Подожди! Как отложить решение до последнего момента и… победить Партной Фрэнк

9. Этикет поедания слов

Утром 8 октября 1997 года – тогда рейтинги президента Клинтона приблизились к рекордным отметкам – сенатору от республиканцев Фреду Томпсону попала в руки, как он думал, неопровержимая улика. Его сотрудники обнаружили июньские записи, из которых следовало, что двое спонсоров Клинтона явились в Белый дом в сопровождении тогдашнего советника профсоюза водителей грузовиков для личной встречи с президентом. Советник уже признал себя виновным в организации незаконного обмена политическими взносами. Преступление было построено по нехитрой откатной схеме: профсоюз давал деньги Национальному комитету Демократической партии, а тот обещал выдать аналогичную сумму на кампанию президента профсоюза Рона Кэри. Обнаруженные записи позволили Томпсону высказать предположение, что Клинтон участвовал в сговоре.

Изначально эта история напоминала бомбу из собственного прошлого Томпсона.

Будучи юридическим советником республиканцев в комитете Сената по Уотергейтскому делу, он стал одной из ключевых фигур в разыгравшемся на глазах у всей страны скандале, который положил конец президентству Ричарда Никсона. Он одним из первых узнал, что Никсон вел прослушку и запись разговоров в Белом доме, и 16 июля 1973 года потряс общественность, спросив бывшего помощника Никсона: «Знали ли вы о существовании подслушивающих устройств в Овальном кабинете президента?» Этот вопрос вызвал лавину событий – повестку в суд от государственного обвинителя по особо важным преступлениям Арчибальда Кокса, попытки Никсона уволить Кокса и всех его соратников, которые позже прозвали «субботней резней», и ультиматум Верховного суда об опубликовании записей, что в конечном итоге заставило Никсона уйти в отставку.

Могли ли записи этой встречи стать новым Уотергейтом – на этот раз для Клинтона? Томпсон увидел возможность и вцепился в нее. Тем утром на открытии собрания Сената, посвященного обсуждению финансовых злоупотреблений на выборах, он высказал предположение об участии Клинтона в махинациях профсоюза, отметив, что «встреча с президентом произошла всего за четыре дня до той даты, когда, согласно обвинительному заключению, профсоюз постановил направить 236 тысяч долларов отделениям Демократической партии в различных штатах в соответствии с откатной схемой»[185]. Томпсон подчеркнул, что это была частная встреча, подразумевая, что стороны обсудили незаконную сделку за закрытыми дверями.

Однако на этот раз Томпсон отреагировал слишком быстро – след оказался ложным. Не прошло и часа, как адвокат комитета Сената, который вел заседание, опроверг Томпсона. Он раздобыл документы, свидетельствующие о том, что упомянутая Томпсоном «частная встреча» на самом деле была обедом, в котором участвовало еще с полдюжины других людей. Документы разъясняли, что именно обсуждали за обедом, и там не было ничего, что позволило бы предположить вовлеченность Клинтона в незаконные махинации со взносами. По словам адвоката, со стороны Томпсона было «непорядочно» заявлять обратное.

Томпсон ошибся, и теперь столкнулся с дилеммой. Ему необходимо было извиниться. Но стоило ли делать это сразу, во время заседания? Или позже? Если позже, то когда? Он знал о любимой фразе Олбена У. Баркли, вице-президента при Гарри Трумэне. Тот говорил об извинениях в политике так: «Если вам придется съесть собственные слова, ешьте, пока они горячие». Многие люди, как и Баркли, считают, что, допустив ошибку, нужно выражать сожаление немедленно, как только появится возможность. Не откладывая, продемонстрировать раскаяние, минимизировать ущерб и жить дальше.

Но Томпсон не извинился сразу. Заседание продолжилось; в течение нескольких часов появились новые доказательства, подкрепляющие алиби президента. Чиновники Белого дома подтвердили, что встреча была публичной. Присутствовавшие на обеде засвидетельствовали, что политические взносы никто не обсуждал. Демократы взъелись на Томпсона за голословные обвинения в адрес Клинтона.

Когда заседание закончилось, Томпсон посовещался с помощниками и наконец тем же вечером, через несколько часов после своего проступка, выступил с заявлением. Он извинился за то, что «оставил неверное впечатление», признал: «Мне следовало потратить больше времени на изучение подробностей ситуации, прежде чем выступать со своим предположением».

Томпсон из тех людей, кто тщательно подбирает слова, и, как я знаю из личного опыта, он не боится поправиться сразу же, даже во время прямой трансляции заседания Сената[186]. Он получил научную степень по философии и политологии, а также степень доктора права в Университете Вандербильта. Был успешным юристом и лоббистом[187]. Ему приписывают авторство знаменитого вопроса, который его наставник, Говард Бейкер, задал во время слушания Уотергейтского дела: что знал президент и когда он это узнал?[188]

Так что стоит внимательно рассмотреть сказанное Томпсоном, когда он, наконец, извинился за свою оплошность. С тягучим южным акцентом, который он прославил, сыграв несколько ролей в телесериалах, сенатор заключил свою речь афоризмом, не точно цитируя Баркли. Он сказал: «Если вам приходится съесть свои слова или хотя бы надкусить, лучше есть их теплыми»[189]. У Баркли было «горячими». Однако Томпсон сказал: «теплыми».

Томпсон хорошо понимал, в какой момент нужно принести извинения. Он знал, что извиняться сразу, в пылу дискуссии, не стоит, потому что торопливое раскаяние показалось бы бездумным и только подтвердило бы импульсивность и поспешность его утреннего обвинения. Ему нужно было, чтобы объяснение его неправоты получило огласку, чтобы вся информация успела оказаться в открытом доступе и чтобы было понятно, что он проанализировал факты. Томпсон отложил обращение на несколько часов, а когда наконец извинился, перекроил слова Баркли, чтобы объяснить свою задержку. Он не хотел откладывать извинения слишком надолго, но и слишком рано выступать тоже не собирался. Вместо этого Томпсон использовал тактику из сказки про трех медведей – дождался, когда реакция на его ошибку будет не слишком горячей, но и не остынет вовсе, а будет как раз такой, как нужно.

Когда лучше всего приносить извинения? Вопрос этот, как и многие решения, которые мы рассматриваем в этой книге, не так прост, как кажется на первый взгляд; есть у них и другие общие особенности. Если вы случайно облили кого-то или наступили незнакомому человеку на ногу, немедленно извиниться – логичный и уместный ход. Если проступок непреднамеренный или не направлен против кого-то лично, то, прождав слишком долго (даже больше нескольких секунд), вы рискуете показаться неискренним в своем раскаянии. Тут следует положиться на реакцию первой, автоматической, системы: вам не требуется ни наблюдать, ни ориентироваться, ни раздумывать. В такой ситуации извиняться нужно сразу.

В иных же обстоятельствах поспешное извинение может оказаться менее действенным или даже лицемерным; за ним даже может скрываться паника. Для сенатора Томпсона важно было извиниться с задержкой, включив сознательную систему номер два. Когда проступок является преднамеренным и задевает конкретного человека, каким и было обвинение, выдвинутое Томпсоном президенту, некоторая отсрочка делает извинение более искренним. Если помедлить, прежде чем извиняться (мы рассматриваем теперь большие периоды промедления, измеряющиеся часами или даже днями), вы покажете, что подумали о чувствах пострадавшего, что было бы невозможно, если бы вы принесли извинения тотчас же. В ожидании мы можем использовать методику НОРД Джона Бойда: успеть понаблюдать и сориентироваться по поведению оскорбленного нами человека. Отсрочка решения извиниться часто несет нам те же возможности и риски, которые мы рассматривали в контексте других решений[190].

В своей книге On Apology («Об извинениях») преподаватель психиатрии Аарон Лазаре рассказывает, что чаще всего, впервые услышав вопрос, когда лучше извиняться, студенты отвечают: немедленно. В конце концов, именно этому нас учат в детстве. Но после обсуждения они замечают, что у поспешных извинений есть недостатки. По словам Лазаре, большинство студентов приходит к выводу, что «выбор правильного момента является важным и сложным компонентом успешного извинения»[191]. Они уясняют, что первое решение, которое необходимо принять, когда вина доказана, это не «просить прощения или нет», а «когда именно просить прощения».

Тема, которая помогает студентам осознать важность правильного момента, – это не случайные пятна от кофе на пиджаке или отдавленные ноги, а неверность в отношениях.

Как-то раз на семинаре, обсуждая с другими студентами момент извинения, один из них признался, что изменял своей девушке и что она об этом узнала. Он объяснил, что пронеслось в его голове, когда она вызвала его на разговор: «Я сразу же сказал ей, что нам нужно об этом поговорить, но в тот момент прощения не попросил»[192]. Поначалу его однокашники возмутились. Такое поведение показалось им проявлением наглости и холодного расчета. Разве не лучше было извиниться сразу?

Есть две веские причины для того, чтобы подождать. Во-первых, слишком быстрое извинение не даст пострадавшему выразить свои чувства, особенно если речь идет о серьезной личной обиде. При такой поспешности у жертвы не будет времени на естественную реакцию, на то, чтобы представить, что было на уме у обидчика, и выговориться. Если вас толкнул незнакомец, нужна всего доля секунды, чтобы понять, что это было сделано случайно. Но если супруг признается вам в измене, вам требуется некоторое время, чтобы осмыслить произошедшее и дать выход эмоциям. Отсрочка позволяет обиженным использовать свою сознательную систему и, что самое важное, свой голос.

Вторая причина медлить – в том, что за дополнительное время проступок обрастает дополнительной информацией. Жертва обмана может больше узнать о том, кто, что, почему, где и когда. Был ли это единичный случай или длительные отношения? Когда это началось? Из-за чего произошло? Дополнительная информация помогает увидеть контекст извинения и объясняет не только сам факт измены, но и ее причины. Таким образом, более поздний разговор может быть более основательным и полным и, соответственно, принести больше удовлетворения. Время дает жертве шанс понять.

Раскаяться в измене необходимо. По данным Общего социального опроса, каждый год около десяти процентов супругов признаются, что изменяют. Среди неженатых пар эти цифры еще выше. Многих из тех, кто читает сейчас эту книгу, поймают на лжи, и им придется просить прощения. Конечно, само собой разумеется, что изменять – это ужасно. Но если все же измените и вас поймают, извиниться вы должны как можно более действенно.

В 2005 году Синтия Макферсон Франц и Кортни Беннигсон опубликовали первую официальную научную работу о роли времени в процессе принесения извинений[193]. Их гипотеза состояла в том, что жертвы испытывают более глубокое удовлетворение, когда извинения приносятся с задержкой, потому что дополнительное время дает им возможность высказаться и почувствовать, что их услышали и поняли. Франц и Беннигсон испытали эту теорию, проведя исследования среди студентов своих альма-матер – Амхерст-колледжа и Уильямс-колледжа соответственно.

В первом исследовании студентам требовалось рассказать о каком-нибудь пережитом конфликте. Сначала нужно было выстроить порядок событий (включая извинение). Потом оценить, насколько удачно, по их мнению, разрешился конфликт, чувствуют ли они до сих пор гнев, полностью ли простили обидчика. Они также оценивали, насколько, как им кажется, их чувства были услышаны и приняты к сведению. Студенты не знали, что предметом исследования была роль времени в извинениях.

Итоги эксперимента не оставляют сомнений: «Время отсрочки оказалось прямо пропорционально удовлетворению результатом; участники были больше довольны разрешением тех конфликтов, в которых прощения просили позже»[194]. Статистика показала, что дополнительное время позволяло жертве почувствовать себя услышанной. Чем больше его понадобилось, тем больше было возможностей для дискуссии и понимания.

Во втором исследовании студенты оценивали свою эмоциональную реакцию на гипотетическую ситуацию, в которой они договорились встретиться с другом, но друг не появился, а вместо этого провел вечер с кем-то другим. Затем студентам в случайном порядке раздали три альтернативных описания телефонного разговора с этим другом на следующий день. В первом друг извинился в начале беседы. Во втором – в конце. В третьем – не извинился вообще. После этого студентов попросили вновь оценить свою реакцию.

Самые негативные чувства, что неудивительно, оставил третий вариант. В любом случае извиниться лучше, чем не извиниться. Но, как и в первом исследовании, более благоприятный отклик вызвало отложенное извинение: «В случае позднего извинения эмоциональная реакция оказалась значительно лучше, чем в случае раннего извинения»[195]. Более того, статистически значимое улучшение реакции произошло только в случае позднего извинения, поскольку оно дало возможность обсудить причины произошедшего[196]. В общем и целом, оба опроса показывают, что отношение между временем извинения и его эффективностью следует по кривой нормального распределения: сначала эффективность низка, затем она поднимается, достигает пика и в конечном итоге снижается.

Во время обсуждения на семинаре студент Лазаре объяснил, что не извинился сразу, потому что «нужно было дать ей время выплеснуть гнев. Несколько дней спустя я попросил прощения, и все пришло в норму»[197]. Возможно, этим отношениям не следовало «приходить в норму». Но если бы он не извинился вовсе или извинился сразу же, они могли бы окончиться сразу же.

Выбор правильного момента больше искусство, чем наука. Нет формулы, которая позволила бы высчитать точное время, когда следует извиниться. И все же у нас есть средства которые помогут нам в выборе подходящей паузы. Прежде чем извиниться, можно понаблюдать и обработать информацию. Аарон Лазаре целиком посвящает две главы своей книги и значительную часть более поздних работ вопросам выбора времени и отсрочки. Он считает, что действенное извинение обычно включает четыре этапа:

1. Признайте, что вы это сделали.

2. Объясните, что произошло.

3. Выразите раскаяние.

4. Возместите ущерб, насколько сможете.[198]

У этого перечня две важные функции. Во-первых, он определяет важные элементы извинения, перечисляет их по порядку. Во-вторых, подсказывает нам, что перед каждым этапом стоит сделать паузу, чтобы ненароком не скомкать покаянную речь. Студент Лазаре признал, что изменил подруге. Потом помедлил минуту, прежде чем объяснить, что случилось. Затем снова сделал перерыв, теперь уже на несколько дней. Наконец он извинился. И после этого потратил еще больше времени – возможно, годы – на последний пункт: залечивание раны.

Не так-то легко выполнить все эти указания, кроме того, они не гарантируют успеха. Обидные действия или слова этим не исправить. Но, как продемонстрировали некоторые общественные деятели, правильная стратегия извинения может удержать неприятную ситуацию от дальнейшего ухудшения.

3 июня 2011 года комик Трейси Морган, выступая в ночном клубе в Нэшвилле, отпустил несколько неуместных шуток о геях; сказал даже по какому-то поводу, что зарезал бы своего сына, если бы тот оказался геем. Когда разнеслась молва об этих его словах, стало очевидно, что Моргану придется извиниться. Так он и поступил – шаг за шагом.

Во-первых, дав публике несколько дней, чтобы отреагировать на его высказывания, Морган признал, что в выступлении своем «зашел слишком далеко». Затем добавил, что его выходка «не была забавной ни в каком контексте». Он послал в несколько организаций, борющихся за права людей нетрадиционной сексуальной ориентации, обращения, в которых извинялся за свой выбор слов. Эти действия покрывают первые три пункта из списка: признание, объяснение, раскаяние.

После, по прошествии еще нескольких дней, Морган встретился с бездомными ЛГБТ-подростками в Центре Али Форни в Нью-Йорке. Он поговорил с женщиной, которая недавно потеряла сына – он был убит на почве ненависти. Потом вернулся в Нэшвилл, чтобы лично извиниться перед руководителями Альянса геев и лесбиянок против диффамации[199] (ГЛААД), и снялся в социальном рекламном ролике организации[200]. Он повторял второй и третий пункты снова и снова, как летчик-истребитель повторяет круг за кругом бойдовский цикл НОРД.

Извинения Моргана не убедили ни его подругу, начальницу и коллегу по телесериалу «Студия 30» Тину Фей, ни Боба Гринблатта, начальника отдела развлекательных программ на NBC, где и выходит в эфир «Студия 30». Оба они критиковали Моргана уже после того, как были принесены извинения, и как-то даже заявили, что никогда больше не смогут относиться к нему, как раньше (хотя позднее поменяли мнение). Но публика приняла извинения Моргана. Люди хотели признания, объяснения, раскаяния и искупления вины именно в таком порядке, и именно это он им дал. Произнося слова извинения, он напомнил зрителям, что его многочисленные предыдущие гей-пародии был смешны, проницательны и полны чистой иронии, но никак не ненависти. Любой, кто смотрит шоу Saturday Night Live, никогда бы не подумал всерьез, что Моргану пришлось бы глотать «гомосил» пачками, чтобы смириться с тем, что его сыну нравится готовить крем-брюле[201]. К концу июня Морган снова был на сцене и даже шутил на эту тему: «Блин, мне уже сорок два года – и вдруг я стал гомофобом? Мой отец был солистом группы Village People… Он прямо при мне писал эту их песню, мой папа. Индеец был моим крестным отцом»[202]. Решение Моргана уделить извинению время и силы с лихвой окупилось.

А теперь рассмотрим неудачные извинения Мела Гибсона после ареста за вождение в нетрезвом виде поздним вечером летом 2006 года в Малибу, когда он выдал сдобренную ругательствами антисемитскую тираду, понося «чертовых евреев» и заявляя, что «на евреях лежит ответственность за все войны в мире». Новость об этом вызвала бурную реакцию. Справедливо или нет, многие и раньше подозревали Гибсона в антисемитизме из-за того, как избирательно были использованы тексты Евангелия в фильме «Страсти Христовы», в котором он двумя годами ранее выступил режиссером, продюсером и одним из сценаристов.

Учитывая, сколь силен был общественный гнев, Гибсону стоило тщательно спланировать каждый шаг извинения и дать публике время выпустить пар. Хотя средства массовой информации требовали немедленного заявления, ему необходимо было дождаться, когда общественность выскажет все, что накипело, сколько бы это ни потребовало времени, а затем признать свои ошибки.

Вместо этого Гибсон извинился незамедлительно, и вышла настоящая катастрофа. На следующий день после ареста он повел себя как бизнесмен, невозмутимо отвечающий на жалобу по поводу его компании. Его пиарщик распространил пресс-релиз, полный расплывчатых формулировок, с извинением, но без прямого упоминания об антисемитских высказываниях Гибсона. Отсутствие ясности в пресс-релизе породило новую бурную волну протеста. На YouTube появился пародийный мультфильм, в котором переиначили слова Гибсона: «Мне очень, очень жаль, что у вас большие носы. Мне очень жаль, что вы такие жадные. Но больше всего мне жаль, что вы такие грязные, подлые манипуляторы. Всегда ваш, главный фанат грязных евреев, Мел Гибсон».

Первый пресс-релиз Гибсона столь единодушно признали неудачным, что ему пришлось выпустить второй, который оказался немногим лучше. Когда обе попытки повлиять на общественное мнение провалились, он дал интервью Дайан Сойер с канала ABC News, в котором попробовал все объяснить. Как только это интервью вышло в эфир, его принялись жестоко высмеивать в Интернете. Извинение Гибсона стало классическим примером того, как не надо делать. Ему следовало потратить больше времени на поиск слов для полного признания и объяснения, и нельзя было двигаться дальше, пока общественность не согласилась бы принять его покаянную речь.

Ошибка Гибсона была в том, что он неверно определил максимальную длину отсрочки – сколько можно было протянуть перед тем, как признать вину и объяснить, что случилось. Это, конечно, противоречит здравому смыслу, но нам всегда хочется оттягивать процесс извинения до тех пор, пока нас не будут готовы услышать. В этом извинения похожи на последнюю строчку анекдота, вот только в них, конечно, нет ничего смешного.

Можно было бы предположить, что политики все это знают – как сенатор Томпсон, например. Что они научены горьким опытом множества предшественников, которые тоже делали ошибки и приносили извинения. Можно было бы предположить, вот только все не так.

27 мая 2011 года нью-йоркский конгрессмен Энтони Вайнер послал 21-летней девушке, которая была подписана на него в социальной сети «Твиттер», ссылку на фотографию: крупным планом эрегированный пенис, скрытый под серыми трусами. Изображение было быстро удалено, но недостаточно быстро. Сочувствующий консерваторам блогер Эндрю Брейтбарт достал копию и на следующий день опубликовал ее на своем сайте.

Четыре дня спустя Вайнер дал серию интервью о фото. Он отрицал, что сам отправил его. Предположил, что кто-то взломал его «Твиттер», что фото могло быть изменено с помощью графического редактора. Использовав загадочное двойное отрицание, заявил, что не может сказать «с уверенностью», что это не он. Заявления Вайнера во всех этих интервью стали отличной добычей для телекомментаторов, новостных программ и блогеров, которые с готовностью набросились на историю. Позже, 6 июня, Вайнер созвал пресс-конференцию и со слезами на глазах признался, что солгал, и извинился. Впоследствии, когда всплыли новые фотографии, Вайнер провел еще одну пресс-конференцию, снова извинился и ушел в отставку.

Стратегия Вайнера была полным провалом. Во-первых, потому, что он начал с отрицания своей вины, во-вторых, потому, что его извинения были неполными. И, в-третьих, потому, что ко времени признания он был уже совершенно не в себе и не контролировал происходящее. Он стал посмешищем всей нации. Вместо того чтобы наблюдать, размышлять и действовать, он попытался уклониться, потом дрогнул и свалился в тартарары.

Нет научно обоснованных предписаний, когда политикам извиняться за сексуальные злоупотребления. Сроки зависят от тяжести преступления, доказательств и репутации политического деятеля. И все же подобных случаев было уже столько, что из них можно составить что-то вроде руководства «Политики, непристойное поведение и извинения». Удачные извинения, как правило, следуют схеме наблюдение – размышление – действие. А неудачные – нет.

Многие общественные фигуры, которые обвинялись в преступлениях сексуального характера, плохо планировали свои действия; среди прочих – Джон Энсин, Ньют Гингрич, Гэри Харт и Марк Сэнфорд. В 2008 году сенатор Джон Эдвардс признался, что у него был роман на стороне, но отрицал существование внебрачной дочери; два года спустя, перед самым выходом книги, в которой рассказывались подробности дела, он признался в отцовстве. Сенатор Ларри Крейг, домогавшийся полицейского под прикрытием в мужском туалете аэропорта, отказался принести извинения, позже объявил, что планирует уйти в отставку, а затем передумал и до конца срока в Сенате был окружен позором и пересудами.

Некоторые политики действовали успешнее. Конгрессмен Крис Ли, отославший в сети «Крейглист» свою фотографию в полуголом виде женщине-транссексуалу, рассмотрел и проанализировал доказательства, а затем извинился и ушел в отставку на следующий день после того, как новость распространилась. Сейчас он успешный бизнесмен. Когда газета «Нью-Йорк Таймс» сообщила, что губернатор Нью-Йорка Элиот Спитцер оказывал покровительство vip-клубу «Императоры», тайно промышлявшему проституцией, Спитцер дал средствам массовой информации и общественности два дня на реакцию, потом быстро извинился и подал в отставку. Всего через несколько месяцев он вновь объявился на сцене – в качестве комментатора и консультанта. Губернатор Арнольд Шварценеггер скрывал отцовство так ловко, как только возможно для политического деятеля. Он дождался окончания губернаторского срока и лишь потом подтвердил слухи, что у него есть ребенок от прислуги. Все случилось 14 лет назад, когда он был женат на Марии Шрайвер.

Запоздалое извинение президента Билла Клинтона по поводу стажерки из Белого дома Моники Левински заслуживает отдельного обсуждения. Погрозив пальцем в камеру и отвергнув обвинения в сексуальных отношениях с «этой женщиной, мисс Левински», Клинтон протянул восемь месяцев – пока его не заставили давать показания перед присяжными, – а потом быстро отработал все четыре пункта из приведенного выше контрольного списка. Неизвестно, как тщательно Клинтон наблюдал и анализировал ситуацию эти восемь месяцев, и мнения о том, насколько он преуспел, расходятся. Большинство уже и так понимало, что у него была связь с этой женщиной, особенно после того, как Левински убедительно доказала, что занималась с ним оральным сексом девять раз. Но он пережил скандал.

Из всех этих политических mea culpa[203] извинение Энтони Вайнера было самым неудачным. Трудно себе представить, чтобы его снова приняли всерьез как общественного деятеля. Даже коллеги и сторонники Вайнера пришли к выводу, что, независимо от оценки его поступка, доверять ему более невозможно. И тем не менее неужели Вайнер действительно провинился сильнее, чем остальные в нашем списке? Он ведь даже не видел никогда этих шести женщин, которые получили от него сообщения. От него никто не забеременел. Роковая ошибка Вайнера была в том, что он опозорился, появившись перед общественностью в трусах, а потом вконец испортил все провальными извинениями. Он отреагировал слишком рано, а покаялся слишком поздно.

Политики, с их несокрушимым эго, могли бы служить отрицательным примером в учебнике по извинениям, и это неудивительно. Как заметил однажды Оливер Уэнделл Холмс[204], извинение – это всего лишь самолюбование наизнанку.

Попросить прощения поздно – это лучше, чем никогда, но запоздалые извинения, как правило, теряют свою эффективность. Например, извинения министра обороны Роберта Макнамары за ошибки, которые он и другие допустили в оценке ситуации во Вьетнаме, получили бы больший отклик, если бы прозвучали лет на десять-двадцать раньше. Пусть Мухаммед Али и извинился перед Джорджем Фрейзером за то, что назвал его «дядей Томом» и «гориллой», но едва ли эти извинения что-то значат через тридцать лет после их легендарных боев, и когда в 2011 году Фрейзер умер, общественность снова всколыхнулась, осуждая Али.

Искусство извинения основывается на умении откладывать. Для большинства из нас урок состоит в том, чтобы в следующий раз, когда мы обидим близкого друга или члена семьи, ляпнем лишнее на работе, попытаться представить себе, как обиженный может отреагировать на извинения завтра, а не сегодня, или через пару часов, а не прямо сейчас. Если отсрочка даст другу, родственнику или коллеге возможность выразить себя, высказать обиду и подготовиться к тому, чтобы нас услышать, полезней будет извиниться не сразу, а позднее.

Если проступок достаточно серьезен, нам, вероятно, придется извиниться несколько раз, что сделает выбор момента еще более сложной задачей. Придется ориентироваться на реакцию жертвы и наблюдать за ее состоянием после каждого извинения; только тогда мы сможем решить, сколько ждать, прежде чем предпринять еще одну попытку. Новые и новые отсрочки в динамическом процессе извинений напоминают петлю НОРД в воздушном сражении.

Так или иначе, в большинстве ситуаций следовало бы минутку подумать о том, когда лучше извиниться, а не делать это немедленно. Согласитесь, что были неправы, а потом – слушайте. Остановитесь и подумайте, как и когда сделать следующий шаг и объяснить, что произошло. Не торопитесь. А потом, в последний возможный момент, скажите, что сожалеете, и постарайтесь загладить обиду. Как выразился Фред Томпсон, ешьте свои слова не горячими и не холодными, а теплыми.

10. Наконец о прокрастинации

В какой момент откладывание дел, которые нам неприятны (например извинений), превращается в прокрастинацию? Когда Фред Томпсон выжидает несколько часов перед тем, как признать, что ошибся, обвинив президента Клинтона в махинациях, – это хорошая стратегия. Но если бы он откладывал извинения день за днем, это выросло бы в проблему. Имеет смысл подождать до конца ланча, чтобы решить, хотите ли вы второго свидания. Но что, если прошел месяц, а вы до сих пор откладываете решение? Где грань, после которой полезная отсрочка становится вредной?

Экономист Джордж Акерлоф, окончив магистратуру, решил пожить год в Индии; там его посетил хороший друг и коллега Джозеф Стиглиц. (Это было десятки лет назад, еще до того, как оба они получили Нобелевскую премию[205].) Стиглиц за время поездки накупил много сувениров и одежды. На обратном пути при регистрации таможенник сказал ему, что у него слишком много вещей и что-то придется оставить, так что Стиглиц уложил часть диковинок и одежды в картонную коробку и попросил Акерлофа отправить ее почтой в США, а потом спокойно полетел домой. Ни один из них не думал, что эта коробка станет краеугольным камнем одной из самых важных теорий поведенческой экономики.

Акерлоф – человек очаровательный и очень мягкий, при этом он дотошный и целеустремленный ученый, автор десятков замечательных статей и нескольких книг. Не так давно я спросил его, прокрастинирует ли он сам, и он ответил: «Нет, никогда. Совсем наоборот. Важные дела я делаю не откладывая». Но когда я упомянул эпизод со Стиглицем, он смутился, а потом спросил: «Ну а что еще поделать, когда вам надо отправить по почте коробку из Индии?»

Наше общество одержимо производительностью и эффективностью, и мы презираем прокрастинацию. Американские первопоселенцы привезли с собой наказ графа Честерфилда: «Нет праздности, нет лени, нет прокрастинации: никогда не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня»[206]. Они читали проповедь Джонатана Эдвардса под названием «Прокрастинация, или Грешно и безрассудно зависеть от будущего». Они строили свою жизнь согласно пуританской трудовой этике, которая была довольно сурова, но стала одной из основ американской культуры. Со временем наставления Честерфилда и Эдвардса просочились в повседневную жизнь вместе с цитатами из Библии, которыми Эдвардс украшал свою речь; прежде всего это касается заповеди из книги Притчей, 27:1: «Не хвались завтрашним днем, потому что не знаешь, что родит тот день».

Затем, начиная с 1970-х годов, антипрокрастинация под лозунгом «сделай сейчас же» превратилась в индустрию.

Менеджеры последовали совету Питера Друкера[207]: «Первым делом – важное, остальное – никогда»[208]. Джейн Бурка и Ленора Юэн написали бестселлер о том, как избегать прокрастинации; и на их семинарах яблоку было негде упасть[209]. Гуру самопомощи Стивен Кови рассказывал нам, что «высокоэффективные» люди делают «главные дела в первую очередь»[210]. Дэвид Аллен[211] учил «приводить дела в порядок».[212]

Со временем прокрастинация повисла на нашей совести ужасным грузом, и все же мы стали лениться еще больше. Процент людей, которые говорят, что прокрастинируют «часто», с 1978 года вырос в шесть раз[213]. Студенты признаются, что проводят за этим занятием более трети своего времени[214]. По данным некоторых исследований, почти каждый пятый взрослый хронически отлынивает от дел[215]. Эта тема не выходит у нас из головы. Америка в самом деле стала «прокрасти-нацией».[216]

Но так было не всегда. В Древнем Египте и Риме считалось, что медлить – это полезно и мудро. По пальцам можно сосчитать древних авторов, которые увещевали народ не затягивать. Среди них Цицерон и Фукидид. До середины XVIII века осуждение прокрастинации было явлением редким.[217]

Многие знаменитые деятели были заядлыми прокрастинаторами – взять хотя бы святого Августина, Леонардо да Винчи, Дюка Эллингтона, Агату Кристи, Джона Хьюстона[218] или Билла Клинтона. Как и многие мои коллеги и друзья, я порой прокрастинирую, и меня всегда раздражало, что это считается зазорным. Если у меня и случаются (не так уж часто) порывы творческого вдохновения, то именно потому, что я откладываю, а не потому, что близится дедлайн. Последние исследования показывают, что я не одинок. Обнаружено, что, хотя для некоторых людей прокрастинация чревата проблемами, иные могут откладывать дела и все же продуктивно работать без стресса, трудностей или понижения самооценки.[219]

Когда в «Уолл-стрит джорнэл» написали про «поклонников прокрастинации», несколько психологов, занимающихся этой темой, отреагировали очень бурно. Их разъярила фраза успешного предпринимателя Пола Кедроски о том, что он «топчется вокруг темы, как собака, которая устраивается спать». Джозеф Феррари, преподаватель психологии в Университете Де Поля, строго заметил: «В нашей культуре прокрастинацию ошибочно принимают за норму. Хуже того, ее не принимают всерьез». Джейн Бурка, психолог и автор книг по этой теме, поддержала Феррари, заявив, что прокрастинируют люди, которые боятся неудачи, успеха или подчиненного состояния: «Это способ защитить себя от внешней оценки своих истинных способностей». Но Кедроски, судя по всему, эта критика озадачила. Он в ответ сослался на «навязчивое подозрение, что многое из того, что меня просят сделать, на самом деле мне делать вовсе не нужно».[220]

Ученые, интересующиеся прокрастинацией, делятся на лагеря, и общего между ними примерно столько же, сколько у разных народностей на территории Афганистана. Многие психологи согласны с выдающимся современным ученым Пирсом Стилом, который сказал, что прокрастинация – это «иррациональная» задержка; другими словами, мы прокрастинируем, даже зная, что действуем не в собственных интересах[221]. Среди них, однако, нет единодушия в вопросе о причинах такого иррационального поведения. Может быть, всему виной мрачные мысли, негативное поведение, личностные черты? Порывы? Бессознательный страх смерти? Протест против конечности существования? Кто-то говорит, что причина – в чрезмерно снисходительном воспитании, иные утверждают, что в чрезмерно требовательном.[222]

Другая группа психологов дает прокрастинации более мягкую характеристику (в зависимости от количества энергии, которое на нее расходуется)[223]. Так называемая «активная» прокрастинация полезна – это просто сознательная отсрочка, приостановление проектов, которые в самом деле не требуют немедленных действий. И наоборот, «пассивная» прокрастинация вредна – она является своеобразным эквивалентом лени. Таким образом, эти ученые утверждают, что прокрастинация может быть хорошей или плохой – смотря сколько усилий мы на нее тратим.

Экономисты смотрят на прокрастинацию под несколько иным углом. Одна группа ученых наблюдает повсеместность этого явления и задается вопросом – повторяя стандартный для классической экономики ход мысли, – как что-то может быть иррациональным, когда оно настолько распространено? Зачем люди прокрастинируют, если это никоим образом не приносит им пользы? Каролин Фишер, специалист в сфере государственных финансов и природных ресурсов, разработала хитрую математическую модель, чтобы показать, как прокрастинация может приносить выгоду.[224]

Второе направление экономики, у истоков которого стоит Джордж Акерлоф[225], заложило основу для теории Пирса Стила и десятков других видных экономистов и психологов, считающих, что прокрастинация тесно связана с нетерпением. Эта тема стала в экономике предметом активного изучения, но если спросить о ней трех разных экономистов, то можно услышать сразу пять разных мнений.

Историки также делятся на лагеря с диаметрально противоположными взглядами. Одна группа приводит доказательства того, что прокрастинация существовала с древних времен, и видит в ней феномен, глубоко укорененный в человеческой природе. Еще святой Августин молил: «Господи, надели меня целомудрием, но только не сегодня!» Другая группа считает прокрастинацию относительно недавним явлением, обусловленным новыми технологиями, урбанизацией и соблазнами современной жизни.[226]

Нейробиологи также изучают эту тему: недавние МРТ-исследования помогли ученым выяснить, как тяга к прокрастинации связана с различными областями мозга. На эти пестрые сканы теперь ссылаются все другие дисциплины – что ж, они выглядят куда круче, чем любые находки психологов, экономистов или историков. Пышным цветом цветут пограничные области науки, в том числе нейроэкономика и нейрофинансы, каждая из которых указывает на части мозга, которые, возможно, являются источником иррациональной прокрастинации.[227]

Почти все согласны в одном: практически каждый человек, по крайней мере, иногда, чувствует желание отложить дело на потом. И в каждой позиции есть доля истины[228]. Удивительный скепсис Пола Кедроски по поводу действий, которых от него ожидают, характерен для творческих, неординарных мыслителей. Психологи Джозеф Феррари, Джейн Бурка и Пирс Стил помогают хроническим прокрастинаторам, которые мучаются от парализующего стресса и низкой самооценки. Кроме того, различные точки зрения экономистов и историков позволяют лучше узнать предмет – разные ракурсы одного и того же предмета. Но несмотря на обилие книг, сайтов и курсов самопомощи, большой универсальной теории прокрастинации не существует[229]. Наиболее близка к этому определению теория Джорджа Акерлофа.

В 1991 году, через 25 лет после возвращения из Индии, Акерлоф был приглашен прочесть лекцию на сто третьем собрании Американской экономической ассоциации. К этому времени он разработал экономическую модель, объясняющую, почему люди прокрастинируют. Лекцию под названием «Прокрастинация и послушание» он начал с рассказа о коробке Стиглица.[230]

В основе классической экономики лежит гипотеза о том, что люди мыслят рационально и думают о будущем. Они принимают решения двумя разными способами с помощью простой техники – умножения. Во-первых, экономические модели предполагают, что люди умножают вероятность каждого возможного исхода на степень благоприятности результата, а затем выбирают решение с наибольшим ожидаемым значением. Например, мы скорее выберем получить гарантированные 100 долларов, чем шанс выиграть 150 долларов, подбросив монету, потому что каждая сторона монеты будет стоить в среднем всего 75 долларов (150 долларов, умноженные на 1/2). Но если бы вместо 150 нам предложили 250 долларов, мы выбрали бы монету, потому что каждая возможность теперь стоила бы примерно 125 долларов. Согласно этой теории, мы почти никогда не покупаем лотерейные билеты, потому что «ожидаемая» ценность, как правило, отрицательна: цена билета выше, чем крошечная вероятность выигрыша, умноженная на его сумму (за исключением того случая в 2007 году, когда джекпот лотереи «Мега миллионз» достиг 390 млн долларов, и шансы на выигрыш оказались всего 175 миллионов к одному). Предположение, что мы проделываем подобные расчеты, может показаться неправдоподобным, но оно довольно точно подтверждается вот уже более двух столетий – с тех пор, как его сделал в 1738 году математик Даниил Бернулли.

Согласно другой гипотезе, люди используют умножение, чтобы «обесценивать» платежи, которые будут сделаны в будущем. Основная мысль проста: завтрашний доллар стоит меньше сегодняшнего. Большинство из нас, естественно, предпочли бы заплатить кому-то 100 долларов через год, а не сегодня. С другой стороны, мы сами предпочли бы получить 100 долларов сегодня, а не через год. Сторонники классической экономической теории предполагают, что люди выбирают между деньгами сегодня и завтра так: они умножают будущую сумму на коэффициент обесценивания, или дисконтирования, который рассчитывается на базе сроков и возможного риска (с поправкой на инфляцию). Например, оценивая мое обещание заплатить вам 100 долларов через год, вы можете обесценить их, умножив на девять десятых. Другими словами, в современных условиях обещание сотни долларов стоит только девяносто. Когда процентные ставки и риски малы, мы не особенно обесцениваем будущие платежи; когда они высоки – наоборот.

Если эти два предположения верны и люди умножают без ошибок, то такого понятия, как прокрастинация, не может существовать вовсе. Получается, если кто-то затягивает решение, он, должно быть, рассчитал вероятности и обесценил будущие затраты и выгоды, а затем определил, что дело просто не стоит того, чтобы делать его сегодня. (В детстве я любил математику и как-то привел именно такой аргумент, когда родители попросили меня заправить кровать. Вероятность, что явится гость и заглянет в мою комнату, низка. Если это вообще случится, то в будущем и поэтому не стоит усилий. Заправлять кровать энергозатратно, а немедленных выгод не сулит, так зачем мне делать это сейчас?)

Экономисты, слушая Акерлофа, в соответствии с классической экономической моделью предположили, что он поступил рационально и отправил коробку Стиглицу.

В конце концов, стоимость отправки была относительно низкой, а выгода для Стиглица, который, предположительно, хотел получить вещи, за которые недавно заплатил, – относительно высокой. Выгода для Акерлофа заключалась в приятном ощущении, которое ему доставило бы осознание того, что он помог хорошему другу[231]. Если Акерлоф все умножил правильно, используя верные показатели вероятности, и правильно дисконтировал будущие выгоды, значит, должен был отправить коробку как можно скорее, может быть, даже на следующий день. Естественно, аудитория предположила, что Акерлоф так и поступил.

Однако, как признался ученый, он не послал коробку ни в тот же день, ни на следующий. Ни через день. К ужасу собравшихся экономистов[232], Акерлоф открыл, сколько времени ему понадобилось, чтобы отправить посылку, и как он день за днем откладывал поход на почту: «Каждое утро на протяжении восьми месяцев я просыпался и решал, что на следующее утро отправлю коробку Стиглицу». Восемь месяцев? Это не просто невежливо по отношению к юному Стиглицу. Это настоящая пощечина классической экономической теории.[233]

Акерлоф заявил, что, хотя в целом люди не иррациональны, они склонны совершать повторяющиеся мелкие ошибки в суждениях «в связи с произвольными особенностями некоторых затрат и выгод по сравнению с другими». Одно лишь упоминание этих произвольных «особенностей» заставило полный зал экономистов, рациональных до мозга костей, замереть. Акерлоф высказывал предположение, что человеческие существа поступают иррационально. И подкреплял его вычислениями. Он описал алгебраическую модель своего решения, которое включало стоимость отправки, ценность вещей для Стиглица и еще один новый фактор – привлекательность дела, которым он мог заняться каждое утро вместо того, чтобы разбираться в тонкостях индийской почты. Использование математики для описания человеческого поведения лежит в самой основе экономики, но обарифмечивание задачи не утешило экономистов и не смягчило радикальный вывод Акерлофа: в пределах короткого периода люди принимают неудачные решения, даже если осознают, какими последствиями это обернется в долгосрочном плане.

Хуже всего, что Акерлоф осознавал, что ошибается по поводу «особенностей», и все равно продолжал затягивать доставку посылки. Каждое утро он вставал, чувствовал запах горячего самбара[234] и кофе, думал об ужасах индийской бюрократии и откладывал отправку Стиглицу его коробки на следующий день. Акерлоф знал, что преимущества отправки коробки перевешивают непосредственные расходы. Он понимал: исходя из учета вероятностей и обесценивающих факторов, ее нужно отправить. Он сделал все расчеты. И все же никак не мог послать коробку. Для экономистов, которые считали рациональность чуть ли не одиннадцатой заповедью, это была настоящая ересь.

В своем выступлении Акерлоф сравнил эту ситуацию с другими неудачными краткосрочными решениями, имеющими долгосрочные последствия, начиная с алкоголизма и заканчивая диетами и своеобразной экономностью пенсионеров. Его аудитория в значительной степени состояла из старых, полных, выпивающих экономистов. Неужели они не понимали долгосрочных последствий подобного поведения? Акерлоф предположил, что эти привычки тесно связаны с прокрастинацией, потому что ориентированы на сегодняшний день. Оказалось, что люди рассчитывают выгоды не так, как думали экономисты: они не учитывают вероятности далеких негативных последствий и слишком обесценивают будущие риски (например: «У меня не будет болезней печени и сердца» или «Я не волнуюсь о своей пенсии»). Наблюдения Акерлофа ударили не в бровь, а в глаз: даже сами классические экономисты поступают нерационально.

Сегодня большинство из нас не удивится выводу Акерлофа. Мы в курсе, что часто откладываем домашние дела, подготовку к экзамену или ответ на электронное письмо, потому что заниматься этими вещами сегодня кажется чрезмерно затратным. Если бы мы могли разогнать туман и понять, что стоимость будущих действий будет точно такой же или даже выше, мы, возможно, взялись бы за дело. Но мы этого не понимаем. Не можем осознать. Как язвительно заметил Марк Твен: «Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра».

Загвоздка в том, что порой нам действительно лучше отложить дорогостоящее решение до завтра. Если у нас есть выбор заплатить кому-то 100 долларов сегодня или через год, нам зачастую лучше выбрать второй вариант. Причина в том, что сегодня 100 долларов стоят больше, чем будут стоить через год. Если ваш банк выплачивает проценты (что, правда, в наши дни редкость), вы можете положить эту сотню в банк, через год выплатить ее, а проценты положить в карман.[235]

Конечно, выбор – заплатить определенную сумму сегодня или такую же в будущем – довольно прост. Сложнее, когда с течением времени сумма возрастает. Выбирая, заплатить ли 100 долларов сегодня или 115 через год, мы, возможно, остановимся на первом варианте. Но между 100 долларами сегодня и всего 105 через год мы, скорее всего, выберем второй. При определенном соотношении сумм нам становится все равно, платить сегодня или в будущем. Приравнивая 100 сегодняшних долларов к 110 долларам через год, мы, как выразились бы экономисты, используем десятипроцентную ставку дисконтирования, или обесценивания. При такой ставке 110 долларов через год для нас являются по существу той же суммой, что сотня сегодня.

Мы часто решаем заплатить больше в будущем вместо того, чтобы заплатить меньше, но сейчас. Иногда это решение добровольное. Иногда мы делаем такой выбор, потому что сегодня у нас не хватает денег. Но такая отсрочка не обязательно вредна: часто, предпочитая заплатить позже, мы поступаем вполне рационально. Для этого были придуманы кредитные карты и ипотека. Именно поэтому у предприятий существует кредиторская задолженность, а у стран – госдолг. Конечно, мы склонны делать ошибки и занимать слишком много. Но тенденция обесценивать будущие платежи лежит в основе многих наших решений, и мы не всегда называем это прокрастинацией.

Главное в оценке будущих платежей – дисконтная ставка. На протяжении большей части XX века экономисты считали, что, обесценивая будущее, люди применяют постоянную дисконтную ставку – как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе[236]. То есть если ставка составляет десять процентов, то она используется независимо от того, когда нужно выплатить деньги – через день, месяц или год[237]. Экономисты также предполагали, что люди используют одинаковую ставку независимо от уровня благосостояния и того, должны они сами или это им кто-то должен. Стандартная экономическая модель основывается на гипотезе о том, что человек в своем решении учитывает все факторы и имеет постоянные взгляды на риск и время.

В 1979 году психологи сбросили первую бомбу на эти предположения. Дэниел Канеман и Амос Тверски в статье, опубликованной в престижном экономическом журнале «Эконометрика», утверждали, что стандартная экономическая модель ошибочна. Некоторые экономисты, в частности Ричард Талер, показали, что темпы обесценивания значительно разнятся в зависимости о того, как далеко в будущее смотрит человек. В 1981 году Талер сообщил о результатах эксперимента, в котором протестировал это предположение, задавая людям вопросы о том, предпочли бы они получить деньги сегодня или в будущем. Талер обнаружил, что ставки респондентов были намного выше в краткосрочной перспективе, а затем снижались со временем. Для различных периодов опрошенные использовали совершенно разные ставки. Если речь шла о месяце, ставка составляла примерно 345 процентов, если о годе – 120 процентов, если о десяти годах – 19 процентов[238]. Действительно, сначала ставки обесценивания были высокими, а затем резко падали.

Вскоре к критике присоединились и другие ученые. Талер и экономист Джордж Левенштейн рассмотрели то, как непоследовательны люди в своем отношении ко времени[239]. Психиатр Джордж Эйнсли разработал модель импульсивности, тесно связанную с выводами Талера. По мнению Эйнсли, в краткосрочной перспективе темпы обесценивания крайне высоки: то есть если мы хотим чего-то сегодня, мы хотим этого очень сильно и почти не думаем о будущем.[240]

Эти исследователи обнаружили, что в краткосрочной перспективе мы ведем себя как нетерпеливые четырехлетки, которые не могут дождаться второго кусочка зефира, – ставки у нас взлетают до небес. А вот если речь о более долгом периоде, нам куда лучше удается сопротивляться соблазну – ставки снижаются. Например, если нам предлагают 50 долларов сегодня или 100 через месяц, мы можем предпочесть 50 сегодня. Но если нам предлагают 50 долларов через год или 100 через тринадцать месяцев, мы почти наверняка согласимся подождать тринадцать месяцев. Разница в обоих случаях составляет месяц, но оценка настоящего момента очень отличается от оценки ситуации в следующем году.

Мы ждем, что месячная ставка через год будет намного ниже, чем сегодня. Но проходит год, и она повышается. Наши предпочтения непоследовательны: мы считаем, что через год будем вполне не прочь подождать месяц, чтобы получить вдвое больше денег, но если нас спросить прямо сейчас, окажется, что гораздо соблазнительнее забрать пятьдесят баксов сразу. Исследователи обнаружили, что схожие временные несоответствия связаны и с болезненными пристрастиями: человек говорит, что бросит курить, пить или играть в азартные игры через год, но год проходит, а ему совсем не хочется бросать.

Такое отношение ко времени – очень важный фактор в разграничении полезных и вредных отсрочек. Если мы последовательны и используем подходящую ставку обесценивания, нет ничего плохого в том, чтобы отложить решение. Я откладываю заполнение налоговой декларации до второй недели апреля по той же причине, по которой плачу по кредитным счетам в самую последнюю минуту. Мои деньги и время более ценны для меня сейчас, чем в будущем. Проблемы возникают не тогда, когда я решаю отложить затратное действие, а когда неправильно оцениваю преимущества подобного решения.

До недавнего времени у экономистов не было хорошей модели, которая отражала бы соотношения между темпами обесценивания и прокрастинацией. Джордж Акерлоф дал первый толчок, но даже он не знал обо всех исследованиях, ведущихся в этой области, когда в 1991 году делал доклад о прокрастинации на собрании Американской экономической ассоциации. Как и десять лет спустя, когда читал свою нобелевскую лекцию, которая связала исследования Левенштейна, Талера, Эйнсли и других в единую экономическую модель прокрастинации.[241]

На самом деле экономисты и психологи поняли, как относиться к прокрастинации и нетерпению, ее близкому родственнику, только когда перестали фокусироваться исключительно на людях и начали больше думать о животных. Прорыв произошел, как ни странно, когда они узнали, чт Джеймс Мазур, профессор психологии в университете Южного Коннектикута, делает с голубями.

В начале 1980-х многие ученые скептически относились к предположению, что животные думают о будущем. Даже те, кто считал, что шимпанзе могут быть на это способны, не предполагали, что какой-то толк выйдет из экспериментов с голубями.

А вот Джеймс Мазур предполагал. Он считал, что наблюдение за голубями, возможно, прольет свет на ошибки и нетерпение людей, когда они судят о вероятности и темпах обесценивания. Для своих ранних исследований он подробно разработал комплекс испытаний, в ходе которых давал голубям различные количества еды в разное время, в зависимости от того, клевали они зеленую кнопку или красную. Мазур обнаружил, что голуби учатся различать особенности каждой кнопки: зеленая выдавала им несколько кусочков еды через секунду, а красная – в два раза больше, но с задержкой в десять секунд.[242]

Ричард Талер рассчитал ставки людей в разных периодах на основе того, предпочитали они получить определенную сумму сегодня или больше, но в будущем. Голуби, само собой, не могли рассказать Мазуру о своих предпочтениях, но он мог понять их, отслеживая, какие кнопки они клевали, и меняя интервал задержки.

В ходе серии экспериментов Мазур выявил те же самые результаты для голубей, что Талер – для человека: их темпы обесценивания были очень высоки в краткосрочной перспективе, а затем быстро снижались. Сроки у голубей были гораздо короче, чем у людей, – секунды, а не месяцы, – но логика оставалась той же: как четырехлетний ребенок, который хватает зефиринку, не вытерпев пятнадцать минут, и как взрослый человек, который выбирает 50 долларов сегодня, а не 100 через месяц, в краткосрочной перспективе голуби очен нетерпеливы.

К своему главному открытию Мазур пришел после того, как сравнил голубиные ставки, сделанные в разное время. Он обнаружил, что ставки следовали одна за другой по гиперболе: сначала они были очень высоки, затем быстро снижались и выравнивались, как крутой склон американских горок[243]. Кажется невероятным, что голубиные предпочтения следуют уравнению из тригонометрии. Но если гиперболы можно обнаружить в конструкции подвесных мостов и форме древесных стволов, чем хуже голубиные мозги?

В течение ряда лет Мазур поставил множество экспериментов, которые показали, что голубиные ставки последовательно выстраиваются в гиперболическую кривую: сначала они высоки, затем круто скользят вниз. Голуби хотят получить пищу немедленно, но трудиться ради этого не желают. Когда Мазур выставляет такие условия, при которых нужно клевать дольше, чтобы получить еду, они сделают все возможное, лишь бы перенести эту работу на будущее. Голуби так отчаянно пытаются избежать энергозатрат в данный момент, что готовы клевать в четыре раза больше потом, чтобы получить такое же количество пищи, лишь бы им было позволено не делать этого прямо сейчас.

Казалось бы, эти голуби ведут себя иррационально. Если бы они немного подождали, то получили гораздо больше пищи. Если бы они были готовы потрудиться сейчас, то могли бы избежать большего труда в будущем. Но проблема у них та же, что и у нас, – непоследовательное отношение ко времени. Мазур называет то, что они делают, прокрастинацией.[244]

Многие экономисты, в частности Дэвид Лейбсон из Гарварда, используют открытия Мазура при разработке новых математических формул для замены классической модели принятия решений. Экономисты любят математику, так что утверждение Мазура, что темпы обесценивания следуют по гиперболе, сразу всем понравилось. Лейбсон и другие отрегулировали гиперболическое уравнение Мазура и разработали квазигиперболическую математическую модель, которая достаточно неплохо описывает реальное поведение людей[245]. Ключевым моментом является то, что у них, как и у голубей, краткосрочные дисконтные ставки – высокие, а долгосрочные – низкие.[246]

Сегодня многие экономисты, говоря о том, что наши ставки в настоящем очень высоки, используют термин present bias («смещение предпочтений к настоящему»): мы предпочитаем счастье сегодня счастью в будущем[247]. Нынешние модели смещения сложны и противоречивы[248]. Уравнения в них хитрые, и никто всерьез не считает, что даже старшеклассники, которые как раз проходят тригонометрию и помнят уравнения гипербол, в самом деле используют квазигиперболическую формулу при принятии решений. И все же в стремительном снижении дисконтных ставок участвует некий фундаментальный и даже, возможно, врожденный механизм. Иначе как объяснить, что и у голубей, и у людей оно принимает вид одной и той же кривой?[249]

Основное различие между новыми экономическими моделями и более ранними заключениями Мазура, если не считать некоторых технических модификаций, в том, что сроки у людей гораздо более долгие, чем у голубей. Секунда для голубя – это примерно один день для нас.

Пятнадцать голубиных секунд равны человеческому месяцу, а все, что дольше, уже превышает возможности концентрации внимания у птиц.

Параллели между изменением дисконтных ставок у голубей и у человека – еще один пример поведенческой закономерности, которую можно увидеть в разных временных срезах. Люди и голуби следуют сходным моделям, и главное различие в том, что мы действуем медленнее. В математике существует понятие «самоподобия»: некоторые объекты, особенно те, что мы называем фракталами, выглядят одинаково, сколько их ни увеличивай. Мазур объясняет, в чем самоподобие голубиной и человеческой прокрастинации:

То же самое происходит с людьми: если нам требуется выполнить прямо сейчас небольшой объем работы, например починить какую-то мелочь в автомобиле, мы во многих случаях будем затягивать с этим и в конце концов платим в три или четыре раза больше за крупный ремонт. Так что, по моему мнению, выводы о том, как мои голуби зарабатывают еду, могут оказаться правдивыми для всех нас. Масштабы, возможно, будут иными, но, как мне кажется, всем свойственно откладывать неприятные задачи, даже если это невыгодно.[250]

Экспериментов подобного рода проводилось уже столько, что теперь исследователи используют для определения ставок стандартизированные опросники. Например, опросник Кирби, «Дисконтирование будущего при денежном выборе», состоит из двадцати шести вопросов, и первый звучит так: «Вы бы предпочли 54 доллара сегодня или 55 через 117 дней?» Суммы варьируются от 11 до 85 долларов, время – от 7 до 186 дней. Результаты обычно показывают смещение предпочтений к настоящему: ставки в пределах недели у опрошенных намного выше, чем в пределах шести месяцев. Такие тесты подтверждают, что новые экономические модели достаточно точно описывают наше поведение.

Тесты также выявили, что у некоторых людей дисконтные ставки выше, чем у большинства. Эти люди – в опасности.

Исследования снова и снова показывают, что высокие ставки обесценивания связаны с опрометчивыми действиями. Люди с высокими дисконтными ставками, как правило, менее счастливы и менее успешны. Они толще, имеют больше долгов и меньше сбережений, употребляют больше алкоголя, больше курят, меньше занимаются спортом, работают на менее высокооплачиваемых должностях, не задерживаются на одном месте работы и имеют более высокий риск развода[251]. Если вам известны ставки дисконтирования, характерные для конкретного человека, то у вас автоматически есть представление о том, какие проблемы у него могут возникнуть.

И наоборот, люди с более низкими ставками, как правило, больше думают о том, что они делают и почему. Они не склонны к излишествам, у них меньше задолженность по кредитной карте, они любят и практикуют здоровое питание[252]. Пока люди с низкими дисконтными ставками потягивают красное вино, разрешая себе один бокал в день, люди с высокими ставками заглатывают двойной чизбургер с беконом и хлещут пиво на ипподроме.

Причины высоких ставок горячо обсуждаются. Среда, безусловно, играет значительную роль. Например, есть данные, что малообеспеченные люди особенно склонны иметь высокие краткосрочные ставки[253]. Они рассматривают экономические решения в «тонком срезе», используя своего рода шоры, и это одна из причин того, почему так много бедных людей загнаны в ловушку непосильных долгов. Малообеспеченные люди чаще занимают «до получки», то есть берут кредиты с высокой процентной ставкой в счет следующей зарплаты[254]. Многие из них не понимают, что проценты в таких займах неоправданно высоки даже по сравнению со ставкой кредитных карт.

Или, возможно, они это понимают, но деньги им все равно нужны незамедлительно. Остается неясным, в какую сторону здесь работает причинно-следственная связь: люди бедны, потому что у них высокие ставки обесценивания, или же у них высокие ставки обесценивания, потому что они бедны?

У молодых людей также есть склонность к высоким дисконтным ставкам. Если бы четырехлетки достаточно разбирались в деньгах, чтобы заполнить опросник Кирби, мы бы, вероятно, обнаружили, что у тех, кто хватает зефирку сразу, ставки выше. Что касается детей постарше, и особенно подростков, то многочисленные исследования показывают: высокие ставки ассоциируются с импульсивным, саморазрушительным поведением[255]. Подростки с высокими ставками имеют больше проблем с учебой[256]. Исследование, в котором участвовали восьмиклассники, показало, что их дисконтные ставки вдвое точнее соответствуют успеваемости, чем коэффициент интеллекта.[257]

Все эти исследования позволяют разработать некую общую теорию прокрастинации, состоящую из двух частей. Во-первых, дисконтные ставки являются ключевыми переменными. Если они разумны и при этом мы откладываем действие, то не стоит называть это прокрастинацией в отрицательном смысле. На самом деле прокрастинация начинается, когда мы используем слишком высокие ставки, то есть слишком обесцениваем будущее. Высокие ставки являются одной из самых серьезных проблем в процессе принятия решений. Именно они ведут к пагубной прокрастинации.

Во-вторых, промедление тесно связано с нетерпением. Родство этих понятий основано на дисконтных ставках и смещении в сторону настоящего по сравнению с будущим[258]. И то, и другое – примеры человеческой склонности излишне обесценивать будущие события и переоценивать то, что происходит в настоящем. Основное различие состоит в том, переоцениваем ли мы выгоду или затраты. Когда в настоящем мы видим выгоду, то становимся нетерпеливыми обжорами, излишествуем и загребаем больше, чем нам нужно. Но когда в настоящем маячит нечто затратное, мы прокрастинируем, откладывая дела, которые следовало бы сделать сегодня.

Злоупотребления и прокрастинация – две стороны одной медали. Термин «препроперация» обозначает действие, когда стоило бы помедлить. «Прокрастинация» – промедление, когда стоило бы действовать. Тесты показывают, что и то, и другое зависит от общей переменной: высоких ставок обесценивания.[259]

Учитывая то, что мы теперь знаем о прокрастинации, как нам избежать связанных с ней проблем? Решение для всех трудностей, рожденных нетерпеливостью, только одно: нужно найти способ снизить краткосрочные ставки до уровня разумного и более близкого к долгосрочным. Превратить американские горки в ровную дорогу. Простого и быстрого способа нет, но, как и в других областях принятия решений, уже одно то, что мы осознаем наличие в себе таких тенденций, – хорошее начало. Так же, как расовая предубежденность может открыться во время теста на имплицитные ассоциации, мы можем узнать о собственном неустойчивом отношении ко времени с помощью опросника на тему дисконтирования. Узнавать новое полезно: знания учат идти на компромиссы в выборе между «сегодня» и «завтра».

Также могут помочь некоторые правила, хотя для их соблюдения нужна сила воли[260]. Можно сказать себе, что, прежде чем отложить задачу, необходимо назвать конкретную причину, по которой ее нельзя выполнить сегодня, а потом позаботиться о выполнении задачи в будущем, вписав ее в ежедневник[261]. Веб-инструменты, такие как RescueTime.com, помогут распланировать день и отследить, на что растрачивается время. Точно так же, как лучшие методики похудения предполагают записывать, что мы едим, лучшие методики управления временем предполагают следить за тем, что мы делаем.

Должникам, чтобы избежать смещения к настоящему, стоит более тщательно обдумывать будущие затраты, сравнивая проценты по срочному кредиту со ставкой по кредитной карте или рассматривая примерные траты и выгоды в годовом срезе[262]. Работодатели могут помочь подчиненным справиться с высокими темпами краткосрочного обесценивания, автоматически зачисляя их на программу сбережения средств, если только они сознательно не откажутся[263]. В случае относительно простых задач часто помогает более жесткий дедлайн.[264]

С другой стороны, откладывание на потом может приносить реальную выгоду, и этим тоже нужно уметь пользоваться. Не каждое электронное письмо требует немедленного ответа. Не в каждом шкафу нужно убираться ежедневно. Среди умений, которые многие студенты развивают в колледже, выделяются два: умение управлять своим временем в течение семестра и умение в сжатые сроки подготовиться к экзамену или быстро закончить курсовую работу в конце семестра. Студент, от которого требуется сдавать готовое задание каждую неделю, таких навыков может и не развить.

Джордж Эйнсли, ученый, занимающийся нетерпением, считает, что от прокрастинации избавиться труднее, чем побороть другие связанные с нетерпением привычки, такие как алкоголь или наркоманию. Одна из причин, почему примерно половине всех алкоголиков удается бросить пить и такое же количество курильщиков в конечном итоге бросает курить, в том, что они могут представить себе будущее, в котором больше не пьют или не курят. Они видят свою цель. Но для прокрастинации таких абсолютных условий не существует: нельзя обходиться вообще без промедлений. Это немыслимо.

Как объясняет Эйнсли, мы не можем представить себе, каково это – ничем не заниматься, точно так же, как не можем представить жизнь без еды. Именно поэтому перестать прокрастинировать почти так же трудно, как поддерживать долгосрочную диету; легче обходиться без алкоголя или сигареты. Только пять процентов людей с избыточным весом, севших на диету, добиваются долгосрочного снижения веса[265]. Конечно, трудно бросить пить или курить, но еще труднее похудеть навсегда[266]. Одна из причин – в том, что заставить себя меньше есть тяжело, а не есть вовсе – невозможно.

Прокрастинация – явление столь же фундаментальное, как насыщение. Глядя в будущее, мы заранее знаем, что нам повстречается еще много задач, которые мы не сумеем выполнить, точно так же, как знаем, что должны есть. Так устроена жизнь. Как объясняет Эйнсли, количество задач потенциально бесконечно: «Просто невозможно не откладывать большинство дел, которые мы способны сделать». Эйнсли предполагает, что проблемы с прокрастинацией – это просто-напросто условие человеческого существования: «В то время как другие, более очевидные, искушения можно идентифицировать и подчинить личным правилам, желание отложить усилия, дискомфорт или скуку невозможно контролировать полностью. Это явление не менее фундаментальное, чем сама структура времени, и оно вполне может быть названо базовым импульсом».[267]

Некоторые люди называют прокрастинацию болезнью, психическим расстройством, связанным с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, биполярным расстройством, обсессивно-компульсивным расстройством, проблемами со сном, мозгом и щитовидной железой. Конечно, если видеть прокрастинацию в столь мрачном свете, от нее нужно лечиться – искоренять болезнь и ее последствия. Но не обязательно прибегать к драконовским мерам. Если наши проблемы являются результатом высоких дисконтных ставок и мы принимаем решения, которые оставляют нас в убытке, то прокрастинация есть зло, и нужно приложить все усилия, чтобы остановиться. Но порой мы используем этот термин для описания поведения, в котором нет ничего криминального. Иногда прокрастинировать полезно.

В 2005 году Пол Грэм, программист, инвестор, писатель и художник, написал эссе под названием «Хорошая и плохая прокрастинация». Начинается оно так: «Все самые удивительные люди, которых я знаю, – ужасные прокрастинаторы. Так, может быть, прокрастинация не всегда вредна? Большинство людей, которые о ней пишут, советуют, как от нее излечиться. Но это, строго говоря, невозможно».[268]

Грэм отмечает: прокрастинируя, мы чего-то не делаем. Однако, по его словам, люди в любом случае постоянно чего-то не делают. В самом деле, независимо от того, что мы делаем, мы по определению не делаем все остальное. Для Грэма вопрос заключается не в том, чтобы прекратить прокрастинировать, так как мы всегда будем чего-то не делать и, таким образом, прокрастинировать. Настоящая проблема – в том, чтобы понять, как прокрастинировать правильно: как делать что-то более важное, чем то, чего мы не делаем. По мнению Грэма, самое главное – не забывать оценивать то, что мы делаем, по сравнению с тем, чего не делаем.

Франческо Геррера, редактор «Уолл-стрит джорнэл», научился управлять временем, когда прокрастинировал в колледже. Он не только привык быстро писать работы в последнюю минуту, но и развил умение расставлять приоритеты, которое неизменно помогает ему и по сей день: «Сейчас это происходит по большей части естественно. У меня есть дела, которые нужно сделать. Список того, чем надо заняться в течение определенного времени, вроде как составляется сам собой. Остальное – прокрастинация».

Для проектов, которые требуют разного количества времени, Геррера составляет отдельные списки. Вот как он описывает технику, которую использует он и многие другие журналисты: «У нас есть два набора записных книжек: маленькие и большие. Маленькие – для коротких ежедневных мелочей, которые надо сделать сразу. Большие – для важных мыслей, тем и историй, с которыми не нужно спешить. Существует реальное, физическое различие между срочными делами и теми, которые могут подождать. Выбирая разную форму для двух записных книжек, мы хотим сказать, что слишком тяжело делать и то и другое одновременно».

Геррере не нравится думать, что с его поведением что-то не так. Он считает, что просто расставляет паузы: «Это не похоже на традиционную прокрастинацию. Это способ формировать приоритеты. Я откладываю не потому, что не хочу чего-то делать, а потому, что не могу. Это необходимая мера». Как сказал Леонард Бернстайн: «Чтобы достигнуть многого, нужны две вещи: план и недостаток времени».

Если мы не работаем вообще, значит, мы ленимся. Если работаем над чем-то неважным, значит, мы приняли неудачное решение. Если же мы работаем над чем-то важным, то имеет ли смысл упрекать нас в том, что мы не работаем над чем-то менее важным? Если вы откладываете дела, потому что пытаетесь найти лекарство от рака, называть ли это прокрастинацией? И если да, то так ли уж она плоха?

По мнению Пола Грэма, в прокрастинации главное компромиссы. Мы постоянно сравниваем то, что делаем сейчас, с тем, что могли бы сделать в будущем. И пока мы действуем разумно, не страшно, если мы что-то откладываем.

В феврале 1996 года Джон Перри, профессор философии Стэнфордского университета, наконец нашел время для написания эссе о прокрастинации для журнала «Хроника высшего образования». Он планировал сделать это уже несколько месяцев и начал писать не потому, что у него появилось время, а потому, что искал способ не делать все то, что должен был делать: оценивать работы, рассматривать заявки на стипендию, читать черновики диссертаций. Эту стратегия уклонения он называет «структурированной прокрастинацией»[269]. Говоря о «структурированной прокрастинации», Перри имеет в виду, что нам нужно структурировать, или планировать, то, как мы будем вычеркивать некоторые пункты из нашего списка дел. Он считает, что структурированная прокрастинация может «превратить прокрастинаторов в продуктивных работников, которыми восхищаются и которых уважают за то, сколько всего они успевают сделать и как хорошо распределяют свое время».

Вот как Перри объясняет это:

Все прокрастинаторы откладывают то, что им нужно сделать. Структурированная прокрастинация – это искусство заставлять дурную привычку работать на вас. Ключевая идея заключается в том, что прокрастинировать – не значит абсолютно ничего не делать. Прокрастинаторы редко не делают абсолютно ничего. Они делают мелкие полезные дела, например работают в саду, точат карандаши или рисуют схемы того, как реорганизуют свои файлы, когда найдут время. Почему прокрастинатор делает все это? Потому что выполнение этих задач является способом не делать что-то более важное. Если бы прокрастинатору нужно было точить карандаши, никакая сила на земле не заставила бы его этим заняться. Тем не менее прокрастинатор может решиться сделать нечто трудное, уместное и важное, пока это позволяет ему не делать чего-то еще более важного.

Перри советует, во-первых, составить список вещей, которые вы должны сделать. Сверху напишите несколько важных задач – они и понадобятся для прокрастинации. Потом, под ними, перечислите несколько задач, которые не так важны, но которые вам тем не менее нужно сделать. Согласно Перри, выполнение этих менее важных задач «становится предлогом не делать то, что стоит в списке выше».

Перри считает, что прокрастинаторы часто следуют прямо противоположной тактике:

Они стараются свести к минимуму свои обязательства, предполагая, что если у них будет только несколько задач, то они перестанут прокрастинировать и выполнят их. Но такой подход противоречит натуре прокрастинатора и разрушает наиболее важный источник мотивации. Эти несколько задач в списке будут, по определению, самыми главными. И единственный способ не выполнять их – это вообще ничего не делать. Таким путем можно превратиться в ленивца, а не в продуктивного работника.

Перри признает, что в его методе кроется потенциальная проблема: важные дела вверху списка мы так и не сделаем. Поэтому нам придется обмануть себя – сначала раздув значение верхних пунктов, а затем сделав вид, что нижние не так важны. Перри поставил первым пунктом эссе для книги о философии языка, а следом – заказ учебников для следующего семестра. Статью о прокрастинации он закончил задолго до эссе о философии языка и раньше, чем разобрался с заказами.[270]

Так что же, Джордж Акерлоф на самом деле прокрастинировал в самом отрицательном смысле этого слова? Я спросил его, насколько трудно было отправить коробку из Индии. Он рассказал, как долго пришлось бы лавировать в хаосе местной бюрократии. Он не знал, как это сделать и даже с чего начать: «Главная проблема была в том, что я не мог отправить ее, не потратив на это весь день. Это ведь Индия, а не Соединенные Штаты».

Когда я спросил Акерлофа, насколько, по его мнению, содержимое коробки было необходимо Стиглицу, он сказал: «Представьте себе самую непрактичную одежду в мире и умножьте на два. Там, например, был свадебный наряд из Непала. Срочно ему эта одежда не требовалась. Да и вообще, лучше бы Джо никогда больше не увидел эту коробку».

Другими словами, непосредственные затраты Акерлофа на отправку коробки, потеря целого дня на поход в индийское почтовое отделение и борьбу с бюрократией были слишком высокой ценой. И Стиглиц в самом деле не особенно выиграл бы, получи он эту коробку быстрее, чем через восемь месяцев после того, как отбыл из Индии. Молодой профессор экономики, вероятно, в любом случае не планировал так уж часто носить непальский свадебный наряд.

Выходит, прокрастинация Акерлофа не была такой уж иррациональной, не свидетельствовала о проблемах с самоконтролем или нетерпением. Ему было стыдно, что он не посылает коробку, – нам часто бывает стыдно за то, что мы чего-то не делаем, – но его поведение не было результатом слишком высокой краткосрочной ставки дисконтирования. Отправлять коробку было затратно, а польза очевидной не казалась.

Коробка представляла собой то же, что важные задачи Пола Грэма или бланки заказов Джона Перри. Акерлоф, живя в Индии, начал работу над исследовательской программой, которая позже привела к написанию десятков статей, многочисленных книг и к Нобелевской премии. В течение восьми месяцев эта коробка стояла первым пунктом в списке дел Акерлофа – казалось бы, первостепенная задача, которую он откладывал каждый день. Он прокрастинировал и в то же время сделал очень много.

11. Мастер-класс

Главная проблема прокрастинаторов – неумение оценивать настоящее с точки зрения отдаленных последствий. Именно такой навык лежит в основе профессионального опыта и профессиональной интуиции. Профессионализм юристов, бухгалтеров, врачей, журналистов, финансовых советников мы обычно определяем по тому, насколько хорошо люди выполняют свою работу, имеют ли специальные знания, высоки ли их этические стандарты. Но специалисты обладают и еще одним общим качеством, которое мы замечаем не так часто: умением распределять время.

Лучшие юристы и бухгалтеры мастерски умеют откладывать. Стороны в судебном процессе точно знают, как распределить свое время на написание обоснования, подготовку к выступлению и судебному разбирательству. Юрисконсульты вырабатывают четкое ощущение времени при совершении сделок, чувствуют, когда переговоры нужно продолжить, а когда закончить. Опытные аудиторы, зная крайний срок подачи отчетности, могут составить почасовой план работы и наметить, когда она должна быть завершена.

Настоящие профессионалы умеют действовать быстро, но готовы двигаться медленно. Они спокойно используют как интуицию (автоматическая система I), так и анализ (сознательная система II). Они не уподобляются бегущему стаду и ждут идеального момента, чтобы сделать свой ход. Это не значит, что они принимают решения медленно; если нужно, эти люди могут действовать быстрее всех. Профессионалы высшего класса устанавливают, сколько времени у них есть на принятие решения, а затем, зная сроки, ждут столько, сколько возможно.

Телепередача «Бешеные деньги» Джима Крамера выходит в прайм-тайм – шесть вечера по восточному поясному времени[271] – и каждый вечер привлекает к экранам несколько сотен тысяч зрителей. Крамер кричит, отчаянно жестикулирует, нажимает кнопки, вызывая драматические звуковые эффекты, и бросается реквизитом (вплоть до пластиковых быков и медведей), рекомендуя покупку или продажу той или иной акции на публичных торгах. За один вечер Крамер успевает оценить акции различных компаний в ходе блиц-раунда, порекомендовать книгу (часто одну из своих собственных), сувенирные фигурки (часто изображающие его самого) или посадить за свой стол обезьянку. «Бешеные деньги» впервые вышли в эфир в 2005 году и принесли каналу CNBC огромный коммерческий успех.

Вечерние театральные экзерсисы Крамера наутро отражаются на фондовом рынке. На следующий день, уже в начале торгов, рекомендованные им акции в среднем прибавляют 2,4 процента по сравнению с остальным рынком. Стандартная рекомендация генерирует мгновенную прибыль в размере 77,1 миллиона. Джима Крамера смотрит множество людей, и спрос заставляет цены подниматься. Кажется, знай мы заранее, какие акции Крамер посоветует, могли бы сделать целое состояние.

Однако мы не знаем заранее, что скажет Крамер, а если бы и знали, покупать акции на основе этого знания было бы незаконно. Вместо этого люди, которые следуют рекомендациям Крамера, покупают акции на следующий день по более высокой цене. Они переплачивают, отражая оптимистичный взгляд на эти компании, который Крамер генерирует в стаде инвесторов.

По данным детального анализа, опубликованного в октябре 2010 года, зрители, покупавшие акции, которые Крамер рекомендовал вечером, потеряли деньги по отношению к рынку в целом[272]. Даже люди, которые продержали акции 50 дней, потеряли в среднем почти 10 процентов. В случае же покупки акций, которые наутро после передачи Крамера выше всех взлетали в цене, 50 дней были еще более убыточными: минус 29,54 процента для верхнего квинтиля. Другими словами, согласно исследованию 2010 года, если вы смотрите «Бешеные деньги» и следуете рекомендациям Джима Крамера, то потеряете почти треть своих денег менее чем за два месяца. Немногие могут позволить себе слушаться таких советов.

Исследование также показало, что вложение денег в акции, рекомендованные Крамером, в долгосрочной перспективе принесло значительные убытки. Даже если бы у вас был доступ к рекомендациям Крамера и вы рискнули бы заняться незаконной торговлей, покупая акции перед тем, как тот их посоветует, в долгосрочной перспективе вам рынок все равно не обыграть. Джим Крамер может рассказать об инвестициях в целом много интересного и полезного. Но его рекомендации почти наверняка были бы полезнее, если бы делались реже и не так поспешно. «Бешеные деньги» – занимательная передача, но ее советы не сделают вас богачом.

«Поведенческие финансы» – это относительно новая область исследований, которая объединяет психологию и традиционную экономику в попытке объяснить, почему люди принимают в денежных вопросах иррациональные решения. Она ставит под сомнение старые постулаты финансовой экономики (а именно: инвесторы разумны и действуют в собственных интересах), а также математические уравнения, якобы доказывающие, что рынки в значительной степени предсказуемы и эффективны. Некоторые экономисты, например Юджин Фама, один из отцов-основателей теории эффективного рынка, по-прежнему цепляются за эти старые положения. Но большинство финансовых экономистов покидает тонущий корабль.

Исследовательский бум, начало которому положили эксперименты Дэниела Канемана, Амоса Тверски и Ричарда Талера, выявил у инвесторов устойчивые предубеждения. Многие ученые зафиксировали, что мы принимаем ошибочные финансовые решения[273]. Нас притягивают определенные числа и понятия, в нас развит стадный рефлекс, мы слишком остро реагируем, мы самоуверенны и очень-очень плохо оцениваем риски[274]. Мы торгуем слишком часто. Мы платим за акции слишком много. Короче говоря, ведем себя непрофессионально.

Уолл-стрит по большей части еще непрофессиональнее. У банкиров проблемы с самоконтролем особого рода, которые приводят к оглушительным провалам, вроде того, что едва не опрокинул всю систему в 2007–2008 годах. Консультанты по инвестициям пользуются нашими ошибками, продавая рискованные и неподходящие инвестиции нам и тем взаимным фондам, а также пенсионным фондам и страховым компаниям, которые мы считаем надежными. Многие брокеры жируют на наших ошибках, и особенно – на нашей самоуверенности[275]. Предполагается, что финансовые консультанты, высказывая рекомендации, действуют в наших интересах, но мы не всегда можем им доверять. В частности, если их выгода не совпадает с нашей: например, когда они получают прибыль потому, что мы торгуем слишком часто или покупаем рискованные ценные бумаги.

В финансовом бизнесе, конечно, еще остались надежные лидеры. Хотя инвестиционно-банковские услуги с тех пор как грянул финансовый кризис, подвергаются очернению, некоторым инвестиционным фирмам, например «Нидхэм Груп», удается избегать серьезных убытков и скандалов (которые были обычным делом в крупных банках на Уолл-стрит) благодаря переносу внимания на традиционный бизнес: консультирование компаний по вопросам сбора средств, слияний и стратегий. Также, хотя большинство инвесторов в последние годы показали слабые результаты, некоторые справляются неплохо. Есть, конечно, Уоррен Баффет. Инвесторы вроде Уилбура Л. Росса-младшего и Ральфа Уитворта заработали на том, что скупили значительное количество акций неблагополучных предприятий и провели их финансовое оздоровление. Некоторые главы хеджевых фондов, такие как Билл Экман и Рэй Далио, сумели остаться на коне до, во время и после недавнего кризиса.

Эти успешные профессионалы не представляют однородной группы, но у них есть одно важное общее качество: они ориентируются на будущее. Их инвестиционный горизонт простирается вперед на годы или даже десятилетия. Они способны действовать быстро, но понимают, как заглушить опасные мгновенные импульсы[276]. Это умение некоторые финансовые руководители называют способностью «заглядывать за угол». Они никогда бы не положились на блиц-раунд Крамера. Они не прислушиваются к его советам и даже не смотрят «Бешеные деньги».

По словам Уоррена Баффета, умение откладывать решения стало для него, как инвестора, ключом к успеху. Он сравнивает покупку акций с ударом по бейсбольному мячу – вот только без страйков[277]: «Я называю инвестиционный бизнес лучшим в мире, потому что вас никогда не заставляют отбивать. Вы стоите на месте, подающий бросает: „Дженерал моторс“ за 47! „Ю Эс Стил“ за 39! И никто не объявляет вам страйк. Штрафов нет, единственное наказание – упущенная возможность. Весь день вы ждете подачи, которая вам понравится, а потом, пока полевые игроки спят, отбиваете подачу»[278]. Еще цитата из Баффета: «Мы зарабатываем не активностью, а выбором верного момента. Сколько мы готовы ждать? До бесконечности».[279]

Баффет не прокрастинирует. И хотя, по его признанию, «вялость, граничащая с ленью, остается краеугольным камнем нашего инвестиционного стиля», он, конечно, не ленится[280]. Он работает все время, читает финансовые отчеты и доклады, готовится к очередной крупной сделке. Но хотя Баффет постоянно работает, он покупает и продает не постоянно, не реагирует на все, что ему попадается. Вместо этого он откладывает реакцию насколько возможно. У него низкая дисконтная ставка в краткосрочном периоде. Он смотрит в будущее.

Билл Экман, основатель хеджевого фонда «Першинг скуэр» (Pershing Square Capital Management), на 36 лет моложе Баффета, но использует аналогичный подход. Можно спросить кого угодно – Экман будет в первых строках списка лучших инвесторов за последние два десятилетия. Он часто поступает спорно, особенно по мнению руководителей компаний, которые критикует, но он последовательно обеспечивает своим инвесторам высокий доход и оперирует к настоящему моменту почти десятью миллиардами долларов. Экман действует настолько же медленно, насколько Крамер – быстро, и именно поэтому его, а не Крамера, можно назвать Уорреном Баффетом своего поколения.

Экман объяснил мне, что даже топ-менеджерам тяжело следовать долгосрочным принципам Баффета: «Каждый в этом бизнесе чувствует одинаковое давление, обязанность делать хоть что-нибудь. Нужно заставить деньги крутиться. Большинство игроков не может позволить себе медлить. Уоррен Баффет говорит, что, глядя на свою историю инвестиций, вы увидите двадцать прибыльных ходов. И все. Больше их использовать не выйдет. Вот почему он говорит, что лучше подождать. Проблема большинства институциональных инвесторов в том, что они ждать не могут».

В среднем управляющие взаимными фондами держат акции меньше года. Управляющие пенсионными фондами ненамного терпеливее. А индивидуальные инвесторы еще хуже: они торгуют гораздо чаще, чем следовало бы. Сопротивляясь этому давлению, Экман держит свои инвестиции по нескольку лет или дольше. Когда, изучив положение дел в страховой компании MBIA, он обнаружил проблемы, то открыл короткую позицию, утверждая, что компания плохо кончит. Был верен своему мнению семь лет, невзирая на огромное недоверие и критику со стороны MBIA и Уолл-стрит, но в итоге оказался прав и принес инвесторам колоссальную прибыль. (Он создал благотворительный фонд, куда отдал миллионы, заработанные им лично на ситуации с MBIA.) Будь он менее терпелив и подожди только год или два, он все равно был бы прав, но не заработал бы на этом[281]. Он сказал мне:

«Если нам кажется, что сейчас не самый подходящий момент, мы не делаем ничего. Когда есть хорошее вложение, оно работает само».

Лучшие финансовые специалисты действуют именно по долгосрочному принципу и создают вокруг себя рабочую среду, которая поддерживает эту философию. Один менеджер хедж-фонда сказал мне, что не дает своим младшим сотрудникам доступа к информации о ценах в режиме реального времени, потому что тогда они приклеятся к экранам, как подростки, играющие в компьютерную игру. Вместо этого он, словно старомодный родитель, советует сотрудникам читать и думать. Не так легко найти инвестиции, которые сгенерируют высокий доход, и они, как правило, не появляются в новостях. По его словам, «если наша цель – двадцать процентов в год, нет смысла работать с акциями, которых мы не продержим и полгода». Это, наверное, удивительно, но в лучших высокочастотных трейдинговых фирмах царит культура «низких оборотов»: пока компьютеры торгуют со скоростью света, руководство сидит, откинувшись в кресле, и продумывает рыночную стратегию. Джулиан Робертсон, основатель инвестиционных фондов «Тайгер», сообщил сотрудникам, что часто оптимальная линия поведения – это ничего не делать. Лучшие трейдеры, с которыми я работал в «Морган Стэнли», на первый взгляд, торговали быстро, но эти быстрые сделки часто являлись результатом месяцев раздумий и ожидания подходящего момента, когда акции можно будет купить по достаточно низкой цене.

Большинство из нас копит деньги на что-то далекое: на колледж для детей или на пенсию для себя. Это означает, что, инвестируя, мы должны стремиться к одному: купить некие акции и облигации и просто их не трогать. Лучшие инвестиционные стратегии – те, что выигрывают в совокупном доходе при минимальных затратах. Нанимая «профессионала», мы обязаны понимать, как именно этот человек делает деньги, по возможности минимизировать торговлю и быть терпеливыми, как Уоррен Баффет и Билл Экман.

С 2008 года группа врачей-специалистов проводит ежегодную конференцию «Ошибки диагностики в медицине» (Diagnostic Error in Medicine, сокращенно DEM), на которой выясняет, почему врачи делают ошибки, и пытается разработать более надежный механизм принятия врачебных решений в целом. Эта молодая организация открыта для исследований и идей, которые выходят далеко за рамки традиционной аналитики. Врачи, приходящие на конференцию, обсуждают там интуицию и психологию. Они сравнивают врачей-профессионалов с шахматными мастерами: доктор «рассовывает» данные по папкам на основе знаний и опыта и складирует в памяти «сценарии болезней». Подобным же образом хороший шахматист сохраняет стратегии и дебюты[282]. Гэри Клейн, исследователь, который помогал офицерам выработать схему быстрых решений, изучая сотрудников скорой помощи и шахматистов, был основным докладчиком на DEM осенью 2011 года. Свою речь он назвал: «Чему врачи могут научиться у пожарных». Знаменитая книга о том, как думают врачи, – «Обучение клиническому мышлению», переизданная в 2010 году, – поддерживает эту новую широту взглядов. В ней описывается процесс принятия врачебных решений, который напоминает принцип «увидеть – подготовиться – ударить», рассмотренный нами в контексте сверхбыстрых видов спорта, и петлю НОРД: врачи должны собрать данные, сформировать гипотезу о заболевании пациента, проверить гипотезу с помощью тестов, выбрать лечение и подтвердить его действенность. Книга также затрагивает темы предубеждения, забывчивости и других когнитивных ошибок и включает детальный разбор более шестидесяти конкретных случаев под заголовками: «Серьезный недостаток концентрации», «Неверный диагноз, неверные тесты, неверное лечение», «В поисках шпаргалки» и т. д., с откровенными и яркими описаниями врачебных ошибок.[283]

Гурприт Даливал, один из членов группы, преподаватель медицины и эксперт по принятию решений, подчеркивает необходимость гибкого подхода к врачебным решениям. В беседе со мной он сказал: «В последние три десятилетия из-за попыток оптимизировать процесс принятия решений анализу все чаще отдают предпочтение перед интуицией. Я сторонник противоположного подхода, я считаю, что врачам следует оттачивать интуицию с помощью опыта и тщательных наблюдений».

Мой разговор с Даливалом происходил утром, перед началом его смены в отделении неотложной помощи. Он рассказал мне об острой нехватке времени в течение дня и о том, что для него и его коллег очень важно медлить столько, сколько возможно, прежде чем поставить диагноз: «Для разных решений у нас будет разное количество времени. Лишь малую часть вопросов надо решать в считанные секунды. Многие решения требуют нескольких часов. Иные ситуации будут развиваться целыми днями, а то и неделями». Даже в «скорой» Даливал думает о будущем.

Большинство решений, которые принимают врачи, стандартны и не требуют временных затрат. Но, по словам Даливала, около десяти процентов случаев настолько сложны, что не соответствуют привычным шаблонам. В этих трудных случаях врачам приходится совмещать аналитический и интуитивный способы мышления. Даливал утверждает, что врачи, аккумулируя в течение долгого времени сведения о пациентах, а также кейс-стади[284], постепенно создают базу знаний, которая помогает им быстро определять необычные случаи.