Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь? Будакиду Валида

Глава 17

Хозяйка тётя Зина и её муж каждое утро уходили на работу. Дети их вскоре уехали в студотряд, поэтому Адель с папой до шести вечера бывали одни. Вечером, когда хозяева возвращались домой, и дядя Петя, ритмично позвякивая пивными бутылками, бодренько спускался по кирпичным ступенькам к дому, она брала книги, и они с папой поднимались на пятачок к фонтану перед кинотеатром «Экран». Адель делала вид, что внимательно читает, папа смотрел по сторонам. Жизнь вне дома и без хронических маминых замечаний, советов и воспитательных мероприятий постепенно налаживалась. Папа перестал говорить «Не сутулса!», даже вообще ни разу не сказал, регулярно носил помидоры и совершенно один «хадыл погуляця» (шёл прогуляться). Пока Аделаида корпела над книгами, он сам себя развлекал: то сажал на кроля осу и тот потом метался по клетке, а тётя Зина думала, что у кроля бешенство; то в железную бочку с удобрениями бросил дрожжи и навоз потом лез из-под крышки, сбрасывая гнёт, и торчал из щелей. Всё это зловонное мессиво пузырилось и булькало. Ой, да мало ли чем папа развлекал себя! Вообще всё оказалось не так уж плохо. К рукомойнику Адель скоро привыкла, ей даже нравилось теребить его за большой гвоздик и поливаться холодной водой. Когда хозяев не было дома, необходимость добежать прямо до самого туалета вообще не стояла. Вполне можно было пристроиться на какой-нибудь грядке с огурцами, или между кустами смородины. Адель, несмотря на жизненные коллизии, связанные с изменением образа и условий жизни, с подготовкой к вступительным экзаменам засыпала и просыпалась в состоянии хмельного блаженства. Эти узенькие, чистенькие улочки с высаженными вдоль них берёзами, эти благоухающие клумбы свежих цветов приводили её в неописуемый восторг. Даже единственная в городе церковь с бело-голубым куполом и целой армией нищих вызывала в ней умиление. А однажды даже захотелось войти внутрь и посмотреть, что они там делают. Она жила и наслаждалась каждым новым днём, начинавшимся с выбора чулок тётей Зиной и заканчивавшимся посещением перед сном общественного «удобства» в конце огорода, после которого никто и не думал мыть ноги. Она только ради того, чтоб «выйти в город», постоянно ходила в «Дом книги» то за ручкой, то за тетрадкой, то в гастроном за молоком. Она выпила столько молока, что, наверное, можно было заполнить весь их плавательный бассейн напротив дома. От одной только мысли, что она действительно поступит и останется в этом городе на несколько лет, становилось внутри щекотно, и сладко сосало под ложечкой. Как бы невзначай Адель обнаружила, что даже не помнит, когда у неё в последний раз болела голова, и что самое страшное – она… она совершенно, ну ни капельки не скучала по маме! Да, ей немножко хотелось домой к своим книжкам, своему виду из окна, хотелось потому, что дома была ванна, раковина, у неё в гардеробе висели её коричневые штаны, была её швейная машинка «Подольск», но вот увидеть маму… Это было очень странно, некрасиво и непорядочно. Да, именно так! Она реально не хотела её видеть!

Адель сдала документы на лечебный факультет и списала с доски объявлений расписание экзаменов. Конкурс считался небольшим – всего четыре человека на место. Тем не менее, чем дольше она ходила на подготовительные занятия при институте, тем больше в её душу вкрадывалось сомнение о правильности выбора города, который она должна была осчастливить своим пребыванием.

Это был небольшой Краевой центр, где всё руководство Края было давно и тесно знакомо друг с другом не хуже, чем тётя Тина из их двора с родственниками свой новой невестки. Мединститут считался самым престижным вузом в городе, поэтому был давней вотчиной детей Краевого руководства. Она не раз и не два слышала, как разговаривали другие абитуриенты, давно знакомые друг с другом то по пионерским лагерям «Орлёнок» и «Артек», то по школе, то по комсомольским слётам:

– У тебя аттестат сколько баллов?

– У меня «золотая медаль»!

С «золотой медалью» сдавали только один экзамен. Если получаешь «высший балл» – ты зачислен, нет – просто сдаёшь дальше.

– У меня пятибалльный аттестат!

– Я по брони!

– Я с подготовительного отделения!

– У меня лимит после армии.

– У него родители оба в институте работают.

– Его папа проректор.

– Её бабушка – основательница стоматологического факультета в институте.

– Его родители – врачи и оба этот институт закончили.

– Её родители работают в райкоме.

У мальчиков свой конкурс. Они почти все пройдут!

А ещё спрашивали, есть ли прописка? Если была прописка в этом Краевом центре или по Краю, то, конечно, предпочтение отдавалось абитуриентам, которые по окончанию учёбы вернуться врачами в родной колхоз. На оставшиеся после «по брони», «по направлению», «с медалью» места зачислялись поступающие с местной пропиской.

«Кому я тут нужна?! – с горечью понимала Адель, глядя на нарядных, стройных девушек с распущенными по плечам русыми волосами. – Ни прописки у меня, ни лимита, ни папы – профессора, ни мамы – врача, ни „золотой медали“! Но мама говорит, что я „обязана быть лучше всех!“ „Ты должна быть ведущая“! „Ты должна быть блестящая!“». «Вот и блести теперь себе сколько влезет, как засохшая сопля на горячем бетоне на фоне всех этих красавиц!» – сострил внутренний голос, и, не дожидаясь ответа, отключился.

Однако самым большим испытанием оказались вовсе не вступительные экзамены, до них ещё надо было дожить, а медосмотр перед ними. Все, все, все, кто сдавал документы в институт, должен был пройти медосмотр. Впускали в учебную комнату на кафедре физкультуры по двенадцать человек. Осматривали в одних трусах, так сказать, внешние данные мальчиков, потом девочек. Потом опять мальчиков, и опять девочек.

В раздевалке стройные, загорелые девчонки, все как с конкурса красоты, старались делать вид, что каждая занята только собой. У них не было волос ни на руках, ни на ногах. Только золотистый пух и бронзовая, гладкая кожа. Тем не менее, Аделаида ловила на себе косые и как бы «случайные» взгляды. Она совершенно не обижалась, потому как и за всю жизнь успела к ним привыкнуть и понимала, что они скорее всего никогда не видели такой длиной и дурацкой юбки, как у неё, и уж тем более такого, как под этой длинной юбкой. Они, все двенадцать девушек, вместе вошли в «учебку». Медкомиссия, состоявшая из преподавателей и врачей обоего пола, долго и внимательно рассматривала каждую, о чём-то перешёптываясь между собой, предлагала девчонкам поднять высоко руки, нагнуться, не сгибая колен, и достать ладонями до пола, чтоб убедиться в «подвижности их суставов». Тут уж был разгул зрелищ! От Адель взгляд не могла оторвать не только медкомиссия! Девчонки, совершенно забыв о том, что они тоже голые, с живейшим любопытством вперивались в неё взглядами, забывая о приличиях. Странно, что никого не позвали с соседней кафедры, благо рядом их было несколько! Адель же, ничего не видя от стыда и напряжения, показывая поистине чудеса циркового искусства и гибкости, достала головой до колен и вообще чуть не грохнулась на прямой шпагат. Она выскочила с медкомиссии первая, и потом ей всё время казалось, что на вступительных экзаменах все смотрят на неё и перемигиваются.

На первом же экзамене по биологии она получила «три». Как раз биологию Адель и знала лучше других предметов. Они с папой в тот же вечер с «переговорного пункта» позвонили домой маме из пропахшей потом кабинки с телефонным автоматом. Мама односложно отвечала: «Понятно! Понятно!» и громко дышала в трубку, что говорило о крайней степени её «разнервирования». Чего собственно маме было «понятно» Адель не знала. Если с биологией всё вышло так, то дальше можно было вообще не продолжать. Но папа даже не заикался о поездке домой, а она сама никогда бы не посмела сказать, что дальше сдавать просто не имеет смысла! И к тому же: как бы она досрочно вернулась в Город, если все знают, что вступительные экзамены заканчиваются пятнадцатого августа! Это какое ж будет для мамы позорище, даже не позорище, а гибель мировых цивилизаций, когда все решат, что она «срезалась», а вовсе не «не прошла по конкурсу»! Кому потом докажешь, что не хватило «полбалла»?!

Паступиш – не паступиш – рол нэ играет! – сказал папа. – Нэт, играет, канешна, но во-первих ти абязана паступит что би нэ стала! Во-вторих – всё равно читай! Нэ сечас, на другой год нада! Всё равно будэш паступат, пака нэ паступиш!

Было, конечно, обидно до безобразия! Если б она получила «трояк» по химии – не так неприятно, но биологию она очень любила, читала с удовольствием и заслуживала гораздо лучшей оценки! «Ничего! – старалась успокоить себя Адель. – Приеду домой, подготовлюсь получше и обязательно сдам! Конечно, всё будет хорошо! И Гадким Утёнком я тоже скоро перестану быть! Уже мало осталось!» – тут она снова вспомнила про медосмотр, и от перенесённого ужаса и стыда кровь снова прилила к её лицу. «А чего бы мне прямо сейчас и прямо здесь не сесть на диету?! Разве я действительно „вытянусь“, как обещала мама? А если не „вытянусь“, что ж мне теперь всю жизнь так жить?! Может, надо перестать есть? – её вдруг осенило. – С поступлением дела идут туго, можно сказать – очень туго. Короче – никак. Чего бы мне не заняться и чем-нибудь другим? Чем-нибудь полезным. Фрукт же сказал, что надо садиться на диету, когда сама того захочешь! Не ради кого, или чего, а только ради себя! Вот и замечательно – приеду в Город красивая, похудевшая и никто меня не узнает!» Эта мысль так обрадовала Адель, что она почти не переживала по-поводу следующей «тройки» уже по физике. Звонить маме, чтоб опять слышать в трубке её перемежающееся с сопением «Поняно! Понятно!» она не пошла, сказала, что у неё болит голова, и папа сходил один. Вернулся он с лицом, какое бывает у клиента с удалёнными без анестезии двумя зубами одномоментно. Да и папин военизированный марш-бросок за место под солнцем, к сожалению, подходил к концу. Оставались вполне реальные десять дней, за которые можно было если не поступить в Мединститут, то хотя бы похудеть, пока рядом нет мамы!

В тот же день Адель взвесилась за одиннадцать копеек на докторских весах с гирьками прямо у входа в парк. В очередной раз подивившись на чудеса в решете, она с восторгом взяла четыре копейки сдачи двумя чёрными «двухкопеечными», о существовании которых никогда не подозревала. У них в Городе самой мелкой монеткой были медные пять копеек, и в магазинах все цены округлялись до пятёрки, или нуля, то есть – двадцать две копейки – это двадцать пять, тридцать восемь – это сорок. А тут ей вернули две маленькие монетки, не делая вида «я ищу, но сдачи нет» в надежде, что клиенту надоест ждать и он уйдёт.

Сесть на диету оказалось совсем не сложно! Аделаида имела кое-какие понятия о подсчёте ежедневно потребляемых калорий. Они с папой продолжали делать горкой салаты из помидор на обед и нарезать хлеб толстыми ломтями. Зная, что папа примет в штыки её идеи, Адель решила не делать заявлений и докладов, а просто, кушая помидоры, перестать есть хлеб. Или есть, но мало. Иногда они ели в «Кулинарии». Оказывается, бывает и такое! У них бы в Городе предпочли умереть с голоду, чем войти в столовую. Общепит – это позор! «Что, в семье нет женщин, которые готовят?! И что это за семья?! Нормальная девочка, если даже она – студентка, должна готовить сама!» Хотя мужская половина Города оч-ч-чень уважала всякого рода рестораны, «хинкальные», «хашные» и надиралась там до полнейшего изнеможения. Но женщина, если она не «испорченная» или не «гулящая», порог ресторана перешагнуть просто не имеет права! Во-первых – значит, она не умеет готовить сама, раз пришла в ресторан. Во-вторых – значит, она не местная и поэтому. дело чести за ней «приударить». В-третьих – «леди» в заведении общепита может стать яблоком раздора между мужчинами! Потому что они будут «выпимши», то есть теряют контроль над собой. Как будто если они не «выпимши», то конролируют себя. Ха-ха! А так вообще может дойти и до смертоубийства!

Но здесь в «Кулинарию» за полуфабрикатами выстраивалась очередь. Никто не стеснялся покупать готовые котлеты и блинчики. Адель стала брать тарелку тушёной капусты и биточек, а вечером съедать только одно яблоко. Через несколько дней она заметила, что пояс юбки стал свободней. Это её очень обрадовало. Нет,

не просто обрадовало, а окрылило! Значит – она всё делает правильно! От восторга и предчувствия чего-то абсолютно замечательного ей захотелось вообще зашить себе рот, чтоб не есть даже тех несчастных помидоров, которые она демонстративно жевала при папе. Однако через дней пять никогда ничего не знавший и не замечающий папа, внимательно вглядываясь в её лицо, вдруг с вызовом заявил:

У тебя лицо стал вот такой! – и он всосал обе свои щеки вовнутрь.

Не-е! Тебе кажется, – равнодушно отнекнулась Аделаида.

Нэ кажеця! – папа, почему-то вспомнив, что ему доверили дочь, решил быть твёрдым. – Ты кушаэш? – стал выяснять он.

Так с тобой же и кушаю!

Значит, надо болше кушат! Кагда человек галодны, он не рабатоспасобни!

Папа очень любил это слово! Слово «работоспособность» у него было эквивалентно слову «человек» в целом. Причём, в понятие «работа» входил исключительно ручной труд, даже не механизированный. То есть мотыгой, или киркой в штольнях выбивать уголь и выкатывать его на вагонетках вручную – работа. Косить – так с пяти утра и только вручную косой или серпом. Сенокосилки папа ненавидел, и людей, пользующихся ими, считал «бездэлниками». Подъёмный кран для него тоже был извращением, потому что «если станавица в рад, можно друг другу кирпичи брасат». Когда папа случайно увидел по телевизору Арнольда Шварценеггера, он плюнул в экран со словами:

– Тфу на нэго! Он самсэм нэ работоспособен! Он у нас в калхозе даже два часа бы нэ мог работат!

Аделаида спросила:

А зачем Шварценеггеру работать в вашем колхозе, коли вы сами все оттуда сбежали, он гребёт миллионы в Голливуде только показывая своё тело?

– Вот именно! Потому тфу на нэго!

«Именно» почему, Аделаида так и не поняла: то ли потому, что Шварценеггер беззастенчиво показывает свой голый торс, то ли потому, что отказывается ехать в папину деревню, зарабатывать колхозные трудодни.

Кагда человек голодни ни мозги не работают, ничего! Может ты нэ кушала потому «три» получила?

«Да что он, опять домой бегал звонить?! – Адель разозлилась не на шутку. – Ходил, молчал, вроде как нормальный. Всё было спокойно и хорошо. Что опять произошло?» На следующий день она решила пить только кефир. Двух бутылок вполне должно было хватить.

Кефир пошёл хорошо, но ровно через час после употребления напитка живот закрутило так, что Адель поняла – ей ни до туалета не добежать, ни даже до грядки с огурцами! Еле-еле она на полусогнутых доползла до деревянного красавца. Через десять минут вроде как полегчало. Но, не успела она по тропинке пройти даже полпути, как пришлось пташкой лететь обратно. «Чего вообще мне выходить, раз такое дело?» – с тоской констатировала она, задыхаясь от вони и тщетно пытаясь разогнать мух, садящихся то на пол с огромными щелями, то на лицо.

Почти к вечеру, оставив в туалете часть собственных кишок, Аделаида вернулась в дом.

Пришёл с прогулки папа. Он заглянул в комнату и, увидев, что Аделаида сидит за столом, подперев рукой лоб, посчитал, что она «занимаэтса», не сказав ни слова, снова ушёл. Вернулись с работы дядя Петя и тётя Зина.

Сходив по нужде в теперь уже абсолютно непригодный для посещений туалет и увидев Аделаидино бледное лицо, тётя Зина всё поняла. Она заварила какой-то страшно горький отвар, но лучше стало уже через полчаса. Л назавтра Аделаида сдавала химию.

Химия, понятно, удалась ещё меньше, чем предыдущие два экзамена. Ей попала идиотская «коррозия металлов», и она кроме как ржавчину на сваях у сочинского пирса ничего не смогла припомнить. Правда, по органической химии что-то бессвязно лопотала, выказывая чудеса познаний, стараясь отличить бутан от октана, ну ей и поставили очередной «трояк»! «Где справедливость?! – страдала по дороге домой Адель. – Я так классно отвечала по биологии и тоже получила „три“. Неужели совсем не играет роли, знаешь ты предмет или нет?».

Чтоб прийти в хотя бы приличное расположение духа, Аделаида решила сходить в баню. Нет, она и до этого за месяц уже три раза искупалась, но тётя Зина ей сказала, что в общей бане есть, оказывается, какая-то парилка. «Парилка» от слова «париться». Там так жарко, что ты потеешь, и от тебя пар идёт. Так вот: приходишь в эту парилку, садишься себе на деревянные полки и потеешь. Чем выше полка – тем жарче. «На самой высокой вообще сидеть невозможно! – объяснила тётя Зина. – Зато чем больше потеешь, тем больше худеешь! Эго жир тает и течёт по тебе!» «Это ж кому невозможно?! – про себя громко возмутилась Адель. – Это мне-то невозможно?! Не знаете вы меня, дорогущая моя тётя Зина! Час минимум высижу!»

Только как узнать, что час уже прошёл? Ага, зайди гуда в часах, так они испортятся.

Адель вдруг вспомнила, что у тёти Зины в ящике кухонного стола как-то видела старые мужские часы. Они то шли, то не шли. Адель решила взять их с собой в загадочную «парную». Она завернула их в прозрачный целлофан, чтоб не испортились от пота, и нацепила себе на руку. Папа, конечно, не мог отпустить её в баню одну. Он увязался за ней, хотя и терпеть не мог купаться. Папа взял себе билетик в кабинку, а Аделаида, естественно, не раскрывая своих намерений, сказала, что ей в общей бане больше нравится.

Людей, желающих помыться, было битком. На проходной стояла толстая, очень сисястая тётка, которая пропускала вовнутрь по мере выхода искупавшихся: двое вышли – двое зашли, трое вышли – трое зашли. И не надо рассказывать, типа «мы все вместе», сисястую это не интересовало:

Женщина! – кричала она, толкая животом напиравшую на дверь тётку с волосами цвета раствора оксида марганца. – У тебя что, повылазило?! Не вишь – двоя вышли! Куда прёшь? Стой и жди своей очереди!

Ждать пришлось довольно долго. Если б не «парная», фиг бы она столько тут стояла! Нагрела бы в чайнике воду, и пока дома никого не было, помылась бы прямо в центре комнаты в алюминиевом тазу. Наконец, Аделаида вошла в раздевалку с деревянными шкафчиками. Она быстренько разделась, не оглядываясь по сторонам, и, совершенно голая, но с мужским будильником в целлофане, прикреплённом на запястье, вошла в общий зал. Что её сразу поразило, так это обилие молодых красивых тел. И все они были с длиннющими волосами, ниже пояса. У всех были тазики. Тела набирали в тазы воду, наклонялись, свешивая вперёд свои роскошные косы, и начинали их намыливать по типу белья. Они их тёрли, отжимали, полоскали, а потом закручивали и прикалывали к голове. Это было потрясающе красивое зрелище, достойное полотна самого знаменитого художника. Она искала в этих телах хоть какой-нибудь маленький недостаток и не могла его найти! Они были прекрасны, они были совершенны, как древнегреческие богини: обнажённые, покрытые мелкими капельками воды, с раскрасневшимися от удовольствия и жары лицами. «Вот и ты, Гадкий Утёнок, скоро превратишься в такого же прекрасного лебедя!» – радостно тряхнула стриженой головой Адель. Её больше не волновало, что на неё все смотрят, и она, не понятно кому улыбнувшись, решительно шагнула в ту самую «парилку».

«Нифига себе! – в парилке оказалось гораздо жарче, чем она предполагала… Голова мгновенно стала тяжёлой, а внутри носа всё пересохло. Казалось, даже слюни изо рта исчезли. – Они тут все ненормальные, что ли? Да если б мне не худеть, я б даже мимо бани гулять не пошла! Я – понятно, а все остальные чего сидят?! Они-то чего уродуются?! Ну и плевать! – гордо фыркнула Адель. – Всё равно я сейчас залезу на самый верх и просижу там ровно час!» «Не будь дурой! – внутренний голос всегда прибегал „вовремя“. Он решил воззвать к её здравому смыслу. В самые ответственные минуты он лез под руку, вселяя в неё сомненье и сумятицу. – Ты что?! Духота такая! Ты же вообще жару не переносишь!»

– Вон сидят же другие люди!

– Так ведь они привычные! Они с детства по баням ходят! Ишь, как лихо с волосами управляются, видела? А ты куда?!

– Туда! – и Аделька взгромоздилась голым задом на самую верхнюю полку.

Воздух был горячим и влажным. Он обжигал слизистую носа и дышать было невозможно. Она постаралась дышать ртом. Стало вроде как легче, но начало саднить обожжённое горло. «Сиди! – командовала она себе. – Как люди в пустыне живут? У них тоже воды нет и тоже жарко!». Ещё несколько минут прошли в страшных муках. Пот застилал глаза, и тело противно липло. Она украдкой взглянула на часы. Ужас! Прошло всего шесть минут, а голова уже раскалывается от боли! «Я сказала, сидеть! Хочешь быть как они, хочешь стать Лебедем? Сидеть!» – она чувствовала, что умирает. «Дура! У тебя низкое давление, тебе вообще нельзя париться!» – внутренний голос попытался её образумить ещё раз. «Я сказала, сидеть! Хоть сдохни!» – Адель не сдавалась. Потом ладони стали сухими. Потом свет почему-то стал красным, язык огромным, прилип к нёбу и больше не ворочался во рту. Потом всё поплыло и исчезло…

Она пришла в себя от холода. Вентилятор, белая простыня…

«Чего я тут?» – лениво, без фанатизма подумала Аделаида.

О! Очухалась? – Женщина в белом халате поправила капельницу. – Ты что ж, совсем с ума сошла? Кто ж с таким давлением парится?! Хорошо, вовремя «скорую» вызвали. Поздравляю тебя – у тебя тепловой удар!

Последним экзаменом был русский язык. Надо было в спортзале центрального комплекса Мединститута, где были расставлены парты, написать сочинение. Вот сочинение Аделаиду совсем не пугало. Ну, поступить она и так уже не поступила, всё остальное теперь делалось исключительно из любви к идее. Адель перечитывала свои работы, которые писала ещё в школе, и они ей нравились. Заданные на экзамене темы были самые разные, она решила не рисковать, а подогнать готовое сочинение к заданной теме. Например: к теме «Твоё любимое литературное произведение», или «Твой любимый литературный герой», или «В жизни всегда есть место подвигу» вполне можно написать, что всё это произведение Николая Островского «Как закалялась сталь». И в тему, и патриотично, короче – беспроигрышно. К экзамену она подготовилась быстро, не читать же ещё и сами источники! Хотя, чем-то себя занять всё-таки надо! Аделаида вспомнила, что в каком-то журнале прочла про диету, и что «мочегонные таблетки не дают устойчивого результата». Происходит, как правило, «обезвоживание», но как только человек переходит на нормальный режим – его «вес восстанавливается»». «Надо же! Л если всё время их принимать? Тогда не восстановится! – совершенно законный вывод! – И, тем более, там написано «как правило», может, я как раз и исключение из правила? Вообще-то я всегда исключение из всех существующих правил, – рассуждала Адель, – значит – надо попробовать самой худеть с мочегонными. Раз там говорится «неприемлемый метод снижения веса за счёт обезвоживания», значит, такой метод всё-таки существует!»

Она тут же за углом в аптеке купила три упаковки фуросемида.

В первый же день она побила все рекорды по посещению туалета. И ни запах, ни мухи не могли ей испортить настроения. Она тут же почувствовала необычайную лёгкость в членах. Это было такое замечательное ощущение, как будто ты ничего не весишь! Хотелось петь и кружиться! Она очень внимательно рассматривала себя в зеркало, вмонтированное в дверь хозяйского шкафа, и в коричневых пятнах облезшего серебра ей казалось, что она уменьшается на глазах!

Наутро перед экзаменом она выпила обычную таблетку, запив её двумя глотками воды. Но, то ли от напряжения, то ли сказалась-таки вчерашняя шкипка арбуза, она еле дотерпела, пока стали впускать в центральное здание института и галопом понеслась на второй этаж, где был женский туалет в белом кафеле.

На экзамен в спортзал она вошла почти последней. Свободные места были в середине зала, и она села за третью парту.

Кто выйдет, чтоб вытянуть пакет с темами? – жизнерадостно окинув зал взглядом, спросила преподавательница русского языка, приглашённая из сельской школы.

Ой, да я вытащу! – молодой человек в сером костюме вылез из-за парты и шарнирной походкой направился к столу с чёрным мешком.

«Ничего себе!.. – восхитилась Аделаида. – И не постеснялся, и ноги у него не дрожат! Какой он уверенный, спокойный! Таким и должен быть настоящий врач! А мне, собственно, чего быть „уверенной и спокойной“? – сама себе возразила она. – Я вроде как собираюсь быть патологоанатомом. Моим клиентам внешность хоть моя, хоть чужая и умение рассекать по помещению шарнирной походкой вообще ни к чему!»

– …это младший сын Георгия Ивановича! – мимо прошли две женщины с проштампованными бумагами. – Глянь, как на него похож! Копия!

А чего ему?! Вырастет, тоже проректором будет!

«Если б я была дочкой проректора, я бы, наверное, тоже ходила шарнирной походкой», – Адель поёрзала на стуле и вдруг с ужасом поняла, что ей снова нужно в туалет! Что делать: дожидаться тем, или сперва сходить? Лучше, наверное, дождаться.

Младший сын георгия Ивановича, он же в пророчестве «будущий проректор» шаловливо ковырялся в мешке, вытаскивал бумажку, снова как бы невзначай ронял её, старался вытащить другую. Преподаватели снисходительно улыбались, зал дружно делал «А-а-ах!», когда падал обратно в мешок очередной конверт. Аделаида разрывалась между удерживанием нервной дрожи в коленях и желанием сейчас же выскочить вон.

Первая тема-а-а-а, – наконец «непослушный конверт», как окрестил его один из экзаменаторов, был пойман, – первая-я-я-я тема-а-а-а-а…

Аделаида чувствовала, что ещё доля секунды – и она всё совершит здесь, не сходя с этого места.

Первая тема-а-а-а…

Можно выйти! – она выбросила вперёд руку так, словно «таксовала» самолёт, причём не на взлёте, а на потолке его полёта.

Что значит «выйти»?! Женщина, мы же темы сейчас будем открывать! – весь спортзал смотрел на неё.

Так пока вы откроете, я уже вернусь!

Что, так приспичило? – молодой преподаватель кавказской наружности любил острить, зарабатывая себе популярность в студенческих массах.

Абитуриенты громко засмеялись.

Ну, хорошо, идите! Только возвращайтесь поскорей! Нам без вас будет скучно!

Она хотела было напомнить, что в её отсутствие их с большим успехом развлечёт сын Теоргия Иваныча, но это было бы немыслимо, даже если б она уже давно была студенткой.

Когда Адель вернулась, на доске красовались темы одна другой удивительней: «Чувство природы моё есть не что иное, как чувство Родины» и так далее. Павел Корчагин и Николай Островский не подходили к ним ни с какого боку. «Надо писать о Пушкине, наверное? – Аделаида просто терялась от обширности тем и не знала, какую из всех выбрать. – Или о Паустовском? Или о Пушкине и Паустовском вместе? Или о Сергее Есенине? Так это никаких трёх часов не хватит! Или вообще об академике Вавилове – родоначальнике генетики? А что? Вот тебе и природа с законами наследования, вот тебе и Родина, не оценившая этих законов!». Пока она металась между русскими писателями и академиками, ей снова конкретно захотелось в туалет. Она терпела, как могла, но когда уже стала болеть голова и тянуть поясницу, снова подняла руку.

Что, опять приспичило? – радостно кинулся к ней всё тот же остроумный кавказец. – А может, ты в туалете шпаргалки достаёшь? Ладно, давай, иди. Но это в последний раз!

Она вернулась быстро и села за свою парту.

«Русская природа, описанная Паустовским… – выводила она, когда к ней подошёл уже знакомый преподаватель с огромным крючковатым носом – весельчак и балагур. Он молча достал у неё из-под руки листики бумаги и начал их трясти.

Да-да, Эльдар Мушегович! Проследите за ней, пожалуйста! – преподавательница из приёмной комиссии, лицом и манерами очень напоминавшая Екатерину Фурцеву, прямо съедала Эльдара Мушеговича взглядом. Казалось, ей весь спортзал мешает жить и размножаться. – Мне тоже показалось, что она ведёт нечестную игру! Я более чем уверена – эта женщина списывает!

Эльдар Мушегович перебрал и перетряс по одному все листки, потом велел закатать рукава, потом встать. Ничего не найдя, он очень разочаровался и озлобился:

– Тебе больше никуда не надо? – обратился он к Адель. – В буфет, например, подкрепиться, или ещё куда, куда ходят после буфетов?

«Чего он пристал?! – Адель глупо смотрела в бумаги. – То „шпоры“ ищет, то в остроумии упражняется!». Однако к своему ужасу она снова предательски почувствовала, что ей «туда» всё-таки надо! Проклятый фуросемид хорошо делал своё мрачное дело.

– Надо… – ответила она, – только не в буфет. Мне в туалет надо! Который после буфета!..

– Послушайте, – взбодрился Эльдар Мушегович. – Если у вас цистит, то его надо было пролечить до вступительных экзаменов, а не во время! Идите, идите в туалет, но обратно можете уже не возвращаться!

– Я же не закончила… – Адель готова была расплакаться при всех прямо тут, в спортзале.

– Так кто ж вам виноват?! – Эльдар Мушегович заложил руку за лацкан пиджака. – Не успели поступить, уже болеете. Вот так вы все приезжаете к нам, зачем не понятно. У вас в республике что своего института нет?! Приезжаете, потом вроде как болеете, потом переводитесь к себе, или ещё хуже того – не переводитесь, оканчиваете институт и не хотите ехать по распределению и возвращаетесь в свой аул! Там выходите замуж, плодите детей и диплом вам сто лет не нужен! Или нет! Нужен! – Эльдар Мушегович говорил пылко и с большим знанием дела, видимо, хорошо зная эту проблему «изнутри». – Он вам нужен, чтоб получше выйти замуж! Так ваш рейтинг среди женихов поднимается!

– Я не хочу замуж! У нас есть институт, но нет русского факультета.

– Так и учитесь на своём национальном языке!

– Я по национальности гречанка!

– Откуда у нас в СССР «греки»?! У нас пятнадцать братских республик и никаких «Греций» в составе Союзе нет! Вы приезжаете к нам…

– Что значит «приезжаете к нам»?! Он-то сам по всем признакам армянин, а тут вроде как Россия! Я ж не в Ереван приехала! И уж тем более не «к нему», а в институт поступать! И ещё в этой песне поётся: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!» Значит – куда хочу, туда и еду! Что-то он не то говорит. Не советское и не педагогичное! И притом – на глазах у всего зала!

…кто вам сказал, что вы обязательно должны быть врачом? Вы не похожи на врача. Идите, ну, я не знаю, поступайте на парикмахерские курсы, или массажистов там каких-нибудь! Отвечайте: вы будете дописывать, или идёте в туалет?

Адель уже не могла сдержать слёз. Как это всё было обидно! Как это было унизительно! Ведь Эльдар Мушкетович, или как там его, её совсем не знает! Он ни разу в жизни её не видел, но она явно с первого взгляда была ему несимпатична, и он был рад, что с молчаливого согласия других экзаменаторов есть совершенно реальный повод выдворить её с экзамена. «Оны всэ тваэво нагтя не стоят! (Они все твоего ногтя не стоят!)» «Ты должна быть лучше всех!» «Ты должна быть блестящая!» Вот, они – которые «не стоят» – все сидят и пишут, а я теперь точно «блещу»! – она вспомнила слова мамы и папы. Но, как ни прогрызала кожу на костяшках пальцев до крови, зарыдала ещё сильней.

– И плакать тоже не надо! – ровным голосом бросил ей вслед жгучий красавец Эльдар Мушегович. – Я вам ничего обидного не сказал!

Она медленно поднялась на второй этаж, вошла в туалет. Он был совершенно пуст и светел. На подоконнике лежал забытый кем-то зонт – коричневый в розовую клеточку. Вокруг тоже никого не было. Ни в институтском дворе, ни в коридоре. Зато спортзал был полон абитуриентов, сдававших последний вступительный экзамен уже без неё. Большая часть из них осенью снова войдёт в это красивое, прохладное здание с колоннами и голубями, а она снова будет жить в Городе Зеков, ходить для безопасности «по многолюдным улицам» к старым репетиторам и вставать в шесть утра. Мама ровно до следующих вступительных будет остервенело канифолить ей мозги, не забывая при каждом удобном случае напоминать, что Аделаида «живя» в её «доме», «опозорила мать как могла», закатывая глаза, истошно кричать: «Задыхаюсь! Задыхаюсь! Воздуха нету! Чтоб ты сдохла, сволочь!».

Аделаида села на подоконник, положила чужой зонт на колени и обняла их руками. Ей казалось, что она совсем одна на белом свете. Никому в мире нет до неё дела. За окном идёт обычная, цветная жизнь, а она сидит на своей маленькой, никому не видимой планете и смотрит на закат…

Внезапно ей так захотелось прижаться носом к чьей-нибудь груди! И чтоб «тот» совсем не думал, что Адель испачкает ему рубашку слезами или соплями. Чтоб он просто прижал её голову к себе, осторожно и ласково водя по волосам доброй мужской ладонью. Можно даже ничего не говорить! Не надо ни слов сочувствия, ничего не надо! Только живое, льющееся из сердца тепло, как в доме, где горит очаг, всегда все согреты. Почему-то она вдруг вспомнила Владимира Ивановича. Вспомнила его руки в резиновых перчатках, когда он делал вскрытие. Они были сильные, ловкие и осторожные. Вспомнила пальцы – тонкие, нервные, пальцы скрипача-виртуоза. Как он лепил пластилиновых ёжиков! Как поднимал с плиты колбу с чаем. Она вдруг почти почувствовала на своей щеке его ласковую ладонь и прикрыла от удовольствия глаза…

– Дебилка!! Ты совсем ненормальная?! – Хорошо, что внутренний голос кроме неё никто не мог услышать. Однако, несмотря на это, Адель вдруг страшно покраснела и ей стало ужасно стыдно! – Он же старый, дура! Он женат и у него трое детей! Ты что сейчас подумала? Ненормальное чудовище! Он помочь хотел, и тебе говорил, что тебя, дуру, лечить надо! Он даже не понял, какого ты пола со своими усами и бакенбардами!

«А мама с папой говорят, что я – гермафродит. Ференика… – вдруг перестала плакать Адель. Она точно не знала, что такое «гермафродит», но понимала, что-то не очень лестное. «Ференикой» мама с папой её называла в общем-то ласково.

Да… так звали ту женщину в Древней Элладе, которая после родов превратилась в мужика. Мама с папой называли Адель так, потому, что говорили ей, что она гермафродит. – Так если… если правы, и я правда гермафродит, тогда… тогда откуда у меня такие мысли?.. Другое дело, что этого с Владимиром Ивановичем никогда не может быть по куче разных причин, но я-то только что о нём думала как о мужчине! Не как о чужом мужчине на улице, а который может погладить рукой по щеке! По щёкам просто так никто не гладит! Значит… – Адель сперва вообще не поняла, что это «значит», потом очень испугалась. Потом страшно разозлилась, а разозлившись, успокоилась, ещё раз громко хлюпнула носом, сама удивляясь глупым мыслям, которые в такой момент впёрлись ей в голову, и всё это вместо того, чтоб переживать о полнейшем провале на вступительных экзаменах!

Ей стало очень стыдно.

Она посидела ещё немного, потом, положив чужой зонтик на место, слезла с подоконника и, сильно открыв кран, стала разбрызгивать вокруг себя потоки воды, засовывая голову под холодную струю.

«Ничего! Зато сегодня можно пойти ко входу в парк и на „докторских весах“ с гирьками торжественно взвеситься!»

Рисуя себе полотна, как она вернётся в Город и её никто не узнает, то есть она почти превращается из Гадкого Утёнка в Прекрасного Лебедя, Адель ещё немного постояла в туалете у окна и, на ходу тряся головой, чтоб сбить лишние капли, спустилась к выходу.

Глава 18

Август пролетел невообразимо быстро. И та половина, пока Адель сдавала экзамены, и вторая, по приезду домой.

Дома всё было по-старому. Только теперь никуда не нужно было ни спешить, ни идти вообще. Можно было целый день просидеть дома, потому что нигде её больше никто не ждал.

Первого сентября Адель решила пойти в школу на «Первый звонок». Она знала, что будет линейка, что обычно в школьном дворе собираются выпускники, оставшиеся в Городе. Зачем её туда понесло? Она и сама не знала. Может, по привычке, может, от скуки. Но, скорее всего, чтоб её «никто не узнал». Она так гордилась сброшенными целыми четырьмя килограммами! Правда, мама, увидев её на пороге отчего крыльца, была в таком шоке, что на дом пришла самый настоящий невропатолог Елизавета Абрамовна. Елизавета Абрамовна долго разговаривала с мамой, успокаивала её, что-то объясняла. Потом выписала ей снотворное и транквилизаторы. Аделаида слышала, как мама стонала:

Лизочка, вы же понимаете! Как я теперь могу в Город выйти?! И ещё… и ещё… вы её видели?! Она вместо того, чтоб направить все усилия на поступление, решила уморить себя голодом! Она же ничего не ела! Вот у неё голова и не работала! Неужели вы думаете, если б она действительно хотела учиться, то не поступила бы?! Она специально всё это сделала, чтоб меня унизить перед всеми! Вам хорошо! Ваши дети скоро заканчивают университет! Ох! Я не могу! Мне пло-охо! Лизочка, выпишите мне что-нибудь сильное!

Елизавета Абрамовна, от всей души иособолезновав маминому безграничному горю, ушла. Мама осталась возлежать в центре квартиры на одре скорби, время от времени переворачиваясь с одного бока на другой, громко стеная и всхлипывая.

В тот день Адельке ход со школьной линейкой весьма удался! На неё действительно оглядывались и недоумённо рассматривали. А она шла по школьному двору, делая вид, что ничего не происходит, не обращая ни на кого внимания, и как бы со стороны с удовольствием любуясь своей красотой. С ней заговаривали, она отвечала, снисходительно улыбалась и шла дальше. Ей казалось, что именно так плыл Гладкий Утёнок, когда, наконец, смог осознать, что превратился в Прекрасного Лебедя. Сколько проблем отпадало сами собой!

Настроение на линейке держалось замечательным, пока Наталья Георгиевна говорила речь, пока вручали грамоты прошлогодним «отличникам». Однако когда пришло время читать поздравительные телеграммы, оно медленно и верно стало катиться вниз.

Это была такая традиция: выпускник школы, поступивший в вуз, только в вуз, никакой не техникум, в порядке рапорта любимой школе, ну и на зависть непоступившим и непоступавшим, тем, кто будет присутствовать на линейке Первого сентября, посылал поздравительную телеграмму, дескать, «поздравляю родных учителей с новым учебным годом тчк желаю успехов в вашем нелёгком труде тчк здоровья зпт счастья тчк». И самое главное было – правильно оформленная подпись: «студент харьковского авиационного института дима болотин». А ещё можно было подчеркнуть «студент первого курса», словно кого-то могли зачислить сразу на второй, или третий. Читая фамилию, Наталья Георгиевна профессионально поднимала голос на последних двух слогах, и в конце он как бы от восхищения вообще срывался…

Телеграмм было довольно много. Причём поступили даже те, кто вообще не рекламировал своё намерение получить высшее образование и стать членом «прослойки между двумя превалирующими классами» – рабочих и крестьян.

Две трети учеников презирали науку и гордились своим пролетарским происхождением. Любимым выражением при выяснении отношений между учащимися, на которое руководство школы закрывало глаза, было «интеллигент недорезанный!». А тут все без разбору кинулись становиться этими «недорезанными». Сие было так престранно и необъяснимо! Её одноклассники, которые никогда не выставлялись ни на какие Школьные Олимпиады, не ходили тайно к репетиторам, каким-то непостижимым образом стали студентами. Словно прошёл совершенно естественный процесс, под названием «продолжил учёбу в институте», словно им это ничего не стоило и было чем-то совершенно обыденным для желающих. А у Адель вся жизнь была исступлённой подготовкой к «поступлению», и само оно жило в мозгу ожиданием чего-то умопомрачительного, по масштабам разрушений равного глобальному потеплению. Даже когда у неё были эти самые проклятые «тра-ля-ля», мама ей на больную голову очень строго объясняла: «Привыкай! У тебя всё время будет болеть! Ты когда вырастешь и на занятия в Мединститут будешь ходить, когда у тебя будут „тра-ля-ля“, и потом на работу в поликлинику. Это совсем не уважительная причина, чтоб пропускать занятия в институте!». Сколько она себя помнила, столько мама говорила об институте, именно о Медицинском, как если б это было самоцелью жизни, путешествием в загробный мир, к которому надо постоянно и постепенно готовиться, травясь, как в средние века венценосные особы, мелкими дозами мышьяка. Она и готовилась, представляя себя в каком-то огромном холодном здании, корчащейся от боли в животе, но очень гордой, неприступной, не показывающей даже вида, что у неё «тра-ля-ля» и не пропускающей ни одной лекции по патологической анатомии.

«…студент первого Краснодарского медицинского института Буйнов!» – С силой выбросив руку вперёд и почти взвизгнув, прочла Наталья Георгиевна.

«Почему „Первого мединститута“? – с вялой тоской думала Аделаида. – Разве их там два или три? Мединститут в Краснодаре единственный, первый, он же и последний – Краснодарский Государственный Мединститут. Зачем Буйнов написал „первый“?»

«Да-а-а, какая тебе разница?! – вдруг проснулся внутренний голос, давно не подававший признаки жизни. – Тебе обидно и завидно? Так и скажи!»