Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь? Будакиду Валида

Глава 20

И всё-таки это случилось! Вот уже две недели, как задерживались Аделаидины месячные. Сперва она не обращала внимания. Потом ежеминутно стала забегать в туалет и проверять трусы. Живот тянуло, но «тра-ля-лей» всё не было. Это было очень неприятно, потому что она не определилась даже для самой себя: вроде бы замуж очень хотелось, с другой же стороны, ребёнка пока совсем не хотелось, потому как с Лёшей было очень классно вдвоём. Родить без мужа – исключено. В Городе не только невозможно было родить без ЗАГСа, а даже если кто-то потом всё же выходил замуж, ей высчитывали время родов, и не приведи господь родиться ребёнку раньше срока! Все тыкали в ребёнка пальцем, его мать выходила замуж уже не «девушкой» и сам ребёнок был «нагулянным» и «ублюдком». Даже если произошо невероятное и папаша на ней женился. Всё равно, «ублюдок» – это на всю жизнь. Поэтому мамашам приходилось соседкам врать и говорить, что ребёнок родился недоношенным. Общественность тоже не могла отказать себе в удовольствии спорить несколько лет – мог ли семимесячный ребёнок родиться три пятьсот, плюс ко всему так хорошо развиваться. Значит, он не был недоношенным! Мать ребёнка нагло врёт! Значит… ха-ха! Она «путалась» с отцом ребёнка до свадьбы, дальше же всё по накатанному. Выйти замуж и не родить в течение девяти с половиной месяцев было не менее позорно. Вдов тоже не любили. Их сторонились. Как будто они были виноваты в смерти мужа. Их старались поменьше к себе приглашать, словно в них сидит вирус и в другой семье тоже что-то может случиться.

Хотелось быть только с Лёшей. С ним было весело, интересно. Пелёнок и сосок пока не хотелось. Пелёнки и соски снова ставили рамки и ограничивали пространство. Жизнь с Лёшей была именно тем, о чём так мечтала, но пока не успела насладиться Аделаида. Она себя чувствовала настоящей тургеневской Асей. Теперь она была свободна от мыслей о кастрюльках, которые надо натирать курьим помётом, чтоб они сверкали; свободна от ношения юбок-метёлок, собирающих подолом окурки с пешеходной части улиц; она свободно перемещалась по Г» ороду; говорила, не особо следя за речью, одним словом – вела себя вольно. С Лорой они теперь почти не встречались. Лора была беременна от Мужика, уволилась с работы и теперь сидела дома, варила супы из гречихи, жарила гренки и была готова к приёму своего благоверного в любое время дня и ночи. Беседы её стали плоскими и кислыми. Она превратилась в тоскливую квочку, лохматую, с однообразным лицом и с единственной вопросом – женится на ней Мужик или нет? В Городе шёпотом говорили, что Мужик по воровским законам не имеет права официально жениться, потому что… Аделаида дальше не знала. Теперь в её помыслах, чаяниях, мечтах Адвокат заменил всех – маму, папу, брата, Лору, Мужика… Всё было устремлено исключительно к Лёше. Теперь она всё примеряла на «понравится Лёше?», «обрадую ли я Лёшу этим?». В целом, сама того не замечая, она не сильно отличалась от Лоры.

Жизнь была прекрасна до того момента как она вспомнила о месячных… Они и до этого шли очень нерегулярно. Но, раньше, до Лёши это не вызывало беспокойства и хлопот. Вначале и эта задержка не вызвала опасений, показалась чем-то обыденным и привычным. Но время шло, а она ничем себя порадовать не могла. Чем больше проходило дней, тем неизвестность ставила больше вопросов и мыслей. Что, если «да», и что, если «нет»? Чтобы разобраться во всех этих новых проблемах, надо было для начала разобраться с Лёшей. Только как с ним разбираться?

Сказать: Я беременная, и что теперь делать?

Так он как все неженатые мужчины скажет: Иди, делай аборт! Миллион баб в день делают аборты и ничего!

Конечно, в этом действительно ничего особенного нет, как говорила наша медсестра с волосами цвета перманганата калия: «Ха-ха! Мне что постричься, что аборт сделать – одно и то же! Только аборт дороже!» И всё равно это неприятно. Лучше б всё оставалось как было раньше. И вообще, чего паниковать заранее? Что я с ним из-за этого встречаться перестану? Нет! В этом Городе и так можно рассудком подвинуться, так ещё и лишать себя удовольствия встречаться с мальчиком и жить как хочешь. Подумаешь, глупости какие – «он заставил меня сделать аборт!» Велика важность! Ни одна женщина в мире не знает, сколько раз в жизни была беременной, потому, что бывают всякие «пропадания» эмбрионов на маленьких сроках и вообще… И потом, если я всё-таки беременная, то надо, вероятно, как-то за собой смотреть, или что-то там делать. Если ребёнок не нужен, то, говорят, если просто посидеть в горячей ванне, он сам выпадет целиком. Ещё говорят, если выпить много спир тного, то тоже выпадет. Это называется «выкидыш», от слова «выкидывать». Ну, алкоголя я, пожалуй, столько не выпью, а вот в горячую ванну сесть смогу. Даже с удовольствием. Я люблю горячие ванны. Некоторые ещё говорят, что они всё делали, и ничего не выпало, и им пришлось делать настоящий аборт.

И всё же при слове «аборт» Адель становилось плохо! Она столько наслушалась об абортах в своей поликлинике, что, казалось, сама бы могла его сделать кому угодно. Знала, что это ужасно больно, хотя некоторые привыкают и им даже нравится. Знала, что сперва вставляют «расширители», такие толстые железки, чтоб «открыть шейку матки», потом начинают выскабливать специальной острой ложкой с длинной ручкой, которую Адель видела на картинке в «Медицинской энциклопедии» и она страшно напоминала инструмент, которым мама дома вытаскивала из трёхлитровой банки с компотом фрукты. Мама такие банки называла «баллон». Адель знала, что некоторые женщины умирают от всяких осложнений, что можно остаться бесплодной, особенно после первого аборта. Только вот этого как раз Адель вовсе и не боялась: подумаешь! Это же будет потом, через сто лет. Можно остаться, а можно и не оставаться бесплодной. Этого никто никогда не знает. Ещё и неизвестно – выйдет ли она когда-нибудь замуж, чтоб переживать о «плодовитости»! Проблема совсем в другом. Проблема в том, что если ты не замужем, официально сделать аборт в Городе невозможно! То есть, все тётки из поликлиники, которые два раза в неделю регулярно ходят избавляться от ненужных детей – замужние и они, как положено, ходят в больницу. Ходят не через регистратуру, а по «договору» к «своему врачу», к тому, к которому ходят всегда. И не важно, были после него осложнения, или нет, врач-абортолог считается чуть ли не членом семьи и его никогда не меняют! К нему можно обратится на любом сроке, на маленьком – недельном, на большом – семнадцатинедельном, на тридцатипятинедельном, чтоб устроить преждевременные роды с «мертворождением» и так далее. «Свой врач» никогда не откажет, только сдерёт за нестандартную операцию чуть больше. Единственное условие всех этих манипуляций – женщина должна быть действительно замужней, прийти с матерью мужа, со своей свекровью, или старшей, замужней заловкой. Всё остальное считалось криминалом и «испорченностью». Если дама приходила с подругой – это настораживало… Со своими сёстрами, с их мужем и товарками не позволила бы себе пойти на аборт ни одна мало мальски уважающая себя женщина. Что, у неё «хозяина» нет?! Что, разве она не из семьи?!

Их принимали в нерабочее время с чёрного хода без освещения. На них рычали гардеробщицы и санитарки; медсёстры футболили их тапки глубоко под диван, чтоб невозможно было достать; врачи разговаривали как с осуждёнными на пожизненное заключение. Такие «незамужние» отдавали последние деньги, лишь бы всё скорее закончилось. Они брали в долг, продавали что-нибудь из вещей, чтоб расплатиться за молчание работников абортария. Словом, вытравливали из себя чужую жизнь как могли. Злостно, настойчиво, планомерно, как если б в них вселился бес и они стали одержимыми. Или… или… одержимыми были все вокруг?..

«Так беременная или не беременная?» – этот вопрос мучил Адель постоянно, не давая получить полное удовольствие от общения со «своим мальчиком». Ей теперь всё время хотелось остаться одной, даже без него, и думать, думать, высчитывать всякие сроки, искать в себе изменения. То, что до семи недель сказать точно невозможно, её очень раздосадовало. Врач точно прощупать не может. Да, и какой «врач»?! Ага, ага, пойди в Женскую консультацию хоть через чёрный ход, хоть через чердак, так тётя Анна, мамина подруга, которая её по большому знакомству в поликлинику санитаркой устроила, тут же её и обнаружит! Ведь ни одна пациентка не проходит без её ведома, потому, что они все, как мама объясняла, «дают врачам взятки, а врачи делятся с ней»! Вот она и ведёт учёт с контролем! Так что ж делать? Единственный выход – ехать в Большой город за двадцать пять километров, записываться на приём, сказать, что беременна, что на неё открыта карточка, Регистратура будет искать карточку и, естественно, её не найдёт.

Так вы опять её потеряли?! – воскликнет Адель.

Они снова будут искать и снова не найдут.

Она будет возмущаться.

Тогда регистраторша, чувствуя за собой вину, заполнит новую анкету без паспорта и прописки, которой и нет! Она сама придумала этот финт ещё когда поступала в институт, и ей пришлось без прописки обращаться в Краевую поликлинику.

Потом надо будет сидеть в очереди. Ждать…

Потом… про «потом» лучше не думать…

Самое противное, что надо минимум ещё две недели ждать, чтоб узнать. Жуть-то какая, Господи… Аборт, вероятно, грех? Вероятно… А, мне-то что? Ха! Я не крещённая!

Лёша… Да, всё вроде бы хорошо… Она уже его любит, всё время думает о нём, когда видит чего-нибудь интересное, сразу хочется ему рассказать. Она пошила Лёше две ситцевые рубашки с вышивками на карманах (сама вышивала, конечно), двое брюк. Стрелки правильно загладить, правда, получалось не всегда, но зато пояс очень оригинальный – его можно расширять и сужать. Эти модели она наполовину содрала из журнала «Бурда», наполовину придумала сама. Лёше хорошо! У него фигура красивая, что ни надень, всё сидит. С ним спокойно, надёжно. Он добрый, всегда рядом. Ну, если не рядом, то на телефоне. Они почти всё нерабочее время проводят вместе. Они друг другу совсем не надоедают. Она его ни к кому не ревнует. А, к кому ревновать? Леша её самый близкий друг. Такие друзья не предают. Может, он и не чувствует себя безумным Ромео, у которого от любви в глазах темно, но всегда придёт на помощь, всегда старается поддержать. Вот, например, недавно Сёма с размаху залепил ей пощёчину, за что, она так и не поняла. Видимо, долгие-долгие годы, пока она была его сестрой, копилось раздражение и отвращение. Теперь он был как бы при «жене», то есть настоящим мужчиной в доме, поэтому можно было и по морде Адельке заехать. На щеке отпечаталась его пятерня и потом на ней появились пузыри, которые страшно чесались. И никто даже не спрашивал, откуда у неё на лице отпечатки пальцев, а Лёша повёл её в цирк-шапито, чтоб развеселить. Такой друг никогда не предаст. Ей нравится, как он пахнет «Мифом», нравится с ним целоваться, нравится на него смотреть. Только она всё ещё не поняла, зачем делается всё то, что следует за объятиями, то есть, когда снимаются трусы? Какой в этом кайф? Ну, если только прият но, что тёплое голое тело касается и всё. Стоит ли только ради этого протирать зад о дерматиновую обивку кушетки в кабинете с вывеской «Врач» на «спасалке»? В принципе, это не проблема, потерпеть можно, но неужели на свете есть женщины, которым это как и мужчинам нравится? Что чувствуют они? Говорят, есть слово «кончить». Это в смысле ощущений. Говорят, очень приятные, даже самые приятные на свете. У мужчин в это время вылетает сперма и им становится легко. Потому, что когда они возбуждаются, туда притекает сперма. Если ничего не делать, то сперма давит и им очень больно. Ну, как если фурункул, – болит, болит, а когда его выдавишь, или врач разрежет, гной вылетает, напряжение падает и уже не так больно, и становится приятно. А что вылетает у женщин? У неё лично за столько времени ничего не вылетело! Только мокрое всё становится… Противно, конечно, а ничего не сделаешь… И вообще, что с ними будет дальше? К весне «спасалка» закончилась. Первого Мая было открытие парка Культуры и Отдыха металлургов, заработали качели, карусели. Парк перешёл на летнее время. «Спасалку» побелили, подмели, сети затолкали в сарай, и «тайные свиданья» на ней прекратились. Теперь там снова толклись спортивного вида девицы и подъезжали мытые машины. Осталось только недоумение по поводу «беременная – не беременная», и редкие дни, когда Лёшкина мама ездила к старшей дочери в Большой Город. Ждать две недели… Мучиться и переживать. Хотя… Опа! Надо же, чего только человек не вспомнит в экстремальной ситуации! Ведь говорят, что в одной из больниц Большого Города делают какой-то анализ мочи «на лягушку». «На лягушку» называется принести утреннюю мочу в баночке из-под сметаны или майонеза, купить при больнице лягушку и оставить баночку санитарке. Потом, говорят, этой твоей купленной лягушке делают куда-то в мякоть укол и «смотрят». Если лягушка до следующего утра сдохнет, то ты беременная, если не сдохнет – ты не беременная! Вообще-то, санитарка может продать одну и ту же лягушку от одного раза и до бесконечности. И делать это хоть каждый день! Может сделать ей уколы, а может и отпустить с богом. И всё же, когда человек делает что-то, пусть даже явную глупость, у него появляется надежда. Посему, многочисленные женщины, желающие узнать будущее, бездумно связывали свою с судьбу с земноводными рептилиями, даже не подозревающими о том, что от них зависит судьба и жизнь нескольких человек.

Лягушка, говорят, стоила недорого, всего пять рублей. В парке, перед «спасалкой» в густющей тине водилось такое неимоверное количество лягушек, что

Лёша как-то в шу тку сказал, что будет их отлавливать и наладит бизнес с французскими ресторанами.

«Что поделаешь? Лягушка так лягушка. Надо ехать! Не гоняться же самой по озеру по пояс в тине, – решила Адель, – только чего дома наплести? Дома, дома… По большому счёту, Сёма со своим Лифтом меня неплохо выручили. После их приезда мама с папой постоянно пребывают в состоянии анабиоза, они оставили Аделаиду в покое.

Ещё бы! Мама, как Сёма и обещал Алле, с ней «подружилась». Точнее, мама поняла, что силой ни Мурзилку, ни её хозяйку она из квартиры не выставит. Мама решила приложить ум. С сыном на конфликт идти не хотелось. Она сделала вид, что «на всё махнула рукой», стала поить Лифт чаем и засиживаться с ней за долгими беседами. Сёма не мог нарадоваться на эту семейную идиллию, когда заскакивал домой поесть в промежутках между беготнёй с оформлением документов и военкоматом. Мама вела с Лифтом доверительные беседы, внимала её жалобам на жизнь, всё время соглашалась. У мамы была гениальная тактика: «Противника надо знать в лицо!» Сперва нащупать его скелет в шкафу, а уж потом, когда противник расслабится и потеряет бдительность, мочить его, как котёнка!.. Именно за этими чаепитиями и выяснилось, что Аллочка не закончила и десяти классов, ушла из восьмого в никуда, ни в ПТУ, ни в техникум, ни замуж; вообще в жизни никогда не работала. «Скиталась по квартирам, много обижали, обманывали». Она «вынуждена» была сделать несколько абортов и родить больше никогда не сможет. В промежутках между мужьями и содержателями приторговывала дефицитными товарами втридорога. Эта специальность называлась «спекулянтка» и для мамы располагалась между должностью в зондер-команде и официанткой из привокзальной забегаловки. Дешёвой путаной. И муж был вовсе не «единственный», который «бросил», а официальных с ЗАГСом – трое. Выяснила, что отчим её на порог не пускает потому, что «у него пропала золотая кручёная цепочка и он, – представляете! – (Горький вздох и доверительный взгляд в сторону туалета, что означает „смотрю в глаза“) обвинил в краже меня!» «Маматоже нигде не работает, отчим не разрешает, продаёт породистых щенков с рук»…

То ли ещё будет! Вот когда Сёма действительно с ЗАГСом женится, пропишет её на этой территории и пойдёт в армию, а его ржавый Лифт с овчаркой останутся проживать в «маминой» квартире, вот насмеёмся! Как мама мне всю жизнь говорила? «Это мой дом! Что хочу, то и делаю!» Ну, вот теперь это будет дом «их» с Лифтом и Мурзилкой! Когла Сёма пополнит ряды СА, в это время обязательно что-то произойдёт! Или Маркиза загрызёт маму, или Алла изнасилует папу (они почти ровесники!), или мама убьёт и папу, и двухэтажную Аллу, и её немецкую овчарку Маркизу! А потом бросит всё и уедет лечить свою «болезнь» на курорт. Так, ладно философствовать, надо думать, что с собой делать! Можно отпроситься в работы, поехать с утра и к часам трём вернуться. Или в середине дня позвонить и сказать, что сменщица заболела и придётся остаться во вторую смену. Надо решать насущные вопросы: да – беременная, или нет – общее заболевание с дисфункцией яичников? Так вот: можно будет вдоволь нагуляться по Большому Городу, пройтись по магазинам, подняться на ту улицу, где до сих пор старый дворник открывает и закрывает огромные чугунные ворота с узорами, и хлопают от ветра надтреснутые деревянные ставни за выпуклыми решётками всего в метре от земли. Там, чуть подальше, на узком тротуаре – огромная липа мощными корнями вросла в асфальт. Она такая огромная и так вплотную наклонилась к стене старого дома, что для того, чтоб её обойти, надо по невысокой насыпи спуститься на проезжую часть улицы. Дальше – маленькая хлебная лавка. Там, где висят сушки на кручёной бумажной верёвочке, и под округлой стеклянной витриной лежат бублики по пять копеек, обильно посыпанные маком. Надо сперва сгрызать мак с блестящей корочки, а потом уже есть остаток бублика. В лавке через дорогу – три ступеньки вверх без перил – продавались шоколадное масло и ситро. Горлышко бутылки как шампанское закручено в серебряную фольгу, а сверх фольги коричневый олень на круглой, похожей на гербовую печать, бумажной этикетке под самым горлышком.

Заманчивая перспектива на целый день остаться одной так завела Адель, что у неё на работе всё валилось из рук. Она перепутала халаты, отнесла из гнойной перевязочной в чистую; рассыпала на пол полмешка гипса. Закончилось тем, что она вылила в унитаз воду вместе с замоченными инструментами, а потом долго в нём ковырялась длинным пинцетом, боясь, что канализация засорится и старший медбрат-хозяин, который вместо сестры-хозяйки, вызовет сантехника и тогда всё откроется. С работы на завтра она отпросилась бескровно. Её только предупредили:

– Слэдущи раз ишо рано гавари! (в следующий раз говори заранее) – не могла не огрызнуться коллега по цеху, которая не ела кур и перемолотое мясо. – Харашо я завтра свабодни! Ты патом субботу за мой дэжурства придош?

Канэшна! – Адель была довольна. Она любила дежурства.

В субботу и воскресенье Город был особенно безлюден. Редкий прохожий показывался в конце улицы, но и тот быстро сворачивал куда-нибудь в подворотню… Можно не торопясь, прогулочным шагом дойти до остановки, поглазеть на убогие витрины пяти магазинов. Ну, и что? Всё равно приятно! В пустой поликлинике сидели дежурный регистратор, врач тоскливо перелистывал какое-нибудь чтиво, медсестра в процедурном кабинете с чашкой чая и телефонной трубкой в ухе и она, Адель. Пустые коридоры, застеленные рваным по краю линолеумом, словно его зло грызли не дождавшиеся очереди пациенты. Аделаиде всегда казалось, что если идти по пустому коридору, то сзади тебе кто-то положит руку на плечо, или если резко завернуть за угол, то можно увидеть, как парящие в воздухе тени больных разлетаются в разные стороны и тают в полутьме. Ходить было жутко, особенно на втором этаже. Старое здание издавало тяжёлые звуки, напоминающие тихие всхлипы или постанывание кровати под тяжелобольными. Адель любила забираться именно в глубь второго этажа, вздрагивать от каждого шороха и с замиранием сердца бродить по пустынным коридорам. Ещё можно было поиграть «во врача». Войти в любой кабинет, который хочешь, сесть в кресло и положить перед собой стопочку анкет, которые не успели заполнить и поэтому не сдали в регистратуру. Можно было сколько хочешь читать чужие истории болезни, постукивать ручкой по столу, прямо как это делал гастроэнтеролог Казов. Он, когда внимательно слушал больного, имел обыкновение в такт его слов постукивать обратной стороной ручки об стол. От этого обстановка на приёме становилась ещё более серьёзной и значимой. Чего Адель не любила, так эго стеклянные графины. Зачем их наполняли водой и ставили на стол, если поликлиника получала воду с завода, а кран был тут же и в любой момент можно было набрать в гранённый стакан свежей, прохладной воды?! А так вода застаивалась, на крышках собирались соли, стекло становилось матовым. Казалось, что они наполнены мутной озёрной водой и если хорошо присмотреться, то вполне можно где-то на дне обнаружить головастика, или лягушачью икру. Ещё можно было просто сидеть и ничего не делать, пока не позовут снизу и долгое «А-а-а!» не отразится гулким эхом от холодных стен. Можно было в любом кабинете сидеть и думать. Думать обо всём: о себе, о Лёше; о страшной правде Фрукта, которого она больше никогда не увидит; о Кощейке, о её детях, живущих теперь с новой мамой. Думать о судьбе, о несправедливости, о человеческих пороках, о Боге и… не Боге… В сотый раз задумываться о случайно встреченной фразе Зигмунда Фрейда: «Чем благочестивей человек снаружи, тем больше внутри него демонов». Вероятней всего, это так. Кто такой этот Зигмунд Фрейд, которому могла прийти в голову такая странная мысль? Наверное, какой-нибудь церковный деятель. Здесь главное слово – «с виду». То же самое говорил… Вот к чему это сейчас?! При чём здесь Владимир Иванович?! Почему он всегда всплывает в неподходящие моменты! Правильно говорят: до чего бабская натура подлая! Встречаешься с Лёшей, любишь его, тебе с ним хорошо, ты от него вроде как беременная, при чём тут философ-патологоанатом с седым чубом?!

Адель высовывает голову в окно, чтоб избавиться от глупых мыслей. При мыслях о Владимире Ивановиче она краснела и бледнела в полном одиночестве. Но даже от высовывания головы в окно виденье не исчезало! Она почему-то везде вместо Лёши подставляла Владимира Ивановича, видела на своей руке его тонкие пальцы Микеланджело и чувствовала, что сердце бешено стучит в горле…

А-а-а-а! – Это медсестра из процедурного звала Адельку полным именем, но долетало только слабое «а-а-а!».

Уу-у-у-у-у! – Орала во всю силу лёгких Аделька. Это значило «иду-у-у!». Ей нравилось громко орать и будить поликлинику, возвращая к жизни.

Перелом пришёл! – Кричала медсестра. – И «задница!». – «Задницей» называли гнойные абсцессы на ягодицах от нестерильных уколов. – Неси гипс со склада и физраствор!

Было очень интересно наблюдать, как «грищя», а по паспорту Григорий Сильвестрович, берёт мокрый бинт с прослойками гипса и накладывает его высоко на предплечье, чтоб зафиксировать сломанный мизинец…

Значит, на чём я остановилась? Так, на работе всё улажено. Надо ехать. Написать с утра в баночку из-под сметаны, и ехать. Ещё вечером надо предупредить Лёшу, что её завтра весь день не будет, потому, что… потому, что они с мамой едут в Большой Город по делам!

Почему-то мысль попросить Лёшу поехать с ней не появилсь. Ей казалось, что это личные дела, её проблемы и Лёша здесь вообще ни при чём.

Она решила проехать на автобусе до конечной остановки через Большой Город, а потом уже добираться до заветной больницы на такси.

В поликлинике говорили, что туда не надо ни записываться, ни открывать карточку. Можно просто прийти, даже инкогнито, приобрести себе лягушку за определённым номером, оплатить её санитарке в карман, а потом, на следующий день, возвращаться за ответом. Конечно, лягушка могла сдохнуть и просто так, от старости, от болезни, но санитарка никакой ответственности перед покупателем не несла.

Больница в Большом Городе была, конечно, великолепна в своей монументальности и, как говорил мемориальный щит, «была основана на базе военного госпиталя». Она вся утопала в зелени. Деревянные скамейки с изогнутыми спинками стояли вдоль широких аллей, посыпанных гравием. Ни на одной из них не красовалось воззвания «М+Т=Любовь до гроба» и тут же дружеский ответ «Дураки оба!». Высокие чугунные фонари, сделанные под газовые прошлого века, были совершенно целыми, не побитыми и, вероятно, ночью действительно лили свой матовый свет на поросшую густым, влажным плющом землю. У них на территории Горбольницы горел один фонарь около проходной. Адель глубоко вздохнула. Ах! С каким удовольствием она бы проработала здесь всю жизнь! Вот так каждый день входила через дверь с вертушкой и охранником – толстеньким старичком в клетчатой рубашке с добрым лицом и бородавкой на носу. Задумчиво брела по чистой аллее к корпусу… А ещё лучше – воо-о-он к тому одноэтажному зданию на самом краю больничного двора… Хоть медсестрой, хоть санитаркой, хоть кем она бы здесь работала! Но, разве ей мама с папой разрешат поступить в среднее учебное заведенье?!

В страшном, как ядерные боеголовки, отделении гинекологии, самом тихом и самом зловещем, самцы лягушек поднялись в цене на пятьдесят процентов! Что в них усовершенствовалось, Адельке объяснить не смогли. «Семь рублей, пятьдесят копеек! – неряшливая тётка в кожаном фартуке благоухала смесью болотной тины и человечьей мочи. – Хочешь – покупай, хочешь – сама лови лагушку!» Тётка так и сказала «лагушку». «Это точно! – подумала Адель. – Если б я сама в воду не полезла, а попросила Лёшку поймать мне лягушек в озере, потом бы сделала им уколы, мне бы обошлось гораздо дешевле! Только куда поселить на ночь зелёный хор, чтоб утром произвести освидетельствование, и чтоб до утра Маркиза лягушек не загрызла? Безусловно, семь с полтиной жалко, но придётся отдавать. Только, чур, пусть мне выберут самую хорошую лягушку!»

Нэ вальнуиса! (не волнуйся!) – тётка ласково поглаживала объёмный карман прямо в центре непромокаемого фартука, в котором только что осели кровью заработанные санитарочьи семь с полтиной. – Всё будэт харашо!

«Эх! Блин! – успокаивать явился старый друг, внутренний голос. – Если б ещё знать, что для меня это самое „хорошо“ и что именно „плохо“»!

Жалко до слёз денег, на которые вполне можно купить две пары колготок местного производства, или почти восемь метров ситца, только дело сделано. Денег осталось только на обратную дорогу. Теперь можно гулять до полного одурения, отупевания, усталости, пока в туалет не захочется. Для туалета придётся ехать в Новый Универмаг, потому что сходить больше негде. Здесь, в Большом Городе, дома стоят так близко друг к другу, прямо как камни в Египетских пирамидах, между которыми не просунешь лезвие ножа! В подвалах живут люди, а в подъездах стеклянные двери и всё видно на улице. Вроде подворотня, ан нет! Какая-то керосиновая лавка со старыми мужиками! То ли дело в их Городе! Где приспичит, там и туалет! В общих подъездах, на лестничной площадке между этажами, в лифте, если работает, в углу двора, около любого куста, в скверах за памятниками и так далее. Конечно, это всё для мужчин, но если очень постараться и есть кому покараулить, то и женщина может побаловать себя. А здесь всё «культурно», газоны, троллейбусы и платный туалет при магазине. Можно поехать в Новый Универмаг, побродить по этажам, потом посидеть в Александровском саду. Чего спешить домой? Пусть там мама сама наслаждается всеми «маркизами».

Она поднялась на эскалаторе из метрополитена и по подземному переходу вышла на противоположную от универмага сторону площади. Ей хотелось взглянуть на магазин «Детский Мир». Вот она, витрина большого, двухэтажного магазина с тощими и лысыми женскими манекенами. Отбитые участки «кожи» обнажают белое «мясо», напоминающее известняк. «Интересно, – думает Адель, – почему у них отбиты пальцы? Может от старости или от транспортировки? Может эти манекены, похожие на немецкие куклы, которые ей деда приносил со склада, доставили сюда из Западной Германии, ещё когда разделили её на две части Берлинской стеной? Скорее всего, да. Только они стояли раньше в других окнах. А куда в таком случае дели Айболитика в очках и с бородкой, в белом халате и в натуральный рост, который ставил бегемоту гигантский градусник? Ещё там стояли почти настоящая пальма и страусёнок с перевязанным горлом. Совсем недалеко аэрокассы с самолётами, подвешенными на люстры; продуктовый магазин, и празднично-зелёный шпинат на его витрине круглосуточно поливается водой. Вода сплошной завесой стекает с верхней части окна, образуя на стекле волны, напоминающие драпировку театральных занавесок. Дальше – Картинная галерея. Говорят, во время Великой Отечественной войны в этом здании тоже был госпиталь. Потом… Потом над проезжей частью проспекта, прямо в зарослях старого платана, висит голубая застеклённая будка с регулировщиком. Он сидит в двух метрах от земли и смотрит за движением машин на дороге. Напротив – театр Оперы и Балета с красной черепичной крышей, весь увитый плющом. В Большом Городе много очень старых зданий, в которые врос плющ. Сколько раз они сюда приезжали классом! И как тогда папа на опере «Руслан и Людмила» решил, что поющая в углу сцены гигантская Голова это мать Руслана, и сам Руслан её очень любит!

Адель стояла перед покусанными манекенами «Детского мира», запелёнутыми в образцы тканей местной трикотажной фабрики «не кричащих», скромных расцветок. Часы над аптекой, очень похожие на привокзальные, показывали одиннадцать часов, значит – весь день впереди. Ах, как она давно знала и любила эти часы! Вообще она здесь любила всё.

Жаль, что утро, а то вечером можно было бы окончательно обманув себя, вернуться в прошлое, пахнущее соседской липой и свежей выпечкой из хлебной, где раньше, оказывается, помощники кондитера месили тесто босыми ногами. Оказывается, все это видели. Тогда можно было заглянуть в пекарню, если они работали. Конечно, Аделаида с дедой гуляли и днём, но это только по выходным. Каждый день они с бабулей встречали деду с работы и медленно, прогулочным шагом шли по узеньким кривым улочкам Старого Города домой. Это когда уже было темно. Мимо парка с памятником Марксу и Энгельсу, мимо школы, мимо правительственного гаража… Бабуля рассказывала, что произошло задень, весело смеялась. Деда всегда был серьёзен… Воспоминание о бабуле и о колечке, которое она продала, чтоб заплатить за разную дрянь, резкой болью отозвалось в сердце.

Поздняя осень, в Большом Городе очень тепло. Из высоких фонарей струится оранжевый свет. Он заливает улицу загадочным, почти таинственным светом. От него всё меняет цвет и становится сказочным. Например, дурацкое голубое пальто Аделаиды становится цвета лесных фиалок. Это очень красиво! Говорят, что в природе этот цвет существует, но в жизни Адель никогда его не видела и что именно им рисовать, не знает. Поэтому «фиолетовый», как называет его мама, карандаш в пенале самый длинный и не использованный, тогда как синий и зеленый уже давно стали огрызками. Ими Адель рисует небо и лес. Навстречу идут знакомые. Мужчины вежливо раскланиваются. Они с палочкой, которая называется «тросточка», в длинных тёмных плащах, которые «макинтош». Женщины в туфлях на высоком, тонком каблуке, в пальто. На плечах лежат самые настоящие чёрные дохлые лисы со стеклянными глазами и висячими лапками. Одна из них останавливается поговорить. Адель её знает. Бабуля её называет «Юля», но это очень редкое и трудное имя, поэтому про себя Адель её зовёт «бабушка Июля». «Июля» похоже на жаркий месяц июль. Разве плохо? Как раз в июле они ездят на море! Бабушка Июля очень маленькая и худенькая. На её узеньких плечах тоже лежит дохлая лиса с лапками.

Это чернобурка! – говорит бабуля Аделаиде, когда бабушка Июля уходит. – Чернобурка – это чёрная лиса. Бывают рыжие, а бывают чёрные лисы. Понимаешь?

Она понимает. Когда она вырастет, у неё обязательно тоже будет такая же дохлая лиса, как у бабушки Июли. Бабушка Июля старенькая, но в этом освещении лицо её разгладилось, кожа гладкая, бархатная, глаза блестят. Она красивая…

Втроём спускаются в подземный переход. Седой, сгорбленный старичок в деревенской телогрейке и серой войлочной шапочке торгует маленькими букетиками фиалок по двадцать копеек за штуку. Около него огромный мешок. Сколько там таких букетиков? Когда он их продаст? Так же можно простоять всю ночь в холодном подземном переходе! Там на углу, не доходя до Дома Правительства деда купит себе «Вечерний Город», а ей, Аделаиде – пирожное «корзиночку».

От чего этот свет такой рыжий? Интересно, он сам такой, или из-за деревьев, сквозь которые свет должен протечь, чтоб осветить лица? Аделаида знает, что эти замечательной красоты деревья называются платаны. Они очень величественные и гордые. У них тонкая, светлая, почти белая кора. Платаны – задумчивые свидетели прекрасного прошлого – не торопятся скинуть листву. Они всю зиму так и стоят, раскрашенные во все бесчисленные оттенки богатой терракоты, только изредка, торжественно роняют лист, потом второй, словно посылют кому-то невидимому тайные посланья. И эта переписка продлится до весны, пока коричневые почки не начнут выдавливать из себя клейкие листики на тоненьких стебельках. Однако и тогда вековые великаны будут помнить о своей любимой. Когда появятся новые зелёные листочки, великаны, устав тщетно ждать от любимой ответа, всё реже и реже станут посылать свои рыжие конверты. Только в начале июня они полностью осознают, как смешны были их усилия! Они расстанутся с последним листом цвета древней охры.

Ветер бесследно унесёт осколки безответной любви к прекрасной незнакомке, смешивая запах сухого листа с нежными ароматами трав и солнца. Только это теперь совсем не страшно, потому, что на смену прошлогодней растаявшей «бумаге» уже зеленеет новая – глянцевая и свежая! Так должно быть и у людей.

Вот они, чугунные трёхметровые ворота. Они пока не заперты. Это попозже к ночи дворник-курд в длинном фартуке запрёт их на замок. Три ступеньки вниз. Коричневая дверь с облупленной краской. А в проходной кухне в кране вода с пузырьками и свежий запах земляничного мыла. Надо быстро закрыть ставни, а то, если сперва включить свет, то все прохожие будут заглядывать в окна, как в телевизор. Так говорит бабуля. Потом они втроём сядут ужинать. Аделька украдкой высунет язык висящему на люстре пластмассовому Буратино. Он обидится и станет смотреть в сторону. Адель станет его жалко. Она мысленно попросит у него прощения, и они помирятся. Потом деда откинет с экрана телевизора бордовую бархотку и включит телевизор. Экран будет долго нагреваться, потом появится изображение. Они будут смотреть скучные новости на русском. «Скучные» потому, что Аделаиде нравится КВН и капитан Бакинской команды Юлий Гусман, а деда говорит, что КВНа каждый день не бывает. А она не верит и думает, что если убрать «Новости», то начнётся КВН! Потом появится заставка с фуникулёром и телевизионной вышкой. И будет видно ресторан, в котором пела Иоланта – Далида. Тогда деда сказал, что Аделаида и Далида похожи, и что Далида тоже гречанка, что Аделаида вырастет такой же как она красавицей и будет хорошо петь. Но… Иоланта оказалась итальянкой, а Аделаида стала просто Аделька – невысокая толстушка с жидкими волосами, которая не умеет ни петь, ни плясать…

Она вдруг пришла в себя и почувствовала, как становится трудно дышать. На вдохе воздух с хрипом и свистом входит в лёгкие, но попадает не в них, а проходит мимо, словно просачивается и исчезает. Выдох короткий. Она держит себя за горло обеими руками, хочется растянуть гортань, чтоб вмещала чуть больше спасительного воздуха! Лёгкие сжались в комок и не желают раскрываться. «Сейчас будет приступ! – с ужасом поняла Адель. – Самый ужасный приступ, когда громко хрипишь и чувствуешь, что каждый выдох – последний! Дура! Тебе нельзя сдерживаться и если хочешь плакать – плачь! Потом вот такой спазм…» – промелькнуло в тупеющей голове.

Аделаида?! – чужой, но в то же время удивительно родной голос то ли померещился, то ли правда позвал по имени…

Глава 21

Огромная толпа, казалось, готова была разнести новый гастроном на кирпичики.

Правда, «гастрономом» первый этаж девятислойной серой постройки назвать можно было очень условно. Там давно перестали водиться даже солёные огурцы в огромных пятилитровых банках – последние обитатели столь скромного пристанища. На самом деле эти гигантские, похожие на кабачки мягкие овощи были совершенно несъедобны. Они кислили и солонили рот одновременно, но больше ничего не делали. Казалось, что производители не то, чтобы забыли кинуть туда хоть хвостик лаврушки или чесночка, они ещё и сам нестойкий запах огурца тщательно выбивали из готового изделия. Но их покупали. Покупали с удовольствием, потому что если жёлтый кормовой огурец разрезать напополам, аккуратно выгрести из него, похожие на тыквенные, огуречные семечки, то шкурки вполне можно было добавить в салат – винегрет, где по рецепту Анастаса Микояна настоятельно требовались «две-три» штуки одноимённого продукта. Если даже не строгать винегрет, то пятилитровая банка – остродефицитный товар, особенно осенью, когда хорошие запасливые хозяйки крутят консервы на зиму. Крышки тоже снимали аккуратно, потом помятые края расправляли на специальном приборе и снова закручивали банки с уже новым содержимым. Некоторые хозяйки клеили на свой продукт надписи, дескать, так и так, такого-то числа, такого-то года мною, мол, закручено пять литров яблочного варенья. Некоторые, уверенные в себе и своей памяти, которая «не подведёт», не делали этого. Поэтому довольно часто на варенье из белой черешни с лесными орешками стояла этикетка с изображением изогнутого огурца с жёлтым цветком на верхотуре. Зимой хозяйки в полутьме подвала путались и вполне могли к жареной картошке вместо баклажан с помидорами открыть сладкие груши того же цвета.

Именно эти банки сперва потеснили все остальные товары общего потребления – твёрдые как камень конфеты, страшные компоты, печенье в жёлтых пачках по двадцать копеек под названием «Пионер». По всей видимости, сперва съели «Пионера», и приступили к огурцам. Их тоже не замедлили оприходовать. Когда кончились расставленные вдоль всего магазина гигантские зелёные банки, витрины просто прикрыли металлическими листами с надписью «Нет ничего». Продавцы продолжали ходить на работу, обменивались вязальными секретами и учились распускать старые вещи, чтоб не рвалась нитка.

Хлебные очереди начали занимать с шести утра. Потом, не дожидаясь, пока серый фургон разгрузят, кидались к водителю. В этой суматохе кто совал деньги, кто просто хватал буханку, впиваясь в неё ногтями, но до прилавка хлеб не доходил. Горожане так и не научились стоять в очереди. Поэтому за хлебом посылалось самое сильное семейное звено. «Звено» могло на секунду выскочить из адова котла, забросить добычу в мешок ожидавшей его снаружи дражайшей половины и снова нырнуть в котёл. Так, если постараться, вполне можно было насобирать шесть-семь буханок за привоз. Казалось, изменилась не сама жизнь, а изменилось всё вокруг: асфальт стал ещё более дырявым и тёмным. Штукатурка на домах совершенно облупилась и обнажила куски металлической арматуры, напоминающие рёбра убитого гигантского животного. Сами лица людей стали ещё мрачнее и жёстче. Если раньше считалось опасным выходить из дому молодой девушке и признаком дурного тона, то теперь стало опасно выходить всем и вообще и днём, и ночью, и в сумерки. Люди стали ещё более обозлённые, но теперь, казалось, все их мысли и злость направлены в какую-то другую, непонятную сторону. Появились разговоры о выходе из состава СССР. Они казались ужасно смешными и наивными. Особенно, когда кто-то совсем зарвавшийся обещал, что «вот скоро придут американцы, которые всё возьмут в свои руки». Слово «американцы» звучало смешно, как придут гип-по-по-та-мы… но вкладываемый смысл был – «спасители», как «ангелы». Ругали Горбачёва и мечтали о Ельцине. Его фамилию произносили как Элцын, с уважением и надеждой. Рассказывали о студенческих демонстрациях в Большом Городе, о волнениях в университете. В маленьком и затхлом Городе ничего особенного не происходило. Только Горожане стали жить в постоянном ожидании чего-то глобального, никак по своим масштабам не уступающего Тунгусскому метеориту.

На фоне этого, так внезапно наступившего образа жизни вдруг появилась колбаса. Красивая, туго набитая копчёная колбаса! Она лежала на прилавке живым соблазном, маня блестящими коричневыми боками, и распространяла потрясающий аромат дыма, мяса и свежих специй. На неё ходили смотреть, как раньше на рыбнадзор, приехавший на плотину. Кивая головами, перешёптывались, не сводя с предмета вожделения восхищённого взгляда. Насмотревшись вдоволь и набравшись новых ощущений, первые ряды отступали. За ними подходили вторые, третьи и так далее. Люди в серо-чёрной одежде внимательно и вожделенно смотрели на срезы колбасы, как если б перед ними красовались осколки античный статуй, пролежавшие в земле много тысяч лет. И вдруг толпа медленно расступалась. Она всегда безошибочно, спинным мозгом чувствовала, когда это надо сделать. Екатерина Вторая в настоящей болоньевой куртке мышиного цвета, или сам граф Меньшиков, нервно позвякивая в кармане ключом от «Жигулей», гордой походкой приближались к сонной продавщице. В толпе начиналось оживление. Люди подталкивали друг друга локтями и, шёпотом переговариваясь через несколько голов, не сводили с вновь прибывших покупателей недоумённого взгляда. Эти люди шли покупать колбасу! Колбасу, которая, когда они засыпали, называлась «Сервелатом» по три с хвостиком за кило, вдруг стала «Сервелатом» по пятнадцать рублей за кило, потому что была какая-то «кооперативная». Это потом люди привыкли и перестали обращать внимание на сказочный прилавок посреди стерильно пустого магазина, словно поставленного сюда инопланетянами только для того, чтоб показать бутафорские образцы своей необыкновенной пищи.

Там же, рядом с колбасой лежали пачки неземных сигарет «Честерфилд». Они были в твёрдой упаковке, не мятые и с большой английской буквой «Ч». Что замечательно – сигареты, хоть и были на десять рублей дороже колбасы, но их брали чаще! И вовсе это не объяснялось любовью к курению. Это объяснялось любовью и уважением к себе! Потому что, ну колбаса? Заплатил ты пятнадцать рублей за килограмм из своих девяносто рублей зарплаты, принёс домой, сделал себе и семье по два бутерброда и съел. И кто тебя видел? Только воспрявший ото сна работник торговли, да очередь глазела минут десять, пока продавщица выделывала воистину цирковые шалости с нанотехнологиями, потому что совсем не обвесить она не могла, у неё бы тогда схватило живот, а приватизировать сто граммов от такой дорогой колбасы было очень страшно. Купленная пачка сигарет была надолго! Если постараться, то на очень долго. Выкуриваешь в своё удовольствие настоящий «Честерфилд», засыпаешь в красивую коробочку «Приму» без фильтра – и опять пачка новая! Только ни в коем случае нельзя ходить по улице с только что купленной пачкой в верхнем кармашке рубашки, потому что в Городе стрелять у незнакомых прохожих сигареты – признак аристократизма и хорошего тона. То есть, приобретая пачку, надо её спрятать глубоко в карман, или если ты рассчитываешь произвести впечатление на прохожих – положить в карман рубашки, чтоб её было видно. Будешь идти по дороге, и тебя будут все останавливать и просить дать покурить. Отказывать просящему нельзя! Тем самым ты унижаешь и издеваешься над ним. У тебя не сейчас, так потом – чрез час, через день, неделю, могут возникнуть большие проблемы! Зато когда пересыпешь «Приму» – и самому приятно – красивая пачка в кармане, и все знают, что ты покупал и курил эти элитные сигареты.

В новом гастрономе, в котором со дня постройки, кроме огурцов в банках, ничего не «давали», давали яичный порошок. Для Адель вообще слова «сухой суп», «икра из моркови с селёдкой» звучали очень странно. Она знала, что суп – это то, что в кастрюле с картошкой, макаронами и водой. А что тогда в пакете, похожем на почтовый конверт? Где куски картошки, где вода? «Яичный порошок» звучало не менее загадочно, чем «рагу из тапочка». Нет, она, конечно, знала, что в блокадном Ленинграде ели и мышей, и кошек, и ремни кожаные варили. И в фильме Чаплина «Золотая лихорадка» видела, как Маленький Бродяга ел шнурки. Вчера она слышала, как соседка жаловалась на мужа, который отказался есть привезённую из деревни фасоль, и потребовал яичницу.

Да! – кричала она во дворе, тряся подбородком. – Сегодня яичницу, завтра яичницу! И всё по три яйца! Меньше не ест! На одной сковородке с ложкой масла – десять рублей! Это только на его завтрак. А хлеб?! А сыр?! Хорошо, что мама из деревни домашний привезла! Ничего-о-о! Скоро забудет «хочу – ни хочу»! Будет говорить: «Что у нас есть кушать?»

Значит, если одно яйцо стоит три рубля, а яичный порошок – пять рублей килограмм, надо его купить!

Восхитившись своей догадливостью и хозяйственностью, Адель полезла было в очередь. Но не тут-то было! Если раньше, в прошлой жизни, она ещё как-то могла сбоку, или с налегающими в спину протиснуться к прилавку, то в данной ситуации это было исключено! ГЪлодные горожане поняли, что к хлебу, который они приобрели в шесть утра, могут получить ещё и яичницу, озверели окончательно. Из толпы то и дело выпадали побитые. Кто в одной туфле, кто в разорванной одежде, со свежей кровью под носом, кто без сумки, кто без части волос. Страшный вой сотрясал толпу, раскачивающуюся, как на палубе штормового корабля то в одну, то в другую сторону. И это было как начало чего-то страшного, непонятного, неуправляемого, и посему совершенно ужасного.

У Адель на работе в поликлинике дегустации вкусненького стали проходить всё реже и реже. Ставили чай, но баночки с вареньем резко уменьшились в размерах, потом и вовсе пропали. За хлебом стали посылать санитарок по очереди, а не как раньше, по трое, чтоб им не было скучно. Все чувствовали – это надолго. Входя в положение и понимая, что добыча хлеба совсем не простое дело, их на работе подстраховывали, деля между другими уборщицами обязанности, так же искренне ей желали вернуться на работу живой и невредимой.

Тород всё быстрее и быстрее сходил с ума. Каждый день сарафанное радио докладывало о совершенно немыслимых проишествиях. У одних была свадьба, и когда все уехали, в квартире кто-то из гостей остался, открыл ворам дверь, они обчистили всё, даже вынесли стиральную машину с замоченным бельём. Один умер, и на похороны пришли попрощаться друзья и родственники. Пока в одной комнате одни плакали, другие из соседней вынесли всё, что смогли. Семья спала. К ним залезли и всё украли. Молодой человек шёл днём по центральной улице. Его остановили, сняли с него туфли, куртку и часы. Прохожие всё видели. Никто не помог и свидетелей нет. Шла девочка с подругой не вечером, ну, а когда то-о-олько темнеть начинало домой. Спешила. Больше её никто не видел.

На улицах Города появились кучки никуда не спешащих взрослых мужчин, горячо спорящих, кричащих и что-то доказывавших друг другу, к ним иногда начали ненадолго присоединяться женщины. Не молодые, конечно, но женщины. Всё чаще делали дефиле люди не совсем в милитари, а так… типа «ношу камуфляж для красоты». Теперь на маковке могла красоваться пятнистая фуражка; или из кусочка ткани пришиты карманы на брюки. Это было круто!

Появились новые странные звуки. Идёшь по улице и что-то стрекочет. Если верить фильмам, то это звук автоматной очереди. Но ведь никто не шарахается? Все продолжают жить обычной жизнью, чего шарахаться? Или вообще всё происходящее сюрреалистично?

Соседи внезапно вспомнили, что они, оказывается, не все одной нации! Как странно, Лида оказалась русской, вышедшей замуж за Борю – осетина, поэтому кто её сыновья по нации и с кем они теперь должны дружить, никто не знал. Не знали и сами сыновья… Отец Феди, хоть и замечательно говорил на национальном языке, оказался молоканином. Кто такие эти самые непонятные «молокане», Адель не знала вообще, похожи на русских, но, как выяснилось… Соседка сверху, Роза, мать пацанов-близняшек – удмурткой, вышедшей замуж за армянина – ключника, который в Большом городе держал частную лавочку. Но были ещё и какие-то странные названия – ингило. Это, оказывается, грузины, проживающие когда-то на территории Азербайджана и поэтому они «и не грузины вовсе», но и не азербайджанцы, а… татары. И невозможно было убедить ни одного, даже довольно образованного человека, что татары – это которые в Крыму, или Казани, а эти, которые «ингило», даже не знают, где Казань! Иткис оказались евреями; Яркендиев Миша, с которым папа иногда сподабливался до бесед, – узбеком, и ещё много разных национальностей появилось! Всё так же неожиданно выяснилось, что хозяева здесь именно жители республики, для которых национальный язык родной. Все же остальные, так сказали по телевизору, обнаглевшие, засидевшиеся гости, которым, «если они не понимают сами, надо указать на дверь»! Судя по поведению «хозяев», именно эти призывы, но пока произносимые как-то в шутку, начались потихонечку претворять в жизнь. И было очень странно видеть, что всё то, чему учили в школе, о чём кричали все и всегда, размахивая транспарантами и красными знамёнами, то есть о «дружбе, равенстве и братстве», на поверку оказалось таким хлипким. Сосед, ещё вчера распивающий в центре двора пиво вместе со своим корешом, вдруг решил, что ему не пристало здороваться абы с кем. Компрометирует его знакомство с «гостем республики». И неважно, что даже дед и прадед этого «гостя» родились здесь. Это уже не арий! Стало особенно стыдно быть «полукровкой». «Его мать – русская!» – говорилось теперь вслед, именно с той же интонацией, как раньше говорили: «Она испорченная!». За этой новой суетой именно на «испорченных» перестали обращать внимание, потому что «свои» не могли быть «испорченными».

Лёша всё чаще и чаще стал заговаривать о переезде в Грецию.

– Покатили, Адель, – говорил он. – Нам здесь нечего ловить. Видишь, многие уже начали готовить документы. Если Греция вас принимает, почему бы не попробовать что-то поменять в своей жизни? Давай официально зарегистрируемся, переедем в грецию, поступим там в университет, будем учиться и работать.

– И кем я там буду работать? – спрашивала Адель.

– А кем ты работаешь здесь?

– Так здесь хоть знакомые есть, родственники… язык знаю…

– Я просто тебе удивляюсь: люди платят такие бабки, чтоб стать евреями, немцами или ещё кем. Ты совершенно официально записана в паспорте «гречанка», фамилия у тебя греческая, а ты ждёшь не понятно чего!

– Так к кому я туда поеду?! На вокзале спать? Кто меня приглашает?

– К кому другие едут?! Попроси этого своего знакомого, которого ты в Большом Городе видела, ну, который ОВИР ждал, пусть он тебе визу пришлёт! Приглашение или как там это называется? Пойди, поговори! Он к тебе вроде неплохо относится.

– Так он с больницы рассчитался! Он там уже не работает!

– Домой сходи!

В принципе, в том, что говорил Лёша, ничего смертельного не было. Сходить можно, естественно, к кому угодно. Там точно не побьют и не поругают. К кому угодно, только не к Владимиру Ивановичу! Эх! Лёша! Если б ты знал… Ты бы не посылал меня с такой настойчивостью туда, где бы я вообще мечтала остаться на всю жизнь…

Она долго не могла себе представить, как можно без приглашения и предупреждения заявиться к чужим людям и что-то просить. Ужасно было и то, что Аделаида мозгами старалась принять: ничего не произошло, ничего не изменилось. Он ничего не знает и при последней встрече ни о чём не догадался. Владимир Иванович как был для неё недосягаемым, с другой, далёкой планеты, так им и остался. Один только маленький, малюсенький, микроскопический участок Аделаидиного мозга не желал мириться и верить в то, что Аделаида его больше никогда не увидит. Конечно, она с Владимиром Ивановичем попрощалась, всё чин-чинарём, пожелала «счастливого путешествия, успехов в труде и в личной жизни, кавказского здоровья и человеческого счастья», села в городской автобус и поехала домой. «Всё, – спокойно говорила она себе, – всё закончилось, не начавшись. И слава Богу! Чего тебе, собственно, от него нужно?! Ты сперва хоть для себя сформулируй свои странные желанья. Хочешь, чтоб он бросил семью и ушёл к тебе? Это не то, что смешно, это… это полнейший идиотизм. Даже думать или мечтать об этом просто стыдно перед собой». «Но, – тут же влезал тот самый маленький участок мозга на пару с внутренним голосом, – но тебе этого, собственно, и не нужно… Ты не сможешь с ним жить. Он намного старше тебя, у него свои привычки, к которым годами притиралась его жена; взрослые дети; друзья такие же седые, как он; есть родственники. Они всей семьёй ходят к ним в гости, гости приходят к нему. А кто ты?! Ты кто такая?! Убогая полузнакомая санитарка из хирургического отделения Городской поликлиники? Посмотри сперва на себя в зеркало, дорогая! Ты начала забываться! Ничего не изменилось – на тебе всё такие же толстые очки, и такое же толстое всё остальное. Если Лёша пока с тобой, это вовсе не говорит о том, что ты страсть как похорошела. Если быть откровенной, тебя всё ещё не покинуло ощущение, что Лёше от тебя что-то надо, ведь так? Давай реально смотреть на вещи!»

Адель знала, что именно ей нужно! И это было так страшно осознавать… Страшно, потому что тогда уж совсем непонятно, что она делает с Лёшей, зачем он ей, или она ему? Лёша, конечно, нравился Адель, он бы ей нравился, если бы даже выглядел в сто раз хуже, она без него скучала, но то, что она чувствовала по отношению к доктору-прозектору из городского морга, было совершенно другое! Она, к своему стыду и ужасу, окончательно и совершенно ясно поняла, что без него весь огромный свет ей не мил. Мир теряет краски, из звуков выпадают ноты. Чтобы просто, просто быть живой, ей необходимо слышать его голос. Закрывать глаза и видеть седой шаловливый чубчик, так не вяжущийся со всей аристократичной и строгой внешностью. Смотреть на острый скальпель в тонких, длинных пальцах Микеланджело, и затаивать дыхание каждый раз, когда он виртуозно погружает его в человеческое тело. Тогда сердце становится огромным, тесным и совсем не помещается в груди. Можно ещё ненадолго закрыть глаза и…

При воспоминании о том, что именно может произойти, если глаза действительно закрыть, Адель бросает в жар. Капельки пота увлажняют верхнюю губу. «Смогу ли я его ещё раз увидеть, после того, что произошло? Смогу ли общаться нормально, не синея и не заикаясь? – этот вопрос мучил её постоянно. – Только где теперь тебе с ним общаться, дорогая? Он скоро уезжает!»

«Так чего я хочу?! – в миллионный раз спрашивала она сама себя. И сама себе, до боли сдавливая виски и зажмурив глаза, миллионный раз отвечала: – Одного дня! Только одного дня! Но без любимого Лёши, без его жены и детей, без мыслей, без времени, без обязанностей, без никого! Без никого вообще! Выпасть из настоящего, очнуться в параллельном мире. Только я и он… Один раз… один день… Разве это так много? А ещё бывают любимые женщины. Женой может быть кто угодно, а любимая женщина одна».

Потом Адель долго поливала зардевшееся лицо холодной водой, тёрла лоб, разгоняя мысли. Они уходили и вновь возвращались. Единственное, что помогало безотказно – зеркало. Маленький честный друг. Безжалостное, разгонявшее все иллюзии и ставившее всё на свои места. Обычное, простое, но так похожее на кривое, зеркало.

Лёша убеждает меня, что здесь жить стало совсем невозможно, что вскоре всё станет ещё хуже. Возможно, он прав. При пустых магазинах и без еды жить можно. Даже интересно. «Доставать» там всяко разное «из-под полы» и тому подобное, но при диком произволе, который с недавних пор царит не только в Городе, но, судя по телевидению, во всей республике – жить нереально! Если раньше существовала стройная система: группировка – вожак – организация, то теперь появилась куча залётных, не признающих ни авторитетов, ни дисциплины, ни иерархии в целом. Кто-то теперь мог у Мужика свистнуть с балкона мокрые джинсы, и их бы теперь не нашли! Может, действительно, нам уехать в Грецию? Лёша, конечно, быстро сообразил, что мне могут сделать приглашение. Кого просить? Кто покидает страну в ближайшее время? Владимир Иванович! Нет, конечно, многие уезжают, но я никого не знаю. Мама и папа ухитрились сделать так, что вся греческая диаспора сама по себе, а я ни пришей, ни пристегни. Вот теперь же, когда все засобирались, может, действительно надо последовать их примеру? Лёша сказал, что и в университет будем поступать там. Действительно, сколько. можно работать санитаркой и делать вид, что ты всё ещё «абитуриентка»?! До Москвы или Ленинграда меня не отпустят, а в институты краевых центров я уже пыталась попасть! Так, может, правда сходить к Владимиру Ивановичу и попросить приглашение? И вообще он мне сам первый тогда предложил. Просто я значения этому разговору не придала. В конце концов, можно приглашение иметь и никуда не ехать! Некоторые теперь получают приглашение, делают заграничные паспорта и просто меняют рубли на доллары и прячут их в подушку, потому что рубль с каждым днём обесценивается. Плюс ко всему: я хочу увидеть его в последний разочек перед отъездом! А вдруг он правда уедет?! – говорила она сама себе, и опять краснела, потела, потому что на самом деле грезила наяву, как он выйдет её провожать и… и по-настоящему долго-долго поцелует. Потом пусть едет! Пусть уезжает в свою грецию! Теперь я тоже хочу в Грецию! Нет… Я не в Грецию хочу, я хочу быть там, где ты! Мы, скорее всего, никогда больше и не увидимся, но я буду жить, засыпая и просыпаясь с надеждой. Я буду знать, что ты где-то рядом, что мы можем случайно встретиться на набережной около Белой башни, или на улице Святого Дмитрия… Там есть такие! Я сама видела эти названия в путеводителе на русском языке для туристов. Ты не пройдёшь мимо, хотя бы потому, что два раза меня спас, ты – единственный на всём свете, который понимает больше, когда рядом молчат! Ты пригласишь меня на кофе и мы с тобой сядем за один столик в маленькой уютной кафешке. Мы будем смеяться разным глупостям, и я размотаю с шеи и отдам тебе, наконец, твой белый, пахнущий сигаретами шарф!

«Я могу его увидеть ещё раз! – Адель внезапно поняла, что всё, что она делала до этой секунды, все усилия, которые она прикладывала, боясь признаться даже самой себе в этой дикой правде, глупы и не нужны! Случилось то, что не должно было случиться. Это называется – втюрилась по самую маковку! Стыдоба, но никуда от этого не деться! – Завтра я пойду к нему, – наконец решила она, – и попрошу, очень попрошу, чтоб он мне и Лёше выслал приглашение. Я – гречанка, и раз уж приподняли железный занавес, может, выпустят из страны, тем более, на учёбу?»

Вопрос, что скажут по этому поводу мама и папа, у Адель почему-то даже не вставал. Ей не было интересно, что они скажут, хотя Сёма с Лифтом перестали отвлекать их внимание от Адельки. Они уже давно жили на съёмной квартире.

Мама так и не смогла оценить выбор сына. Мама вообще не предполагала, что Семён будет выбирать. Она когда вспоминала о неопределённой будущей невестке, говорила так: «Ну-у-у, вот это кольцо ей на палец одену…». Аллочка сразу поняла, что ей тут светит. Она не намерена была терпеть на себе испепеляющие взгляды мамы ещё в бытность Сёмину дома, и уж тем более, когда его забрали в армию. Как только Сёма отбыл защищать границы нашей доблестной Родины, сама ушла на съёмную квартиру, прихватив с собой мамину знаменитую коробочку с золотыми побрякушками, которые мама так любила доставать и перебирать:

Это колечко, Аделаида, если будешь слушаться, я тебе подарю, когда вырастешь. Это – невестке…

Невестка совершенно справедливо решила компенсировать себе психологические травмы, грубо нанесённые ей свекровью во время их проживания под одной крышей и поэтому прихватила с собой всё содержимое коробочки, так сказать, с процентами.

Друзья семьи помогали Аллочке чем могли. Один самый сердобольный и неплохо обеспеченный лучше всех скрашивал её горькое одиночество. Рассказывали даже, что Сёма из армии сперва приехал не домой к любимой маме, а к своей «малышке». «Малышка» не была предупреждена и страшно растерялась, лепетала в замешательстве разные слова типа «надо телеграммами предупреждать о своих приездах», но ничего страшного не произошло, потому что «друг» был худеньким и вполне поместился под кровать. Аллочка на радостях поставила блины и погнала Сёму мыться. Именно тогда «друг», натягивая на ходу трусы, и сиганул в окно. Аллочка громко стучала кастрюлями на кухне. Умная Маркиза приветливо махала хвостом старому знакомому, и сладко зевнула, издав зубами лязг, как если б ловила блох…

Услышав эту историю, Адель с грустью вспомнила старый анекдот про то, как муж, вернувшись домой, застал свою довольно уродливую жену в крепких объятиях соседа и пригласил его на балкон покурить. «Ладно, я муж и обязан исполнять супружеский долг, – сказал он, глубоко затягиваясь дымом, – ну, а тебя что заставило?!»

Через месяц уговоров и бесед самой с собой, ясным субботним утром Адель отправилась к Владимиру Ивановичу домой. Тщательно утрамбовав в кармане адрес, выписанный из телефонного справочника, она натянула на себя старую Сёмину ветровку, ей казалось, что спортивный стиль ей идёт. Зачем было адрес выписывать? Она сфотографировала и запомнила на всю жизнь и номер телефона, и название улицы с номером дома, и сальные пятна на пожелтевшей странице справочника.

Ехать было недалеко, но очень неудобно. В эту часть Города ходил единственный троллейбус, и шёл он по кольцевой. Адель это точно знала, потому что, когда в Городе открыли троллейбусную линию, они с Олькой и Иркой в оранжевых бриджах удрали с уроков и поехали кататься. В этот же день папа случайно шёл мимо и заявился в школу во внеурочное время, и вовсе не во вторник, как полагалось. Ну, естественно, всё тут же и открылось. Поэтому Адель очень хорошо помнила и Ольку с булкой, счастливо жующую и поглядывающую в окно, и свистящий в воздухе кизиловый прут, и маршрут новенького троллейбуса.

Дом под этим номером оказался прямо напротив кинотеатра, в котором они с одноклассниками смотрели новый художественный фильм «Как царь Пётр арапа женил» с Владимиром Высоцким в главной роли. Потом Адель вспомнила, как ездила в Большой Город на его выступление… Короткая каштановая чёлка… белый шарф… и… она не верит своим глазам: протянутая ей бордовая роза. Мама-таки добралась до неё, когда Аделаида в очередной раз ездила сдавать очередные вступительные экзамены…

Вход в подъезд со двора. Надо обойти пятиэтажку, пройти под удивлённо-вопросительными взглядами соседей метров двадцать и войти в подъезд. Таблички с указанием количеств квартир нет. По почтовым ящикам разобрать ничего невозможно. От них стоят одни задние стенки, а боковых вместе с передней давно нет. Так ведь и газеты давно никто не выписывает. Почему Адель должна так жить?! Ведь есть города, где никто на грызёт почтовые ящики, где есть клумбы с цветами, которые и не выкапывают, и не топчут. И чистые весёлые люди в ярких майках с надписями идут запросто по улице, что-то жуют из блестящих пакетиков, а на клумбы даже не смотрят! «Когда я буду жить в Греции, – внезапно с каким-то остервенением вспомнила Адель, – я обязательно куплю себе красивую зелёную майку с трафаретом!»

«Майка с трафаретом»… Мечта каждого жителя Города исключительно мужского пола в возрасте до семнадцати лет! Но, в отличие от других девочек, Адель тоже хотела такую майку! Это ж чудо – свободная, нигде не давящая трикотажная майка, растягивающаяся когда надо, не нуждающаяся в особом уходе… да… пожалуй, такое достать ещё сложнее, чем джинсы. В Городе иногда продавались майки, но они были только белыми, без надписей, и похожими на нижнее бельё. Возможно, это и было нижнее бельё. Адель знала про трафареты, потому что ещё в шестом классе Чапа притащил в школу изрезанную бумагу, всю в туши и краске.

Это – Джо Харрисон! – торжественно объявил он.

Все закивали, хотя не имели ни малейшего представления о том, кто такой «Джохарисон», что с ним надо делать?

Если этот трафарет приложить к ткани, – продолжал учить Чапа, – и потом намочить ватку чёрной тушью и прикладывать вот сюда, – Чапа показал на прорези, – то получится лицо! Вот, смотрите! – он приподнял бумагу и стал держать её против солнца. Действительно! Все прорези соединились друг с другом и как на негативе проявилось усатое лицо, – если кто желает иметь такую штуку, пусть несёт бумагу, дам срисовать!

Все кинулись копировать неизвестного науке «Джохарисона». Оказалось, что «Джохарисон» пишется отдельно и это имя и фамилия. На следующий день «Джохарисон» был у всех. То есть – он был у всех на физкультуре, когда можно было переодеться. Ровно пол класса – пятнадцать человек мальчиков и Аделаида, стояли в строю, гордясь собой безмерно и смущённо прятали взгляд. Руки их были в чёрной туши, она не смывалась ни с плакатов, ни с маек, ни с пальцев. «Джохарисон» стала любимой майкой. Аделаида в нешкольное время её надевала везде. То есть «везде» значило «во двор», тогда она больше никуда и не ходила. Во дворе тоже жили люди. И им, как оказалось, тоже хотелось заграничной жизни. Через два дня уже весь двор ходил в «Джохарисонах», а самые крутые делали его и сзади и спереди. Потом кто-то из соседей обратил папино внимание на вид, в котором его дочь ходит по двору:

– Ти это знаэш… ти эта майка болше нэ адевай!

Адель сделала вид, что послушалась. Но, когда папы не было дома, снова надевала «Джохарисона».

За школьными воспоминаниями Адель не заметила, как поднялась на последний этаж без лифта. Но такой квартиры на лестничной площадке не оказалось. «Значит, она в соседнем подъезде на первом этаже», – вычислила она. Она, конечно, настроилась, но теперь все слова вылетели из головы. Зашла не туда, распереживалась. Составила приблизительный диалог, но пока отвлеклась в поисках квартиры, пункты беседы смешались и половина из них вообще показалась ненужной. Ноги дрожали и задевали ступеньки. Горло пересохло. Адель страшно боялась, чтоб не начался очередной приступ удушья. Она знала, хочешь плакать – надо плакать.

Сдерживаться нельзя. Будет только хуже. Вот он подъезд, на стене послание загадочной «Наташе», и вот дверь. Адель потянулась было к звонку, но решимость покинула её. Рука замерла, не дотянув до кнопки звонка несколько сантиметров. «Дура! Какого рожна ты сюда притащилась?! Иди отсюда, пока ничего не наделала!» – внутренний голос пытался из последних сил уберечь её от глупости. Но… было поздно! Дверь в ту же секунду настежь растворилась и мимо, чуть не сбив её с ног, пролетел мальчишка лет пятнадцати. Единственное, что Аделаида успела заметить – совершенно рыжие волосы ёжиком и огромные веснушки на всё лицо. «Что-то он на отца ни капельки не похож, – отметила про себя Адель, – наверное, в мать пошёл. Ой, наверное жена у него рыжая». И действительно, в ту же секунду на пороге возникла миловидная женщина с волосами, забранными в пучок, но такого же вызывающе оранжевого цвета.

…и больше не проси! – взявшись за ручку внутренней стороне двери, крикнула она в столб ветра, поднявшийся за её сыном. – А вы к кому? – удивлённо спросила она, обернувшись к Адель.

Так вот она какая, женщина на которой Владимир Иванович женат! Это с ней он выходит под руку из дома, посещает друзей и родственников, ездит с ней в отпуск. Это она в любое время дня и ночи может подойти в нему на сколько хочет близко, прикоснуться, поцеловать даже на глазах у всего мира! Она имеет на это официальное право. И никто её не осудит, и даже все знают, что именно она делает, как ласкает, дарит ему ночи любви, потом беременеет. Вон какой рыжий пролетел мимо меня в подъезде. И все смотрят потом на неё с животом, и все знают, почему она с животом, что она в кровати с этим мужчиной делала. Да! Замужним беременным женщинам совсем не стыдно, что все знают, что они были совсем голые, и на них сверху лежал мужчина. Утром они в халате, как ни в чём не бывало, ставят чайник и намазывают бутерброды. Они ходят, выставив огромный живот вперёд, и ещё почему-то постоянно трут его.

Пожалуй, красавицей её не назовёшь, но есть, безусловно, в лице её что-то оригинальное. И фигура, несмотря на возраст, очень даже ничего. Таких называют статная. Крепкая, здоровая женщина. Как раз такая, какая нужна для продолжения рода.

Я? Я, собственно… – Адель так растерялась, что хотела сказать, мол, ошиблась дверью, не туда впёрлась, простите! Но ей вдруг так смертельно, до боли, захотелось ещё раз увидеть тонкие, холёные руки Микеланджело, что она выпалила:

– Владимир Иванович здесь живёт? У меня к нему дело…

– А, так вы с работы! – сразу догадалась жена, оглянув всю Адель в необъятной оранжевой ветровке, точно в такой, как рабочие кладут асфальт. – Вы, я так поняла, из отдела кадров?

«Именно из него, – чуть не брякнула Адель, – из отдела, и кадр тоже я»! «Жена» была права: такие, как Адель, почти всегда, за редчайшим исключением, бывали из «отделов кадров», «месткомов», «бухгалтерии». Такие могли приходить исключительно с работы и «по поручению». Они не вызывали никаких чувств, и посему подозрений, и к ним никто никогда своих мужей не ревновал, от них старались поскорей избавиться и заняться своими делами.

– Проходите, проходите сюда, на кухню. Не снимайте обувь, у нас не убрано, – рыжая жена приоткрыла дверь в удивительно светлое помещение с огромным окном. – Вы, собственно, по какому вопросу? Насчёт трудовой книжки? Так получится его ещё хоть месяц продержать в отпуске без содержания? Пока он там устроится, пока присмотрится. Вдруг, я допускаю такой вариант, конечно, один их миллиона, но вдруг ему придётся вернуться? Понимаете, о чём я говорю? – растолковав Аделькино ошарашенное выражение лица по-своему, «жена» выдвинула из-под кухонного стола две табуретки. – Вот я сейчас с вами разговариваю откровенно. Да вы садитесь, садитесь, не стесняйтесь! Я только что блинов напекла, сейчас мы с вами чай будем пить! Вы какое варенье предпочитаете – ореховое или вишнёвое?

– Яя-я… – Адель попыталась сказать, что она не ест варенье, но энергичная женщина уже тащила её в ванную мыть руки и одновременно доставала из шкафа чистое полотенце.

– Чай замечательный! Володенькины родственники живут в Сухуми, они нам каждый год его присылают. Вы любите крепкий? Сахара сколько положить?