вспыхнули дружно и ярко.

Лена поднесла к ним руки:

– Как хорошо!

– Сейчас… – Белов наклонился, поднес горящие десять купюр к огромной куче долларов, сложенных на снегу: – Сейчас!

Бумага вспыхнула и озарила лица.

– Какой ты умный, Коля! Я сроду бы не догадалась!

Белов вздохнул невесело.

– Мне деньги с детства душу греют. Что делать? Меркантилен, – он пошевелил ногой кучу долларов, и костер стал гореть веселее. Не прошло и десяти минут, как вокруг них уже полыхало кольцо из зеленых бумажек.

Стоять в центре кольца было даже жарковато: сделанные, видимо, из высококачественного сырья, американские доллары выделяли на удивление много света и тепла.

Лена встрепенулась вдруг:

– Ты слышишь?! Они прислушались. Действительно, какой-то гул… Гул становился громче.

– И это уже не волки!

– Э-э-э, да это просто самолет, – махнул Белов рукой. Да – в вышине, на фоне звезд, искрились красненькие блестки, ползли по небу…

– Они нас видят? Как ты думаешь? Летчики заметили наш костер?

– Что? – Белов очнулся от мыслей. – Да, – он усмехнулся. – Что ты, Лен! Смешно. Это магистральный рейс какой-нибудь. Москва там, Воркута… Или что-то вроде… Что им до нас? Что нам до них? Что им Гекуба? Что они Гекубе?

В салоне ТУ-154, выполнявшего рейс Москва-Воркута, сидели, кроме прочих, трое: Власов, Калачев, дворняга.

Пес, как и все в салоне, сидел на кресле, сидел между Калачевым и Власовым. Он сидел, опять же, как и все в салоне, пристегнутый к креслу ремнем; табло «не курить, пристегните ремни» уже светилось под потолком. Естественно, он, как и все, не курил.

Двигуны взвыли, чтобы скомпенсировать грядущее увеличение лобового сопротивления, тут же после этого под полом глухо стукнуло: шасси вышли из пилонов и жестко встали на стопора. В кабине пилотов дробно заквакали звонки ближнего привода.

– Полоса перед вами.

– Полосу вижу.

– Счастливой посадки!

Секунда, еще… Десять скатов шасси коснулись полосы одновременно и даже взвизгнули от усердия и удовольствия.

Реверс. Заслонки. По тормозам!

– Да! А все ведь от жадности! – Белов с остервенением швырнул в огонь очередную порцию банкнот. – Казалось бы – живи! Чем не жизнь? Но вечно хочешь большего! Вечно недоволен! А если хочешь еще – вот и получай!

– Не кори ты так себя! Я, например, ни о чем не жалею! Смотри, ночь какая чудесная! Луна! Ни ветерка! Волки воют. Природа. Смотри, смотри! – вдруг вскрикнула она.

– Что?! – встрепенулся он.

– Полярное сияние! Я его впервые в жизни вижу! О господи, красиво как! И жутковато даже…О-о-о-о!..Ну, разве ты увидел бы это где-нибудь в Москве или под Москвой?

– Да, – кивнул Белов, таская подряд из всех карманов деньги – поставленными движениями, автоматически, не глядя… – В Москве такого не увидишь.

И кинул пачку в пламя.

– На вертолет теперь давай! – махнул рукой Власов, стоя возле трапа ТУ-154. – Я из Москвы звонил сюда, обо всем договорился. Вертолет должен нас прямо ждать, тут, на аэродроме. Бортовой 137! Вон он, смотри! Действительно стоит и ждет. Отлично!

Два человека и собака побежали к вертолету. Светало.

Полярное сияние погасло. Густые, темные сумерки сменились рассеянным молочным светом.

– Ну, вот совсем рассвело, – грустно сказала Лена Белову, стоящему напротив нее и глядящему в костер.

Она хотела что-то еще сказать ему, утешить, но осеклась, почувствовав, что кто-то сзади положил ей руку на плечо…

Она оглянулась и завизжала от ужаса – дико, истошно. Сзади ее стояла страшная тварь: слюнявые, кровавые клыки, изъеденная язвами морда с копошащимися в них белыми и желтыми червями, надутые жестокие глаза с вертикальными, как у змеи, прорезями зрачков, отливающими в кроваво-сиреневый оттенок белками. Зверюга смотрела абсолютно холодно, словно на секунду замешкавшись, решая, в какую часть тела воткнуть в следующее мгновение свои кровавые клыки. Тварь источала отвратную вонь – помесь трупного запаха с резким смрадом защитных газовых змеиных испражнений, – как пахнет внезапно схваченный, испуганный уж. Острое обоняние, конечно, различило бы в этом богатом букете запахов и что-то от нечищеной свинарни, гниющих отходов птицефабрики, вокзального общественного туалета, от павильона хищников в московском зоопарке.

Тварь резко выдохнула и, неуловимо быстро встряхнув головой – как лошадь гривой – выкинула из пасти язык, похожий на щупальце осьминога – беловато-матовый, шершавый, как изнанка коровьего желудка, усеянный, как прыщами, желтоватыми вкусовыми сосочками.

Язык устремился точно Лене в лицо и прилип к нему плоскостью своего кончика…

В ту же секунду, как только язык присосался, в глубине и уголках пасти твари обильно выступила сероватая пена-слюна, похожая на гной.

– А-а-а-а!!!

– Да, Ленок, ты не храброго десятка! – сказало чудовище голосом Тренихина, принимая соответствующий вид. – Жидка на расправу… Привет, ребята!

– Привет. – Белов кивнул Тренихину, однако довольно сухо, не отвлекаясь, все продолжая непрерывно доставать зеленые, демонстративно игнорируя его эффектное появление.

Воцарилась тягостная пауза.

– Я вижу, мне не рады… – протяжно протянул Тренихин – Раньше я был милее, наверно, – он начал на глазах снова превращаться в отвратную хищную тварь.

– Не надо!! – с ужасом закричала Лена. – Только не это!

– Да я и не очень настаивал. – Борис снова вернулся в свой обычный человеческий образ. – Белов, – сказал он, несколько смущенно отряхивая с куртки оставшуюся чешую чудовища, которая, слетая, тут же растворялась с голубоватым мерцанием в морозном воздухе. – Ты какой-то задумчивый, Коляныч…

– Я не в восторге. – Белов мрачно кивнул головой.

– О! О! Погляди на мужа, – сказал Тренихин Лене. – Как он надулся, сыч… Обиделся на что-то…

Он подошел к Белову, обнял:

– Ну, хватит! Не сердись, Коляныч! Ты ж знаешь, у меня такой характер, – он полсекунды подыскивал нужное слово и наконец нашел: – Легкий. Ну, или – вот такое я говно, согласен…И кстати – хочу тебе заметить – ты денег больше в огонь не кидай. Не то что прокидаешься, ты не думай, а просто теперь он сам собою станет гореть. Н-да… Ну, что притихли-то? Давайте по шампанскому, как водится, с утра – за встречу!

В руках у всех троих возникли наполненные хрустальные фужеры.

– Я пью за то, – сказал Борис, подняв бокал, – что мы все снова вместе! И мы – в контакте!

– Все это очень хорошо, конечно, – перебил его Белов. – Но я хочу сказать, что ни твой пафос, ни шампанское никак не заменяют совесть. Воистину, чего Бог не дал, того и за деньги не купишь. Где ты был, скотина, всю ночь? Нас чуть волки не съели.

– Не съели бы, не волнуйся. Это были не волки. Это я выл.

– Спасибо.

– Да не за что! Пустяки, старик. Мне было не трудно. Считай, что это тоже было небольшое испытание. Не каждому в этом мире, поверь, придет в голову жечь деньги. Большинство-то, к сожалению, за деньги готовы на смерть. В основном, конечно, на чужую. Но это лирика, прости. Давай махнем все же, а то долго держим, боюсь, передержим. Итак, за вас! Вы сдали все экзамены. Вы не А1, вы АО – высшей лиги! Ты правильно все выполнил, Белов. Безукоризненно, я бы сказал. Да – верно: шанс есть всегда! – Он повернулся к Лене: – Шанс есть у всех! И каждому – по его вере воздастся! За вас, ребята! Пью за вас!

Он выпил и грохнул бокал о сухую гальку возле костра.

– Такой бокал… – ахнула Лена.

– Тю-ю! Мы на это денег не жалеем! – сострил Тре-нихин. – Бейте!

– Пораньше ты не мог явиться? – Белов, разбив бокал, посмотрел на Тренихина испытывающим взглядом.

– Да видишь ли, – Тренихин слегка заюлил под колючим взглядом Белова. – Контакт всегда возможен – это да. Но видишь, дело в чем еще: переход возможен только после ночи. Мы наигрались там, вверху, мы накопили сил – вы ж видели?

– Полярное сияние – ты имеешь в виду?

– Конечно же. Но вот – пожалте бриться – наступило утро. Рассвет? Рассвет. И я тут же здесь!

– Ты мог бы рассказать нам это все вчера еще.

– Зачем? Ведь так куда эффектней! Вы ночью не мерзли? Да нет, особенно не мерзли! Сожгли миллионов триста долларов – чем не занятие? Вдвоем! Одни! Луна! Замечательная погода! Ясная ночь, колючие звезды… Да что я, черт возьми, все это вам рассказываю, в конце-то концов! Вы же сами мне это должны были бы рассказать, задыхаясь от счастья! Да теперь вы десять, двадцать тысяч лет об этом будете, наверно, вспоминать. Ночь у костра. Вот это ночь! Да разве такое забудется?! Навек останется, отпечатается в памяти. А ведь это-то и есть самое-самое для вас, для людей – воспоминания, верно ведь? Уж их-то у вас, у людей – особенно у русских – не отнимешь никаким колдовством!

– Треплом ты был, треплом ты и остался.

– Грешен, Белов. Прости. Прости, что ночью не явился. Но ночью третий – лишний, знаешь?…Чу?!

Борис поднял палец, прислушался…

– Все. Вертолет. Нам пора закругляться. Тренихин поднял снова появившийся в руках наполненный бокал, еще чудесней и прекрасней предыдущих.

– А что, скажи, значит группа крови АО? – спросил вдруг Белов. – Ты сказал, что у нас не А1, а АО. Почему? Что это значит?

– Да как же, старик? Неужели не ясно еще? Группа АО означает, что есть в крови такой фактор – верность. Очень редкая кровь и очень редкий фактор во Вселенной. Ну, вздрогнули: мы пьем за верность! Ценнее ее ничего в мире нет!

…Ударившись о гальку, бокалы раскололись в брызги. Гул вертолета нарастал…

– Теперь эффектная концовка, – сказал Борис. – Смотрите на свою палатку…

Палатка, стоящая в отдалении, на снегу, сама собою распоролась вдруг – будто разрезанная изнутри невидимыми ножами…

И в тот же миг от нее побежали в разные стороны две цепочки следов, словно от палатки удирали невидимки…

Разбежавшись от палатки метров на тридцать, цепочки следов прекратили свой бег, остановились и замерли – словно невидимки улетели…

– Вот пусть господин Власов Владислав Львович поломает себе башку, поразмыслит над тем, что здесь произошло. Как ты, Белов, считаешь, есть у тебя разумная гипотеза: что это было, почему оно, зачем и каким образом?

– Ну, у меня-то есть, – кивнул Белов и обнял Лену за плечи. – Это убежали из палатки ее неверие и мое отчаяние.

– А что? Неплохо! Ответ принимается – недурно пущено, как говаривал Илья Ефимович Репин…Ну-с, и по третьей – просто так – на посошок: ведь боги любят троицу! – Борис поднял бокал…

…С появившегося над Западными Саледами вертолета – черной точки – конечно же, не было видно, как они трое начали вдруг таять в воздухе, исчезать, превращаясь в тонкие лучи пляшущего света…

Секунда – и исчезло все.

Только в костре догорали зеленые доллары…

– Смотри, смотри! – Власов припал к иллюминатору. – Разрезали палатку, разбежались и исчезли! О-о-о!..О-о-о! Как это мне знакомо!..Такое ж дело – в точности, – было у меня… В самом начале восьмидесятых… Восемь человек… И даже где-то здесь, в этих местах же… И ничего! И разумеется, с концами… Конечно, дело я закрыл… Ты видишь? А? На что же это похоже?

Калачев задумчиво покачал головой.

– На нашу жизнь похоже. На земную, – ответил он, помолчав. – Явились двое – непонятно откуда, просто появились. Потом сошлись, утоптали площадку, поставили палатку, развели костер… О чем-то говорили. О важном для них. А потом исчезли – ушли по отдельности. Ушли! Исчезли. Куда?…Туда же, может быть, откуда до того пришли? А?

– Ты снова философствуешь! – Власов повернулся к летчику. – Вы можете сесть в сторонке? Чтобы улик винтом не разметать? А то заметете следы нам все к едрене фене.

Летчик с сомнением хмыкнул:

– Глубокий снег…

– Да ты же местный, постарайся!

– Я стараюсь, – кивнул летчик, сажая вертолет метрах в ста пятидесяти от костра и палатки. – Я всю жизнь только то и делаю, что изо всех сил стараюсь… Толку-то только… Вот тут вроде бы наст потоньше…

– Смотри, смотри, – здесь доллары жгли, валюту! О, Боже мой, Иван Петрович, да здесь же десятки миллионов долларов сожгли!..Зачем?!..Кто?!..Почему?! Ты понимаешь что-нибудь хоть?

– Понимаю, – вздохнув, ответил Калачев. – К сожалению, я все понимаю, пожалуй.

– К сожалению?

– Да. Как в Писании сказано: «От многих знаний много и скорби, и умножающий мудрость умножает печаль… »

– Рад за тебя, – язвительно, с недоверием в голосе, хмыкнул Власов. – Такой ты начитанный! И все понимаешь! Так… Так… Мы тоже не щи лаптями хлебаем… А это что? Осколки! Осколки хрусталя… Бокалов…

– Шампанское, наверно, пили, а бокалы – били, – довольно равнодушно, невыразительным тоном откомментировал находку Калачев.

– Да, – с издевкой в голосе согласился Власов. – Сюда вот прилетел Белов, хватил шампанского – ну, со своей-то кралей – с хером в манто – сжег пару сотен миллионов долларов – погреться им, видишь ли, захотелось – и отвалил, отклеился от следов и – в воздух – полетел себе куда-то – восвояси…

– Я думаю, ты прав, Владислав Львович, – кивнул Калачев, гладя собаку. – Похоже, именно так и было на самом деле.

– Понятно, как же! Дураком меня желаешь выставить? И в результате подставить? Ага! Не попадусь я, ты на это не рассчитывай. Не так-то я прост, как снаружи, может быть, выгляжу. Я наблюдательный черт, глаз наметан: вон, посмотри, осколки – бокалов, сейчас скажу тебе, постой секундочку… восемь-девять штук бокалов здесь было…

– Я думаю, что девять. Или шесть. Или двенадцать. Но кратно трем, – заметил Калачев.

– Надо собрать осколки, остатки обгорелых долларов… На экспертизу…

– Зачем? – пожал плечами Калачев.

Ему было скучно. Он понимал все и без экспертизы.

– Ну, как же так? По обрывку можно восстановить серию купюр, номера. – Власов нагнулся, осторожно раскладывая по пакетикам не догоревшие доллары, осколки хрусталя. – По номерам можно отследить путь денег – непонятно? Когда ввезены были, кем, кому и за что выплачены… Это многое прояснит, многое! Эти же деньги Белов, возможно, получил за проданные на Запад картины Тренихина, а потом, опасаясь преследования или мучаясь угрызениями совести, решил от них таким вот образом избавиться… Ты этим не шути.

– Приехать сюда, чтобы сжечь? – ухмыльнулся Иван Петрович, грея нос в воротнике своей синтетической, на рыбьем пуху, куртке.

– А что такого? Они ему руки жгли, – он и решил сжечь их – как бы в отместку: вы мне руки жжете, а я вас сожгу!

– Правдоподобно… Жизненно, – кивнул Калачев и чихнул.

– Будь здоров!

– Спасибо…Слушай, Владислав Львович, пошли назад к вертолету. Совсем я придубел.

– Ага! Все. Я собрал образцы. А сфотографировать лучше с воздуха: захватим всю картину разом…

Они повернулись, пошли назад к вертолету.

– А интересно – кто ж палаточку разрезал, а? – глядя на вертолет, спросил Власов. – Ее бы тоже следовало прихватить, но что-то и я подзамерз… Людей пришлем за ней потом. А то совсем руки окоченели… Ну, надо ж вот: полосанули изнутри! Опять, блин, изнутри – ну точно, как тогда!

Власов шел к вертолету, стараясь попадать в их же собственные следы – оставленные ими полчаса назад, и снова – как и по дороге туда, от вертолета к кострищу, – Власов вроде бы невзначай вынудил Калачева идти не впереди него, Власова, возглавлявшего шествие, а следуя за ним, за Власовым, идти вторым, причем точно по его следам – след в след. Подобных фокусов у Владислава Львовича была полна копилка, и они выскакивали из него совершенно автоматически, срабатывая бессознательно и надежно, как сокращения прямой кишки у обжористого младенца.

Калачеву оставалось либо идти за ним, глядя себе под ноги и Власову в спину, либо ломиться самостоятельно, рядом, параллельным курсом по целине. Он выбрал второе, исходя более всего из того, что разговаривать, глядя в затылок собеседнику, неудобно, да и не совсем прилично.

Калачев сошел с протоптанной тропы, стараясь идти рядом с Власовым. Пес, как сама солидарность, тут же тоже сошел с тропы и забарахтался рядом с хозяином, проваливаясь по брюхо в пушистый свежий снег. Конечно, завязнув, они стали отставать от Владислава Львовича.

– Палаточку разрезали – их что-то испугало там, внутри! – продолжал строить цепь заключений Власов, не обращая внимания на своих спутников. – Но что их спугнуло? Что?

Калачев ничего не ответил ему.

– Слышишь, Иван Петрович? Вопрос ведь весь в этом: что их испугало? Конкретно?

Калачев опять промолчал.

– Оглох, что ль, ты? Иван Петрович?!

Власов обернулся к Калачеву и так и застыл, разинув рот…

Следы Калачева и следы собаки, шедшей рядом с ним, внезапно обрывались…

Их не было нигде – собаки с Калачевым. Только снег, розовеющий в лучах туманного полярного солнца на сотни, сотни метров…

Власов охнул и выронил в снег пакетики с обгорелыми долларами и осколками хрусталя…

– Ты видел?! Видел?!

– Нет, – ответил летчик, складывая «Вечернюю Воркуту», – Я ничего не видел. – Почувствовав нечто странное в голосе Власова, он глянул на него: – А что случилось-то?

– А то! Давай, быстрее! Заводись! Давай! Давай!! Давай!!!

– Чего – «давай»-то?

– Давай, Бог, ноги!!

Охранник «Пром-бам-трам-банка», сидя на посту, закурил и обернулся в поисках пепельницы.

– О! – сказал он, обнаружив на кресле рядом с собой аккуратный сверток. – Мой комбинезончик! Чего, ребята, этот заходил ко мне, ну, тот?

– Кто– «этот», «тот»?

– Ну, помнишь, тот, хохмач, ну, в байковой рубашке? От одной любовницы – к другой?

– Никто не заходил.

– Спишь ты, дядя, я гляжу. Смотри: в соседнем доме сразу восемь банков обокрали.

– Не надо «ля-ля» в глаза-то – молод еще! Я на посту не сплю. Даже глаз не прикрываю. Вот выпить, закурить на посту – я могу. Молодость вспомнить могу. И газетку почитать – это я тоже могу. Но глазом-то я кошу при этом! Всегда. Мышь не проскочит – во как я глазом кошу! Никто не заходил.

– А комбинезончик выстирал, прогладил – не сам, конечно – баб, заставил, поди.

– А то уж! Вот я, например – бабу могу на посту. Хоть на седьмом десятке, а только дай. На посту-то. А вот заснуть – никогда! Иной раз самому покажется – ну все, заснул, храплю! Нет, вздернусь только – и кошу, кошу как нанятый!

На Птичьем рынке в специально сделанных загонах лаяли предлагаемые на продажу собаки, разные – бульдоги, лайки, доги, шнауцеры, ротвейлеры, овчарки, сенбернары…

Только в загоне № 117 никто не лаял. В загоне № 117 лишь храпели. В загоне № 117 спали бомжи.

Один бомж вдруг вздрогнул, проснулся, ощупал себя.

На нем была отличная штормовка – фирменная, клевая, с меховой отстегивающейся подкладкой.

Бомж явно потрясен был появлением на себе этой роскошной одежды. Он сунул дрожащую руку в нагрудный карман…

– Часы! Так и есть – часы, сука! Вот. Вот… «Тре-ни-хи-ну… Переславль… Партконференция…» Точно! Во, дела! – бомж растолкал лежащего рядом соседа: – Слушай, Бублик, память отшибло мне. Что мы вчера пили? Не помню!

– То же, что и всегда, – ответил Бублик, не открывая глаз.

– А я вам случай расскажу, – вы ахнете! – сообщил таксист Трофимов своим коллегам на стоянке во Внуково.

Коллег было много, – все ждали прилета прямого рейса Брайтон-Бич-Переделкино.

Этот рейс, как всем было известно, неизменно заправлялся керосином в обрез, тютелька в тютельку, и посему, при наличии малейших атмосферных бифуркаций над Атлантикой, будучи не в силах дотянуть до Переделкина, садился во Внуково – по этой вот национально-технической причине.

Такси от Внуково до Переделкино тянуло долларов на триста – с рыла, конечно – так что «экономия» была налицо.

– Ну, что за случай? – поинтересовался один из леваков, чтобы хоть как-то скрасить скуку ожидания.

– Случай интересный. Со мной случился. А случай такой, понимаешь, что я на этой тачке, на своей, уже поболее пяти тыщ отмотал, ни разу не заправляясь, – похвастался таксист Трофимов. – Такой вот случай занимательный.

– Да ладно. Не свисти. Как это – не заправляясь? – коллега выразительно щелкнул себя ногтем по горлу: – Так, что ли?

– Да нет, не так. Я про бензин толкую. Про семьдесят шестой. На этой моей тачке, сколько вот ты ни проедешь – всегда полон бак! Под горловину!

– Ага. Конечно! Грузишь нас, мудаков, до беспамятства… – иронично хмыкнул кто-то.

– А вот давай на спор: с тобой садимся, замеряем уровень и сотню километров едем. И будет полон. Ни капли не уйдет!

– Да ладно врать-то!

– На пару тысяч баксов – спорим? Вот, все – свидетели!

– Давай!

– Ты сначала бак осмотри повнимательней – там хитрость, небось, есть у него.

– На, убедись – все стандарт!

– А снизу?

– И снизу можешь посмотреть. Не возражаю. Мне – что? Ты сам вызвался. Проспоришь, друг. Ну, замеряй! Теперь садись. А вы все – свидетели…Я так же вот вчера у бритых четыре тонны баксов срезал – катал их по кругу, вокруг казино. Весь вечер катал! Умылись!

Гаишный инспектор открыл дверь вертолета и тут же отшатнулся: из вертолета выпал на него увесистый цилиндрический мешок.

– Ох, что это?! Никак, палатка новая? Ты, что ли, купил? – повернулся гаишник к пилоту.

– Я ничего не покупал, – ответил удивленно летчик.

Во дворе, под окнами мастерской заслуженного художника РФ Бориса Федоровича Тренихина, шла, как обычно, неистовая и нескончаемая рубка в домино.

– Эх, остограммиться бы сейчас по чекушечке… – почесал затылок Андрей Иваныч Полтавцев: ему с напарником сегодня явно не везло.

– Согласен, – кивнул напарник. – Но я совсем пустой по этой части.

– Может, к метро мне сходить, ларьки причесать? – предложил участковый.

– Ты их вчера причесал уж – запамятовал?

– Повторенье – мать ученья, – заметил участковый.

– Нет, не годится. Ты им при мне вчера: «До конца месяца теперь – ни под каким видом. Сам не „ам" и другим не дам». Обещал ведь, слово дал.

– Я слову своему хозяин! – кивнул участковый. – Захочу – дам, расхочу – назад возьму.

– Не одобряю, зря так. Ведь и убить, гляди, могут.

– Это правильно. Это верно.

– Ох, что это такое? – удивился вдруг Андрей Иванович, почувствовав, что его нога там, под столом, задела что-то непонятное и оно упало с негромким бульканьем.

Он наклонился, заглядывая под стол.

– Ух, ни фига-то, мужики! Да здесь «Столичная»! Полуторка, с ручкой!

Полуторалитровая бутылка водки в сувенирном исполнении в виде кувшина была извлечена из-под стола и поставлена среди фишек домино.

– Нетронутая!

– Целочка!

– Подкинул кто-то…

– Ага. Подкинут тебе, точно.

– Это кто-то позабыл.

– А вдруг – отравленная?

– Кто? Водка?

– А что – не бывает, думаешь?

– Сейчас проверим…

Взяв бутылку, Полтавцев лихо поболтал ею в воздухе и тут же, понаблюдав секунд десять за процессом всплывания крутящейся воронки пузырьков, авторитетно заключил:

– Отличная водка. Поздравляю!

– Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, – подытожил экспертизу участковый.

…Через полчаса, уже приведя приговор в исполнение, все стали как-то инстинктивно заглядывать под стол… Однако, увы – халява кончилась. Пришлось снова взяться за фишки.

Через час, уже почти отыгравшись и напрочь забыв о случившимся, Андрей Иванович уронил нечаянно кость. Кость упала под стол.

– Еще одна, ребята…

На сей раз это была польская литровая «Зубровка»…

…Через часа полтора, угомонив после «Зубровки» еще и пол-литра «Посольской», почему-то Каменец-Уральского разлива, появившуюся столь же внезапно, и, кстати, Андрей Иванович Полтавцев понял механизм этого чуда.