Рыцарь света Вилар Симона
Она прошла в полутемную прихожую и с милой улыбкой попросила Артура подняться наверх и немного обождать ее. Сама же скрылась за узкой боковой дверью.
Артур медленно взошел по навощенным до блеска деревянным ступеням, огляделся, и у него создалось впечатление, что этот дом или недавно был приобретен, или сдавался внаем. Было заметно, что стены тут старые и с потеками, однако их занавесили яркими гобеленами с весьма вольными сценами на ветхозаветные сюжеты из Библии: Давид, наблюдающий за купающейся Вирсавией, Соломея, пляшущая нагой перед царем Иродом. В этом полутемном покое чувствовалось нечто волнующее, от чего Артур совершенно отвык в суровой жизни Темпла: мягкие подушечки на скамьях вдоль стен, стол, покрытый алой, с длинной бахромой скатертью, небольшое окно, затянутое промасленной бумагой, раскрашенной в яркие цвета. В углу на небольшом подиуме стояла узорчатая жаровня с чеканной крышкой, испускавшая тепло и сладкий аромат благовоний, от которого у Артура даже закружилась голова. Все было слишком уютно, слишком изнеженно, слишком по-женски… Ковер на дубовых половицах был с таким пушистым ворсом, что Артуру стало неловко, оттого что он ступил на него своими мокрыми сапогами.
В конце концов он опустился на одну из скамей, где на подушке покоилась большая рыжая кошка, притянул ее к себе на колени, стал гладить, гадая, как скоро придет его прекрасная незнакомка.
Но пришла не она, а ее служанка, поставила на стол поднос с горячими булочками, беконом и подогретым, приправленным пряностями вином и предложила рыцарю угощаться, пока хозяйка улаживает кое-какие дела. Служанка действовала расторопно и умело, но при этом смотрела на гостя так игриво и вызывающе, что он даже поперхнулся вином. Все же среди тамплиеров он совершенно отвык от женского общества.
А сама хозяйка в этот миг стояла за стенкой, наблюдая за гостем в глазок, просверленный в стене и в гобелене, среди вышитой листвы над купающейся Вирсавией.
«Немедленно уволю эту негодницу!» — сердито подумала она, видя, как та строит Артуру глазки. Ибо обычно она набирала служанок среди бывших уличных девок. Это было удобно в ее ремесле. Эта роскошная женщина и сама была из тех, кто продавал любовь за деньги и положение. Но она была умна, сумела упрочить свое положение и имела влиятельных покровителей и поклонников. И все же в ее сердце многие годы хранилась нежность только к этому красивому пройдохе, Артуру из Шрусбери. Некогда они были любовниками, причем оба тогда скрывали, кем являются на самом деле: Артур сказал, что он человек графа Херефордского, а она представилась леди Ависой из поместья Прийс-Холл. Она и впрямь взяла себе это звучное нормандское имя, чтобы ее любовнику графу Глочестеру не пришлось ломать язык, произнося ее непривычное в Англии валлийское имя Ангхарад. Артуру же Ависа сказала, что она богатая вдова и имеет маленькую дочь. Ей тогда казалось, что Артур искренне полюбил ее. Он был такой ласковый, такой молоденький, но уже весьма умелый любовник. По роду своей деятельности Ависа знала, что есть такие прирожденные любовники, какие знают и умеют доставить женщине наслаждение, довести их до вершины блаженства. И Ависа таяла в его объятиях. Будучи старше Артура, она была еще в расцвете своей чувственной женской красоты, к тому же опытной соблазнительницей, умевшей пленить и привязать к себе мужчину. И какое-то время они были прекрасной парой… пока все не открылось.
Артур узнал, что она содержанка графа Глочестера, что ее дочь от него и что Ависа содержит самые доходные бордели в городе. А ей стало известно, что он простой проводник и бродяга, а никакой не рыцарь, но все равно вышло так, что не столько ему, сколько ей пришлось оправдываться за ложь. Ибо мир устроен мужчинами, именно они диктуют в нем свои законы. Ависа всегда это знала, но все же была смущена и подавлена, когда Артур сказал, что ловко же она прикидывалась порядочной леди, хотя на деле оказалась шлюхой. А еще сказал, что сможет любить и уважать только достойную женщину. И это он, который не имел за душой ничего, кроме своего желания бродить и служить за плату! Чем он лучше ее, если они оба были простолюдинами и зарабатывали на жизнь тем, что умели?
Тогда Ависе очень хотелось бросить все это Артуру в лицо, но она сдержалась. И добилась, что они и в дальнейшем остались друзьями. Артур порой навещал ее, всегда был приветлив и весел, один раз ей даже удалось подпоить его и снова уложить в свою постель. Но это было в последний раз. Артур ясно дал понять, что они никогда не будут парой. Позже он сам познакомил ее с претендентом на престол от дома Анжу, молодым Генрихом Плантагенетом, и был доволен, что так выгодно устроил свою подругу. Она же приобрела высокородного покровителя и даже забеременела от него. Ибо Ависа знала, от кого надо беременеть. Ее прежний любовник граф Глочестер уже заметно охладел к ней, а вот мальчишка Плантагенет был просто без ума от прекрасной валлийки. И когда в мае этого года она родила маленького Джеффри, как и просил назвать сына Генрих, она не лишилась его милости и получала ежемесячное содержание на ребенка. Так что бедной Ависа не была: поместье Прийс-Холл давало ей неплохой доход и положение землевладелицы, бывший любовник Глочестер по-прежнему ей покровительствовал, ее бордели процветали. Немудрено, что в этом году она решила расширить свое дело и приехала в Лондон, где собиралась открыть несколько публичных домов. Она всегда была очень деятельна и предприимчива. И очень одинока.
И вот неожиданная встреча с дорогим Артуром, который после ранения потерял память, забыл прошлое. О, теперь она воспользуется этим и уже не отпустит его от себя! К черту все бордели, все планы! Для Артура она будет богатой одинокой вдовой. А ведь сегодня пришедшие к собору шлюхи, с которыми она ранее договорилась, едва не испортили все, но, кажется, обошлось. Ависа привела Артура сюда, в этот снятый ею в Лондоне дом, и теперь все зависит от того, что она узнает от потерявшего память возлюбленного, как повернет дело, чтобы в его глазах вновь стать достойной дамой, которую он будет уважать и любить.
Вот какие мысли бродили в голове Ависы, пока она наблюдала за играющим с ее кошкой Артуром, и ее желтые глаза горели не менее остро, чем у расшалившейся киски.
Решив, что уже пора появиться, она торопливо поправила свои иссиня-черные косы, коснулась подвесок на золотистом головном обруче, покусала губы и пощипала щеки, чтобы ярче горели. Ресницы Ависа искусно удлиняла с помощью приспособления из паучьих лапок, а одевалась всегда роскошно и богато. И сейчас она старательно отряхнула складки своего крашенного в шафрановый цвет бархатного блио, поправила усеянный сверкающими хризолитами пояс, устроив узел немного ниже живота, так чтобы висячие концы пояса спускались почти до самой шелковистой каймы на подоле.
Артур медленно поднялся, когда она вошла своей плавной, изящной походкой, чуть покачивая бедрами и красиво перекинув через руку длинный шлейф. Без ее тяжелого мехового плаща она показалась юноше еще более привлекательной и волнующей: стройный стан, широкие бедра, открытые в вырезе округлого декольте смуглые гладкие плечи. Он судорожно сглотнул и шагнул к ней, протянув руки. Однако красавица мягко уклонилась от его объятий, подошла к столу и стала зажигать длинные белые свечи.
— Наверное, я вела себя в церкви слишком откровенно. О, это было недопустимо, но я так давно не видела вас, Артур! И, признаюсь, вы смутили меня известием о потере памяти, теперь я даже не знаю, с чего начать наш разговор. Думаю, что сначала мне надо представиться. Я — Ависа из Прийс-Холла, что в графстве Глочестершир на западе Англии. Вам это о чем-нибудь говорит?
Все еще смятенный ее привлекательностью и собственными подавляемыми желаниями, Артур только и смог, что отрицательно покачал головой. Увидел, что леди Ависа грустно поникла.
— Тогда мне трудно говорить с вами, Артур. Наверное, это вам сначала стоит рассказать мне о себе.
Ей это действительно было нужно, ибо с тех пор как он поступил на службу к Генриху Плантагенету и, как она вызнала, добился заметных успехов, Ависа не имела вестей об Артуре. Но она не забыла, что некогда он страстно влюбился в красивую знатную саксонку и готов был ради нее на все, только бы получить рыцарское звание, чтобы иметь право просить ее руки. Что ж, рыцарем он, похоже, стал. Ависа поняла это не столько по его одежде, сколько по рукояти меча у него на поясе. Но то, что за это время с ним случилось такое…
Ависа знала, что соблазнительна для мужчин, но сейчас, слушая рассказ Артура, она забыла о том, что нужно принимать грациозные позы и играть своим золотистым взглядом. Ибо подобного не ожидала. Юноша сказал, что ей должно быть известно, что он из хорошего бретонского рода, что поступил в орден Святого Иоанна и стал госпитальером. И все бы ничего, но ему поручили некое странное задание, с которым он не справился, и вынужден был покинуть свой орден. Одно время он гостил у гронвудского барона, до того как этого лорда обвинили в измене и он погиб, защищая свой замок. Артур же во время захвата замка получил ранение, которое привело к потере памяти. С тех пор он живет среди храмовников и в скором времени собирается вступить в их братство.
Рассказывая о себе, Артур порой делал паузы, умолкал, удивляясь, почему он все это сообщает незнакомой женщине. Но он хотел, чтобы в обмен на его искренность она тоже рассказала ему все о нем самом. А еще он постоянно ощущал, как путаются его мысли при взгляде на выпуклые полушария ее вызывающей груди, пухлые губы, какие она изумленно приоткрыла, что сделало их похожими на полураскрытый спелый плод… какой ему так хотелось вкусить. Не отдавая себе отчета, Артур старался во всем угодить леди Ависе, только бы она опять прильнула к нему, позволила касаться себя в этой полутемной уютной комнате, где они были совсем одни.
— То, что вы поведали, очень странно, — наконец вымолвила Ависа. — Ибо ранее, когда я знала вас…
Тут она сделала небольшую паузу и принялась снимать стекающий по высокой свече воск. Ей надо было собраться с мыслями и напомнить ему о том, что было бы ей выгодно и согласовывалось с тем, что он ей сообщил. Ибо пока ее многое устраивало.
— Вы действительно были госпитальером, друг мой, и хоть вы из Бретани, но немало времени провели в Уэльсе.
Артур встрепенулся.
— О, наверное, так и есть! Я порой вспоминаю те края, да и недаром же мы общаемся на валлийском языке. Но… Что связывало нас ранее?
Ависа подавила улыбку. Она видела, насколько это важно для него, но решила, что должна быть очень осторожной, дабы ее ложь выглядела убедительной.
Да, они познакомились в Уэльсе, откуда она родом. Встречались и позже, когда она уже овдовела, став хозяйкой небольшого манора в Англии. Но женщина, не имея сына-наследника, по закону не могла править землей и защищать свои владения. Ее же усадьба была лакомым куском, и Артур мог бы вполне безбедно там устроиться, ибо уже тогда собирался выйти из ордена. Но у него оставалось какое-то задание. В чем оно состояло, Ависа не ведала, однако верила, что Артур вернется, потому что они уже обручились и все в ее усадьбе знали, что скоро у них появится новый хозяин.
Ависа говорила с пылом, но умолкла, заметив, что Артур задумался. И догадалась, что немного перестаралась, доказывая, насколько ему выгодно жениться на ней. Артур и ранее не был стяжателем, и пусть в его голове полный сумбур, но он остался прежним, так что перспективой выгодного брака его не прельстишь. Она убедилась в этом, когда он неожиданно спросил ее совсем об ином: кто такой Гай?
Ависа вздрогнула. Ей стало страшно. Что он вспомнил? Она решила отвечать правдиво. Сэр Гай де Шампер — рыцарь, который проживал в Уэльсе. Она не имела чести быть знакомой с ним, но Артур нередко рассказывал об этом рыцаре, причем всегда с одобрением, несмотря на то что в Англии сэр Гай был объявлен вне закона. Обычно он проживал в Уэльсе, и его там даже прозвали Черным Волком.
— Да, Гай де Шампер, — медленно повторил Артур. — Черный Волк. Все верно. Так мне кажется.
Он потер ладонью лицо, словно сгоняя наваждение, и улыбнулся ей.
— Похоже, мы и впрямь знакомы, раз вы знаете этого человека. Вот бы и мне с ним встретиться. Если он не умер… — добавил он с грустью и опять нахмурился.
Но Ависа поняла одно: Артур проверял ее, он явно сомневается. И она должна отвлечь его от подозрений!
Как? Ависа поднялась плавным волнообразным движением и приблизилась к нему, медленно положила руку на его голову и вздрогнула, ощутив под волосами шрам.
— Эта рана… Из-за нее ты забыл обо мне. И твои волосы такие короткие. А ведь раньше мне нравилось запускать пальцы в твои длинные черные волосы… Ласкать их.
Она стояла совсем рядом, перебирая недавно отросшие пряди, и от ее близости у Артура смешались мысли. Он медленно обнял ее, скользнул рукой по ее пышной груди, услышал ее бурное дыхание. Он тоже так дышал. Кровь шумела у него в голове, во рту пересохло, тело наполнилось истомой вожделения.
— Я хочу тебя, — глухо и хрипло вымолвил Артур.
О, Ависа знала, как соблазнять мужчин, она была неторопливой и доступной, она позволяла ему ласкать себя, гнулась в его руках, подставляя его рукам и губам свое сильное, роскошное тело. При этом она медленно отступала, увлекая Артура за собой, пока они не оказались в ее уютной опочивальне, рухнули на покрытое мехами ложе.
Ависа старалась не торопиться, но Артур слишком изголодался по женщине, он просто вибрировал в ее руках и задыхался. И все же был очень нежным. В нетерпении он покрывал ее тело поцелуями, столь исступленными, что Ависа стала стонать и сама поспешила снять с себя одежду, помогла разоблачиться и ему. Артур тут же набросился на нее, взял яростно и стремительно. Она же ликовала. Никогда ранее он не был столь страстным. И столь ненасытным.
Она поняла это, когда он вторично овладел ею, сразу же после первого соития. И она не стала сдерживать криков, зная, как это распаляет мужчин. Но с Артуром ей вовсе не приходилось притворяться, она сама жаждала его, сама льнула и ласкалась, используя весь свой опыт куртизанки. Ее черные волосы растрепались, смялись и отлетели искусственные ресницы, но ее пухлые горячие губы оставались все столь же умелыми, ее пышное тело столь же неутомимым.
Это была безумная сладострастная ночь. Порой они засыпали, но и во сне руки Артура искали ее, ласкали, и Ависа приходила в себя, сотрясаемая дрожью экстаза. Она тоже жадно ласкала и исследовала его тело, по которому успела так соскучиться. Он показался ей несколько исхудавшим, но и ставшим как будто сильнее, его руки бугрились мускулами, плечи раздались вширь. Она пропускала сквозь пальцы темные волосы на его груди, играла поблескивавшим на тонком шнуре блестящим крестиком. Странно, но ранее она видела такой же у Генриха Плантагенета. Генрих порой рассказывал ей, как он ценит Артура, может, и подарил ему эту прелестную вещицу?
Но особо Ависа об этом не размышляла. В задуманной ею, полной обмана игре она еще не единожды будет отвечать на его вопросы, смешивая правду и ложь. И если вдруг он все вспомнит… О, ей просто необходимо до этого стать его женой! Артур уверен, что он рыцарь, а она благородная дама, значит, ей надо настоять, чтобы он сдержал якобы данное некогда слово, чтобы предстал с ней перед алтарем, причем как можно скорее. И когда они произнесут брачные обеты, уже ничего нельзя будет изменить, даже если к нему вернется память. Чтобы стать его супругой, Ависа согласна отказаться от своих доходных борделей. А потом они уедут в Южный Уэльс, где Артура мало кто знает. Она так и говорила ему, что они уедут и у них будет много времени для любви. Этими планами она отвлекала его от постоянно возникавших вопросов, ибо, несмотря на страсть, Артур то и дело пытался у нее что-то выяснить о своем прошлом. Ависа старалась его отвлечь, опять пускала в ход самые изощренные ласки, предлагала самые смелые позы. И Артур поддавался, они вновь сплетались в страстных объятиях, катались по широкой растерзанной постели.
Они заснули, когда уже звучали крики петухов. Но и во сне Ависа искала руками Артура… и резко села, ощутив, что место рядом опустело. Увидела пробивающийся сквозь щели в ставнях свет и Артура, который ворошил у очага остывшие за ночь уголья. Он был уже почти одет.
— Артур!
Он тут же подошел, поймал ее протянутые руки, поцеловал их.
— Ты уходишь, любимый?
— Мне надо уйти.
Она резко вскочила, накинула длинный халат на меху. В лице ее появилось холодное жесткое выражение.
— Артур, ты не можешь уйти. После всего, что было между нами…
— И это было великолепно, клянусь Небом! Но я не могу так просто покинуть прецепторию. Ведь там есть люди, которым я многим обязан.
Она смотрела на него, поправляя длинные растрепанные волосы.
— Ты все же хочешь остаться храмовником?
Ее голос прозвучал сердито. Артур мягко улыбнулся, потянулся к своей куртке с бляхами, при этом продолжая нежно смотреть на нее. Сказал, что он еще ничего не решил для себя, потому что понял, как она важна для него, однако ему просто необходимо разобраться в себе.
— Что-то ты не говорил мне этого вчера, когда пошел за мной как привязанный, когда провел со мной ночь. Такую ночь, Артур! Да и твои храмовники… Что ты им скажешь? Что нарушил принятый у них обет безбрачия? Что встретил женщину, которая не переставала любить тебя все это время?
Артур понимал причину ее гнева. Но как ей объяснить, что еще раньше решил ехать в Святую землю, и теперь, даже если он откажется от этого, он не может исчезнуть, не сказав никому ни слова. Особенно Гастингсу, его покровителю, который не заслуживал подобной неблагодарности и неучтивости.
Он пытался ей это объяснить, но Ависе казалось, что это лишь отговорки. Она все готова была бросить, а он… Нет, ей необходимо что-то придумать, чтобы он не сомневался.
И она решилась:
— Ты не можешь отказаться от меня уже потому, что я родила тебе сына. И раз твоя память так темна, я напомню, что когда ты в последний раз уезжал, то знал, что я ношу под сердцем твое дитя. Ты сказал, что уйдешь из ордена госпитальеров, так как тебе теперь надо позаботиться о своем ребенке. Однако ты не вернулся, и я родила его одна, что отнюдь не принесло славы моему доброму имени. И теперь маленький Джеффри растет без отца, не знает его…
Ависа умолкла, сама испугавшись своей лжи. Джеффри был сыном Генриха Плантагенета. Но он так похож на Авису, что ей не составит труда убедить потерявшего память Артура, что это его ребенок. А потом они уедут в Уэльс, и никто ничего не узнает.
Артур медленно повторил:
— Мой сын растет без отца и не знает меня…
Ависа отметила, что это для него важно. Странно. Она помнила, как этот плут некогда похвалялся, что где-то у него уже есть дети — один или двое. Но он никогда не интересовался ими, зная, что о них позаботился его покровитель Гай, который даже постарался пристроить замуж их матерей. И вот теперь мысль, что его сын не узнает отца, почему-то произвела на него особое впечатление. Артур помрачнел, сел на кровать, закрыв лицо руками. Потом резко поднялся.
— Я приду, Ависа. Обещаю. Я не могу оставить вас с сыном. Но сейчас мне все же надо уйти.
Она сжала губы, чтобы не сказать какую-нибудь резкость. Порой ей было трудно сдерживаться, чтобы не опуститься до площадной брани, как иные из ее женщин. Однако сейчас ей лучше промолчать. Ибо этот потерявшийся в жизни парень ни на миг не должен заподозрить, что она не та достойная женщина, какую он всегда хотел любить.
Когда Артур вышел из дома Ависы, на улице было все так же сыро, хотя дождь прекратился. В воздухе ощущался запах дыма очагов и навоза. В переходах между домами стояли большие лужи, в которых плескались утки. Артур стал обходить одну из них, когда едва не налетел на какого-то типа в наброшенном на голову истрепанном капюшоне. Тот спешно посторонился, давая дорогу рыцарю с мечом у пояса.
По удару колокола Артур определил, что уже перевалило за полдень, и неспешно двинулся в сторону прецептории в Холборне. По пути ему пришлось пройти через открытое пространство Смитфилдского поля. И хотя юноша был погружен в свои думы, он все же остановился и огляделся. Сейчас поле было пустынным, если не считать нескольких торговых палаток, где в свете тусклого дня какие-то торговцы перекладывали на прилавках товары. Но покупателей было мало, да и вообще окрестность казалась унылой и пустынной. Однако в памяти Артура вдруг яркой вспышкой промелькнула картина: солнечный день, множество развевающихся на трибунах вымпелов, многоголосая толпа и расположенные вокруг арены палатки рыцарей.
Ему говорили, что некогда он тут отличился. Говорили… А вот сам он вспомнить не мог. В отчаянии он резко развернулся и опять заметил поспешившего прочь давешнего мужчину в изношенном капюшоне. Это вызвало у Артура усмешку. Что ж, сэр Ричард отпустил из прецептории своего неспокойного подопечного, но наверняка приказал кому-то следить за ним. И теперь ему сообщат, что Артур провел ночь с женщиной. Ну и плевать. Ведь в его жизни теперь многое изменится. Он встретил женщину, с которой обручен и которая родила ему сына. Готов ли он оставить свои еще недавно незыблемые планы о Святой земле ради союза в ней?
Об этом он и думал, когда вошел в ворота прецептории. Похоже, недавно окончилась трапеза, рыцари выходили из широких дверей, шли, как всегда, по своим делам. Некоторые даже приветствовали Артура, он кому-то помахал рукой. Несмотря на то что у него тут не со всеми ладилось, все же это было братство, где его все знали и мало кто сомневался, что он вскоре примет обет и отправится в Иерусалим.
К Артуру подошел один из послушников, сообщив, что в прецепторию прибыл епископ Генри Винчестерский и что командор велел прислать к нему Артура ле Бретона, ибо его преподобие хотел его видеть.
Хотел видеть — это именно то, что сделал епископ, когда Артура ввели в помещение, где кроме восседавшего в кресле епископа находились главы Темпла. Ричард Гастингс сам представил Артура его преосвященству, а тот продолжал сидеть, будто окаменев, и не сводил с коленопреклоненного рыцаря своих карих, немного выпуклых глаз.
Артур тоже смотрел на него. О Генри Винчестерском он знал (или помнил?), что за все время войн за корону тот неоднократно переходил из лагеря своего брата Стефана в лагерь анжуйской партии и обратно. Должно быть, он очень неглупый человек, если умудрялся так скоро налаживать отношения со вчерашними соперниками. Однако сейчас, когда Артур разглядывал Генри Винчестерского, тот показался ему каким-то придурковатым. Вот смотрит на него, пряча от сырости руки в меховую муфту, моргает, даже рот приоткрыл, словно деревенский дурачок.
Наконец епископ повел головой, словно ему жал ворот, лицо его стало суровым и подозрительным.
— Так это и есть упомянутый госпитальер?
— Он самый.
Под пристальным взглядом епископа Артур склонил голову и прижал руку к груди, выражая почтение. А когда выпрямился, то увидел, что епископ вынул руку из муфты и, сверкнув неимоверной ценности перстнями, сделал жест, словно изгоняя его. Да сколько угодно! Была Артуру охота столько стоять коленопреклоненным на холодных плитах. Но уже выходя, он услышал, как епископ сказал присутствующим: «Впервые его вижу».
«Как и я вас, преподобный», — усмехнулся юноша.
Во дворе Артура стали спрашивать, чего хотел от него его преосвященство. Попробуй тут ответь. Артур сказал, что досточтимый епископ демонстрировал ему свои перстни. Рыцари расхохотались, а брат-пекарь поинтересовался, ел ли сегодня Артур? Нет? Так пусть отправляется в кухню, он ему сейчас что-нибудь разогреет.
Все-таки Артур сжился с этими парнями. Но как же Ависа и ребенок? И если, как он полагал, ему удалось бы прожить без Ависы, то сама мысль, что его сын вырастет, так и не узнав своего отца, казалась ему кощунственной, почти болезненной.
Но особо предаваться размышлениям было некогда. Уже слышался звук трубы, оглашавшей сбор, и Артуру сообщили, что сегодня они отправляются на мессу в церковь нового Темпла. Причем проводить службу будет епископ Винчестерский.
Из прецептории храмовники выезжали внушительной кавалькадой: впереди на прекрасных лошадях ехали епископ Генри и главы ордена, потом двигались верхом рыцари-тамплиеры в своих белых с алыми крестами плащах, а за ними — сержанты и рыцари, еще не прошедшие обряд посвящения. И хотя путь был недолог, они значительно растянулись, проезжая мимо глазеющих лондонцев с пением псалмов и с развевающимися на древках копий орденскими знаменами. Окрестные жители смотрели на одетых в белое тамплиеров вроде бы с почтением, однако порой можно было расслышать, как кто-то говорил, что уж до чего надменны эти храмовники, на простой люд и не глянут, словно им одним дано прославлять Господа.
В церкви Темпла храмовники стояли плотной массой, но Артуру иногда казалось, что, когда епископ обращал взгляд на паству, он неизменно выискивал его. Это мешало юноше сосредоточиться на молитве, и он, прячась за спинами рыцарей, осторожно отошел в сторону и оказался перед могилой недавно погребенного тут Эдгара Гронвудского. Артур долго смотрел на нее, словно она могла вызвать в его памяти образ человека, которого он должен был знать. И опять навалились вопросы: зачем он приезжал к барону Эдгару? что их связывало? почему он взялся защищать этого изменника, сражался за него и едва не погиб? Ранее он пытался вызнать это у Ричарда Гастингса, но тот всякий раз уходил от ответа. А ведь гибель барона Эдгара, как понял Артур, опечалила тамплиера. Он отзывался о нем с неизменной почтительностью и теплотой, говорил, что некогда тот состоял в рядах рыцарей Храма и сделал для ордена очень много.
Артур размышлял об этом на протяжении всей мессы, и позже, когда по окончании службы большинство рыцарей уже покинули церковь, он остался стоять над могилой убиенного барона.
— Ты пытаешься вспомнить его? — услышал он рядом негромкий голос Ричарда Гастингса.
— Пока безуспешно.
Они были одни, только у самого выхода в Темпл все еще стояли несколько переговаривавшихся храмовников.
Сэр Ричард сказал, что для Эдгара Гронвудского великая честь быть погребенным в новом храме ордена. Но тамплиеры всегда заботятся о своих. К примеру… Видел ли Артур большой свинцовый гроб, подвешенный на цепях в саду прецептории? Там покоится мятежный граф Мандевиль, который тоже некогда был собратом ордена и немало сделал для того, чтобы братья ордена Храма расширили свое влияние в Англии. И это при том, что сам Мандевиль был человеком отнюдь не святым: смутьян и разбойник, человек, разрушавший монастыри и убивавший священнослужителей. За это его отлучили от Церкви. Но даже после его гибели братья отплатили ему за то добро, какое Мандевиль принес им. Они востребовали его тело и подвесили на цепях, между небом и землей, то есть между раем и адом, и неустанно молятся за его душу.
— Так что мы являемся настоящим братством, — твердо произнес Гастингс. — И ты, как один из неофитов [58], собирающихся вскоре принести обет, всегда будешь под нашим покровительством.
Артуру почему-то вспомнилось, с каким подозрением смотрел на него епископ Винчестерский. Но пока он под защитой ордена, ему и впрямь ничего не угрожает.
— Я ценю, что мне выпало счастье оказаться под покровительством братства. Но вот достоин ли я и в самом деле надеть белую мантию с крестом? Ни вы, ни я не ведаем, что было в моем прошлом. И к тому же, — тут он цинично усмехнулся, — вы ведь в курсе, где и с кем я провел эту ночь.
Гастингс медленно кивнул.
— Да, я посылал за тобой человека и знаю, что ты был с женщиной. Она недавно приехала в Лондон, ее зовут Ависа. Но знаешь ли… Порой мы позволяем членам ордена подобные свидания, если этого требует их плоть. Мы называем это «попущение Божье». А ты… Ведь командор Осто встречал тебя ранее, причем именно тут, в Темпле. Тогда у тебя тоже было свидание с женщиной, хотя ты, будучи госпитальером, как и мы, дал обет целомудрия! И Осто посчитал, что если ты станешь нашим собратом, то выполнить этот обет тебе будет тяжелее всего.
— Наверное, он прав, — негромко отозвался Артур, ни на миг не усомнившись, что встречался в Темпле именно с Ависой. И вдруг вспомнил ее, какой она была этой ночью: неутомимой в любви, страстной, ласковой, нежной… Вспомнил, как она сидела нагая на смятых простынях с ниспадающими на тяжелые груди прядями смоляных волос. И его плоть сразу отозвалась на это видение.
— Сэр Ричард, — повернулся он к сенешалю, — вы многое сделали для меня. Я вам обязан и жизнью, и своим нынешним положением. Но пока что вы единственный, кто желает моего вступления в орден Храма. Хотя для вас я по-прежнему чужак, бывший госпитальер, перебежчик.
— Это не так! — Гастингс поднял руку, прерывая его. — Поверь, командор Осто де Сент-Омер всерьез относится к твоему вступлению в орден. Даже когда епископ Генри высказал сомнения на сей счет, сэр Осто заверил его, что такие умелые воины, как ты, очень нужны нашему братству. Особенно сейчас.
И он поведал, что тамплиеры недавно получили стратегически важную крепость в Газе на юге Палестины, но там прискорбно мало людей, поэтому английские братья должны в самое ближайшее время отправить туда партию новобранцев, в которую намеревались включить и Артура. Гастингс говорил это взволнованным тоном человека, пекущегося о защите Гроба Господнего, для него все это было неимоверно важно, однако Артур думал совсем об ином. Помедлив, он прервал своего патрона:
— Найдутся и иные храбрецы, которые возьмут на себя заботу о крепости в Газе. Я же… Я ведь знаю, что неофиты перед вступлением в братство дают клятву, что не оставляют в миру обязательств, какие позже могут отвлечь их от службы. И вышло так, что я не могу поклясться Господом и Девой Марией, что покидаю мир со спокойной душой. Поэтому мне лучше уйти из ордена. Простите, милорд, если обманул ваши надежды. Именно ваш пример побудил меня возжелать стать тамплиером, именно вам мне следует покаяться, что это было преждевременное решение, и дать пояснения. Я оставляю орден потому, что должен разобраться со своим прошлым и обязан жениться на женщине, которой я обещал это сделать и которая родила от меня ребенка. Ибо у мальчика должен быть отец. Это очень важно.
Пока он говорил, лицо тамплиера становилось все суровее.
— Ты это точно решил? Подумай, стоит ли эта Ависа того, чтобы отказаться от высокой службы в защиту Гроба Господнего?
В том, как он произнес «эта Ависа», Артур уловил нечто презрительное. Его это возмутило. Он сказал, что уже все обдумал, что не переменит решения и намерен обвенчаться с упомянутой дамой в самое ближайшее время. Даже просит благородного Ричарда Гастингса присутствовать на его свадьбе. Позволяет ли устав храмовников присутствовать на чужой свадьбе?
Сэр Ричард кивнул. И вдруг сказал:
— Тебе о чем-то говорят имена Метью и Рис?
Артур вздрогнул. Было что-то столь знакомое…
— Метью? Он случаем не монах?
— О, ты начал вспоминать? Тогда я скажу тебе кое-что. Когда ты уже шел на поправку, этот монах-бенедиктинец приходил в нашу комтурию в Колчестере и справлялся о тебе. Но не у меня. Доведись нам встретиться, я бы непременно расспросил его о твоем прошлом. Однако брат-привратник, с которым беседовал Метью, попросту сообщил ему, что ты набираешься сил и после выздоровления намерен стать одним из нас. На что монах ответил, что, видимо, такова воля Господа. А еще просил передать, что Рис идет на поправку и скоро они уедут к себе.
— Куда это — к себе?
Гастингс лишь пожал плечами и направился к выходу. Он не стал больше переубеждать этого странного рыцаря, неизвестно откуда возникшего и неизвестно куда идущего. Это его воля, а насильно в орден никого не тащат. Надо либо признать свой долг, либо отказаться от него. А то, что выбрал Артур… Гастингс не стал убеждать его, что это путь к бесчестью.
Глава 12
Милдрэд стояла на высоком меловом утесе над морем и смотрела на выступающие из вод скалы Нидлз [59]. Ей хотелось раскинуть руки, взмыть, полететь с ветром, а потом стремительно рухнуть вниз — прямо на эти острые выступы. Но даже тогда ей не будет так больно, как сейчас.
Саксонка застонала, обхватила руками голову, завыла, стиснув зубы, и ее стон постепенно перешел на пронзительный крик.
Ожидавшие в стороне охранники поднялись с травы, тревожно переглянулись, не зная, как быть. С этой леди, непредсказуемой, непонятной и странной, вообще было сложно. Вот и сейчас она стояла на краю обрыва, кричала и пошатывалась на ветру, который трепал ее длинные спутанные волосы.
Наконец один из охранников осмелился подойти и набросил ей на плечи длинный меховой плащ.
— Успокойтесь, миледи. Ну, хватит, хватит. Давайте вернемся, а то вон туча идет, скоро дождь начнется.
Девушка поникла, послушно позволив увести себя, покорно села на лошадь. Они возвращались в Карисбрукский замок на острове Уайт. И там она опять будет ходить вдоль стены, метаться, ища выхода. Но выхода не было. Она ничего не добилась за это время, ничего не знала о судьбе своих родителей, но самым страшным было то, что она носила ребенка от этого жуткого чудовища Юстаса.
Милдрэд не сразу поняла, что забеременела. Казалось, она жила в какой-то мгле, в которой смешалось сознание долга спасти родных и исходящая из этого необходимость отдаваться Юстасу. У Милдрэд холодело в животе при одной мысли о нем, а его пристальный тяжелый взгляд донимал ее даже во сне. Она просыпалась в холодном поту, но только для того, чтобы убедиться, что ее ночные кошмары — явь, что Юстас спит подле нее, тянет к ней руки, едва почувствовав, что она пошевелилась. Ему все время хотелось ее, он пытался быть с ней ласковым, говорил, как она много значит для него… Но она только сжималась, дрожала, и постепенно ее беспомощность перед принцем породила в ней безразличие ко всему, вплоть до собственного тела. Ранее так любившая наряжаться и нравиться, теперь Милдрэд почти не следила за собой, жила, словно тень. Спасти бы родителей, а все остальное… Ей было все равно. Не стало Артура, не стало Гронвуда, не стало ее чести…
В своем состоянии Милдрэд не придавала значения тому, какую власть она приобрела над Юстасом. Он же, стремясь как-то задобрить свою раздражительную фурию, вынужден был смиряться с ее дурным настроением, отвечал на ее расспросы о родителях, постоянно повторяя, что только он один готов вступиться за предателя Эдгара, и если того еще не подвергли пыткам, то это его, Юстаса, заслуга. Однако Милдрэд требовала каких-то действий, каких-то гарантий. Общаясь с принцем, она не сдерживалась, дерзила и плевала ему в лицо, говорила грубости. Юстас как-то сказал, что она уже не напоминает ему ту солнечную девочку, в которую он без памяти влюбился тут, на острове Уайт. Милдрэд только презрительно расхохоталась. Разве не он убил в ней ту девочку? Не он ли превратил ее в чудовище, каким был сам?
Она уже поняла, что ничто так не бесит принца, как то, что его называют чудовищем. И она сама провоцировала Юстаса, надеясь, что однажды он не сдержится и убьет ее. Но Юстас смирялся, смотрел на нее своим сосущим, голодным взглядом и, когда порой его обуревало настоящее бешенство, все-таки погашал ярость. К тому же он не мог тешиться своей пленницей столько, сколько ему хотелось. Он был английским принцем, ему надо было отстаивать свое наследство, надо было уезжать, чтобы воевать в Нормандии. И когда он покинул Милдрэд, ему даже стало легче. Лучше тосковать о ней и мечтать о встрече, чем чувствовать ее ненависть. О том, что будет, когда саксонка узнает о его лжи насчет ее родителей, Юстас предпочитал не думать.
А Милдрэд ждала вестей о родных. Ей казалось, что Юстас слишком медлит с их освобождением, и, едва принц отбыл, сама стала писать письма королю, Генри Винчестерскому, Найджелу Илийскому, графу Арунделу… Но полно, доходили ли эти письма до адресатов? Нынешний комендант Карисбрука Жослен Тревор, или просто Жос, как его называли, уверял, что отправляет их. И Милдрэд оставалось только ждать ответа и вспоминать прошлое. В такие мгновения она будто отрешалась от всего окружающего, глаза ее светлели. Она вспоминала домашние вечера в Гронвуд-Кастле, поездки верхом… Вспоминала сияющий дождь в фенах, когда они дурачились с Артуром в воде… Но когда она возвращалась к действительности, ей становилось еще больнее. Ибо как бы ни тяжело было осознавать случившееся, еще труднее вспоминать об утраченном счастье.
В таком состоянии Милдрэд не сразу обратила внимание, что c ее самочувствием не все в порядке. Ее донимали головокружение и тошнота, изводила изжога, она совсем не хотела есть. Прислуживающие ей Джил и Джун — Милдрэд так и не удосужилась разобраться, кто из них кто, — были исполнительны и внимательны, однако почти не разговаривали с госпожой. Поэтому Милдрэд и удивилась, когда однажды, после того как ее желудок опять отторг горячую рыбную похлебку, одна из служанок напрямую спросила, когда леди намеревается сообщить принцу, что ждет от него ребенка?
— Когда получу от него вести о моих родителях, — ответила Милдрэд и сама удивилась, как ровно прозвучал ее голос.
А ведь в груди у нее все оборвалось и похолодело. Ко всем ее бедам и несчастьям еще и это!
Итак, теперь в ней поселился маленький отвратительный червячок. Милдрэд понимала, что греховно так думать о душе, которая отныне живет в ней. Но забеременеть от такого, как Юстас! Бррр! Милдрэд противно было родить от него. Ранее она слышала, что женщины избавляются от нежеланной беременности, но тогда ей, окруженной заботой близких и защищенной своим положением, подобное казалось ужасным и страшным грехом. Теперь же она всерьез подумывала о том, чтобы сделать что-нибудь с собой. Но как? К кому обратиться за помощью? Милдрэд знала лишь, что есть определенные сроки, когда женщина может решиться на что-то подобное без угрозы для собственной жизни. Какой же у нее ныне срок? Сколько же прошло с того страшного мгновения, когда принц вынудил ее отдаться ему в Хедингеме? Немногим больше двух месяцев. А ранее…
Она прикрыла глаза, на миг представив, что это мог быть сын Артура. Ее Артура! Дитя любви и счастья! Но разве ребенок может появиться с первого раза? Зато Юстас покрывал ее снова и снова, словно не мог ею насытиться, а она, безропотная и покорная, лежала под ним, пока он осеменял ее, как отданную ему для случки корову. И добился своего. Как же ей смириться и терпеть в своем теле это чуждое порождение, червяка, который изводит ее изнутри?
Известно, что детей дает Бог, а бастардов… тоже Бог. И когда Милдрэд молилась, то невольно просила, чтобы Всевышний позволил ей умереть родами, чтобы она не осталась жить измаранная позором, как было измарано отвратительными соками Юстаса ее лоно. Ибо Милдрэд Гронвудская была воспитана так, что позор для нее был хуже, чем… Хотя что может быть хуже того, что она пережила?
Порой Милдрэд испытывала даже гнев, когда глядела на изображение изможденного и кроткого Спасителя на кресте. За что ей такое испытание? За ее любовь, ради которой она пошла на ложь?
Да, они с Артуром радостно и согласно лгали ее родным. Артур ле Бретон! Гордое имя, с каким ее возлюбленный был представлен барону и баронессе Гронвуда, оказалось именем лазутчика. И теперь ее родители расплачиваются за это. Именно в этом Милдрэд должна будет покаяться перед ними, когда они встретятся… И только надежда на эту встречу еще держала ее в этом мире.
Она возвращалась к замку Карисбрук. Молодая женщина не обращала внимания на ревущий ветер, который проносился над островом и трепал на склонах пожелтевший вереск. Когда Милдрэд поднималась по тропе на возвышенность, она видела вдали море и тяжелые, плывущие в вышине тучи. Уже наступил ноябрь, все чаще шли дожди. Когда полтора года назад саксонка впервые оказалась тут вместе с Юстасом, здесь все было залито солнечным светом, и даже сын короля с его непривлекательной внешностью не вызывал у нее оторопь. Тогда ей хотелось быть с ним приветливой, хотелось развеселить этого мрачного, вечно замкнутого в себе принца. Но судьба словно посмеялась за ее благие намерения. Ибо тогда Милдрэд еще не понимала, что никакой урод не может быть добрым и благородным в душе, что такого человека всегда гложут потаенная злость и неприязнь к миру. А Юстас ко всему прочему был еще наделен властью. Злобный властитель — вот кого она привлекла своей доверчивостью и легкомыслием.
По пути их все же застал дождь, спутники Милдрэд хотели поторопиться, но не смели гнать во весь опор, ибо уже было известно, что избранница принца в положении. И хотя саксонка по-прежнему оставалась стройной, она все чаще ощущала, как отяжелела и стала чувствительной грудь, а выпуклость на животе угадывалась при легком прикосновении. Червяк! Что она скажет родителям, как сообщит, что носит внебрачного ребенка? Господи, да о чем она думает? Главное — чтобы они трое опять встретились!
Уже смеркалось, когда впереди показались серые башни Карисбрука. Сквозь косые струи дождя можно было различить, что в ворота замка входили какие-то люди, были видны округлые шлемы воинов, торчавшие пики копейщиков.
Милдрэд подумала, что это опять прибыл Юстас, и едва сдержала одышку, вызванную испугом и отвращением. Но тут один из охранников, прикрываясь рукой от дождя, сказал:
— Похоже, это какие-то бедолаги, которых застала непогода в проливе Солент [60]и которых приняли в Карисбруке.
По всей вероятности, так и было. Когда они подъехали к воротам, мокрые, измученные воины расступились, давая проход. Милдрэд оглядывала их лица, разномастное вооружение, слышала саксонскую речь. А когда въехала во двор замка, то увидела и их предводителя. Хорса! Она узнала его сразу, несмотря на то что тот был в высоком желудеобразном шлеме, стоял к ней в пол-оборота, требуя от коменданта Жоса расквартировать его солдат, попавших в бурю при переправе в Нормандию.
Милдрэд отвернулась. Поглощенная своими горестями, она попросту забыла о его существовании. Пес Юстаса. А ведь ранее он ратовал за права и свободы своего племени, даже собирался поднять саксов на мятеж. Всегда так бывает: человек шумит и рвется, бьет себя в грудь ради свободы соплеменников, а потом смиряется, едва его устраивают у теплой кормушки. А что Хорса хорошо устроился, сразу видно: богатые доспехи, длинная кольчуга нормандского образца, меч на сверкающем серебром поясе, подбитый мехом кожаный плащ. Истинный лорд, давно отказавшийся от саксонских лохматых накидок и боевого клича «Белый дракон!» [61].
Хорса тоже узнал в спешившейся всаднице гронвудскую леди. Смотрел на нее из-под обода мокрого шлема, но едва она повернулась, потупился и отошел в сторону. Она же прошла мимо, будто не заметив его.
И все же появление Хорсы что-то всколыхнуло в заледенелой душе Милдрэд. Этот человек всегда был врагом ее родителей, ненавидел и преследовал ее саму. Но Милдрэд помнила и слухи, что некогда Хорса был страстно влюблен в леди Гиту, и баронесса, чувствуя вину перед отвергнутым поклонником, одно время даже заступалась за него. Однако святая провидица аббатиса Отилия настаивала, чтобы Хорсу не пускали в Гронвуд, уверяла, что вместе с ним придет беда… Отилия никогда не ошибалась. И Милдрэд знала, что Хорса был среди тех, кто ворвался в Гронвуд-Кастл той страшной ночью. А еще Милдрэд подумала, что Хорса может что-то знать о судьбе ее родителей. Уж о леди Гите точно. Что ж, как бы ни был неприятен ей Хорса, стоит попробовать с ним переговорить.
На другой день погода по-прежнему неистовствовала, ветер и дождь налетали шквалами, отчего содрогались и сочились влагой деревянные ставни на окнах, факелы в простенках чадили и метались на сквозняке, а дым из каминов вгоняло обратно в каминные трубы, так что повсюду ощущался его запах, смешанный с сыростью. Когда Милдрэд спустилась в зал и обратилась к коменданту Жосу, приказав устроить ей встречу в Хорсой, тот стал ее отговаривать:
— Не стоит на этом настаивать, госпожа. Да Хорса и сам не согласится на встречу. Осмелюсь заметить, что он вчера ругался, узнав, что вынужден будет оставаться под одной крышей с дочерью Эдгара Гронвудского, пока не утихнет ненастье. Сейчас он со своими людьми в казармах и… Ох, миледи, Хорса все время пьян. Пьет так, словно хочет забыть былые прегрешения. Повторяю, не стоит вам с ним встречаться. Ни к чему это.
И все же они встретились, но уже глубокой ночью.
В последнее время Милдрэд страдала бессонницей и ночные часы одиночества и горестных раздумий переносила тяжелее всего. Поэтому она поднялась и, как бывало ранее, направилась в часовню Николая Угодника, расположенную немного в стороне от помпезных ворот замка. Сложенная из грубого камня, с узкими, как бойницы, оконцами, она словно сливалась с мощными стенами замка, и о том, что это церковное строение, указывала только островерхая башенка на кровле.
Сейчас башенка, залитая светом полной луны, слабо выступала на фоне застилавших небо туч; к ночи дождь прекратился, и если облака стремительно проносились где-то в вышине, то на земле все стихло. Однако было зябко, и молодая женщина накинула длинный шерстяной плащ с большим капюшоном. Плащ был того оттенка, какому ночное освещение придает белый цвет. Милдрэд казалась в нем светлым призрачным силуэтом на фоне темного, пустынного двора.
Подойдя к часовне, она заметила, что, несмотря на позднее время, та ярко освещена изнутри. Местный капеллан был прижимист, и Милдрэд слегка удивилась, когда приоткрыла створку и увидела, что там горит множество свечей. Перед алтарем стоял коленопреклоненный Хорса.
Сакс был без своего высокого шлема, и по его лысой голове скользили блики огня. Он стоял согнувшись, упершись лбом на сцепленные пальцы рук, и даже немного раскачивался взад-вперед. Углубленный в молитву, он не заметил чужого присутствия, не обратил внимания, как заметались от сквозняка язычки пламени. Милдрэд же отошла немного в сторону, замерла у одной из мощных колонн и долго смотрела на Хорсу. В ее душе не было ничего, кроме презрения к нему, но потревожить молящегося ей не позволяло воспитание. Хотя и молиться в присутствии этого человека она не могла: казалось, даже воздух под сводами часовни наполнен ядовитыми миазмами, исходившими от него.
«Молись, кайся, предатель», — зло думала Милдрэд, наблюдая, как Хорса то вскидывается и нервно трясет сжатыми в кулаки руками, то в каком-то исступлении ударяет себя ими по лбу. Он был отвратителен! И она бы ушла, если бы в ее сердце острой спицей не колола тревога за судьбу родителей. Пусть Хорса ничтожество, злодей и пьяница, но он ей родня, а потому не посмеет скрыть правду.
Милдрэд расслышала, как Хорса сквозь всхлипывания повысил голос:
— Если бы можно было повелеть норне Урд [62]повернуть время вспять!.. О, я бы тогда успел, я бы не допустил, клянусь памятью своего прародителя Хорсы! [63]Я бы тогда…
Он не договорил, потому что его прервал громкий презрительный хохот.
Хорса гневно обернулся и увидел отделившуюся от колонны и приближавшуюся к нему фигуру в светлом. И она злорадно смеялась.
Сакс не сразу разглядел лицо под просторным капюшоном, но шарахнулся, опрокинув один из стоявших перед алтарем пюпитров, сам упал на плиты пола и стал отползать. Она же стояла над ним и насмехалась.
— Всегда знала, что ты в душе больше язычник, чем христианин, Хорса из Фелинга. Какого же черта ты делаешь тут, перед распятием? Тебе лучше творить свои заклинания перед грудами камней на пустом берегу. Там твое место выть на луну!
Теперь он узнал ее. Но смотрел так, будто видел впервые. Какой колючий взгляд, какое недоброе торжество в глазах, какая злая улыбка! Надо же, а ведь в первый миг ему померещилось, что это Гита… Но это ее дочь. Раньше они никогда не казались ему похожими.
Хорса резко поднялся, забросил через плечо полу своего длинного плаща. Произнес, чтобы напомнить самому себе, кто перед ним:
— Дочка Эдгара.
Милдрэд перестала смеяться. При колеблющемся свете ей показалось, что он дрожит. Впрочем, ей-то что до этого? Это пес Юстаса… а на деле просто спивающийся неудачник. Он казался ей жалким, она на расстоянии ощущала, как от него разит немытым телом и перегаром.
Ее взгляд был таким пристальным и колючим, что Хорса не выдержал и закричал:
— Что тебе надо? Я не желаю с тобой общаться! Ибо кто ты теперь? Просто наложница Юстаса. Это в наши старые времена тебя считали бы датской женой. Но норманны все изменили. И теперь ты…
— Умолкни, Хорса!
Он опешил. Раньше эта девушка никогда не была так дерзка с ним, раньше она его боялась. Теперь же возомнила, что защита Юстаса дает ей право повышать на него голос. Да плевать он на нее хотел!
Но еще больше он хотел не встречаться с ней. Ибо на нем была кровь ее родителей.
И Хорса закричал:
— Ты не смеешь обвинять меня в чем бы то ни было! Это только наше дело — мое, Гиты и Эдгара. Я всегда любил Гиту! А он… Твой проклятый отец… Это он убил Гиту, только бы она не досталась мне! На моих руках нет ее крови! Ибо я хотел ее любви. Я бы оберегал ее, я бы доказал, что не хуже этого выскочки из Гронвуда. А она… Она вырывалась и просила его… Она кричала: «Не допусти, Эдгар, не позволь!..» Словно ее отдавали прокаженному. И он убил ее. Метнул нож. Я не успел заслонить ее собой. Я бы умер за Гиту, ты слышишь, дочь Эдгара, я бы, ни секунды не раздумывая, жизнь за нее отдал!
— О чем ты, Хорса?
Милдрэд произнесла это с легким недоумением. И он опешил. Так она ничего не знает? Хорса расхохотался. Это и впрямь было забавно. Она так тупа, что даже не удосужилась полюбопытствовать, что сталось с ее родителями во время взятия Гронвуд-Кастла!
Хорса смеялся, то громко и пронзительно, то просто дурашливо хихикал, и шрам в уголке рта делал его лицо каким-то искаженным, оно кривилось в гримасе, как в судорогах. Дочь Эдгара… Она могла бы быть его ребенком, если бы Эдгар не отнял у него Гиту. И вот она смотрит на него, как пустоглазая кошка.
— Клянусь кровью Водана! [64]Эта кукла даже не удосужилась узнать. Неужто ты не знаешь, что они погибли во время взятия Гронвуда? Да ты хоть вспоминала о них все это время?
И Хорса стал наступать на нее, говоря быстро и сбивчиво. Сказал, что Гита Гронвудская была обещана ему, когда стало известно, что Эдгар предатель. И с ее рукой Хорса должен был получить Гронвуд и владения. Он намеревался жениться на ней, как хотел еще давно, когда они были молоды и он полюбил Гиту на всю жизнь. И едва Гронвуд-Кастл оказался в их руках…
Суетясь, он с крика перешел на прерывистый шепот и по-прежнему наступал на Милдрэд. Она пятилась, начиная осознавать страшное: ее родители мертвы. Их нет. Ее отец убил Гиту, внемля ее мольбам не достаться Хорсе, а самого отца… Хорса почти с наслаждением говорил, как рубил его, мстя за убийство Гиты. Но он всегда хотел убить Эдгара, проклятого Эдгара, везунчика Эдгара, который получил все. И Гиту! Он даже смерть осмелился ей дать, когда понял, что теряет ее, что отныне она должна перейти к Хорсе!..
Страшная правда открывалась Милдрэд во всей своей неприглядности. В ее груди взорвалась острая боль, не дававшая вздохнуть. Каким-то краем сознания она понимала, что в ее жизни исчез последний лучик света, что теперь ей не на что даже надеяться. Она жила лишь половиной души уже после гибели Артура, она ненавидела себя из-за того, что носит ребенка Юстаса, но все-таки верила, что однажды все это кончится и она ценой собственного позора спасет родителей… Но теперь у нее не было и этого…
Милдрэд перестала замечать беснующегося и исступленно размахивающего руками Хорсу, не услышала, когда его страшные признания перешли в рыдания, когда он упал на пол и стал корчиться, стеная сквозь всхлипывания. Она просто стояла и молчала, а кровь гудела и билась в ушах, как водопад.
Хорса наконец перестал рыдать, тихо лежал, не обращая на нее внимания. Но в какой-то момент он ощутил рядом движение, приподнялся и стал с удивлением смотреть на нее. Дочь Эдгара металась вдоль стены часовни, капюшон ее упал на спину, светлые волосы растрепались, почти закрыв лицо. Как она могла что-то видеть из-под массы этих волос? Но ему показалось, что она и не видит ничего, движется, словно слепая, вдоль кладки стены, касаясь ее руками, словно ищет выход. В ее движениях было нечто столь странное, что Хорсе сделалось не по себе. И все же он решился позвать ее:
— Милдрэд! Милдрэд Гронвудская! Ты слышишь меня?
Она повернулась. Смотрела на него сквозь упавшие на лицо волосы. И выглядела ужасно, будто и не человек вовсе, а какой-то мятущийся дух.
Тогда Хорса заговорил с непривычной для него мягкостью: стал успокаивать, сказал, что сейчас проводит ее в замковые покои, где она отдохнет, а завтра взглянет на все уже иначе и смирится. Ведь смирился же он! Да, ему страшно и тоскливо, но жить как-то надо…
— Зачем? — спросила она безразличным, спокойным голосом.
Хорса перевел дух. Значит, что-то соображает. А он уже подумал, что помешалась.
И тут, прежде чем он опомнился, Милдрэд вскинула руки, обхватила себя за затылок и со всей силы ударилась головой о стену.
Удар был такой, что ее даже отбросило, но она опять ринулась вперед, вновь ударилась… Звук был подобен треску. Она упала, стала подниматься и опять отходить, как будто для разбега… Но Хорса успел поймать ее, удержал.
— Ну что ты, девочка, что ты…
Она дико взвизгнула, начала вырываться с неожиданной силой. И Хорса, ощутив липкую кровь на спутанных светлых волосах, понял, что, если не удержит ее, она размозжит себе голову о каменную стену.
Милдрэд так билась в его руках, что Хорса с трудом справлялся. Тогда он стал звать на помощь. Он всегда считал себя сильным человеком, а тут еле смог поднять ее и понести к выходу. Она продолжала вырываться и глухо рычала, извивалась всем телом. Откуда-то к ним спешили люди, Хорса кричал, чтобы ему помогли. При свете факелов пришедшие заметили окровавленную голову девушки, и кто-то сильно ударил Хорсу. Он упал, увлекая за собой дико голосящую Милдрэд.
— Держите ее! Иначе она разобьет себе голову о стену.
Какие-то люди, забрав у него Милдрэд, потащили ее к дому, а она по-прежнему голосила и вырывалась. Хорса медленно поднялся, вытер струящуюся по губам кровь. То ли Милдрэд боднула его, когда металась, то ли постарался кто-то, когда забирали у него леди. Но за нее и впрямь стоило бояться. Хорса был ей родней, в их жилах текла схожая кровь, и он понимал, что девчонка так же упряма, как и он. Как и Эдгар. Он надеялся, что в ней есть хоть что-то от Гиты, которая была менее упряма и скорее смирялась с неизбежным. Ибо если Милдрэд не смирится…
Еще Хорса понял, что сболтнул то, что от нее тщательно скрывали. Вряд ли Юстас будет признателен ему за это. Поэтому чем скорее он покинет этот проклятый остров, чем скорее сможет проявить себя на войне, тем сохраннее будет его голова.
Хорса и впрямь отплыл, едва стало светать, — благо, море наконец успокоилось. А вот коменданту Жосу забот прибавилось. И хотя женщины, прислуживающие Милдрэд, обработали и перевязали ее разбитую голову, все равно тревога Жоса за вверенную его заботам леди не проходила.
Джун, одна из ее прислужниц, сказала, что, несмотря на то что Милдрэд не успела сильно навредить себе, все же ей несколько дней следует пребывать в полном покое. А через день сообщила и другое: их с Джил удовлетворяет то, как заживают ссадины и ушибы миледи, но волнует иное — миледи все время неподвижно лежит и отказывается есть.
Тогда комендант велел приготовить блюдо повкуснее и к исходу второго дня поднялся в покои саксонки. Она была бледна, на голове ее белела повязка, у виска виднелись подсыхающие ссадины, а светло-голубые глаза казались особенно яркими в темных полукружьях глазниц. Но прислужниц больше тревожило не это, а ее подавленное состояние и твердое нежелание принимать пищу.
— Ну хоть вдоль стены не порывается метаться, — заметила Джун.
Комендант Жос присел у ложа саксонки, завел с ней неспешный разговор, стал рассказывать, что на дворе установилась тихая погода, что кобылка ее наготове, и если леди пожелает, то может прокатиться. Но для этого ей нужно подкрепить силы. Пусть же глянет, какое дивное жаркое из крольчатины он принес: нежное, мягкое, тушенное с морковью и сладкими корешками. А аромат-то какой, пальчики оближешь!
— Я не голодна, — тихо отозвалась Милдрэд.
И как Жос ее ни уговаривал, она отворачивалась.
— Вот этого мы и опасаемся, — сказала коменданту Джил. — Похоже, наша упрямица решила заморить себя голодом. А ведь это тяжелая смерть. Особенно учитывая, что миледи в положении и есть ей должно хотеться за двоих.
Комендант мрачно смотрел на притихшую, отрешенную Милдрэд. Уморить себя голодом? Этого им только не хватало! Они отвечают головой за жизнь этой юной женщины, и если она решит умереть… А все из-за Хорсы. Но тому-то что — поднял паруса и уплыл, а им тут расхлебывай. Хотя Жосу и ранее казалось, что Милдрэд Гронвудская находится на пределе. Ему не нравилось, что его принудили быть тюремщиком леди, которая стала игрушкой принца. Но что он мог поделать, когда у него стыла кровь, едва сын короля поворачивал к нему свое неподвижное, покрытое болячками лицо? А ведь Жос был не из трусливых. И он, вопреки всем угрозам Юстаса, стал подумывать, не написать ли о происходящем своему покровителю Генри Винчестерскому. Хорса перед отбытием обмолвился, что епископ ныне в Лондоне, так, может, стоило рискнуть и оповестить его? Но Жоса обуревали сомнения. Мало ли какие причуды бывают у беременных. То они хотят есть, то не хотят. Но саксонка не ела уже четыре дня. Жос решил сам попробовать, каково это — голодать. Он продержался целые сутки, но на следующий день поспешил в кухню и, отрезав сочный кусок буженины, стал жадно жевать. Как же было вкусно! А леди все твердит, чтобы ее оставили в покое и что она не голодна.
Когда комендант поднялся к ней, он заметил на ее лице явные следы от мук голода. Ее синяки и опухоли сходили, но глаза все равно казались запавшими, по щекам разливалась бледность, а во взгляде появилась отчужденность, какую ранее он видел на лицах голодных нищих. И все же она отвернулась и от бульона, и от кубка с ароматным поссетом [65]. Никакие уговоры, никакие внушения не могли убедить ее в необходимости принимать пищу. Когда же служанки и комендант стали настаивать, она просто выбила из их рук блюдо, опрокинув содержимое на постель.
— Она упряма, как мул, — сказала Джун, — губит себя… и нас. Думаю, не остается ничего другого, как кормить ее насильно.
Джил согласно закивала, и они попросили коменданта, чтобы он велел принести им еще поссета, а также моток веревки и большую бельевую прищепку.
— Прищепку? — переспросил Жос. Он еще мог понять, что для насилия понадобится веревка. Но прищепка?..
Крупная Джун деловито пояснила: они привяжут саксонку к кровати и при помощи прищепки силой раскроют упрямице рот, чтобы вливать в нее поссет. При таком кормлении та либо вынуждена будет глотать, либо захлебнется.
Жосу претила эта затея, но другого выхода не было. Он отказался войти в комнату, где шло насильственное кормление, однако слышал крики, плач и грубую ругань служанок. Потом одна из них вышла, неся охапку мокрого белья.
— В самой на чем только жизнь держится, а силы у нее… Да, страшно владеет сатана душой человека, решившего взять на себя грех смертоубийства. А эта — подумать страшно! — две жизни хочет угробить, две души.
Другая служанка почти с гордостью сообщила, что они все же вынудили саксонку проглотить какое-то количество напитка. Так они будут делать день ото дня, пока она не смирится.
И это продолжилось на следующий день, и на следующий… Однажды дверь распахнулась от сквозняка и Жос увидел Милдрэд, выгибающуюся в руках налегших на нее женщин, увидел ее расширенные полубезумные глаза, растянутый деревянной прищепкой рот. И эти стоны, клокотание, одышка, как у людей, которые тонут и задыхаются…
Потрясенный Жос отправился к себе, вызвал капеллана и продиктовал ему два письма: одно на континент, где сейчас воевал Юстас, второе в Лондон, епископу Генри. В обоих он сообщал, что леди Милдрэд Гронвудская беременна, но твердо решила заморить себя голодом.
Теперь оставалось ждать. Однако как отнесутся к данному известию адресаты? Жос не сомневался, что для Юстаса подобное сообщение важно, но он ведет войну и не сможет бросить все сразу. Епископ тоже занятой человек. Захочет ли он вообще вмешиваться в дела своего непутевого племянника?
Но Генри Винчестерский все же отозвался. Более того, он сам прибыл на остров Уайт, сошел на пристань, недовольно озираясь и кутаясь от промозглой сырости в пышную меховую пелерину.