Германия в ХХ веке Ватлин Александр

Глава 3 «Третий рейх»

Германия 1933-1945 гг. навсегда останется в человеческой памяти символом политического режима, который противопоставил себя ценностям человеческой цивилизации и достиг невиданной дотоле динамики в достижении своих целей. Нацизм поставил крест на наивной вере в неизбежность светлого будущего, объединявшей широкий спектр политических сил от марксистов до либералов. Первая мировая война воспринималась общественным мнением как трагическая случайность до тех пор, пока она оставалась единственной. Развязанная Гитлером агрессия наконец-то вывела Европу из самодовольного оцепенения, привив не только политическим элитам, но и рядовым гражданам уверенность в том, что ход истории напрямую зависит от каждого из них. Послевоенная политика Запада, подточившая в конечном счете коммунистический эксперимент на Востоке, черпала свою энергию из печального опыта «мирного сосуществования» с нацистским режимом.

Цепь роковых политических решений, каждое из которых само по себе не ставило крест на первой республике, расчистила почву для гитлеровской диктатуры. 30 января 1933 г. занимает в этой цепи особое место. В первые дни работы нового кабинета министров казалось, что политика «приручения» националсоциалистов удалась, обещая власти массовую поддержку и сохраняя за рейхспрезидентом роль гаранта Веймарской конституции. Не менее значимым представлялось и укрощение уличной стихии – факельные шествия штурмовиков вечером 30 января 1933 г. скандировали лозунги не против, а в поддержку нового правительства. Уже на следующий день Гинденбург получил требование Гитлера о роспуске рейхстага – новые выборы были назначены на 5 марта. 1 февраля по радио прозвучало обращение рейхсканцлера к немецкому народу, утверждавшее, что «четырнадцать лет марксистского господства обратили Германию в руины. Один год большевизма уничтожит ее». Гитлер просил у немцев политического доверия на четыре года, обещая за этот срок разобраться с прошлым и «построить новый рейх».

Как и республиканское правительство в конце 1918 г., его кабинет должен был учитывать наличие традиционных центров власти, с влиянием которых на первых порах приходилось мириться. Рейхспрезидент и его окружение были на стороне Гитлера и Папена, по крайней мере до тех пор, пока те не ставили под вопрос прерогативы их собственной власти. Предпринимательские союзы исходили из того, что хуже уже просто некуда и любая стабильность пойдет на пользу лежащей без движения экономике. Сложнее обстояло дело с имперской элитой, продолжавшей формироваться по происхождению и под покровом президиального правления вернувшей себе не только лоббистские возможности, но и рычаги прямого управления. Юнкерство, т.е. сельские помещики, составляли самую многочисленную, но отнюдь не самую влиятельную часть этого сословия. Служилая аристократия сохраняла ключевые позиции прежде всего в рейхсвере, а также на дипломатическом поприще. Ее отношение к Гитлеру и его правительству было достаточно осторожным и не выходило за рамки благожелательного нейтралитета. В какой то степени оно отвечало настроениям «буржуазных спецов» после большевистского переворота в России, уверенных, что новой власти без их помощи не продержаться. Но в отличие от Ленина, сделавшего ставку на слом старого государственного аппарата, Гитлер выступил за его интеграцию и подчинение целям нацистского движения.

Он прекрасно помнил, что именно давление генералитета позволило летом 1932 г. добиться отмены запрета штурмовых отрядов, которые рассматривались им как школа военно-патриотического воспитания кадров для массовой армии. Выступая год спустя в рейхстаге, Гитлер сделал немаловажное признание: «если бы в дни нашей революции армия не находилась на нашей стороне, мы не стояли бы сейчас здесь». Изначально воспринимая себя как попутчика, а не как действующее лицо Веймарской республики, генералы без сожаления с ней распрощались. Армия не играла активной роли в событиях весны 1933 г., но ее нейтралитета, опиравшегося на общность «национальных целей», оказалось достаточно для решающих побед национал-социалистов. Уже через три дня после своего назначения рейхсканцлером Гитлер изложил перед руководством рейхсвера свою программу: «Всеми средствами наращивать волю к вооруженной борьбе. Смертная казнь предателям родины. Самое жесткое авторитарное руководство государственными делами. Покончить с раковой опухолью демократии!» Не меньшей откровенностью отличались и его внешнеполитические идеи, в том числе «завоевание жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация». Тезис о германской армии, которую нацисты вели к войне с завязанными глазами, давно уже опровергнут серьезными историческими исследованиями.

Силы противников Гитлера на 30 января 1933 г. были крайне распылены. Хотя НСДАП и оставалась крупнейшей фракцией рейхстага, она не могла вместе со своими правыми союзниками блокировать парламентский вотум недоверия правительству. Роспуск рейхстага лишь на время решал эту проблему.

Республиканские партии активно готовились к новым выборам, рассчитывая, что они прояснят внутриполитическую обстановку. Еще более опасным для нацистов мог оказаться внепарламентский протест, прежде всего в рядах организованного рабочего движения. КПГ уже 30 января призвала своих сторонников к проведению всеобщей стачки. Однако этот лозунг из-за частого употребления потерял первоначальную остроту. Согласно партийным оценкам, диктуемым из Москвы по линии Коминтерна, германская демократия последние десять лет находилась в состоянии перманентной фашизации. Последняя отражала объективный процесс «загнивания» капитализма, и нацистское движение в рамках этой концепции выступало самым ярким, но не самым страшным врагом пролетарской революции. Пройдет всего несколько дней после формирования правительства Гитлера, и КПГ первой попадет в жернова государственного террора. Веймарская республика, которую коммунисты на протяжении всего ее существования воспринимали как «фиговый листок буржуазной диктатуры», могла бы сказать им вслед: «Вы меня еще вспомните!»

Влияние коммунистов распространялось на безработных, доведенных кризисом до нищеты лиц свободных профессий, но его явно не хватало для того, чтобы повести за собой значительную часть немецких рабочих. Последние ждали решений профсоюзного руководства, которое, в свою очередь, смотрело на СДПГ. Социал-демократы не решились прибегнуть к крайним методам политического протеста, полагая, что всеобщая забастовка окажется для нацистов удобным поводом для того, чтобы покинуть почву Веймарской конституции. В конце концов, Гитлер возглавлял законную власть и принял клятву на верность республике. Фетишизм легальности, довлевший над СДПГ, сослужил ей плохую службу. Кроме того, социал-демократы боялись того, чтобы накануне выборов их не спутали с коммунистами.

Наконец, приход к власти НСДАП грозил серьезными внешнеполитическими осложнениями – державы Антанты сохраняли свою ответственность за соблюдение статей Версальского договора, хотя их войска и были выведены в 1930 г. с территории Германии. «Гитлер – это война» – с такими заголовками вышли февральские номера парижских газет. Приход к власти партии, не скрывавшей своих реваншистских настроений, должен был вызвать жесткую реакцию не только общественного мнения, но и правящих кругов этих стран. Но Запад больше волновали последствия мирового экономического кризиса, нежели судьбы парламентской демократии, удержавшейся лишь на северо-западной окраине европейского континента. Влиятельные силы зарубежного бизнеса не без интереса обращали свои взоры на Германию, рассматривая происходившее там как один из вариантов выхода из кризиса, который в случае успеха можно было бы опробовать и в своих странах.

Внутриполитические события, последовавшие за назначением Гитлера рейхсканцлером, следовали детально разработанному сценарию борьбы за абсолютную власть. Прежде всего предстояло выключить из нее противоположный полюс – коммунистов, чтобы показать себя в роли защитников порядка и бастиона на пути «красной анархии». Это обещало дополнительную поддержку средних слоев, которых продолжала шокировать риторика мировой пролетарской революции, равно как и дискредитацию рабочего движения в целом. Задача полной нейтрализации республиканских сил отодвигалась Гитлером на дальнейшую перспективу. Все силы решено было бросить на достижение решительной победы на парламентских выборах, чтобы обеспечить принятие законов, отменяющих основные статьи Веймарской конституции. Легальность формирования правительства «национальной концентрации» следовало дополнить легальностью установления его диктатуры. Подписи Гинденбурга для этого было уже недостаточно.

Гитлер сделал ставку на ошеломляющий темп реализации своих далеко идущих планов. «Демонтаж правового государства» начался сразу же после его назначения рейхсканцлером (В. Бенц). Уже 4 февраля появилось правительственное распоряжение о запрете враждебной прессы и уличных демонстраций, 21 февраля нацистами было захвачено здание ЦК КПГ. Фюреру уже не хватало погромной самодеятельности штурмовиков, ставших решением Геринга «вспомогательными отрядами» прусской полиции. На его противников должна была обрушиться вся мощь германской государственной машины – нужен был лишь подходящий повод для ее запуска. Поджог рейхстага, совершенный вечером 27 февраля 1933 г. анархистом-одиночкой Мариусом ван дер Люббе, голландцем по национальности, был приписан коммунистам. Он якобы должен был стать сигналом к вооруженному выступлению «марксистов» против легальной власти. Реальное значение этого события не стоит пеереоценивать – место пожара в истории «третьего рейха» мог занять взрыв памятника Фридриху Великому в центре Берлина, покушение на Гитлера или на Гинденбурга. Звезда нацистских вождей задолго до 1933 г. взошла в созвездии мастеров политической провокации.

На следующий день после поджога рейхстага Гинденбург под давлением Гитлера воспользовался правом, предоставленным ему 48-й статьей Веймарской конституции. Указ о «защите народа и государства» вводил на территории всей Германии чрезвычайное положение и отменял гарантии прав и свобод граждан. Формально обращенный против «коммунистического насилия, направленного на подрыв государства», этот документ являлся наглядным образцом политики устрашения, предусматривая введение смертной казни за широкий спектр антигосударственных преступлений. Инициаторы и исполнители нацистского террора получили индульгенцию за свои прошедшие и будущие преступления. По всей стране стали появляться концлагеря, предназначенные для временной изоляции политических противников.

Развязанный нацистами «легальный» террор в сочетании с запретом «марксистской прессы» обеспечил очередной прирост голосов, поданных за НСДАП на выборах в рейхстаг 5 марта. 17,5 млн. немцев в той или иной степени находились под влиянием нацистского гипноза. И все же выборы не принесли нацистам ожидаемого триумфа – даже вместе со своими союзниками из ГННП нацисты не имели необходимого большинства голосов для того, чтобы изменить конституционное устройство страны.

Пожар в здании рейхстага был использован Гитлером для пропагандистского спектакля, призванного продемонстрировать «национальное возрождение». Открытие работы рейхстага нового созыва произошло в Гарнизонной церкви Потсдама, у могилы Фридриха Великого. Во внешнем убранстве церемонии уже ничего не напоминало о республике – повсюду веяли имперские черно-бело-красные флаги, Гинденбург появился в фельдмаршальском мундире, Гитлер – в непривычном для себя смокинге. «День германского единства» должен был произвести должное впечатление на депутатов рейхстага, которым так и не удалось собраться в полном составе. На основе указа 28 февраля был аннулирован 81 мандат коммунистов, ряд депутатов от СДПГ также был вынужден перейти на нелегальное положение. На повестке дня первого рабочего заседания рейхстага (23 марта 1933 г.) стоял закон о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий (Ermchtigungsgesetz), фактически исключавший парламент из структур политической власти. Выступая перед парламентом, Гитлер обещал использовать свои полномочия только во благо республики. Столь масштабной лжи стены рейхстага еще не слышали, а за ними бушевала стихия коричневой толпы, ждущая только сигнала к расправе. Закон сроком на четыре года получил необходимые две трети голосов. Все фракции демократических партий, за исключением СДПГ, подписали вердикт о собственном самоубийстве.

В мае-июне все германские партии кроме нацистской были либо запрещены, либо вынуждены принять решения о своем самороспуске. Появившийся 14 июля 1933 г. «закон об образовании новых партий» подразумевал нечто прямо противоположное своему названию – НСДАП была провозглашена единственным выразителем «государственной идеи». Подобной унификации подверглись и профсоюзы, сведенные в «Германский рабочий фронт» – самую массовую организацию нацистского режима, в рядах которой к 1942 г. находилось более 25 млн. человек. Глубокие перемены затронули не только национальные политические и общественные центры, но и всю вертикаль государственного и местного управления. 31 марта появился закон об унификации земель, проводивший в жизнь отказ от федеративного устройства Германии. Сохранившись как административные единицы, земли потеряли свою автономию по отношению к центру, в январе 1934 г. были распущены их парламенты – ландтаги. Земельные правительства, формируемые демократическим путем, сменил институт штатгальтеров, назначаемых из Берлина. На местах штурмовики действовали революционными методами, врываясь в городские ратуши и изгоняя оттуда тех бургомистров и чиновников, которых они считали «марксистами». Правоохранительные органы бездействовали – еще не подвергнувшись нацистской унификации, они находились в состоянии столбняка, пассивно фиксируя происходившее и будучи не в состоянии более отличать действия, санкционированные властью, от преступной анархии.

Не заставила себя ждать и чистка государственного аппарата, инициированная «законом о восстановлении профессионального чиновничества» (7 апреля 1933 г.), привела к массовым увольнениям по политическим и расовым мотивам. Несмотря на огромное количество «партейгеноссен», готовых занять освобождающиеся теплые местечки, «никакая другая партия не была так плохо подготовлена к принятию власти, как НСДАП в 1933 г.» (П. Диль-Тиле). Амбиции вождей разбивались о дилетантство низовых функционеров, зачастую пытавшихся реализовать собственные представления о благе нации и социальной справедливости. Министр внутренних дел Фрик был вынужден издать специальное распоряжение о том, что национал-социалистскую революцию следует считать законченной, а потому призывы к ее продолжению будут рассматриваться как подрывная деятельность (10 июля 1933 г.). Обещая избавить страну от коррумпированных демократов (Parteibeamtentum) и заменить их профессиональным чиновничеством, нацистская партия создала в государственном аппарате собственную систему неформальных связей и кланов.

Политическое движение Гитлера пришло к власти, эксплуатируя идею нового государства, отрицающего веймарские устои и вернувшегося к «национальным» ценностям. Трудно указать на общие черты «третьего рейха» с первыми двумя – с империей Фридриха Барбароссы его сближала только подвижность границ, определявшаяся военными успехами, с империей Вильгельма Второго – националистический угар и вера в безграничность германской мощи. «Третий рейх» был столь же искусственной конструкцией, сколь и претензии Москвы на роль «третьего Рима». Историческая легитимация власти была уместна на пороге абсолютизма, но не в ХХ веке, когда человечество уже выработало более совершенные механизмы формирования власти. Вопрос о том, почему они не сработали в Германии начала 30-х гг., остается и по сей день полем научных дискуссий.

Пытаясь вписать нацистский режим в историю ХХ века, политологи предложили модель тоталитарного общества, призванную выявить общие признаки современных диктатур. Все они выросли из первой мировой войны, ставшей подлинной катастрофой европейской цивилизации, все они делали ставку на политическую мобилизацию масс, воздействуя на их инстинкты и возбуждая таким образом мессианское сознание. Сформировавшиеся тоталитарные режимы отличают монолитная идеология, единственная партия, сросшаяся с государственным аппаратом и контролирующая все сферы общества, подконтрольная государству экономика, милитаризация внутренней жизни и внешняя экспансия. Прогрессирующая атомизация структур гражданского общества (Х. Арендт) заменяется жесткой административной вертикалью, над которой воздвигается культовая статуя вождя. Война становится миром, а мир войной, политика перестает быть искусством возможного, компромисс становится признаком слабости, а ненависть – движущей силой прогресса.

Историков больше волнует не статичный образ новой политической системы, а ее динамика, причины и последствия ее успехов в национальной и международной ретроспективе. Здесь на помощь приходит понятие революции. Споры о том, можно ли считать приход нацистов к власти политической революцией, берут свое начало еще в середине 30-х гг. Они благополучно обошли стороной лишь советскую историографию, которой была спущена свыше установка считать фашизм вообще (и нацизм в частности) особой формой классового господства крупного капитала. На совести такой трактовки, берущей свое начало еще из Коминтерна, жизни десятков тысяч германских коммунистов, уверенныхдо своего последнего часа, что «после Гитлера мы». В чем были правы лидеры КПГ, так это в том, что для Германии 1929-1932 гг. вполне подходило ленинское определение революционной ситуации, когда «верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому».

Вне идеологически заданных критериев допускается более широкое толкование революции, например, в рамках модели запаздывающей модернизации Германии, вызвавшей к жизни практику националсоциалистского «скачка». О втором издании прусской революции сверху, в рамках которого Гитлер выступал продолжателем дела Бисмарка, говорил левый историк Фриц Фишер. Заслуживает внимания утверждение его научных оппонентов, что победа нацистов является составной частью «эпохи всемирной гражданской войны» (Э. Нольте), открывшейся большевистским переворотом в России. Праворадикальное истолкование этого тезиса вписывает национал-социалистское движение в широкий фронт сопротивления Запада «красной угрозе», что слабо соотносится с реальными историческими фактами. Между историографическими фронтами расположилась биографическая литература, рассматривающая проблему востребованности Гитлера с позиций психоанализа. Тезис о его «демоническом» характере разделяют и профессиональные ученые. 1933 год не носил характера исторической необходимости, а вырос из трагической цепи политических ошибок, личного тщеславия и неудачных интриг, утверждает патриарх изучения «третьего рейха» Карл Дитрих Брахер. В таком же ключе выдержано сравнение прихода нацистов к власти с историческим Чернобылем, т.е. с «реализацией худшего из всех возможных сценариев политического развития Германии после первой мировой войны» (Э. Йекель).

И все же на первом плане при анализе причин победы Гитлера продолжают оставаться не социальные, а духовные аспекты вторжения масс в большую политику. «Он оказался первым революционером во главе правительства после революции 1918 г.» (Голо Манн). Сами нацисты считали, что их «национальная революция» противостоит политической традиции, заложенной французами в 1789 г. То, что происходило в Германии после января 1933 г., на самом деле являлось гражданской войной в самом точном смысле этого понятия – войной против гражданского достоинства личности и против гражданского общества в целом. Следует иметь в виду, что «с приходом Гитлера к власти завершилась не только история первой германской демократии – прекратило свое существование правовое и конституционное государство, появившееся задолго до 1918 г.» (Г.А. Винклер). Частое упоминание в тексте этой главы «законов» не должно вводить читателя в заблуждение – это были политические акты, шаг за шагом отменявшие законность как таковую. Сохранив формальную преемственность германской правовой системы, нацистское руководство наполнило ее новым содержанием. Воля фюрера – высший закон, утверждали придворные юристы «третьего рейха».

Тоталитарная власть не знает компромиссов – расчеты «доброжелателей» из консервативного лагеря на ее благодарность оказались построенными на песке. Жертвами нацистского режима стали не только левые партии, но и традиционная политическая элита в целом. Лидеры НСДАП, вышедшие из социальных низов, не скрывали своего недоверия к «аристократам». Последним удалось удержаться в основном на дипломатической и военной службе, то есть там, где кадровый потенциал нацистов был особенно слаб. Взаимная ненависть имперского служилого сословия и новой власти не ослабла и после стабилизации «третьего рейха». Военный переворот 20 июля 1944 г. был не только «восстанием совести», о чем писали в своих предсмертных записках его участники, но и вполне рациональной попыткой германской консервативной элиты взять реванш за поражение, которое нанесла ей тоталитарная партия на демократическом поле.

Процесс установления нацистской диктатуры в Германии (Масhtergreifung) приобрел необратимую динамику уже весной 1933 г., но завершился только год спустя. После смерти Гинденбурга 2 августа 1934 г. Гитлер наследовал его пост, а его партийное звание – «фюрер» – стало высшим государственным титулом. Этот процесс включал в себя не только репрессии по отношению к политическим противникам и интеграцию потенциальных попутчиков, но и перестройку структур и функций самой НСДАП, которая из движения протеста превратилась в стержень нового государства. Через нее стал проходить кадровый отбор, она контролировала выполнение решений фюрера, неважно, были ли они облечены в форму правительственных постановлений или партийных директив. Лидеры НСДАП сохраняли за собой роль арбитров в случае возникновения ведомственных конфликтов, определяли новые акценты партийной идеологии. И все же главное поле деятельности партии-государства находилось не на вершине власти, а у ее подножия, оно заключалось в передаче политической линии низам, в индоктринации масс и контроле за их ежедневным поведением. Споры о том, следует ли сохранить НСДАП после завоевания власти и построения нового государства, разрешил Геббельс: партия остается для того, чтобы немцы оставались национал-социалистами.

В отличие от Вильгельмовской империи, исходившей из «естественной связи» кайзера и его подданных, нацистским функционерам «третьего рейха» приходится поворачивать вспять далеко зашедший процесс освобождения личности от страха перед властью. Жесткая иерархия партийной структуры распространяется на все сферы общественной жизни. Этот процесс нельзя сводить к одному насилию – обывателям, уставшим от бесполезной свободы Веймарской республики, нравится подчиняться, они вновь чувствуют свою незаменимость в цепочке вождей и исполнителей от блокляйтера до гауляйтера в НСДАП, от унтергруппенфюрера до группенфюрера в СС. Продвижение наверх гарантирует не только сужение круга начальников и расширение полномочий, но и новые привилегии. Деньги теряют свою роль главного регулятора общественных связей – гораздо важнее попасть в дом отдыха для избранных, получить приглашение на прием к фюреру или право на ношение особой униформы. Гитлер не сдерживал приток в НСДАП прагматичных приверженцев, которым нужен был партийный значок для карьеры, в результате чего его партия в начале 40-х гг. включала в свои ряды около 8 млн. человек. Для расширения массовой базы нацистского движения существовали вспомогательные организации (Nebenorganisationen), компенсировавшие тягу немцев к общественному досугу – националсоциалистские союзы учителей, врачей, домохозяек и даже кролиководов, куда входило (включая «Германский рабочий фронт») подавляющее большинство взрослого населения страны.

Проникая во все поры общества, партиягосударство одновременно пытается сохранить свою элитарность. Согласно Дж. Орвеллу в условиях «научно-фантастического» тоталитаризма сосуществуют внутренняя и внешняя партии, каждая из которых имеет собственные функции и особые законы. Созданные Генрихом Гиммлером в конце 20-х гг. охранные отряды СС (Schutzstaffel), задуманные в качестве телохранителей лидеров НСДАП, становятся после захвата власти элитой нацистского движения со строгими критериями отбора, собственной символикой (впрочем, отчасти копировавшей регалии гусарских полков кайзеровской армии) и даже судопроизводством. Если в 1933 г. их состав насчитывал 52 тыс. человек, то на закате «ретьего рейха» – уже около полумиллиона «истинных арийцев». В отличие от простых членов партии, которым позволялось сохранять свои религиозные привязанности, эсесовцы должны были исповедовать мистические культы, стержнем которых была слепая верность «фюреру и нации». Гиммлеру удалось превратить СС в своего рода «государство в государстве», отвечавшее за сохранение чистоты арийской расы, а после начала войны и за «германизацию» захваченных стран. На балансе СС находились партийные школы, сеть издательств и домов отдыха, и даже специальные бордели, где размножались обладатели ярко выраженных нордических признаков.

Самым страшным орудием СС стала система государственного террора, получившая свое окончательное воплощение в Управлении имперской безопасности, созданном в сентябре 1939 г. и возглавленном Рейнхардом Гейдрихом. В него вошли как подразделения СД, выступавшие до того в роли партийной разведки и контрразведки (Sicherheitsdienst), так и политическая полиция (Gestapo), без труда освоившаяся с расширенным фронтом работы в условиях начавшейся мировой войны. Сам Гиммлер, получивший звание «рейхсфюрера СС и шефа германской полиции», олицетворял собой партийное руководство карательными органами, гарантируя им неприкосновенность в случаях, когда их действия вступали в вопиющее противоречие с неотмененными правовыми нормами Веймарской республики и встречали протест судов или прокуратуры.

Сращивание партийных и государственных учреждений является чертой, позволяющей говорить о тотальном характере того или иного политического режима. Параллельно меняется сама система власти, ее открытые институты постепенно отходят на второй план – регулярно проводимые плебисциты дают более 90 % голосов в поддержку внешней политики Гитлера, изредка собирающийся рейхстаг становится лишь удобной трибуной для его «мирных инициатив», замирает деятельность кабинета министров – последний раз он собирается в 1938 г. Решающим фактором становятся личные связи, принадлежность к определенному клану, возглавляемому тем или иным лидером первого эшелона. Особое значение имеет постоянный доступ к фюреру – его адъютанты и секретари (вспомним хотя бы Мартина Бормана) имеют в новой системе больший вес, нежели второстепенные министры. Внешне политика продолжает делаться в правительственном квартале Берлина, на самом деле ее источник смещается в сферу политической биографии Гитлера. Его «застольные разговоры» на личной вилле Берхтесгаден или в военной ставке под характерным названием «Волчье логово» – вот те откровения, которые усилиями ближайшего окружения превращаются в законы и приказы, определяющие судьбу восьмидесяти миллионов немцев, а затем и полумиллиарда европейцев.

Несмотря на огромное количество трудов, посвященных государственным механизмам «третьего рейха», источники их эффективной работы продолжают оставаться научной загадкой. Ученым до сих пор не удалось объяснить «несоответствия между претензией режима на монолитное господство и поликратическими структурами власти, отношения между которыми определялись неразберихой компетенций и складывались в систему «управляемого хаоса» (К.Д. Брахер). В определенной степени историков выручал биографический подход к истории «третьего рейха», которая оказывалась производной от демонической воли всемогущего вождя (И. Фест). Однако чем детальнее становились исследовательские проекты, тем меньше их результаты вписывались в рамки персонифицирующих объяснений. Тоталитарный подход, для которого стабильность и самодостаточность нацистской системы власти являлись чем-то само собой разумеющимся, на исходе 60-х гг. подвергся серьезной критике со стороны историков-ревизионистов. Последние трансформировали «управляемый хаос» в «неуправляемый», делая различие между внутренним содержанием и внешним обликом новых политических структур и предостерегая коллег от переоценки их рациональности (М. Брошат). Постоянные битвы различных ведомств за ресурсы, подковерные конфликты в ближайшем окружении Гитлера – все это говорило о «третьем рейхе» как историческом экспромте с преобладающей тенденцией к саморазрушению. Причины тех или иных зигзагов его внутренней и внешней политики с точки зрения ревизионистов следует искать не столько в программных установках национал-социализма, сколько в среднем арифметическом ведомственных интересов. Свою долю критики от представителей нового направления в историографии получил и устоявшийся образ Гитлера, который оказался скорее «слабым диктатором», уклоняющимся от принятия решений и озабоченным сохранением лишь собственного престижа (Г. Моммзен).

Спор традиционалистов и ревизионистов продолжается и по сегодняшний день, хотя обе партии проявляют склонность к все более умеренным оценкам и даже предпринимают попытки синтеза крайних подходов. С точки зрения Себастиана Хафнера нацистское руководство прекрасно понимало, что асболютное господство невозможно в условиях нормально функционирующего государства, ему был нужен хаос, доказывавший его собственную незаменимость. Герой двухтомной биографии Гитлера, вышедшей из-под пера английского историка Яна Кершоу, выступает как лидер «харизматического сообщества» крайних радикалов, которые сумели обратить себе на пользу авторитарные инстинкты масс и навязать им свое видение будущего Германии..

В пользу традиционного взгляда на Гитлера как политика, способного единолично принимать и проводить в жизнь упреждающие решения, свидетельствуют события 30 июня 1934 г., вошедшие в исторический лексикон как «ночь длинных ножей». Согласно официальной версии группа заговорщиков, близких фюреру, готовила государственный переворот, который своевременно удалось предотвратить. Само понятие «длинных ножей» было позаимствовано из лексикона штурмовиков, требовавших «пустить кровь богатеям». Их лидер Эрнст Рем, стоявший у истоков НСДАП, не расстался с честолюбивыми планами и после того, как приход партии к власти отодвинул на второй план его сторонников социальной революции в нацистском движении. На их недовольство накладывались опасения руководства рейхсвера, что его буквально затопит «партийная армия» штурмовиков, достигшая трех миллионов человек. Поставленный перед выбором, Гитлер ни минуты не колебался, лично приехав в Баварию арестовывать Рема и его сподвижников.

«Ночь длинных ножей» избавила Гитлера от потенциальных конкурентов из прошлого и будущего. Это был двойной удар – как против вольницы нацистов первого поколения, так и против своих консервативных попутчиков времен агонии Веймарской республики. Генералы Шлейхер и Бредов были казнены, Папен чудом избежал их участи, Брюнинг сумел эмигрировать в Великобританию. Для оправдания репрессий по отношению к десяткам тысяч немецких граждан, замученных штурмовиками или брошенных в концлагеря, оказалось достаточным закона от 23 марта 1933 г. Для того, чтобы задним числом придать расстрелу 85 своих вчерашних соратников правовой характер, Гитлер вместе с министрами юстиции и внутренних дел подписал специальный закон о защите государства. Вот его полный текст, свидетельствующий о том, как далеко зашло «правотворчество» нацистского режима: «Меры, принятые 30 июня, 1 и 2 июля 1934 г. для пресечения действий заговорщиков и предателей, являются вынужденной защитой государства (Staatsnotwehr) и носят правовой характер».

События 30 июня 1934 г. показали, что террор стал сущностной характеристикой нацистской диктатуры. Он имел разные лица – политические убийства co стандартной формулировкой «застрелен при попытке к бегству», концлагеря, через которые к началу второй мировой войны прошло около миллиона немцев, доносы добровольных помощников режима, проникавших буквально в каждый дом и каждую семью. Еще на пути к власти Гитлер не оставлял никаких сомнений в том, какая судьба ожидает противостоящие ему силы: «После нашей победы марксизм будет уничтожен до основания, здесь нет места снисхождению. Мы не успокоимся, пока не уничтожим последнюю газету, не разберемся с последней организацией, не закроем последний кружок и не обратим последнего марксиста в нашу веру или сотрем его с лица земли». После того, как с политическими противниками было покончено, нацистский террор стал приобретать расовый характер. Расчеты консервативных попутчиков на то, что обещание Гитлера «разобраться с еврейской угрозой» окажется пропагандистской пустышкой, явно не оправдались. Уже с 1 апреля 1933 г. развернулась кампания бойкота еврейских магазинов, которой дирижировал Геббельс, неделю спустя начал действовать закон об увольнении с государственной службы чиновников «неарийского происхождения».

Образ смертельного врага был необходим нацистам не только для завоевания власти, но и для втягивания широких слоев населения в преступное сообщество. В противоположность позитивным качествам немецкой нации евреи воплощали в себе все негативное, и тем не менее правили миром, выступая в образе финансовых воротил, творцов массовой культуры, героев парламентской говорильни. Если исторический антисемитизм видел корень зла в иудаистском вероисповедании, то теперь речь шла о генетическимистическом понятии «крови». Подобно тому, как в средние века феодальная знать занималась своим генеалогическим древом, немцам вновь пришлось копаться в семейных архивах, чтобы доказать отсутствие в своей родословной неарийских предков. В противовес индивидуальному пути спасения души в религии нацизм пытался навязать миру коллективный путь спасения через жертвоприношение целого народа. «Нюрнбергские законы», принятые на съезде НСДАП 15 сентября 1935 г., стали юридической основой государственного антисемитизма. Евреи были лишены гражданских прав, им запрещались сексуальные контакты и браки с арийскими женщинами.

Использовав покушение еврейского юноши на германского дипломата в Париже, нацисты провели 9 ноября 1938 г. массированную акцию возмездия, получившую кощунственное название «хрустальной ночи». По всей стране были подожжены или разграблены синагоги, более 26 тыс. евреев брошены в концлагеря. Без судебного решения конфисковалось их имущество, на все еврейское население Германии была наложена контрибуция в 1,2 млрд. рейхсмарок. В результате нараставших репрессий эмиграция превратилась в паническое бегство – около 170 тыс. евреев (около трети еврейской общины на 1933 г.) успели покинуть Германию до начала второй мировой войны. Остальных ждала судьба, которую невозможно было предугадать. «Хрустальная ночь» стала важным звеном в трансформации расовой политики нацистов от бойкота евреев в немецком обществе к их физическому уничтожению.

Жертвами государственного террора оказывались не только евреи, но и цыгане, сектанты, гомосексуалисты, «праздношатающиеся», асоциальные элементы – все те, кто не вписывался в нацистский стандарт полезного члена общества. Представители каждой из этих групп, попадая в концлагерь, получали соответствующий значок на полосатой робе – немецкая страсть к порядку проявляла себя и здесь. Список лиц неарийского поведения постоянно дополнялся, и параллельно росла тяга к радикальным решениям (Endlsung), которые будут реализованы уже в ходе второй мировой войны. Влияние террора на сознание немцев не следует переоценивать – он был одним, но не единственным механизмом обеспечения политического господства НСДАП. Взгляд на Германию тридцатых годов как на один большой застенок являлся скорее пропагандистским приемом, который использовало международное антифашистское движение тех лет. Довоенные концлагеря являлись средством устрашения, а не изоляции и физического уничтожения. Пребывание в них было, как правило, кратковременным (за исключением лидеров оппозиционных партий), а выход на свободу ставился в зависимость от готовности прекратить политическую деятельность и стать негласным сотрудником гестапо. К сентябрю 1939 г. в архипелаге нацистских концлагерей находилось около 25 тыс. человек. Спецификой нацистского террора был его превентивный характер – «речь шла скорее не о подавлении любого протеста, а о своевременном предупреждении его появления. Недовольство могло быть сколь угодно большим, но оно не представляло опасности для тоталитарного режима, пока оставалось неорганизованным. Важнейшим инструментом системы обеспечения безопасности нацистского режима были не столько концлагеря, сколько обычные канцелярские папки, где собиралась информация о малейшем проявлении недовольства» (М. Штейнерт).

Пропаганду «третьего рейха» можно без преувеличения назвать идеологическим террором. Если эсесовские питомники занимались биологическим отбором расово чистых экземпляров, то Геббельсу было поручено духовное формирование нового человека. Возглавляемое им Министерство пропаганды и народного просвещения не имело аналогов в мировой истории. Принципы, сформулированные его шефом: простота, размах, концентрация, реализовывались в ежедневной работе огромной империи средств массовой информации. Правда в ней допускалась ровно настолько, насколько она соответствовала интересам режима. Ложь была гораздо удобнее – она не знала границ и позволяла сотрудникам Геббельса чувствовать себя архитекторами человеческих душ. После запрета либеральной прессы ставка была сделана на согласованность пропагандистских кампаний, не только сопровождавших, но и предварявших принципиальные внутри– и внешнеполитические решения. В своем конкретном исполнении эти кампании весьма напоминали коммерческую рекламу, обращаясь к подсознанию потребителей, делая ставку на доходчивость и отделяя рекламный образ того или иного «продукта» от его реального содержания. Одной из первых организованных сверху «спонтанных акций протеста» было сожжение неугодных новому режиму книг студентами университетов 10 мая 1933 г. Позже в качестве субъектов идеологической цензуры выступало около полусотни партийных и государственных учреждений, список запрещенных и изымаемых из библиотек книг исчислялся десятками тысяч названий.

«Пропаганда должна доходить до каждого» – реализуя этот принцип, геббельсовский аппарат проявлял неистощимую выдумку. Сюда относилось и использование технических новшеств вроде радио, позволявшего напрямую воздействовать на настроения миллионов домохозяек, проводивших свое время на кухне, и обязательные пропагандистские журналы (Wochenschau) перед киносеансами, и книга «Майн кампф» в качестве обязательного подарка молодоженам. Пропаганда воздействовала даже на гастрономические вкусы населения – в условиях курса на автаркию и экономию валюты была развернута кампания за отказ от натурального кофе, а сливочное масло попало в разряд продуктов, подрывающих обороноспособность Германии (rstungsfeindlich).

Специфической чертой тоталитарной пропаганды является то, что она не просто манипулирует общественным мнением – она его создает, превращаясь в «центральный инструмент социального контроля» (П. Лонгерих). На любой из вопросов, волнующих того или иного человека, у нее должен иметься готовый ответ.

Нацистская пропаганда была вездесущей, простираясь от скромной кухни до циклопического сооружения в Нюрнберге, где ежегодно проходили съезды НСДАП.

Очевидцы воспринимали их как незабываемое шоу – днем бесконечные парады и апофеоз появления Гитлера на трибуне, ночью замки из лучей света, создаваемых тысячами прожекторов, и массовые факельные шествия.

Главным для участников того или иного съезда, число которых доходило до сотни тысяч, было не обсуждение политического курса и принятие решений, а эмоциональный подъем и чувство сопричастности к происходящему. «Фюрер думает за нас» – эта культовая формула избавляла многих немцев от угрызений совести за соучастие в преступных деяниях режима.

Превращение искусства в часть пропагандистской машины символизировало назначение Геббельса куратором «Имперской палаты деятелей культуры» (Reichskulturkammer), созданной 15 ноября 1933 г. В рамках этой полусословной структуры государство гарантировало художникам материальное благополучие в обмен на выполнение политического заказа. Место свободы творчества заняло следование коньюнктуре и ремесленное мастерство. Зачастую решение о том, считать или не считать то или иное произведение частью «немецкого искусства», зависело от вкусов и личного покровительства высших руководителей НСДАП. Ряд сфер и направлений искусства просто вымер, из других (например, кино) исчезли элементы социальной критики, и они превратились в часть индустрии развлечений (Ablenkungskultur). Из тысячи полнометражных кинофильмов, появившихся в Германии 1933-1945 гг., около 150 носили явную пропагандистскую направленность.

Художественные произведения, не отвечавшие нацистским эстетическим канонам, были собраны на выставке «Деградировавшее искусство», кочевавшей с 1937 г. по германским городам. «Ее экспонаты с их экспрессионистски-культурбольшевистскими или еврейско-искаженными формами должны были произвести впечатление издевательства над врожденным достоинством и красотой формирующегося германского человека» (Й. Херманд). Подлинное искусство с точки зрения идеологов национал-социализма должно обращаться к массам, воспитывать обывателя в национальном духе, а не шокировать его. Стиль «третьего рейха», вошедший в лексикон искусствоведения, легко узнаваем – его отличают гигантомания, апелляция к античной классике, перегруженность деталями и героизирующий натурализм. Личным пристрастием фюрера, наряду с любовью к музыке Рихарда Вагнера, была архитетура. Он принимал самое активное участие в разработке масштабных планов перестройки Берлина и других германских городов, призванных продемонстрировать вечность новой империи. Гранит, необходимый для помпезных сооружений, почти ничего не стоил, ведь он добывался в каменоломнях заключенными концлагерей.

В большей степени, нежели все ее европейские соседи, вместе взятые, нацистская Германия занималась пропагандой на зарубежную аудиторию. Здесь ее достойным соперником мог выступить только СССР, напрямую и через посредство коммунистических партий пытавшийся завоевать «друзей социализма» во всем мире. В отличие от интернационалистского характера советской пропаганды ведомство Геббельса делало ставку на завоевание симпатий этнических немцев, прежде всего в странах Восточной Европы. Их организационным сплочением занималась специальная структура в НСДАП во главе с Альфредом Розенбергом. Продовольственные посылки с пропагандистскими материалами доходили до немецких колонистов даже в удаленных уголках сталинской России. Сокращение территории Германии после первой мировой войны обострило проблему «иностранных немцев», и творцов Версальской системы международных отношений здесь есть за что упрекнуть. Приняв лозунг самоопределения наций, они дали Гитлеру удобный повод рассуждать о немцах как изгоях Версаля. Эту карту пыталась разыграть еще дипломатия Веймарской республики, но Гитлер радикально поменял тон и масштабы претензий Германии к своим соседям. Австрия и Чехия рассматривались как части «первого рейха», возвращение которых в третий являлось только вопросом времени. Претензии территориального плана выдвигались к Польше и Литве, Бельгии и Франции, хотя до поры до времени оставались «частным мнением» тех или иных лидеров НСДАП.

Вторым по значимости внешним адресатом пропагандистских усилий Геббельса являлись праворадикальные националистические группы в европейских странах, заметно активизировавшиеся после прихода Гитлера к власти. Массовые акции фашистов проходили даже в таких странах, как Франция и Великобритания, не говоря уже об авторитарных режимах в странах Центральной и Восточной Европы, лидеры которых испытывали едва ли не родственные чувства к национал-социалистскому движению. После военного переворота в Испании «фашистский Интернационал» перешел от слов к действиям, открыто выступив на стороне генерала Франко. События испанской гражданской войны продемонстрировали слабость западного общества, расколотого в своих симпатиях и потому неспособного к решительным действиям, и в конечном счете стимулировали реализацию агрессивных планов Гитлера.

Третьей линией пропагандистского фронта являлось формирование у внешнего мира позитивного образа Германии. На первом этапе центральное место занимали мирные инициативы Гитлера, будь то сокращение вооружений или посредничество в разрешении международных конфликтов. Колоссальные инвестиции были затрачены на проведение Олимпиады летом 1936 г. в Берлине, нацистским поборникам расовой чистоты пришлось смириться с участием в ней негритянских атлетов. С 1937 г. акцент был перенесен на демонстрацию военной мощи Германии и требование признать ее равноправие в Европе. Западное общественное мнение в целом доверчиво относилось к подобным спектаклям, позиции воинствующего антифашизма занимало незначительное меньшинство деятелей культуры и искусства, не говоря уж о представителях политической элиты, которым откровенно импонировала антибольшевистская риторика нацистов. В отличие от сталинской России, так и не сумевшей добиться перелома общественных симпатий в свою пользу на протяжении 30-х гг., гитлеровскому режиму удавалось драпировать свою сущность и агрессивные намерения вплоть до начала 1939 г.

Использование тоталитарной модели помогает исследователям понять механизмы политического господства, ведущие от власти к массам, но ничего не говорит о характере и формах обратной связи. То, что существование любой диктатуры напрямую зависит от поддержки или по крайней мере непротивления ее подданных, очевидно, равно как и то, что террором и пропагандой не исчерпывается набор условий для решения этой задачи. Если большевистская диктатура имела прежде всего идеологическую легитимацию, опираясь на социальные низы и не останавливаясь ни перед какими препятствиями для уничтожения предпринимательской, политической и духовной элиты Российской империи, то «третий рейх» рассчитывал на внутриполитическую стабильность путем достижения самого широкого социального компромисса. Для большевиков государство было и оставалось орудием класса-победителя, перекраивающего мир под собственный размер, для нацистов – мистическим выражением «национального духа», вносящим порядок в хаос общественной жизни и выполняющим в ней функции судьи и палача.

В отличие от первых десятилетий советской истории, когда правящий режим был заинтересован в обстановке перманентной гражданской войны для навязывания обществу программных утопий, первые годы существования нацистской диктатуры принесли «освобождение от разрывающей нацию классовой борьбы», обещанное правыми партиями еще в манифесте Гарцбургского фронта. Ответ на вопрос о том, почему большинство немцев нашло свое место в реальностях «третьего рейха» и солидаризировалось со стратегией Гитлера, невозможно найти только в сфере безудержной демагогии и политических репрессий. В речи социал-демократа Отто Вельса в рейхстаге 23 марта 1933 г., ставшей последним легальным выступлением республиканской оппозиции, содержалось характерное утверждение: «разрушение существующей системы еще не является революцией. Народу нужны позитивные дела». И социалисты, и либералы как в Германии, так и за ее рубежами были уверены в том, что нацистский режим рухнет, как только дело дойдет до выполнения его предвыборных обещаний. Получилось как раз наоборот – жесткое следование новой власти своим программным ориентирам шаг за шагом сближало ее и немецкий народ, подавляющее большинство представителей которого бежало от мысли о том, куда приведет дорога, вымощенная намерениями «фюрера, думающего за нас».

Вопреки утверждениям нацистской пропаганды об органичном строении «народного сообщества» социальные перегородки между отдельными категориями населения никуда не исчезли. Напротив, возрождение сословной структуры консервировало их, заставляя принимать довольно причудливые формы. Новое было в другом – каждый из классов, социальных слоев или сословий был напрямую связан с властью, контролировался ею и изолировался от своих потенциальных контрагентов и соседей. Общество приобретало вид слоеного пирога, рыхлые социальные прослойки которого перемежались с политическими мембранами, чутко реагирующими на их настроения и в то же время обеспечивающими удивительную прочность всей конструкции.

Наиболее наглядно это проявлялось во взаимоотношениях власти и самой широкой категории индустриального общества – рабочего класса. Еще недавно единственный обладатель «собственной» партии, выступавшей носителем социального и демократического мировоззрения, он по историческим меркам моментально превратился в опору нового режима. Политический раскол международного рабочего движения и коммунистическое влияние, ни в грош не ставившее ценности буржуазного общества, являются необходимым, но недостаточным объяснением произошедшего поворота. Еще в меньшей степени он являлся заслугой «социалистической» составляющей самого нацистского движения – о социализме в годы мирового экономического кризиса говорила едва ли не каждая вторая германская партия.

Для того, чтобы понять состояние и настроения рабочих в годы «третьего рейха», нужно покинуть небеса идеологии и вступить на твердую почву прагматики. В годы кризиса многие из них вернулись к состоянию, когда им уже нечего было терять. Даже тот, кто не пополнил собой многомиллионную армию безработных, чувствовал на себе ее дыхание. Стоимость рабочей силы упала до 60-70 % от докризисного уровня. Нацистская политика экономического регулирования (о ней пойдет речь ниже) привела к постепенному рассасыванию безработицы и ее полному исчезновению к 1936 г. Чтобы противодействовать обратному процессу – погоне предпринимателей за квалифицированной рабочей силой – была введена система «трудовых книжек» и льгот, привязывавшая того или иного человека к своему рабочему месту. Хотя реальная заработная плата (официально она была заморожена на уровне 1932 г., но загруженные военными заказами фабриканты охотно платили сверхурочные) преодолела докризисную планку лишь к 1938 г., рабочим было с чем сравнивать свое нынешнее материальное положение.

Не меньшее значение в расширении социальной базы режима играли и внеэкономические мероприятия, ответственность за проведение которых брало на себя государство. Вытеснение женщин из сферы наемного труда преследовало цель не только вернуть авторитет семьи и добиться увеличения рождаемости, но и поднять производительность труда. Нацистское руководство сохранило темпы строительства социального жилья, преимущество в получении которого имели многодетные семьи. Благотворительная организация «Сила через радость» культивировала проведение отпуска рабочими в комфортабельных домах отдыха, в заграничных круизах, не забывая напоминать им, кого они должны благодарить за новое качество жизни. Широкий резонанс не только в Германии, но и за границей получила программа «моторизации немецкого народа», включавшая в себя строительство 4000 км скоростных дорог (Autobahn) и массовое производство автомобилей для каждой семьи (Volkswagen).

Наконец, новая власть приняла превентивные меры по недопущению любых проявлений социального протеста. Согласно закону о регулировании национального труда (январь 1934 г.) предприниматели и рабочие организации сохраняли формальное равенство, в случае их конфликтов роль арбитра принимали на себя специальные государственные учреждения (Treuhand der Arbeit). Любая стачка в таких условиях превращалась в антигосударственное деяние. В свою очередь закон о «подготовке органического строения германской экономики» (27 февраля 1934 г.) ставил союзы предпринимателей под контроль соответствующего министерства. Бюрократическое регулирование хозяйственного процесса, явный примат политики над экономикой порождали среди рабочих настроения социального злорадства («и капиталистов запрягли в общую телегу»), игравшие на руку власти. Люди из низов почувствовали, что она уже не смотрит на них со страхом и презрением, как раньше. Постепенно формировался некий социальный контракт – заплатив населению авансом в 30-е годы, Гитлер вернул его себе сполна в годы второй мировой войны.

Если по отношению к рабочему классу нацистский режим проводил достаточно гибкую политику, реагируя на смену настроений в его среде, общее состояние экономики и собственные задачи, то по отношению к крестьянству преобладала детальная, но благожелательная регламентация. «Продовольственное сословие» получало задания на производство тех или иных видов сельскохозяйственной продукции, государство гарантировало ее закупки по твердым ценам. Промышленный подъем и курс на автаркию создавали весьма благоприятные условия для развития аграрного сектора экономики, что еще больше привязывало крестьянство, сочувственно относившееся к нацистскому движению еще в годы Веймара, к новой власти. Принятый 29 сентября 1933 г. закон о наследовании крестьянских хозяйств (Reichserbhofgesetzt) запрещал их дальнейшее дробление и освобождал от уплаты налогов. Закон преследовал не только хозяйственные, но и далеко идущие социальные цели. Рассматривая крестьянство как «источник расово чистой крови для немецкого народа», руководство «третьего рейха» пополняло выходцами из него разраставшийся партийногосударственный аппарат и армию. Горожане в первом поколении, они сочетали в себе крестьянскую основательность и трудолюбие со слепой верой в идеалы нацистского движения и беспрекословным подчинением его вождям.

Свою долю при перераспределении общественного пирога получили и городские средние слои. Воссоздание замкнутого ремесленного сословия, запрет уличной торговли и закрытие «неарийских» универмагов подтверждали обещания нацистской пропаганды, что жизнь вернется к полузабытому благополучию имперской эпохи. Лица интеллектуальных профессий стояли перед индивидуальным выбором. Мало кто был готов к крайним решениям, таким как усвоение нацистской идеологии и карьера под контролем местной организации НСДАП, либо «внутренняя эмиграция», подразумевавшая увольнение из университета, отзыв адвокатской лицензии, бойкот врачебной практики и т.п. Подавляющее большинство считало достаточным сохранение «личной порядочности» и достижение разумного компромисса с новой властью, продолжая играть роль благополучных пассажиров, сосредоточенно глядящих в окно и пытающихся не замечать хулиганов, бесчинствующих перед их собственным носом. Индивидуализм, которым так гордились либералы рубежа веков, оказался нежизнеспособной альтернативой коллективистским идеологиям двадцатого столетия.

Благодатной почвой для их распространения выступало межвоенное молодое поколение. Отсутствие социальной перспективы в условиях экономического кризиса, внешнеполитическая униженность Веймарской республики, минимальный жизненный опыт и стремление быть непохожим на отцов – все это делало его особенно восприимчивым к нацистской пропаганде. Та стремилась не перегибать палку, сочетая в себе явную лесть («кому принадлежит молодежь – тому принадлежит будущее») и учет стремления к самоорганизации («молодежь должна вести по жизни молодежь»). В рамках политики унификации союз национал-социалистской молодежи «Гитлерюгенд», насчитывавший к концу 1932 г. лишь 100 тыс. членов, пополнил свои ряды за счет партийных, протестантских и спортивных молодежных организаций. В конце 1934 г. в его рядах было уже 3,5 млн. человек. Ввиду того, что нацизм делал акцент на различие социальных ролей у юношей и девушек, последние получили собственную организацию – «Союз немецких девушек». Дети от 10 до 14 лет объединялись в особые группы, находившиеся под покровительством «Гитлерюгенда». Лидерам последнего во главе с Бальдуром фон Ширахом удалось привязать к нацистской идеологии широкий спектр форм работы с молодежью, сочетавших в себе романтику туристских походов и блеск факельных манифестаций, соревновательность спортивных состязаний и благотворительность кампаний помощи неимущим (Winterhilfe). Умело играя на свойственном молодому поколению тщеславии, они воспитывали в нем готовность к ежедневной борьбе за утверждение собственного превосходства.

Стержнем молодежной политики нацистского режима оставались военная подготовка и националистическая индоктринация. 16 марта 1935 г. Гитлер открыто провозгласил введение всеобщей воинской повинности – она трактовалась как «почетный долг», от исполнения которого устранялись нечистокровные немцы. До призыва в вермахт каждый юноша и каждая девушка должны были полгода отработать на общественнополезном поприще. «Трудовой фронт» не только решал проблему молодежной безработицы, но и выступал в качестве скрытой военной подготовки. Как считают немецкие историки, к началу второй мировой войны массовую базу вооруженных сил Германии составляло уже «нацистское поколение», прошедшее полный курс перевоспитания и по крайней мере внешне демонстрировавшее приверженность установкам гитлеровского режима. Лишь на его периферии оставались группы молодежи, сохранившие традиционные ценности, но не имевшие возможности самоорганизации.

Достаточно непростым было и отношение новой власти к самому стабильному мировоззренческому феномену – религии. Экспериментируя с традиционными и новыми культами, идеологи НСДАП не скрывали своей враждебности к существовавшим церковным организациям, воспринимая их как конкурентов в борьбе за души людей. Католическая (21,2 млн. прихожан) и протестантская церкви (40,9 млн.) оставались единственными структурами гражданского общества, которые продолжали существовать в условиях нацистской диктатуры. Естественно, они испытывали на себе ее давление, не отказываясь от компромисса, а в ряде случаев проявляя готовность к сотрудничеству. Уже летом 1933 г. национал-социалистская организация «Немецкие христиане» сумела объединить в своих рядах две трети протестантского духовенства. Ее лидеры проводили курс на «ариизацию» религии, рассматривая свою деятельность как вторую реформацию. В результате Христос оказывался арийцем, пострадавшим от евреев, исподволь объединялись культы земного вождя и небесного божества. Не признавшие нововведений протестантские священники образовали «Исповедальную церковь» (Bekennende Kirche), настаивавшую на независимости веры от политики.

Католическая церковь, имевшая жесткую социальную доктрину, являлась для новой власти на первых порах неприступной крепостью. До 1933 г. лишь каждый восьмой из поданных за НСДАП голосов принадлежал католикам. Отказавшись от прямой атаки, Гитлер предпочел в этом случае подписать своего рода пакт о ненападении, разграничив сферы компетенций. Конкордат с Ватиканом (20 июля 1933 г.) позволил католической церкви в обмен на отказ от политической деятельности сохранить религиозную независимость и молодежные организации. Контроль за невмешательством обеих церковных организаций в светскую жизнь осуществляло специальное министерство по делам церкви, созданное 16 июня 1935 г.

Отдавая «кесарю кесарево», христианские священники настаивали на соблюдении норм человеческого общежития. Отношения власти и церкви резко обострились после того, как в 1939 г. началась реализация нацистской программы «эвтаназии», т.е. умерщвления психически и безнадежно больных, жертвами которой стало более 70 тыс. человек. После протестов церковных иерархов, получивших широкий общественный резонанс, Гитлер был вынужден пойти на попятную, тайно отменив свое решение. Не приносили особого успеха и антирелигиозные акции режима вроде попытки Мартина Бормана заменить преподавание религии в школах «нацистским часом». Отношения между режимом и христианскими организациями никогда не выходили за рамки холодного нейтралитета. Этому не противоречит ни интеграция ряда церковных иерархов в нацистскую элиту, ни участие значительного числа священников в движении сопротивления, набиравшее силу по мере того, как прояснялось истинное лицо гитлеровской диктатуры.

Само понятие антифашистского сопротивления проделало за пять с половиной десятилетий, прошедших с момента краха «третьего рейха» значительную эволюцию,, трансформируясь в соответствии с требованиями политической конъюнктуры в ФРГ, ГДР и других странах. В немецкой научной литературе последнего десятилетия преобладает «интегральная модель сопротивления», включающая в него любые проявления несогласия с системой независимо от их мотивации. Сюда включается неучастие в официальных мероприятиях, «внутренняя эмиграция», нонконформистское поведение и многое другое, становившееся уголовно наказуемыми деяниями в условиях нацистской диктатуры. Признание столь широкого подхода к сопротивлению не должно заслонять собой очевидного факта, что наиболее опасной для гитлеровского режима являлась организованная и политически мотивированная деятельность, направленная на разоблачение его сущности и подготовку его свержения. Признание того, что «коммунисты играли ведущую роль в движении сопротивления» (Г. Вебер), не без труда утвердилось в историографии ФРГ. Те из них, кто продолжал политическую работу в Германии и пытался копировать тактику большевистского подполья, несли тяжелые потери. Из 300 тыс. членов веймарской КПГ в годы третьего рейха» подверглось репрессиям около половины. Социал-демократы, напротив, делали ставку на работу вне Германии, используя свои связи в Социалистическом рабочем интернационале для мобилизации мирового общественного мнения против нацистского режима. В рядах эмиграции оказались не только левые политики Веймарской республики, но и видные писатели, ученые. Их творчество и их антифашистская борьба стали символом «другой Германии», хотя и не могли привести страну к свержению гитлеровского режима.

Наиболее дальновидные представители служилой элиты также пытались противодействовать авантюристическому курсу. Оппозиционные настроения имелись даже в вермахте, который не был подвергнут нацификации – ветеран войны Гитлер был уверен в том, что офицерский кодекс чести и присяга, принесенная лично ему, окажутся достаточными гарантиями лояльности вооруженных сил. 5 ноября 1937 г. на секретном совещании в рейхсканцелярии Гитлер изложил детальную программу военно-политического реванша. После оснащения вермахта новейшим вооружением следовало разгромить Австрию и Чехословакию, чтобы затем развязать полномасштабную войну на западных границах Германии.

Далеко идущие планы фюрера поддержали далеко не все. Министр иностранных дел Константин фон Нейрат, военный министр Вернер фон Бломберг и главнокомандующий сухопутных войск Вернер фон Фрич, представлявшие аристократическую элиту в нацистском государстве, посчитали невероятным реализацию программы Гитлера без развязывания новой европейской войны. Под разными предлогами Гитлер отправил своих осторожных оппонентов в отставку, сам возглавив командование вермахтом. Нейрата сменил германский посол в Лондоне Иоахим Риббентроп. Начальник генерального штаба вермахта Людвиг Бек, слагая с себя полномочия, написал летом 1938 г. в рапорте: «отказываюсь одобрять любые националсоциалистические авантюры. Окончательная победа Германии невозможна». Вокруг него сложилась группа единомышленников, рассчитывавших с помощью Великобритании осуществить в стране военный переворот. Однако Лондон отказался вмешиваться во внутригерманские события, и дальше общих планов дела у заговорщиков не пошли.

Для того, чтобы вести политику с позиции силы на международной арене, «третьему рейху» не хватало стальных мускулов. Параллельно с политической «унификацией» разворачивается процесс огосударствления германского хозяйства. Для этого 15 июля 1933 г. был создан Генеральный совет немецкого хозяйства, куда наряду с высшими чиновниками вошел ряд крупнейших предпринимателей. Утверждения ряда биографов Гитлера о том, что их героя, «фанатика власти», не интересовали вопросы экономики, следует воспринимать с известной осторожностью. В доказательство этого часто приводится его высказывание: «То, в чьих руках собственность, не меняет сути дела. Нам не нужна социализация банков и фабрик. Мы социализируем души людей». Действительно, фюрер не был связан марксистскими догмами о примате собственности над властью, напротив, он стремился и сумел доказать обратное. Легальный приход к власти с опорой на консервативные элиты политики и бизнеса закрыл для нацистов перспективу социальной революции. В неменьшей степени, чем ход первой советской пятилетки, их привлекал опыт принудительной экономики Германии периода первой мировой войны, позволившей мобилизовать для фронта все имевшиеся ресурсы.

Принято считать, что правительство Гитлера просто воспользовалось оживлением экономической конъюнктуры, хотя в истории ничего не происходит само по себе. С одной стороны, новый режим опирался на антикризисные законы, принятые еще правительством Брюнинга – должно было пройти определенное время, чтобы они заработали в полную силу. С другой – вернувшийся в рейхсбанк советник Гитлера по вопросам экономики Хьялмар Шахт проводил политику, во многом близкую кейнсианским рецептам. Она включала в себя организацию общественных работ, щедрое кредитование предприятий, выпускавших стратегически важную продукцию или разрабатывавших технологии производства синтетических материалов, наращивание денежной массы при одновременном подавлении инфляции административными мерами (в октябре 1936 г. в Германии были заморожены цены на основные потребительские товары).

Финансирование экономики велось с расчетом на то, что военная добыча компенсирует затраченные инвестиции. Отказ от свободной конвертации рейхсмарки и увязанный с курсом на автаркию выход Германии из международной системы разделения труда увеличивали возможности государственного регулирования. Режим строгой экономии во всех отраслях промышленности с подключением пропаганды («долой металлические заборы перед нашими домами») отражал неспособность правительства справиться с дефицитом стратегического сырья. Строительство металлургического концерна «Герман Геринг», который должен был работать на низкокачественной руде, показывало, что нацистский режим переносит ставку на нерыночные рычаги управления экономикой. Все это вызывало скрытое недовольство в тех отраслях, на которые не пролился золотой дождь государственных инвестиций (легкая промышленность, бытовая электротехника). Однако надежды тех предпринимательских кругов, которые мечтали в годы кризиса о «суровом и твердом руководстве» (Г. Крупп), были в целом оправданы. Мелочная опека нацистских чиновников компенсировалась стабильными государственными заказами, прежде всего для отраслей, связанных с военным производством. С 1933 по 1939 гг. государственные расходы выросли в семь раз, за тот же период прибыли кампаний, работавших на войну, выросли в несколько десятков раз.

Летом 1936 г. Гитлер посчитал первый этап унификации германской экономики законченным и предложил развернутый меморандум о перспективах ее развития. «Темп роста нашей военной мощи не может быть слишком быстрым… Если нам не удастся в кратчайший срок превратить вермахт в первую армию мира, Германию ждет бесславный конец». Документ был выдержан в ультимативном тоне: «Либо германское хозяйство примет новые экономические задачи, либо оно покажет собственную несостоятельность как раз в то время, когда Советское государство принимает свои громадные планы. Но это приведет не к гибели Германии, а к краху ее отдельных предпринимателей». На основе меморандума осенью 1936 г. был разработан четырехлетний план, успешное завершение которого подразумевало готовность Германии к ведению войны континентального масштаба. Ведомство Геринга (о коррумпированности последнего как раз в сфере распределения государственных заказов ходили легенды), которому был поручен контроль за ходом «четырехлетки», получило законодательные права в экономической области. Это не смогло предотвратить снижения показателей прироста промышленного производства, достигшего в 1935 г. 15 %, в 1937 г. – 11 % и в 1938 г. – лишь 2,3 %. Тридцать девятый год принес с собой явные признаки стагнации, нарастание диспропорций в пользу тяжелой промышленности, дефицит потребительских товаров и инфляционные ожидания населения. С точки зрения историковревизионистов это подталкивало режим к внешнеполитическим авантюрам, Тим Мейсон говорит даже о «бегстве в войну». Их оппоненты считают, что кризис можно было разрешить дальнейшим «закручиванием гаек» внутри страны (Э. Нольте), а к мировой войне вели другие пути. Так или иначе, Гитлер остался верен своему тезису о примате политики над экономикой.

Подготовка Германии к новой войне не ограничивалась только милитаризацией экономики или дипломатической сферой. Она пронизывала буквально все сферы общественной жизни, от военно-спортивных праздников до мероприятий по повышению рождаемости. Если применительно к первой мировой войне можно спорить о ее причинах и виновниках, то единоличная ответственность нацистского режима за развязывание второй мировой войны сомнений не вызывает. Дискуссии разворачиваются в иных плоскостях, прежде всего вокруг соотношения тактических и конечных целей Гитлера. Являлись ли они простым следствием его мировоззренческих установок или были порождены прагматическими соображениями, и даже ведомственными интересами? Был ли диктатор запрограммирован на достижение мирового господства или мог ограничиться завоеванием Европы, что он считал более важным – реванш за поражение 1918 г. или завоевание «жизненного пространства» на Востоке?

Попробуем сформулировать несколько тезисов, объединяющих большинство научных трудов. Внешняя политика Германии в 1933-1939 гг. была политикой Гитлера, который подчинял или устранял несогласных с ней дипломатов, пусть даже в ранге министра иностранных дел, как это произошло в 1938 г. с Нейратом. Она определялась идеологией национал-социализма, а не традиционными взглядами на баланс международных сил и интересов, и была ориентирована на экспансию, далеко выходившую за рамки межвоенных границ. Характерное для тоталитарного режима отрицание компромиссов, в том числе и во внешнеполитической сфере, делало неизбежным военное столкновение Германии со своим геополитическим окружением после того, как последнее отказывалось от односторонних уступок. Если для Клаузевица война являлась лишь продолжением политики иными средствами, то для нацизма война была ее целью, оправдывавшей само существование «третьего рейха». В отличие от ситуации внутри страны 1933 год не принес с собой резкого поворота германской внешней политики. «В первые годы своего правления Гитлер скорее тормозил действия военного и внешнеполитического ведомств, направленные на срыв переговоров о разоружении и форсирование политики реванша» (В. Михалка). Опираясь на заявление ведущих держав Запада о соблюдении принципа равноправия на предстоявшей конференции Лиги наций по разоружению (11 декабря 1932 г.), Гитлер забросал их «мирными инициативами», подразумевавшими ремилитаризацию страны. Помимо внутреннего пропагандистского эффекта они дали повод для выхода Германии из Лиги наций (14 октября 1933 г.).

Каждый из контрагентов нацистского режима рассчитывал на то, что этот новый фактор международной политики удастся если не обратить себе на пользу, то по крайней мере нейтрализовать. Так, дипломатия СССР продолжала исходить из растущей опасности включения гитлеровской Германии в единый антисоветский фронт. Полпред в Берлине Л.М. Хинчук 7 июля 1933 г. сообщал в Москву, что главная цель нацистов находится на Востоке, т.к. «если великие державы им позволят против кого-либо воевать, то только против СССР». «Я считаю, что нам тоже, сближаясь с Францией, Польшей и другими государствами, не следует прежде времени сбрасывать маску и начинать безудержную антигерманскую кампанию… Если мы открыто признаем, что от советско-германских отношений осталось пустое место, то это лишь понизит нам цену в глазах противников Германии»1. Подобные размышления лежали в русле «европейского концерта», Гитлер же мыслил категориями мирового господства, которые были предельно откровенно изложены в его книге «Майн кампф».

После того, как установление тоталитарной диктатуры, в течение нескольких месяцев сломившей сопротивление демократических сил, стало фактом, в советском руководстве перестали воспринимать Гитлера как марионетку в руках крупного капитала или западных держав. Двойственное отношение Сталина к нацистскому режиму проявилось задолго до лета 1939 г. Рассматривая Германию как фактор подрыва Версальской системы, позитивный для СССР, он всерьез опасался того, что западные державы путем незначительных уступок смогут направить агрессивную энергию «третьего рейха» на Восток. Если выход Германии из Лиги наций вызвал в Кремле скорее удовлетворение, то последующие события давали почву для все большей озабоченности. Германо-польский акт о ненападении, заключенный в январе 1934 г., превращал территорию главного западного соседа СССР из «санитарного кордона» в плацдарм возможной агрессии.

Перед европейской дипломатией середины 30-х гг. открывались два пути – либо пассивная реакция на действия Гитлера, становившегося все более агрессивным, либо создание системы коллективной безопасности. Пропагандистское контрнаступление антифашистского движения, наиболее ярким примером которого стал сорванный процесс о поджоге рейхстага, поворот Коминтерна вправо и готовность европейских коммунистов войти в правительства «народного фронта», наконец, заключение советско-французского договора о взаимопомощи (2 мая 1935 г.) свидетельствовали о реальности второго пути.

Для Гитлера вопрос заключался в утверждении собственных внешнеполитических комбинаций. Придя к власти, он сохранил верность своей давней идее об оси Лондон-Берлин-Рим, которая должна была сменить Версальское окружение Германии. С Муссолини его связывала идейная общность, Великобритания оставалась бесспорным арбитром европейской политики. Первоначально фюрер не мог выложить на стол ни одной козырной карты, ограничиваясь созданием пропагандистского плацдарма вокруг своей «миротворческой» деятельности. В январе 1935 г. состоялся плебисцит в Сааре, до того находившемся под контролем Лиги наций. Более 90 % голосовавших высказалось за возвращение в Германию. Итоги саарского референдума не вызвали серьезной озабоченности на Западе. Общественное мнение Великобритании и Франции считало, что Версальская система зашла по отношению к немцам слишком далеко, и с сочувствием относилось к требованиям обеспечить им право на самоопределение. Гитлер и его окружение сумели обратить этот фактор в свою пользу, тем более что он соответствовал их программным требованиям о возрождении и собирании германской нации. Кроме того, этнический акцент во внешней политике позволял соединить ревизию итогов первой мировой войны с идеями «великогерманского объединения», невыполненным завещанием германской революции 1848-1849 гг.

Лишенная на первых порах силовой поддержки, внешнеполитическая машина «третьего рейха» сделала ставку на подрыв соседних государств изнутри, на все сто процентов используя очаги этнической напряженности, порожденные Версальской системой. Тайная поддержка нацистского движения в Австрии и германских националистов в Судетской области Чехословакии, где проживало около 3 млн. немцев, принесла свои плоды лишь годы спустя. Первая попытка присоединить Австрию в июле 1934 г. не удалась. После убийства канцлера Энгельберта Дрейфуса и неудавшейся попытки путча Гитлеру пришлось официально открещиваться от своих австрийских сторонников.

Вторым разочарованием стала жесткая позиция Италии, отодвинувшая на второй план перспективу фашистско-нацистского союза. Введя войска в Южный Тироль, Муссолини сорвал планы «великогерманского объединения». Пока он еще не воспринимал всерьез своего немецкого единомышленника.

7 марта 1936 г. Германия пошла на разрыв Локарнских соглашений, введя войска в Рейнскую демилитаризованную зону. Гитлер позже признавался, что это была игра ва-банк – «если бы французы решились выступить, нам пришлось бы убираться». Сопротивление Франции тормозила Великобритания, правящие круги которой не прочь были подправить общеевропейский баланс за счет контролируемого возрождения германской военной мощи. Пропаганда Геббельса подавала ввод сил вермахта на левый берег Рейна как «дружескую руку, протянутую французскому народу», внешнеполитическое ведомство распространяло проекты новых договоров о «вечном мире». Победа публичной политики нацистов оказалась даже более весомой, нежели изменение военно-стратегической обстановки на западных рубежах Германии. В итоге шанс остановить агрессию на одном из первых рубежей был упущен, напротив, Гитлер почувствовал вкус к политике силового давления. О том, что она не ограничится «округлением» границ, свидетельствовал подбор союзников Германии. Продолжая рассчитывать на благожелательный нейтралитет Великобритании, Гитлер активизировал дипломатическую игру с Муссолини. Помощь Италии и Германии войскам генерала Франко в гражданской войне в Испании ускорила формирование оси БерлинРим, скрепленной тайным соглашением от 25 октября 1936 г. Ровно через месяц был подписан Антикоминтерновский пакт с Японией, Италия присоединилась к нему в ноябре 1938 г.

Западное направление внешней политики Гитлера накануне второй мировой войны прикрывало его скрытую агрессию на Востоке, начало которой было положено оккупацией и присоединением (Anschluss) Австрии в марте 1938 г. Эта акция, которой геббельсовская пропаганда подобрала название «марша цветов», действительно встретила поддержку большинства австрийцев, сохранявших ностальгию об утраченном величии Дунайской монархии и издерганных внутриполитической нестабильностью 30-х гг. Сразу же после присоединения в стране началась нацистская «унификация», сочетавшая в себе политический террор против социалистов (только в Вене гестапо арестовало около 70 тыс. человек) и конфискацию собственности влиятельной еврейской общины. Австрия, переименованная в Восточную провинцию (Ostmark) оказалась первым государством, которое исчезло с политической карты межвоенной Европы.

Следующей жертвой должна была стать Чехословакия, также возникшая на развалинах АвстроВенгерской империи. Выгодное военно-стратегическое положение и стабильная демократия делали эту страну неприступной крепостью в Центре Европы. Сценарий «троянского коня», на сей раз с опорой на немецкое этническое меньшинство, начал реализовываться и здесь. Пропагандистская машина Геббельса не жалела сил для живописания притеснений судетских немцев, из них формировались отряды самообороны с нацистской окраской. Гитлер призывал своих генералов быть готовыми к вооруженному выступлению в любой момент. Сам он в узком кругу считал оптимальной провокацией убийство немецкого посла в Праге (этот вариант уже отрабатывался применительно к Вене), очевидно, помня о событиях кануна первой мировой войны. Как и с Австрией, первая попытка не принесла успеха – в ответ на заведомо неприемлемый ультиматум партии судетских немцев, предъявленный чехословацкому правительству, последнее провело 20 мая 1938 г. мобилизацию. После того, как западные державы подтвердили свою готовность обеспечить территориальную целостность Чехословакии, Гитлер временно отступил, но не отступился от своих планов.

Чехословакия 1938 г. вполне могла оказаться в роли Сербии 1914 г., став запалом новой мировой войны. То, что этого не случилось, говорит не в пользу противников Гитлера. Франция, связанная с Чехословакией союзническими обязательствами, поставила пассивное миролюбие выше реальной логики событий. Парижская пресса называла вещи своими именами – «мы не хотим умирать за чехов». В отличие от своих противников, Гитлер не боялся повторить июль четырнадцатого – на съезде НСДАП в сентябре он заявил, что вермахт войдет в Судеты во что бы то ни стало. Диктатор вновь блефовал, и вновь Запад принял его условия игры. В результате «кризисный менеджмент» британского премьера Невилля Чемберлена свелся к обсуждению вопроса о том, в какие международно-правовые рамки будет введена эта агрессия. 29 сентября в Мюнхене было подписано соглашение, фактически означавшее раздел Чехословакии, суверенного государства, мнения которого вообще никто не спросил. Под договором стояли подписи руководителей Германии, Франции, Италии и Великобритании. Через день механизированные колонны вермахта уже пересекали чешско-германскую границу. Здесь уже не было цветов, даже «вернувшиеся в рейх» судетские немцы проявляли сдержанность, предчувствуя худшее. В результате подписания Мюнхенского договора был потерян оборонительный пояс Чехословакии в Судетах (граница проходила отныне в 40 км от Праги), ее правительство де-факто попадало в зависимость от Берлина.

Вернувшись в Лондон, Чемберлен заявил: мир обеспечен на целые поколения. Гитлер действительно заключил специальные соглашения о сохранении мира с Великобританией и Францией. Утверждение советской историографии о том, что лидеры этих государств в Мюнхене рассчитывали повернуть германскую агрессию на Восток, следует отнести к разряду пропагандистских штампов. И после событий марта 1939 г. СССР и Германия не имели общей границы, а лежащая между ними Польша являлась слишком ценным объектом для того, чтобы воспользоваться ею как новой приманкой для Гитлера. Политика Запада заслуживает серьезных упреков за другое – за нежелание признать реальность германской агрессии в Европе и пассивно-оборонительные настроения. Чемберлен и его французский коллега Эдуард Даладье продолжали мерить Гитлера собственным аршином, они всерьез воспринимали его стремление собрать всех немцев в границах «рейха» и ждали, что он успокоится, решив этот вопрос.

Гитлеру нравилось обманывать своих партнеров по Мюнхенскому соглашению, которых он в застольных разговорах именовал не иначе как «жалкими червяками». В марте 1939 г. вермахт оккупировал Чехию, на территории которой был образован протекторат Богемии и Моравии. Получившее формальную независимость словацкое государство также оказалось вассалом Германии. После того, как «собирание немцев» уступило место неприкрытым аннексиям, мировое сообщество вычеркнуло нацистский «рейх» из числа своих членов. Ослепленный легкостью собственных успехов, Гитлер не заметил этой перемены. Аппетит приходит во время еды, и он продолжает наращивать темпы дипломатической подготовки новых завоеваний. В апреле 1939 г. Гитлер разрывает соглашение о соотношении военноморских флотов с Великобританией, подписанное менее чем за четыре года до этого, открыто выдвигает претензии на бывшие колонии Германии. 22 мая 1939 он подписывает Стальной пакт с Муссолини, уже захватившим Албанию.

Следующая цель гитлеровской агрессии не вызывает сомнений – это Польша, государство, воссозданное в рамках Версальской системе, где также проживало немало этнических немцев. Гитлер прибегает к излюбленному приему, грозя и обещая одновременно. После того, как Польша отвергла его утопические предложения союза против СССР и участия в разделе Украины, Гитлер наращивает претензии к ней самой – предоставление экстерриториального коридора в Восточную Пруссию, возвращение находящегося под контролем Лиги наций крупного порта Данциг. Дипломатическая атака прикрывает развертывание армии вторжения. План «Вайс», содержавший детали военной операции против Польши, был подписан Гитлером уже 11 апреля 1939 г.

Трудно найти рациональные объяснения гитлеровской спешки с завоеваниями 1938-1939 г. В конце концов, в рамках четырехлетки он ожидал перестройки немецкой экономики на военный лад и появления боеспособного вермахта лишь к исходу 1940 г. Как азартный хищник, не успев переварить одной добычи, Гитлер набрасывался на другую. Его главным врагом и союзником одновременно выступало время – рассчитывая обогнать своих противников, он панически боялся не дожить до воплощения своих планов. Постоянным рефреном выступлений Гитлера являлось утверждение, что «я могу быть в любой момент уничтожен каким-нибудь преступником, каким-нибудь идиотом». Все остальные препятствия не казались ему столь же существенными.

Самоуверенность нацистского вождя имела под собой серьезные основания. Население страны с восторгом встречало все новые подтверждения могущества Германии. На внешнем фронте дела обстояли как нельзя лучше. Мир был буквально загипнотизирован успехами Гитлера, правительства соседних стран оказывались перед ним в положении кролика перед удавом. Призывы к формированию единого фронта перед лицом нацистской агрессии звучали как глас вопиющего в пустыне. Каждое из государств-соседей, включая самых малых, уверяло себя, что она обойдет его стороной и даже пыталось извлечь выгоду из сложившейся ситуации (достаточно напомнить об участии Польши в разделе Чехословакии – через несколько месяцев ее собственная территория станет добычей не только Германии, но и СССР, Литвы и Словакии). Ведя масштабную дипломатическую игру, Гитлер не боялся идти на уступки, рассчитывая в ближайшем будущем получить все. Лишь весной 1939 г. последние оптимисты на Западе поняли неизбежность военного конфликта с гитлеровской Германией. Среди этих последних находились «миротворческие» лидеры Франции и Великобритании, которые несут свою долю ответственности за втягивание Европы во вторую мировую войну. В ответ на подписание Стального пакта Запад гарантировал неприкосновенность польских границ, но «по сравнению с 1914 г. Польша была слабой заменой России в политике окружения Германии» (Голо Манн). Наступив на горло собственной песне, Великобритания и Франция отодвинули на второй план свое неприятие сталинской диктатуры и начали переговоры о военном союзе с СССР.

Реакция Сталина на происходившее в Центральной Европе накануне второй мировой войны была более спокойной. Большевистская доктрина всегда исходила из ее неизбежности, а агрессивные действия Гитлера объективно срывали казавшиеся реальными планы «единого антисоветского фронта». У Сталина оказывались развязанными руки для того, чтобы опробовать обе альтернативы – либо достичь компромисса с западными державами для предотвращения германской агрессии, либо использовать ее для укрепления западных рубежей СССР. В августе 1939 г. обе альтернативы сосуществовали буквально бок о бок, разделенные несколькими кварталами московских улиц. Кремль выставил себя на аукцион и напряженно следил за ростом ставок. После того, как западные державы решили, что обойдутся без непредсказуемого СССР, Сталин понял, что без Гитлера он окажется в опасной изоляции. 23 августа два главных диктатора ХХ века подписали пакт о взаимном ненападении.

Согласно секретному приложению к нему отказываясь от претензий на огромную территорию к востоку от Карпат, Буга и Немана, Гитлер выигрывал главное, что тогда его интересовало – гарантию от войны на два фронта. Пакт стал сенсацией только для тех, кто всерьез воспринимал взаимные пропагандистские атаки двух режимов. Не было большого секрета и в том, что стало ценой их внезапно возникшей дружбы. И тем не менее подписание пакта буквально всколыхнуло общественное мнение во всех европейских странах. Коммунистические партии, поклонники Советского Союза среди западной интеллигенции долго не могли оправиться от шока, для них погас последний луч надежды на Востоке. Напротив, сторонники теории «тоталитарного родства» России и Германии радостно потирали руки, считая, что теперь окончательно прояснилась линия фронта. В конечном счете ошиблись и те, и другие. Это был не брак по расчету, а скорее «водяное перемирие», которое автоматически заканчивалось с изменением погоды на континенте.

«Сейчас весь мир у меня в кармане», – ликовал Гитлер, узнав о подписании пакта. Если верить Герману Раушнингу, записывавшему застольные разговоры своего вождя, еще в 1934 г. тот сказал буквально следующее: «Вероятно, мне не избежать союза с Россией. Я придержу его как последний козырь. Но он не удержит меня от того, чтобы столь же решительно изменить курс и напасть на Россию после того, как я достигну своих целей на Западе. Глупо было бы думать, что мы всегда будем действовать прямолинейно… Мы будем менять фронты, и не только военные». О позиции и настроениях Сталина в августовские дни 1939 г. мы знаем гораздо меньше. Воспоминания его соратников говорят о том, что он выглядел успокоенным, считая, что ему удалось перехитрить Гитлера. На фотографии в момент подписания пакта он, стоя за спиной Риббентропа, даже улыбается. Вопрос о том, дал ли пакт зеленый свет войне или Гитлер не решился бы выступить против Польши, имея перед собой перспективу войны на два фронта, остается гипотетическим и по сей день. Так или иначе, Сталин не мог строить свою политику, исходя из надежды на оптимальный вариант – западноевропейские политики уже обожглись на собственном миролюбии. Он боялся, что после Польши Гитлер предложит мир Западу и двинется против СССР. И здесь пакт как продукт национального эгоизма давал стране и геополитическое пространство, и мирную передышку. Вряд ли правомерно взвешивать на одних весах полученные преимущества или утверждать, что «Сталин дал ослепить себя блеском немецких предложений» (И. Флейшхауер). Поставим точку после признания, что каждый из двух диктаторов видел в заключении пакта свой исторический шанс.

Тезису биографов о железной воле фюрера противоречит тот факт, что он несколько раз откладывал дату нападения на Польшу. Только 1 сентября 1939 г. соединения вермахта перешли ее границу. На сей раз предлогом было избрано нападение переодетых в польскую униформу эсесовцев на радиостанцию в пограничном немецком городке Глейвиц. К подобного рода провокациям со стороны «третьего рейха» мир уже привык, поэтому правительства Великобритании и Франции ультимативно потребовали от Германии отвести войска с территории Польши. 3 сентября срок ультиматумов истек, и началась вторая мировая война.

Историки спорят о том, был ли готов Гитлер к такому повороту событий, или рассчитывал, что Запад проглотит и эту агрессию. Сам он попытался реализовать следующий сценарий: получив в Польше необходимый плацдарм для продолжения агрессии на восток, попытаться сыграть на антисоветских настроениях западных держав. Открыто и тайно осенью 1939 г. Гитлер постоянно заявлял о своей готовности к достижению «вечного мира в Европе». Пойди Великобритания на эту сделку, и летняя кампания 1940 г. началась бы не на Западе, а на Востоке, и ее главной целью оказался бы Советский Союз, продемонстрировавший в ходе «зимней войны» 1939-1940 гг. свою слабость. Наличие пакта о ненападении не стало бы сколько-нибудь существенным препятствием для реализации подобного сценария – в любой момент на свет могли появиться его секретные статьи, выставлявшие геополитические амбиции СССР в крайне неприглядном свете. Но то, что оказалось возможным реализовать со Сталиным, не прошло по отношению к Чемберлену. Великобритания отдавала себе отчет в том, что в данной ситуации она связана с Францией общей судьбой. Для правительства последней подписание осенью 1939 – весной 1940 г. мирного договора было равносильно признанию гегемонии Германии в Европе.

Так или иначе, объявление войны еще не означало ее активного ведения. Крупных операций на западном фронте, где 31 немецкой дивизии противостояли 85 французских и 10 английских, отмечено не было. «Странная война» на Западе сопровождалась быстрым продвижением вермахта вглубь польской территории, несмотря на героическое сопротивление польских войск. 17 сентября с востока границу Польши перешли части Красной армии, начав выдвижение на рубежи, согласованные секретным приложением к пакту Сталина-Гитлера. 6 октября был уничтожен последний очаг сопротивления польской армии – молниеносная операция удалась в полной мере. Уже первые месяцы оккупации Польши показали, что с захватом ее территории война не закончилась, а только разворачивалась. Это была та война, о которой мечтал Гитлер – истребление беззащитных «недочеловеков», расчистка жизненного пространства для расы арийских господ. Западная часть Польши вошла в состав «третьего рейха» и активно заселялась этническими немцами. На остальной ее части, куда выселялось славянское и еврейское население, было создано генералгубернаторство, введена трудовая повинность и развязан массовый террор. Первоначально он был направлен против социальных верхов, но вскоре приобрел расовую направленность. Уже в 1940 г. на территории генерал-губернаторства появились первые концлагеря, специально предназначенные для уничтожения местного населения.

Имея перед собой уроки 1914-1918 гг., Гитлер стремился любой ценой не допустить войны на два фронта. Вновь на вооружение была взята идеология «блитцкрига», разгрома противников поодиночке. 9 апреля 1940 г. под предлогом защиты морских коммуникаций были оккупированы Дания и Норвегия. Европейцы продолжали считать, что на большее у Гитлера не хватит сил. Он же, напротив, все жестче требовал от командования вермахта скорейшего проведения военной операции против Франции. Дата ее начала переносилась в общей сложности 29 раз – генералы оттягивали рискованное мероприятие, ссылаясь на неподготовленность коммуникаций и плохие погодные условия. Наконец, 10 мая соединения вермахта перешли границы Франции, Бельгии, Люксембурга и Нидерландов. Гитлер настоял на прорыве танковых соединений через Арденны. Для «западного похода» ему удалось собрать 135 дивизий, его противники, имевшие численное превосходство, уступали в боевом опыте и качестве вооружений.

Мобильные соединения вермахта уже через десять дней вышли к Ла-Маншу, замкнув в котле у Дюнкерка более чем трехсоттысячную группировку англофранцузских войск. Ее спасло только чудо – Гитлер отдал «стоп-сигнал» танковым группам генералов Клейста и Гота, посчитав, что те находятся на пределе своих возможностей. 28 мая капитулировала полумиллионная бельгийская армия. 14 июня немецкие войска вошли в Париж, объявленный открытым городом. Через неделю Франция подписала акт о капитуляции. Большая часть ее территории подверглась оккупации, лишь на юговостоке страны был создан очередной протекторат «третьего рейха», отданный в управление коллаборационистам во главе с маршалом Анри Пэтеном. Для предотвращения голода и ослабления тыла германские войска наладили безжалостную эксплуатацию завоеванных территорий. Оккупация Западной Европы отнюдь не означала примирения ее населения с нацистским господством – «французы сначала сделали вид, что сражаются, а затем, что подчиняются». Непокоренными оставались и великие державы европейской периферии, прямое столкновение с которыми не сулило повторения «прогулки на Париж». Герхард Вайнберг сравнил Европу 1938-1941 г. с артишоком, в центре которого находилась Германия, которая, проглатывая изнутри листок за листком, приближалась к находившимся на его поверхности главным действующим лицам второй мировой войны.

Секрет военно-стратегических успехов вермахта заключался не в нем самом, и уж тем более не в гениальности «фюрера». Достигнутый к концу 30-х гг. уровень развития военной техники (прежде всего танков и авиации) привел к результату, противоположному ситуации в первой мировой войне: наступающий обладал почти полной гарантией успеха до тех пор, пока его тыловая инфраструктура была в состоянии освоить завоеванное пространство. Можно не сомневаться, что наступление англо-французских сил осенью 1939 г. привело бы к результату с точностью до наоборот. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что солдаты и офицеры вермахта горели желанием отомстить за поражение страны в первой мировой войне. С каждой новой победой головокружение от успехов усиливалось, и, подобно наркотику, оно исподволь начало разрушать военный организм. Сменявшие друг друга пропагандистские конструкции реванша, блицкрига, тотальной войны, чудо-оружия и т.д. скрывали от немецкого народа очевидный факт: каждое приращение подконтрольной «третьему рейху» территории, каждый новый покоренный народ делали все более призрачной надежду на окончательную победу Германии во второй мировой войне.

После триумфального западного похода Гитлер окончательно уверовал в собственную непогрешимость. До июня 1941 г. его планы быстротечных кампаний дали осечку только один раз. Непокоренной оставалась Великобритания, и именно ей на протяжении целого года пришлось выносить на себе всю тяжесть мировой войны. Продолжавшиеся и после капитуляции Франции предложения сепаратного мира не возымели на правительство Уинстона Черчилля никакого влияния. Маски были сброшены, и поверить в миролюбие нацистского режима мог только сумасшедший. Таковым был объявлен заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс, 10 мая 1941 г. самостоятельно прилетевший на Британские острова с миссией миротворца.

Подготовленный к осени 1940 г. план высадки германских войск в Великобритании (операция «Морской лев») так и не был реализован. Гитлер попытался вначале добиться полного превосходства в двух других стихиях. Массированное применение Германией подводных лодок, в том числе и на атлантических коммуникациях, поставило Великобританию на грань морской блокады. За первый год войны немецкие подводники, применявшие тактику «волчьей стаи», уничтожили более 1000 кораблей, потеряв только 66 лодок. С 13 августа 1940 г. началась война в воздухе, массированные бомбардировки английских городов носили скорее характер акций устрашения. Отсутствие дальних истребителей (один из промахов «плановой экономики» Геринга) и большие потери заставили Гитлера отказаться от продолжения бомбардировок и задуматься о необходимости новых ярких побед, к которым стало привыкать не только его фанатичные поклонники, но и подавляющее большинство «обычных» немцев.

В отличие от августа 1914 г. сентябрь 1939 г. не принес с собой волны патриотического воодушевления, еще слишком свежи были воспоминания двадцатилетней давности. Оно пришло позже, после первых ошеломляющих побед. Вряд ли многие всерьез воспринимали нацистские мечты о мировом господстве, но, безусловно, подавляющее большинство немцев продолжало жить имперскими традициями, памятуя о «месте под солнцем», которого окончательно была лишена Германия в 1918 г. Видеть в сегодняшних победах завтрашние поражения были способны только одиночки, прислушивавшиеся к голосу собственной совести. Их было чрезвычайно мало, но они были во всех слоях немецкого общества. 8 ноября 1939 г. подмастерье Георг Эльзер заложил бомбу в мюнхенской пивной, где должны были собраться «герои пивного путча». Взрыв прозвучал через несколько минут после того, как Гитлер покинул собрание. Неудавшееся покушение антифашиста-одиночки не поколебало уверенности фюрера в сплоченности «внутреннего фронта».

Исключения, подобные покушению Эльзера, арестованного на швейцарской границе и погибшего в концлагере, лишь подтверждали известное правило – от побед не принято отказываться. Кадры кинохроники показывали немецких солдат, марширующих по улицам европейских столиц, Гитлера, любующегося видами Парижа. Вера в его гениальность и полководческий талант стала превращаться из обязательного пропагандистского штампа в главный фактор высокого боевого духа вермахта. Немцы стали привыкать к войне – это было тем легче, что ее дыхание практически не сказывалось на будничной жизни. Для эмигрантки из России княжны Васильчиковой, приехавшей в Берлин в 1940 г. и оставившей уникальный дневник, неудобства военного времени свелись первоначально лишь к запрету принимать ванну в рабочие дни недели. Еще одним специфическим выражением военной тревоги стала пропажа туалетной бумаги в здании министерства иностранных дел, куда Васильчикова благодаря аристократическим связям смогла устроиться на работу. Неудобства светомаскировки и суррогатный кофе с лихвой компенсировались лучшими французскими винами и чувством сопричастности к «великим победам». Второе издание «гражданского мира» также имело свою цену. Только из оккупированных в ходе первого этапа войны стран Европы было переведено на баланс «рейха» разного рода ценностей в размере 12 млрд. золотых марок. Награбленное в порядке инициативы снизу и отправленное в Германию полевой почтой не поддается никакому учету.

«Можно без преувеличения сказать, что националсоциалистская система была зафиксирована на эту войну. Для фюрера вопрос заключался не в том, стоит ли нападать на Советский Союз, а в том, когда напасть» (П. Ян и Р. Рюруп). Он так и не решился отдать приказ о высадке вермахта на Британские острова, пока в тылу оставался такой опасный «союзник», как СССР. Попытка Гитлера решить вопрос миром, путем раздела английских владений направив советскую экспансию на юг, к Индийскому океану. Сталин разгадал маневр своего визави, предлагавшего разделить шкуру еще не убитого медведя, и в своих директивах Молотову накануне его визита в Берлин в ноябре 1940 г. сосредоточил внимание на Юго-Восточной Европе. 12 ноября Молотова принял Гитлер, предложивший Советскому Союзу присоединиться к военному союзу Германии, Японии и Италии. Гитлер уклонился от уступок в балканском вопросе, доступ к румынской нефти оставался для него главным приоритетом в этом регионе. Не было достигнуто серьезного прогресса в отношении Финляндии, попавшей в советскую сферу интересов (в этом случае нацистское руководство волновали бесперебойные поставки шведской руды). Вторую беседу с Молотовым Гитлер закончил сожалением, что «ему до сих пор не удалось встретиться с такой огромной исторической личностью, как Сталин, тем более, что он думает, что, может быть, и сам попадет в историю». Это можно было понимать и как неуклюжую лесть, и как скрытую угрозу. Визит Молотова в Берлин показал, что СССР и Германия «скорее уперлись грудь в грудь, чем стоят спина к спине» (Ю. Ферстер).

Гитлер давно уже потерял интерес к дальнейшей торговле, и более проницательный политик, нежели Молотов, мог бы это заметить. Гораздо большую роль, чем неуступчивость советских партнеров по переговорам, не желавшим соглашаться с ролью вассалов, в этой перемене сыграли ошеломляющие военные успехи летней кампании 1940 г. Нацистский режим стал заложником собственных побед, действовавших как наркотик. На следующий год предстояло совершить нечто не менее масштабное, и на выбор оставались лишь две европейские державы – Советский Союз и Великобритания. За Великобританией стоял мощный союзник США, поэтому на молниеносную войну против нее рассчитывать не приходилось. Напротив, за СССР находилась Япония, готовая при первом же удобном случае высадиться на Дальнем Востоке.

Поражение Великобритании заставило бы ее признать гегемонию Гитлера на европейском континенте, но вопроса о физическом выживании англичан не стояло. Иное на Востоке. Война с СССР должна была обеспечить завоевание ресурсов и жизненного пространства для его «германизации». Ни о каком соглашении со Сталиным в ходе или после войны на уничтожение (Vernichtungskrieg) речи быть не могло.

Донесения военной разведки подчеркивали слабость Красной Армии, гнет режима и готовность порабощенных народов к сопротивлению, особенно в только что присоединенных западных республиках. Гитлер окончательно пришел к выводу о том, что СССР – «колосс на глиняных ногах», и в узком кругу предпочитал говорить о его «обезвреживании». План военной операции «Барбаросса» был подписан им 18 декабря 1940 г., но его подготовкой генеральный штаб занимался несколько месяцев до этого. Начало африканской кампании (11 февраля 1941 г.) и военный разгром Югославии в апреле-мае 1941 г. стали только эпизодами, на некоторое время отвлекшими Гитлера от стратегической задачи.

В конечном счете направление кампании 1941 г. определили прагматические соображения. Весной в рейхе были снижены нормы потребления ряда продовольственных товаров. Чиновники из министерства продовольствия давно уже прорабатывали восточный сценарий: «Войну можно продолжать только в том случае, если весь вермахт на третьем году военных действий будет питаться за счет России. При этом от голода погибнут несколько десятков миллионов человек, если мы вывезем оттуда необходимое для нас продовольствие». С точки зрения нацистского руководства все складывалось как нельзя лучше – обеспечение германской армии само собой решало проблему «избыточного населения» европейской России. Дело было за малым – эту территорию еще следовало завоевать. Теперь вермахту обещали войну особого рода – массовое убийство представителей низшей расы без правил и ограничений, без разбора между солдатами и партизанами, военными и гражданским населением. Разница между евреем, украинцем или русским сводилась только к очередности уничтожения. 13 мая специальным декретом фюрера была провозглашена амнистия участникам предстоявшей войны против СССР за любые военные преступления (Kriegsgerichts-barkeitserlass). Преступный режим с каждым днем втягивал все большее число своих подданных в акты геноцида, и солдаты вермахта не являлись исключением из этого правила.

Наличие пакта о ненападении и формально «дружественные» отношения с СССР осени 1939 – весны 1941 гг. не позволяли ведомству Геббельса провести солидную пропагандистскую подготовку похода на Восток. В этом не было большой необходимости – антирусские настроения сидели достаточно глубоко в общественном сознании, и аргументы от истории делали свое дело. Новый крестовый поход, вторая волна колонизации Востока (Drang nach Osten), извечное противостояние арийской культуры и русской азиатчины – об этом трубила нацистская пресса уже 22 июня 1941 г. На традиционные предрассудки накладывалось общее для западного мира неприятие большевизма как общественной системы (идеологи нацизма предпочитали говорить о «еврейско-большевистском мировом заговоре»), которую по возможности следует удалить с лица земли хирургическими методами. Народы Советского Союза выступали скорее соучастниками, чем жертвами этой системы, что оправдывало установление внешнего контроля над ними.

Сразу же после начала военных действий на восточном фронте в ход была пущена версия о «превентивном характере» войны – гениальный фюрер предвосхитил действия Красной Армии, готовой обрушиться на Германию. Не вдаваясь в детали скорее публицистической, чем историографической дискуссии вокруг этой темы, отметим, что ни в одном из германских документов первой половины 1941 г. не зафиксировано серьезных опасений по поводу возможных наступательных действий Красной Армии. Напротив, продвижение ее частей к западной границе СССР рассматривалось немецкой военной разведкой как укрепление оборонительных рубежей. Это совсем не означает, что у Сталина не было планов вмешаться в ход второй мировой войны – но только дилетант мог пустить их в ход тогда, когда вермахт находился на вершине своих успехов. Ноябрьский визит Молотова в Берлин показал, что советское руководство вполне устраивала политика возрастающих компенсаций за свой нейтралитет. Другое дело, что она уже не устраивала Гитлера. Больше, чем открытие военных действий, его волновало возможное присоединение СССР к блокаде Германии, повторяющее сценарий первой мировой войны. Иррациональная уверенность фюрера в непобежденности немецкой армии осенью 1918 г. переросла в миф о ее непобедимости, окончательно рухнувший для него лишь весной 1945 г.

Двух диктаторов объединяла не только слепая вера в собственное превосходство над окружающим миром, но и неспособность трезво оценить силы противника. Точно так же, как Сталин осенью 1939 г. недооценил финнов, Гитлер год спустя недооценил потенциал сопротивления Советского Союза. В первом случае количественный учет соотношения сил скрыл эмоциональный подтекст – боевой дух маленького народа и его готовность к защите родины. Во втором, наоборот – фанатичная убежденность в превосходстве арийской нации не позволила реально оценить мобилизационные возможности государственной экономики, не говоря уж о неисчерпаемых людских и сырьевых ресурсах СССР. В окружении фюрера давно уже не было никого, кто мог бы противопоставить ему свою точку зрения.

Взгляды Гитлера определяли военно-стратегическое планирование войны с Россией. Согласно плану «Барбаросса» ставка делалась на массированное применение танков и фронтовой авиации для проведения скоротечных операций по окружению и разгрому противника. Боеспособные части Красной Армии должны были быть уничтожены западнее линии Днепр – Западная Двина, чтобы затем вермахт мог, практически не встречая сопротивления продвигаться до рубежа Архангельск-Астрахань. Вопрос о направлении главного удара пока еще не стоял – наступление предусматривалось осуществлять одновременно тремя группами армий в направлении Ленинграда, Москвы и Северного Кавказа. Очередной «блицкриг» следовало завершить до наступления осенней распутицы. Гитлера не смущал ни опыт Наполеона, ни разумный отказ германских генералов первой мировой войны от продвижения вглубь России. Наряду с фанатичной верой в превосходство арийской расы над славянскими «недочеловеками» его убаюкивал опыт французской кампании 1940 г., показавшей безграничные возможности мобильных соединений контролировать завоеванное пространство. За несколько дней до начала войны на востоке Геббельс отмечал в своем дневнике: «Фюрер считает, что кампания продлится четыре месяца, мне кажется, что меньше. Большевизм развалится как карточный домик, мы накануне победы невиданного масштаба».

На рассвете 22 июня 1941 г. немецкие войска перешли границы Советского Союза. Почти двукратное преимущество армии вторжения перед частями Красной Армии, сосредоточенными в приграничных округах, многократно усиливалось качественным превосходством вермахта. Первые недели войны на Востоке принесли ошеломляющие успехи тактике охватывающих ударов с массированным применением танков.

Только под Киевом попало в плен около 600 тыс. советских солдат. Всего за полгода наступательных операций вермахтом захвачено около трех миллионов пленных, лишь каждый десятый из которых дожил до освобождения. Отдельные очаги героического сопротивления – оборона Брестской крепости, попытка контрнаступления под Смоленском – не меняли общей трагической картины. Сказывались и потеря управления войсками, и отсутствие продуманной стратегии оборонительных боев. Опыту солдат и офицеров вермахта, чувствовавших себя профессиональными военными, противостояло неумение и нежелание воевать красноармейцев, многие из которых едва успели пройти школу молодого бойца. Сталинская система, убаюкавшая народ сказкой о своих «исторических преимуществах», не показала их на первом этапе войны. Наоборот, ей пришлось платить по счетам прошлых лет – свою роль сыграли и репрессии по отношению к офицерскому корпусу 1936-1938 гг., и свертывание антифашистской пропаганды в первые годы второй мировой войны. За этот период военная промышленность «третьего рейха» выросла более чем в два раза, в СССР же только разворачивалось массовое производство новейших образцов вооружения.

Уже 4 июля Гитлер посчитал войну в России оконченной и начал переносить акцент на внеевропейский театр военных действий, рассматривая своей следующей целью захват Гибралтара, Суэцкого канала и всего Ближнего Востока. Высадка на Британские острова не предусматривалась, ставка была сделана на их блокаду и методичное уничтожение английской военной машины германской авиацией. Параллельно он активизировал контакты с японскими дипломатами, поощряя своего восточного союзника к вступлению в войну. Тем более неожиданным оказалось зимнее контрнаступление Красной Армии под Москвой, начавшееся 5 декабря 1941 г. и перечеркнувшее надежды на завершение «русской кампании». Оно имело прежде всего психологический эффект – впервые считавшемуся непобедимым вермахту пришлось отступать. Советский Союз доказал свое право на лидирующую роль в антигитлеровской коалиции, которая окончательно сложилась только после вступления в войну США.

Перелом в войне обеспечил не только материальный перевес держав антигитлеровской коалиции, но и моральная убежденность их народов в правоте своего дела. Сталинградская битва нанесла сильнейший удар по самолюбию фюрера, ведь это именно он вопреки мнению своих генералов настоял на двойном ударе в направлении Кавказа и Волги. Начавшееся 19 ноября контрнаступление привело в «котел» между Волгой и Доном более 300 тыс. немецких, итальянских и испанских солдат. В Германии замалчивали масштабы катастрофы, постигшей армию генерала Паулюса. Гитлер не имел серьезных планов затяжной войны, и срыв «блицкрига» на Востоке привел военную машину «третьего рейха» в состояние беспорядочного дрейфа. После того, как вермахт потерял стратегическую инициативу, конечной целью его боевых действий стало продление жизни нацистского режима. 24 января 1943 г. в ходе Касабланкской конференции Рузвельт и Черчилль приняли решение вести войну до безоговорочной капитуляции Германии. Пока Советский Союз приковывал к себе главные ресурсы «третьего рейха», западные союзники вели успешные боевые действия на периферийных направлениях и морских коммуникациях. 13 мая 1943 г. был закрыт африканский фронт. В Тунисе капитулировало около 250 тыс. немецких и итальянских солдат. 28 августа 1943 г. командование германского ВМФ было вынуждено констатировать, что «в стратегическом плане Германия с прошлого года превратилась из молота в наковальню».

Если в Западной и Северной Европе германская оккупация подразумевала некое соглашение военных властей и местного населения, то на Балканах, в Польше и России оккупация лишь переводила войну на уничтожение в иную плоскость. Здесь не было места компромиссу или пассивному принятию «нового порядка». Движение Сопротивления, партизанская война в тылу врага стали естественным ответом народов на угрозу их существованию, а отнюдь не «нарушением международных норм ведения войны», как продолжает утверждать и по сегодняшний день еще не вымершая праворадикальная публицистика ФРГ. Практика карательных отрядов (Einsatzkommandos), состоявших из эсесовцев и полицейских, включала в себя планомерное уничтожение «диверсантов» (комсомольских активистов, прошедших начальную военную подготовку), «комиссаров» (под это понятие подходил любой партийный или советский работник вплоть до библиотекаря), интеллигенции, лиц еврейской национальности.

По отношению к славянскому населению применялось правило «заставлять работать, не давая есть». Еще до начала войны в Генеральном совете по четырехлетке была составлена подробнейшая программа эксплуатации ресурсов европейской части СССР. Если для министерства экономики на первом месте стояло выкачивание сырья, то для Гиммлера, ответственного за выполнение «Генерального плана Ост», речь шла прежде всего о «германизации» завоеванных территорий. Конкуренция ведомств не мешала им достигать компромисса в теории и на практике. Для 80-90 млн. славян было предусмотрено переселение за Урал, порядка 15 млн. должны были остаться для обслуживания новых господ. При разработке подобных программ называлась цифра в 30 млн. человек, которые оказывались «лишними едоками» и были обречены на гибель. Новейшие оценки потерь Советского Союза в войне, близкие этой цифре, показывают, насколько точной была нацистская механика смерти, и насколько далеко творцы «нового порядка» смогли продвинуться к осуществлению своих целей за пару лет господства на оккупированных территориях.

Внутреннее положение Германии радикально изменилось на четвертом году второй мировой войны. С весны 1942 г. начались методичные бомбардировки англо-американской авиацией немецких городов – «асы» Геринга оказались не в состоянии нанести ей серьезный урон. Бомбардировки в большей степени преследовали устрашение гражданского населения, нежели подрыв промышленного потенциала Германии. Под бомбами и руинами домов погибло около полумиллиона немцев, ежемесячно разрушалось около 25 тысяч жилых домов. Настроения простых людей стали выходить из-под контроля нацистской пропаганды, вранье и наигранный оптимизм Геббельса уже раздражали. Выступая в Берлине 18 февраля 1943 г., тот нарисовал картину сражающегося на Востоке вермахта как «единственного защитного вала против натиска степи на наш континент», а затем объединил степь, большевизм и всемирное еврейство в едином образе «демона разрушения». Раз за разом в ходе своей речи Геббельс спрашивал собравшихся: «Хотите ли вы тотальной войны?», и каждый раз ему отвечало фанатичное воодушевление, вряд ли отражавшее реальные настроения немцев в десятую годовщину установления «третьего рейха».

Смертная казнь за самые различные проявления неповиновения (вроде распространения враждебных слухов), объявленная в рамках «тотальной войны», усилила атмосферу террора в тылу, но не могла спасти нацистский режим. Если в годы первой мировой войны в Германии за государственные преступления было казнено 50 человек, то в годы второй – около 30 тысяч. В меморандумах СД, предназначавшихся высшему руководству «третьего рейха», особое внимание обращалось на пораженческие настроения, охватившие молодежь допризывного возраста. В крупнейших городах стали стихийно возникать альтернативные объединения молодежи полукриминального характера, называвшие себя «пиратами». Брожение тыла постепенно начинало охватывать и армию, введение должности офицера по национал-социалистскому воспитанию не компенсировало падения боевого духа солдат. Проведенная в июле 1944 г. сверхтотальная мобилизация дала всего 300 тыс. новых солдат, хотя для простой компенсации людских потерь вермахта было необходимо более миллиона.

В еще большей степени, чем первая, вторая мировая война была войной моторов, соперничеством хозяйственных механизмов и борьбой за истощение материальных ресурсов противника. Руководство вермахта так и не сумело сломить сопротивление предпринимателей и стоявших за ними местных нацистских бонз для того, чтобы сосредоточить в своих руках контроль за производством военной продукции. Призывы потуже затянуть пояса и отказаться от привычек мирной жизни не встречали должного понимания населения в условиях скоротечных побед. После первых массовых мобилизаций резко ухудшилась ситуация на рынке труда – в отличие от первой мировой войны нацисты не решились пойти на массовое привлечение женщин в производственный процесс. Геринг явно не справлялся с возложенными на него задачами установления «хозяйственной диктатуры», его сменил Фриц Тодт, назначенный на пост министра вооружений в марте 1940 г. На первом этапе войны хозяйственные проблемы решались путем новых завоеваний и загрузки производственных мощностей западноевропейских стран германскими военными заказами.

Еще до нападения на Советский Союз Гитлер потребовал перенести акцент оборонной промышленности на модернизацию военно-воздушных сил и флота. Однако «восточный поход» не завершился в отведенные ему шесть недель, на российских просторах вермахт нес огромные потери в боевой технике. Расчеты на украинскую пшеницу и уголь Донбасса оправдались лишь на несколько процентов. Тодт заявил Гитлеру уже 29 ноября 1941 г., что в военно-экономическом смысле война проиграна. После его таинственной гибели полномочия по контролю за экономикой были переданы Альберту Шпееру, который еще не так давно являлся придворным архитектором фюрера. Он предложил программу закрытия мелких предприятий, не работавших на военные нужды, и избавил крупные фирмы от мелочного контроля со стороны вооруженных сил, сосредоточив в своем министерстве общее директивное планирование. Шпеер делал ставку на опыт самих предпринимателей, привлекавшихся к выработке решений (так, в комиссии по танкам работали капитаны автоиндустрии, в частности Фердинанд Порше). Минимальное обеспечение гражданского сектора экономики сырьем и рабочей силой позволило в три раза по сравнению с довоенным уровнем поднять производство вооружений.

Отдельные успехи ведомства Шпеера, например, скорейшее восстановление разрушенных бомбардировками предприятий и транспортной инфраструктуры, не могли переломить общей негативной тенденции. Историки говорят о том, что промышленность избрала тактику «пассивного сопротивления» тотальной мобилизации своих возможностей (Р.Д. Мюллер). Экономическая составляющая войны нагляднее всего демонстрировала несбыточность нацистских планов установления мирового господства. Уже к 1942 г. в странах антигитлеровской коалиции было сосредоточено три четверти мировых ресурсов. После битвы под Курском Германия потеряла плоды шестимесячного производства танков и четырехмесячного – орудий. С осени 1944 г. началось неуклонное снижение объемов промышленного производства. Гитлеру оставалось надеяться только на «чудо-оружие» вроде реактивных снарядов «Фау», которые возобновили бомбардировки английских городов.

Затягивание военных действий на всех фронтах и дефицит людских ресурсов заставили нацистское руководство изменить свой подход к «неарийским нациям». Сразу после завоевания Франции появился бредовый план выселения 3 млн. евреев из Европы на остров Мадагаскар для их «естественного» вымирания. Вступление в войну США сделало бессмысленным использование еврейского населения в качестве заложников, гарантирующих американский нейтралитет. Решение об «окончательном разрешении» (Endlsung) еврейского вопроса, вероятно, было отдано Гитлером устно, историки пока не нашли его документальных подтверждений. Оно было переведено в практическую плоскость на Ванзейской конференции (20 января 1942 г.) представителей «заинтересованных» ведомств. Уникальность масштабов и технологии нацистского геноцида во многом связана с тем, что его исполнители из ближайшего окружения фюрера, находившиеся в жесткой борьбе за влияние на него, использовали эту акцию для того, чтобы обойти конкурентов. В очередной раз режим заговорил о превентивном ударе – Гиммлер, выступая перед высшими чинами СС 4 октября 1943 г., заявил о «полном моральном праве, даже обязанности уничтожить народ», угрожавший существованию германской нации.

Их было более семи миллионов – евреев, цыган, славян, представителей всех национальностей Европы, в том числе и самих немцев, которых самая человеконенавистническая из людских идеологий обрекла на гибель в лагерях уничтожения. В самом крупном из них – Освенциме неподалеку на территории в 40 квадратных километров было уничтожено около 3 млн. человек. Историки говорят о «технологически совершенном геноциде» – только из Освенцима «на хозяйственные нужды» было вывезено 60 тонн человеческих волос. Если на протяжении военных лет холокост неуклонно набирал обороты, то по отношению к восточноевропейским народам нацисты стали переходить от политики тотального истребления к использованию их рабочей силы. Летом 1944 г. на предприятиях «третьего рейха» трудилось около 8 млн. иностранцев из военнопленных и завербованного гражданского населения, в том числе 3 млн. советских граждан. Это составляло треть от общего числа занятых на производстве и в сфере услуг Германии.

Чем хуже обстояли дела «третьего рейха» на фронтах второй мировой войны, тем более смелыми были эксперименты нацистского руководства, нацеленные на пополнение людских ресурсов вермахта. С 1943 г. предпринимались попытки сформировать национальные части из перебежчиков, военнопленных и местного населения от эсесовских легионов в Прибалтике до Русской освободительной армии генерала Власова. Гитлер, узник собственной идеи о превосходстве арийской расы, им не доверял, да они и не отличались особой боеспособностью. Все это, равно как и разговоры о «чудо-оружии», способном в один момент изменить ход войны, лишь оттягивало агонию нацистской диктатуры. В течение 1944 г. Красная Армия, проведя уникальные наступательные операции, отвоевала большую часть территории Советского Союза и осенью вступила во владения «третьего рейха». 6 июня 1944 г. англоамериканские войса высадились в Нормандии, открыв долгожданный «второй фронт».

Понимание неизбежности национальной катастрофы активизировало действия тех немцев, которые были готовы пожертвовать своей жизнью ради избавления страны от преступного политического режима. Их было немного, и у них практически не было шансов остаться незамеченными для отлаженного механизма политической полиции. В Мюнхене действовала подпольная группа «Белая роза», распространявшая среди студентов антифашистские листовки, достаточно широко известна деятельность организации «Красная капелла» в Берлине, связанной с советской разведкой. В условиях тотальной войны и террора гестапо к актам сопротивления, понимаемого как «часть универсального движения в защиту прав человеческой личности» (П. Штейнбах), немецкие историки причисляют неподчинение приказам властей, помощь жертвам нацизма и военнопленным, открытое осуждение внутренней и внешней политики режима, будь то проповедь с церковного амвона или беседа в очереди за продуктами. Во всех случаях лицам, замеченным в «разложении боевого духа немецкой нации», грозила смертная казнь, но это не останавливало тех, для кого голос собственной совести звучал громче, чем инстинкт самосохранения. Но поставить под вопрос существование нацистской диктатуры мужественные протесты одиночек были не в состоянии.

«Предпосылкой успехов деятелей организованного сопротивления гитлеровскому режиму могла быть только их известная близость власти» (Г.А. Винклер). Сюда следует добавить и внутреннюю сплоченность, даже кастовость, позволявшую группам заговорщиков оставаться незамеченными для добровольных доносчиков и профессиональных шпионов ведомства Гиммлера. Этим требованиям отвечала военная верхушка, значительную часть которой продолжали составлять выходцы из аристократических семей. Связанная присягой Гитлеру, она стояла за ним до тех пор, пока он двигался от успеха к успеху. После того, как на карту была поставлена судьба Германии и немецкого народа, далеко не все офицеры оказались готовы и дальше подчинять свои убеждения самоубийственной политике фюрера.

Планы заговорщиков сводились к убийству Гитлера и аресту его ближайшего окружения, захвату военного командования, передачи власти временному правительству и скорейшему достижению перемирия на фронтах второй мировой войны. Политические ориентиры послевоенной Германии выглядели для них весьма туманно, сводясь к восстановлению правового государства и примирению с западными соседями. Доступ в ставку Верховного главнокомандования облегчал участникам заговора выполнение их главной задачи. После ряда неудач полковнику Клаусу фон Штауфенбергу 20 июля 1944 г. удалось взорвать бомбу в непосредственной близости от Гитлера. Еще не зная о том, что фюрер не пострадал, соратники Штауфенберга попытались овладеть опорными пунктами в германской столице. Фактически они контролировали только свои рабочие места в штаб-квартире сухопутных войск в центре Берлина (Bendlerblock), выжидая дальнейшего развития событий. После того, как Гитлер выступил по радио с обращением к нации, заговор был подавлен в течение нескольких часов.

Пытаясь объяснить немцам причины неудавшегося покушения в «Волчьем логове», геббельсовская пропаганда вспомнила об одной из самых живучих легенд первой мировой войны – об ударе кинжалом в спину немецкой армии. То, что на сей раз удар пришелся изнутри, придавало новой версии старой легенды особую пикантность. Несмотря на близость военного поражения, Гитлер пошел на самые жестокие репрессии по отношению к истинным и мнимым участникам заговора 20 июля из среды армейской элиты. Всего было репрессировано около 7 тыс. человек, среди них 700 генералов и высших офицеров. Члены их семей отправлялись в специальные лагеря (Sippenhaft), детей отдавали на воспитание в школы СС.

Отдавая должное мужеству Штауфенберга и его соратников, следует помнить и о другом, пусть менее ярком сопротивлении, и о том, что среди заговорщиков были лица, принимавшие до того самое активное участие в военной агрессии «третьего рейха». При всей натянутости масштабных исторических параллелей, попытка военного переворота 20 июля 1944 г. имеет нечто общее с восстанием декабристов 1825 г. – та же близость его участников авторитарной власти, та же расплывчатость политических программ, та же крохотность контролируемого политического пространства и обреченность попытки переворота. Однако «дело их не пропало». Участники антигитлеровского путча помогли реанимировать демократическое самосознание немцев уже после гибели «третьего рейха». События 20 июля 1944 г., понимаемые как «восстание совести», и по сей день продолжают оставаться центральным моментом системы политического воспитания ФРГ.

Несмотря на свое поражение, попытка военного переворота символизировала начавшуюся агонию «тысячелетнего рейха», лидеры которого помышляли только о том, чтобы оттянуть его бесславный конец. 25 сентября 1944 г. Гитлер отдал приказ о формировании народного ополчения – «фольксштурма», куда полупринудительно записывались все мужчины в возрасте от 16 до 60 лет. Вооружение фольксштурмистов в лучшем случае ограничивалось противотанковыми фаустпатронами, отсутствие боевой выучки превращало их в пушечное мясо. Не большим успехом завершились и попытки местных организаций НСДАП создавать партизанские отряды (Wehrwolf) после того, как союзнические войска форсировали Одер на востоке и Рейн на западе Германии.

Вопреки всем запретам властей, из восточных областей страны продолжалось массовое бегство гражданского населения, подталкиваемого пропагандистскими кампаниями о «зверствах русских». Вместе с сотнями тысяч беженцев из разбомбленных городов они блокировали транспортные пути, делали невозможным нормальное функционирование карточной системы. Тем не менее нацистскому руководству удавалось сохранять свою власть над фронтом и тылом, на протяжении почти шести лет война оставалась главной гарантией его существования. Так и не воплотив на практике образ «истинного арийца», гитлеровский режим в полной мере эксплуатировал национальные качества, присущие реальным немцам – доверие к власти и верность долгу, рассудительность и способность находить оптимальный выход в экстремальной ситуации. Их не хватало для того, чтобы покончить с нацизмом, но было достаточно для продолжения самоубийственного сопротивления внешнему врагу. Потерявшие управление воинские части сражались на свой страх и риск, гражданское население проявляло чудеса изобретательности для того, чтобы обеспечить себе минимум жизненных благ. И тех, и других Геббельс сумел убедить в том, что поражение Германии равнозначно их собственной смерти. Бомбардировки и репрессии в тылу разрывали последние социальные связи, способные стать центрами кристаллизации организованного протеста. Последним выражением «благодарности» нацистского режима своему народу стал приказ Гитлера о «тактике выжженной земли» (19 марта 1945 г.), предписывавший воинским частям и гражданской администрации при отступлении уничтожать все, что только возможно.

В отличие от своего вождя некоторые представители его окружения предпочитали, уходя, не хлопать дверью, а напротив, оставить ее приоткрытой уж если не для облегчения судьбы Германии, то по крайней мере для личного спасения. Благодаря бессмертному телесериалу о Штирлице у нескольких поколений советских телезрителей сложилось впечатление, что переговоры нацистских эмиссаров зимой-весной 1945 г. велись под покровительством шефа СС Гиммлера. На самом деле его контакты были не более чем эпизодом в зондировании возможностей заключения сепаратного мира, нити которого вели к Риббентропу. Решающим аргументом немецкой дипломатии продолжала оставаться антибольшевистская карта. Так, посол в Ватикане Эрнст фон Вайцзекер изложил во время аудиенции 1 марта папе Пию ХII следующую альтернативу: «западные союзники осознают коммунистическую угрозу и прекратят свои военные операции на суше и в воздухе против Германии, чтобы немцы смогли прогнать русских, а затем подпишут почетный мир, способный предотвратить третью мировую войну, или Германия бросится в объятья коммунизма и нанесет тем самым непоправимый ущерб Англии и Соединенным Штатам». Не питая особый иллюзий в отношении послевоенной политики Сталина, лидеры Запада помнили и о печальных итогах собственной политики «умиротворения» Гитлера. Хотя накануне решающей победы никто не стал бы связывать себя обязательствами по отношению к нацистскому режиму, его лидеры до последнего дня сохраняли надежду на раскол антигитлеровской коалиции. Смерть Рузвельта 12 апреля 1945 г. вызвала настоящий приступ эйфории у Гитлера, увидевшего в ней «руку небес». Но это была только галлюцинация умирающего.

В тот момент, когда сфера его безраздельного господства ограничивалась несколькими сотнями метров вокруг выхода из подземного бункера рейхсканцелярии, фюрер продиктовал свое политическое завещание. Этот документ явился результатом последнего приступа демагогии, когда-то так очаровывавшей немцев. Теперь именно они оказались виноватыми в том, что воссозданная Гитлером германская империя рухнула под напором «народов Востока». Уходя в физическое небытие, фюрер почти дословно повторил обвинения в адрес мирового еврейства, с которыми он вышел на политическую арену в 1919 г. В своем завещании Гитлер исключил Геринга и Гиммлера из НСДАП и назначил своим преемником адмирала Карла Деница. На следующий день, 30 апреля, он покончил жизнь самоубийством. За Гитлером последовали Геббельс и еще несколько человек. Для тех, кто оставался верным режиму в его последние минуты, темные подвалы рейхсканцелярии напоминали погребение заживо.

2 мая 1945 г. битва за Берлин, стоившая жизни 300 тыс. советских солдат и офицеров, была закончена. В тот же день вступила в силу капитуляция германских войск в Италии. Последняя весна мировой войны стала первой весной европейского мира. Продолжись боевые действия еще пару месяцев, и над крупнейшими городами Германии могли бы подняться зонтики ядерных взрывов. Державы антигитлеровской коалиции отказывались иметь дело с политическими наследниками нацизма, поэтому акт о капитуляции германской армии, подписанный 7 мая в Реймсе, а 8-го в Берлине, был скреплен подписями только военных. 23 мая был арестован адмирал Дениц, правительство которого занималось переправкой частей вермахта на запад, чтобы те смогли избежать советского плена. Наконец, 5 июня 1945 г. союзники официально объявили о переходе всей полноты власти на территории поверженной Германии в руки своих военных администраций.

Итоги второй мировой войны известны – около 70 млн погибших, из них 6,5 млн. немцев. Материальные потери по подсчетам специалистов превышали фантастическую сумму в 4 триллиона долларов. В отличие от своей предшественницы вторая мировая война велась не за новые территории и не за внешнеполитическое влияние. Речь шла о жизни и смерти европейской цивилизации, которой угрожала бесчеловечная политика нацистского режима. На сей раз окончание боевых действий означало не просто дискредитацию германского государства, но его полное уничтожение. Стрелки часов истории для немцев остановились, и вряд ли кто-то из выживших в руинах германских городов взялся бы предугадать, кто запустит их вновь.

Глава 4 Германия после Гитлера. Предыстория ФРГ

Один из самых известных биографов Гитлера Иоахим Фест приводит следующее высказывание своего героя, датированное 1938 годом: «Немецкий народ пережил войны с римлянами… Немецкий народ пережил Тридцатилетнюю войну. Немецкий народ пережил наполеоновские войны, он пережил даже мировую войну, даже революцию – он переживет и меня!». В завещании, написанном за несколько дней до самоубийства, запертый в своем подземном бункере диктатор, напротив, не оставлял немцам никакой надежды на дальнейшее существование. В мае сорок пятого казалось, что это загробное пророчество почти сбылось. Наследство «третьего рейха», просуществовавшего едва ли сотую долю из обещанной тысячи лет, измерялось только смертью и разрушением. Безвозвратные потери военнослужащих вермахта превышали 4 млн. человек, из них почти половину составляли пропавшие без вести, прежде всего на восточном фронте. Около 500 тыс. человек гражданского населения стали жертвами бомбардировок союзнической авиации и боевых действий. Еще 200 тыс. немцев в годы войны погибли в нацистских концлагерях и тюрьмах. Эти страшные цифры составляли лишь незначительную часть тех человеческих жертв, которые понесли в годы второй мировой войны народы, подвергшиеся германской агрессии.

Частью национальной трагедии был нескончаемый поток беженцев (Flchtlinge), покидавших насиженные места в страхе перед наступавшей Красной Армией, а также вынужденных переселенцев (Vertriebene) с территорий, отошедших Советскому Союзу и Польше, а также из Судетской области Чехословакии. Из 12 млн немцев, попавших в послевоенную статистику по этим категориям, порядка 5 млн. бежали из восточных областей под давлением приближавшейся линии фронта, именно они составили львиную долю 2 млн погибших и пропавших без вести в ходе последнего в европейской истории переселения народов. Детям, женщинам и старикам пришлось расплачиваться за преступления режима, которому они оказались безразличны.

Разрушений такого масштаба, как в 1945 г., Германия не знала со времен Тридцатилетней войны. Города лежали в руинах, промышленного производства больше не существовало. Особенно чувствительной для населения была потеря железнодорожной инфраструктуры, являвшейся когда-то гордостью Германии. Грузовики и подводы на улицах заменили тачки и детские коляски. Нескончаемые потоки людей перебирались со скарбом по шатким мосткам, заменившим разбомбленные мосты через Рейн и Эльбу. Первым послевоенным летом те немцы, кому удалось пережить самое страшное, не испытывали ни радости, ни облегчения. Их жизнь определялась стремлением поскорее добыть еду, найти сносное жилье, разыскать разбросанных войной близких. Вновь возделывались огородики в палисадниках городских квартир, разбирались завалы битого кирпича на улицах, откапывались кровати, кастрюли и другой нехитрый скарб. В ежедневных заботах люди гнали от себя мысли о прошлом и будущем, чувство вины за произошедшее, страх обреченности на милость победителя.

Ответственность за будущее Германии приняли на себя державы антигитлеровской коалиции, разгромившие военную машину «третьего рейха» и объявившие вне закона его политические структуры. 23 мая было арестовано правительство адмирала Деница, 5 июня союзники объявили о переходе государственного управления в руки военных властей. Задача, стоявшая перед ними, не имела аналогов в мировой истории. До сих пор любая оккупация подразумевала собой либо выкачивание ресурсов завоеванной территории, либо предваряла ее присоединение к владениям победителя. После завершения второй мировой войны речь шла об ином. Перед участниками антигитлеровской коалиции стояла задача наказания виновных в «германской катастрофе» (Ф. Мейнеке), обеспечения гарантий от ее повторения и возвращения крупнейшего народа Центральной Европы в мировое сообщество. Слова Сталина о том, что «гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское – остается», тысячами транспарантов висели над поверженным Берлином.

Судьба послевоенной Германии занимала союзников по антигитлеровской коалиции еще тогда, когда вермахт продвигался к Москве и Суэцкому каналу. С позиций, еще более жестких, чем версальские, рассматривал этот вопрос план американского банкира Генри Моргентау, появившийся в конце 1941 г. В его основе лежала идея расчленения и аграризации страны, а также жесткого контроля союзников за властью в новообразованных немецких государствах. Первоначально Сталин и Черчилль поддерживали подобные идеи, считая целесообразным после войны отделить Рейнскую область и Баварию от Пруссии. Их позиция определялась соображениями классической геополитики, согласно которой результатом войн являются новые границы и репарации, определяемые по принципу «горе побежденному». То, что она облекалась в различные идеологические формулы («расширение социализма» или «восстановление демократии»), не мешало поиску компромиссов. Помня о провале системы коллективной безопасности в предвоенные годы, СССР потребовал установления «санитарного кордона» наоборот, пояс дружественных государств на своих границах, с чем его западные партнеры были вынуждены согласиться.

C приближением победы очертания германской политики держав антигитлеровской коалиции становятся все более определенными, включая в себя требование безоговорочной капитуляции, оккупацию всей страны и использование ее промышленного потенциала для возмещения ущерба пострадавшим народам. В ходе Ялтинской конференции (3-11 февраля 1945 г.) Сталин, Рузвельт и Черчилль фактически обращались к самим немцам, подчеркивая, что «нацистская Германия обречена. Германский народ, пытаясь продолжать безнадежное сопротивление, лишь делает для себя тяжелее цену своего поражения. Нашей непреклонной целью является уничтожение германского милитаризма и нацизма и создание гарантий в том, что Германия никогда больше не будет в состоянии нарушить мир всего мира».

Согласование военных операций в Ялте проходило более гладко, нежели определение деталей послевоенной политики. «Декларация об освобожденной Европе», говоря о свободе выбора форм правления, фактически подразумевала раздел континента на две сферы влияния. Сопротивление Черчилля в этом вопросе блокировалось уступками Рузвельта, стремившегося обеспечить участие СССР в войне против Японии. По настоянию Сталина была согласована передача Восточной Пруссии Советскому Союзу, а также признание его западной границы такой, как она проходила по условиям пакта с Гитлером. Жаркие споры вызвала будущая польско-германская граница, передвинутая на Запад до рек Одера и Нейсе. Черчилль, считавший, что от столь обширных приращений «у польского гуся будет несварение желудка», сумел добиться лишь принятия формулировки, согласно которой эта территория оставалась под польским управлением до подписания мирного договора. В Ялте было подтверждено разделение Германии на зоны оккупации, оперативное управление страной после уничтожения нацистского режима возлагалось на Союзнический контрольный совет (СКС), который должен был принимать решения на основе консенсуса. 1 июля 1945 г. американские войска покинули территорию, которая по условиям Ялтинской конференции переходила под советский контроль. Параллельно гарнизоны США, Великобритании и Франции вошли в Берлин, разделенный на четыре сектора с общей союзнической комендатурой.

Потсдамская конференция держав антигитлеровской коалиции (называемая в литературе также Берлинской, т.к. местом ее работы из соображений безопасности был выбран дворец Цецилиенхоф, находящийся между Берлином и Потсдамом), проходила с 17 июля по 2 августа 1945 г. и стала последней встречей «большой тройки». После окончания боевых действий в Европе изменилась и ее атмосфера, и состав участников. Умершего президента Рузвельта сменил Гарри Трумэн, проигравшего парламентские выборы Черчилля – Клемент Эттли. Настроения новой администрации США выразил американский посол в Москве Джордж Кеннан, отметивший летом 1945 г. в своем дневнике, что «идея вместе с русскими управлять Германией является безумием». В Потсдаме была подтверждена приверженность союзников сохранению единства послевоенной Германии, конкретизированы принципы обращения с ней, переведенные журналистами в формулу четырех «де» – денацификации, демилитаризации, декартелизации и демократизации. Историки указывают на важность пятого «де», укрывшегося от внимания современников – децентрализации власти, определявшейся произошедшим разделом страны на зоны оккупации. Конференция санкционировала начало работы СКС, сформированного 30 июля 1945 г. Несмотря на уязвимость Потсдамского соглашения с точки зрения юридических норм (оно являлось лишь официальным протоколом конференции), для Германии и послевоенной Европы оно стало одним из важнейших правовых актов.

В ходе последней встречи «большой тройки» было санкционировано выселение немцев из Судетской области и с территорий, передававшихся Польше. Можно осуждать методы проведения этой акции, затронувшей около 4 млн. человек, но сама она диктовалась опытом межвоенного периода, когда немецкое национальное меньшинство оказалось тем рычагом, который позволил Гитлеру стронуть с места Версальскую систему границ в Восточной Европе. Начало процессу собирания этнических немцев из этого региона на территории «третьего рейха» было положено ведомством Гиммлера еще в 1939 г., но успело затронуть менее миллиона человек. Гораздо более масштабными были результаты операции по обеспечению германской военной промышленности иностранной рабочей силой. На момент капитуляции в Германии находилось около 10 млн. человек, насильственно оторванных от своей родины (согласно западной терминологии displased persons), причем большую часть из них составляли не военнопленные, а гражданское население. Оккупационным властям приходилось прилагать немало усилий, чтобы удержать этих людей от попыток самосуда над местным населением.

Одной из самых острых тем в Потсдаме оставалась проблема репараций. Еще в ходе Ялтинской конференции Сталин настаивал на определении конечной суммы, предложив 20 млрд. долларов США (половина этой суммы должна была достаться Советскому Союзу), но не нашел поддержки западных партнеров. Согласно Потсдамскому соглашению каждая из державпобедительниц возмещала понесенный ущерб «изъятиями» из собственной зоны, что в перспективе стало существенным фактором раскола Германии. Исключение было сделано для СССР как наиболее пострадавшей страны, получавшего 25 % репараций из западных зон (10 % безвозмездно и 15 % в обмен на поставки товаров из своей зоны), при этом Советский Союз обязывался из своей доли удовлетворить репарационные претензии Польши. На практике репарации взимались в трех формах: единовременные конфискации, ежегодные товарные поставки и использование труда немцев. Для СССР решающее значение имел демонтаж промышленного оборудования, означавший не только возмещение военных потерь, но и импорт новейших технологий. Английские власти рассчитывали на поставки угля из рурского бассейна, находившегося в их зоне оккупации. Офицеры американской военной администрации охотились прежде всего за мозгами, находя порой звезды первой величины. Достаточно напомнить судьбу создателя реактивных снарядов «Фау» Вернера фон Брауна, который стал одним из отцов космической программы США.

26 марта 1946 г. СКС принял экономическую программу для послевоенной Германии, которая предусматривала запрет развития ряда отраслей (производство синтетического горючего, подшипников, тяжелых тракторов и многое другое), а также демонтаж около 1800 предприятий, прежде всего точного машиностроения, оптики и химического синтеза. Согласно этому документу уровень германского промышленного производства в будущем не должен был превышать 55 % довоенного. Историки называют его высшей точкой сотрудничества союзников в реализации Потсдамских соглашений, за которой последовала полоса обострявшихся конфликтов. Уже в мае того же года США отказались выполнять поставки для СССР, мотивируя это тяжелым положением населения в Западной Германии. В первые послевоенные годы особую линию в оккупационной политике проводила Франция, рассчитывавшая на постепенную аннексию своей зоны оккупации, включавшей в себя левобережье Рейна от Карлсруэ до Кобленца. После того, как ее не пригласили для участия в Потсдамской конференции, она объявила ее решения необязательными для себя и заблокировала создание общегерманских административных структур. Предложение США объединить три зоны оккупации без участия Франции, прозвучавшее в октябре 1945 г., не нашло поддержки СССР, т.к. в новой системе управления не было заложено право «вето».

Областью, где сотрудничество четырех держав было длительным и достаточно конструктивным, являлась политика денацификации, имевшая двойную цель: наказание главарей и перевоспитание попутчиков нацистского режима. Решениями СКС были распущены все организации НСДАП, ее членам и функционерам запрещалось занимать государственные посты, самые активные из них подвергались интернированию (в 1945 г. в четырех зонах оккупации было арестовано 270 тыс. лиц с нацистским прошлым) и ожидали суда. Для населения, утверждавшего, что оно ничего не знало о преступлениях гитлеровского режима, проводились принудительные экскурсии в концлагеря. В американской зоне началось сплошное анкетирование взрослого населения, призванное облегчить процесс поиска функционеров НСДАП. Показательный характер имел Нюрнбергский судебный процесс, впервые в юридической практике выдвинувший обвинение в «преступлениях против мира и человечества. На скамье подсудимых находилось 22 человека, включая Геринга, Гесса, министров гитлеровского правительства Риббентропа, Фрика, Шпеера, фон Папена, военачальников Кейтеля и Деница. Он завершился 16 октября 1946 г. казнью главных обвиняемых. Позже в Нюрнберге состоялось еще 12 процессов, каждый из которых вскрывал ту или иную сторону страшной повседневности нацистского режима. Значительное количество высших чинов вермахта и СС было подвергнуто суду в странах Восточной и Западной Европы, там, где они творили свои преступные деяния.

Обеспечение минимальных потребностей населения, восстановление транспортной и производственной инфраструктуры – все это в первые дни и недели после капитуляции легло на плечи военных комендантов, еще совсем недавно являвшихся боевыми офицерами. Многие их решения носили характер импровизаций, выходивших за рамки указаний сверху. Так, согласно директиве президента США, направленной верховному главнокомандующему 26 апреля 1945 г., «Германия оккупируется не для освобождения, а как побежденное враждебное государство… В ходе оккупации и управления Вы должны проявлять справедливость, но оставаться твердыми и непреклонными. Следует категорически запретить любое панибратство с немецкими чиновниками и населением». Однако уже к концу 1945 г. на местном уровне началась передача полномочий гражданской администрации, кадровые назначения в которую проходили в соответствии с идеологическими пристрастиями той или иной оккупационной власти. В советской зоне предпочтение при занятии административных постов отдавалось немецким коммунистам, многие из которых прошли соответствующую подготовку в московской эмиграции. Это стало основой особого пути Восточной Германии после 1945 г., о котором речь пойдет в следующей главе.

Возрождению традиций немецкого федерализма способствовало решение СКС о ликвидации Пруссии, признанной оплотом милитаризма и реакции. Бывшие провинции Пруссии были повышены в своем статусе и стали землями. В конце 1946 путем референдума были приняты конституции Баварии, Гессена, Бадена и Вюртемберга. Параллельно Великобритания и США договорились об объединении своих оккупационных зон. Новое образование, которое немцы стали называть Бизонией, должно было устранить топливный и продовольственный кризис в Западной Германии, однако вскоре стало приобретать политический характер. Экономический совет Бизонии, члены которого избирались ландтагами, играл роль предпарламента, руководители отдельных ведомств формировали подобие правительства – Административный совет, деятельность которого находилась под оперативным контролем оккупационных властей. Взгляд на объединение двух зон как на «зародыш Федеративной республики Германии» (В. Бенц) не является преувеличением.

Публицисты часто сравнивали послевоенную Германию с разбуженным муравейником. Беженцы из Восточной Пруссии, Померании, Силезии и Судет составляли основную, но не единственную часть тех, кто был вынужден сняться с насиженных мест. Еще более 3 млн. горожан, в основном матери с маленькими детьми, были эвакуированы на завершающем этапе второй мировой войны в сельскую местность. Многим из них после массированных бомбардировок Кельна, Гамбурга или Дрездена уже некуда было возвращаться. Еще около миллиона человек переселились на Запад из советской зоны оккупации в первые послевоенные годы. До трети населения оккупированной Германии, составлявшего в 1946 г. 66 млн. человек, статистика заносила в разряд лиц, потерявших старое место жительства (entwurzelte).

В не меньшей степени, чем приток беженцев, новую социальную реальность определял дефицит работоспособных мужчин. Их заменили «женщины руин» (Trmmerfrauen), которым своим физическим трудом удалось сдвинуть с места движение к нормальной человеческой жизни. К концу войны в плен попало около 11 млн. немецких солдат и офицеров, многие из них считались на родине пропавшими без вести. За первый послевоенный год вернулось около половины из них, но это еще не означало воссоединения семей, разорванных годами войны. Поиск пропавших родственников, жены, мужа, детей становился смыслом существования для сотен тысяч немцев. Процесс возвращения военнопленных на родину растянулся на десять лет – как правило, это были уже другие люди, неспособные вернуть свое место в казавшейся безвозвратно потерянной мирной жизни.

В то же время всеобщее обнищание и массовая миграция военных и первых послевоенных лет имели и позитивные моменты. Они завершили процесс стирания классовых различий, инициированный курсом НСДАП на создание «народного сообщества» (Р. Дарендорф). Кроме того, наплыв беженцев привел к размыванию местечкового патриотизма отдельных немецких земель. «Чужаков» вокруг становилось так много, что местное население теряло свою идентичность – и баварцы, и фризы, и гессенцы начинали ощущать себя прежде всего немцами. Массовая миграция второй половины 40-х гг., завершила процесс формирования «полуторной» немецкой нации. Проведенная военными властями реорганизация земель, особенно на югозападе Германии, отличавшемся сепаратистскими настроениями, открыла возможность перехода от исторического к рациональному федерализму.

Состояние умов в «час ноль немецкой истории» было под стать хаосу на улицах германских городов. Впервые со времен раннего средневековья немцы потеряли собственную государственность, превратившись, подобно обанкротившемуся предприятию, в объект внешнего управления. Тотальное поражение не оставляло шансов для возрождения реваншистских настроений, теперь уже нельзя было спрятаться за легенду о непобедимой немецкой армии, об ударе кинжалом в спину. Сохранение коричневого подполья и акции диверсантских групп «Оборотень», которых готовили буквально в последние часы «третьего рейха», также оказались мифом. Фанатичных сторонников нацистского режима как будто ветром сдуло с поверхности земли. Остались только «обманутые жертвы», «сбитые с толку попутчики», которые пытались представить все произошедшее результатом трагического недоразумения. Потсдамский тезис о «коллективной вине» немецкого народа за преступления гитлеровского режима, которая сделала неизбежной оккупацию страны, был отвергнут общественным мнением, но вопрос о причинах произошедшей катастрофы оставался для него центральным. Интеллектуалы подчеркивали роковое стечение обстоятельств, рассуждали о незрелости первой германской демократии, о Гитлере как новоявленном антихристе. В массах преобладала апатия и отторжение большой политики веймарского образца, на деятелей которой возлагалась ответственность за закулисные махинации, приведшие к власти НСДАП. Согласно донесению американских спецслужб от 12 августа 1945 г. «более 90 % опрошенных показывают свою усталость от политики, считая, что она ведет к войне и в будущем будет проводиться через головы немцев».

Но было и активное меньшинство, которое не хотело отдавать судеб своей страны в чужие руки. Социал-демократы и коммунисты, священники и либеральные журналисты, представители политического католицизма и деятели антифашистского сопротивления – все они отдавали себе отчет в необходимости лояльного сотрудничества с державамипобедительницами, шли к военным комендантам, брали в свои руки управление, создавали производственные советы, начинали расчистку руин, налаживали снабжение населения самым необходимым. Многие из них еще недавно были заключенными нацистских концлагерей, и пребывание там убедило их в необходимости совместных действий всех демократических сил. Отношение военных властей к спонтанно возникавшим антифашистским комитетам, пытавшимся выступить в роли органов самоуправления, было в целом негативным. Они воспринимались скорее как опасные конкуренты, нежели как союзники в борьбе за новую Германию. Это касалось и советской зоны оккупации, хотя там в антифашистских комитетах лидировали бывшие функционеры рабочего движения. Активисты первого часа помнили о ом, кто помог Гитлеру забраться на самую вершину власти, кто вольготно чувствовал себя в годы «третьего рейха» и сколотил немалые состояния на военных поставках. Эмоционально окрашенные социалистические лозунги, звучавшие на первых митингах среди руин, отражали искреннее желание вырвать немецкий народ из рокового круговорота его новейшей истории.

Раннее разрешение деятельности политических партий в советской зоне оккупации подстегнуло аналогичные акции западных военных властей. Американская концепция возрождения демократии в Германии делала ставку на перевоспитание населения, прежде всего молодежи, а также скорейшее проведение выборов по принципу «снизу вверх». Вернувшиеся в прокат голливудские фильмы являлись лучшей рекламой западного образа жизни, перед кинотеатрами выстраивались многочасовые очереди. Первые немецкие газеты, появившиеся уже летом-осенью 1945 г., делались буквально на коленях. Напоминавшие из-за дефицита бумаги листовки, они шли нарасхват, настолько силен был голод населения по свободному слову. Сохранявшаяся цензура оккупационных властей была ничтожной по сравнению с еще свежими воспоминаниями о прессе геббельсовской пропаганды.

В ходе военных действий на территории Германии спецслужбы снабжали передовые части «белыми списками» демократически настроенных политиков и чиновников, на которых можно было бы положиться в первые дни оккупации. Бывший обер-бургомистр Кельна Конрад Аденауэр был назван первым в одном из таких списков. Сразу же после освобождения города американскими войсками он был восстановлен в своей должности, но после того как Кельн попал в британскую зону, Аденауэр был уволен с формулировкой «за недостаточную компетентность» и занялся партийной политикой. Англичанам он казался слишком консервативным, симпатии лейбористского правительства всецело принадлежали немецким социал-демократам.

Возрождение СДПГ – крупнейшей германской партии до взлета НСДАП и ядра веймарской коалиции – в идеологическом плане отталкивалось от анализа ошибок прошлого. Лидер послевоенной социал-демократии в Западной Германии Курт Шумахер, инвалид первой мировой войны, был одним из депутатов рейхстага, кто в марте 1933 г. голосовал против предоставления Гитлеру чрезвычайных полномочий. Одиннадцать лет, проведенных в концлагерях, усиливали образ воинствующего демократа и антифашиста, являвшегося к тому же блестящим оратором. Программа, излагавшаяся Шумахером в 1945 г., отличалась воинствующим радикализмом: он требовал «немедленного введения социализма в экономике и демократии в политике», скорейшей передачи власти немецким органам, выступал против новых границ Германии, определенных на Потсдамской конференции. Жесткая антикоммунистическая позиция Шумахера заблокировала поиск компромисса с восточногерманским центром СДПГ, в результате чего тот согласился на объединение с КПГ. Первый съезд западногерманской социал-демократии состоялся в Ганновере уже в мае 1946 г. Принятая на нем программа действий включала в себя национализацию крупнейших предприятий и введение самоуправления на производстве (Wirtschaftsdemokratie), радикальную аграрную реформу и компенсацию имущими слоями общества ущерба, нанесенного Германии годами нацизма и войны.

Остальные партии в западных зонах оккупации формировались гораздо медленнее, т.к. не имели организационной преемственности с веймарским периодом. Ядро Христианско-демократического союза (ХДС) образовали политики, разделявшие настроения «нового начала», но видевшие его в утверждении парламентской демократии и прав человека исходя из религиозной этики. Во многом такая позиция диктовалась прагматическим расчетом, связанным с особой ролью церкви в послевоенной Германии. Стремясь вернуть себе общественное доверие, как католики, так и протестанты начали с покаяния. Первая конференция католических епископов, состоявшаяся в августе 1945 г., признавала: «Многие немцы, в том числе и из наших рядов, позволили одурманить себя лживым учением национал-социализма, оставались равнодушными при виде преступлений против человеческой чести и свободы, многие своим поведением помогали совершать эти преступления, многие сами стали преступниками. … Тяжелая ответственность лежит на тех, кто не использовал своего влияния, чтобы предотвратить произошедшее». Однако ни одно имя из тех деятелей католического клира, кто стоял рядом с Гитлером на трибунах съездов НСДАП, так и не было названо.

В отличие от веймарской партии Центра ХДС воспринимал себя как межконфессиональная партия, его бесспорным лидером в британской зоне оккупации стал Аденауэр. До 1950 г. ХДС оставался достаточно рыхлым объединением земельных организаций (Arbeitsgemeinschaft), с этим связано то, что его баварская ветвь сохранила свое первоначальное название Христианско-социальный союз (ХСС). Программное развитие ХДС/ХСС следовало политической конъюнктуре, пройдя в послевоенные годы значительный путь от христианского социализма («время неограниченного господства капитализма прошло») через поиск «третьего пути» между плановой экономикой и сохранением частной собственности вплоть до заимствованной у либералов концепции «социального рыночного хозяйства», на десятилетия ставшей визитной карточкой партии.

Внешнеполитические взгляды блока христианских партий развивались в русле «холодной войны». Уже в октябре 1945 г. Аденауэр называл раскол Европы «свершившимся фактом» и выступал за «интеграцию незанятой русскими части Германии в Западную Европу».

Секретом успеха христианских демократов как раз и оказалась расплывчатость их идейно-политических устоев, создававшая образ объединяющей, «народной партии». В лице Аденауэра ХДС/ХСС приобрел хладнокровного прагматика, умеющего извлечь политический капитал из любой, даже самой невыгодной ситуации. Характерно его отношение к левым экспериментам, высказанное еще в 1946 г.: «при слове социализм к нам придут пять человек, а уйдут двадцать». В поисках массовой поддержки Аденауэр обращал особое внимание на миллионы беженцев и вынужденных переселенцев, играя с реваншистскими лозунгами (требование пересмотра восточных границ Германии) и в то же время добиваясь скорейшей социальной интеграции этой категории населения..

Наиболее медленно шел процесс консолидации сторонников традиционных либеральных ценностей, близких таким партиям Веймарской республики, как ГДП и ГНДП. Как правило, они представляли интеллектуальную и промышленную элиту общества, подчеркивали свою конфессиональную независимость и не были связаны работой в управленческих структурах, созданных оккупационными властями. В отличие от ХДС в либеральном лагере не было ярко вынужденного лидера, лишь в 1948 г. солидарные с ним политические группы отдельных западногерманских земель объединились в рядах Свободно-демократической партии (СвДП), которую возглавил публицист Теодор Хейс.

Хотя в течение первого послевоенного года партийные ландшафты, формировавшиеся в советской и западных зонах оккупации Германии, внешне ничем не отличались друг от друга, реальные отношения власти внутри каждого из них претерпели необратимые перемены. В надежде на то, коммунисты станут решающей силой новой Европы, Сталин делал ставку только на них. Остальным партийно-политическим силам в понятиях большевистской доктрины отводилась роль «полезных идиотов». Идеологическая связанность советского курса в послевоенной Германии делала неизбежным конфликт с западными участниками антигитлеровской коалиции, хотя на первых порах стороны пытались скрыть его от немецкого населения. Характерен тон информационной справки СВАГ, направленной в ЦК ВКП(б) в ноябре 1945 г. Имея в виду политику западных военных администраций, ее авторы откровенно передергивали факты: «Трудно завоевать симпатии народа, проводя политику нейтралитета, а подчас и прямой поддержки нацистских элементов, одновременно запрещая и подавляя всякую политическую и профсоюзную деятельность». Отождествление интересов СССР и демократии, бескомпромиссная поддержка «своих» по обе стороны внутригерманской границы, перенесение методов сталинского режима в страны Восточной Европы – все это было слишком очевидным, чтобы укрыться от глаз ведущих политиков Запада. Уверенные в материальном и моральном превосходстве собственной системы, они не желали оставаться в долгу. Характерно, что в своей знаменитой фултонской речи (5 марта 1946 г.) Черчилль провел «железный занавес» по восточной границе Германии, которой предстояло отныне стать центральным полигоном «холодной войны». В разворачивавшейся на нем пропагандистской битве Запад выступал в образе защитника немцев от коммунистической экспансии.

6 сентября 1946 г. в ходе своего визита в Европу секретарь госдепартамента США Джеймс Бирнс, выступая перед офицерами военной администрации и немецкими политиками, высказался за скорейшее воссоздание независимого германского государства. Хотя речь шла об образовании временного правительства из представителей всех четырех зон оккупации, наблюдатели справедливо отмечали, что за этим демаршем стояла новая линия США в германском вопросе, рассчитывавшая поставить СССР перед свершившимся фактом. Объединение оккупационных зон Великобритании и США, где проживало 39 миллионов немцев и был сосредоточен основной промышленный потенциал Германии (62 % индустриального производства, 82 % добычи угля, 90 % выплавки стали), вполне соответствовало этой линии. Популярная среди западных политиков теория экономического магнетизма утверждала, что подъем Бизонии неизбежно вовлечет в орбиту ее притяжения советскую и французскую зону оккупации.

События первой половины 1947 г. оставляли открытой возможность положительного решения германского вопроса, то удаляя, то приближая ее. Конференция министров иностранных дел государств антигитлеровской коалиции, проходившая с 10 по 24 марта в Москве, почти вплотную приблизилась к разрешению этой задачи. Беседа нового госсекретаря США Джорджа Маршалла и Сталина открывала шанс достижения договоренности, но ее основные положения не были поддержаны остальными участниками конференции. Помимо глобального конфликта двух общественных систем путь компромисса блокировали и национальные интересы: так, Великобритания сопротивлялась введению международного контроля над рурским угольным бассейном, французская сторона выступала за присоединение Саара. Стремлением остановить сползание к расколу страны была продиктована мюнхенская встреча премьер-министров всех германских земель, состоявшаяся в июне 1947 г. по инициативе руководителя баварского правительства Ганса Эхарда. Ее ход копировал «большие» переговоры Востока и Запада. Прибывшие на встречу представители восточногерманских земель потребовали поставить первым вопросом образование общегерманского правительства, а после отказа их западных коллег обсуждать столь радикальные предложения покинули Мюнхен.

План Маршалла, предусматривавший стратегическую помощь США Западной Европе, включая западные зоны оккупации Германии, поставил точки над «i» в германском вопросе. От Лондонской конференции министров иностранных дел (25 ноября – 15 декабря 1947 г.) уже никто не ждал чудес. СССР требовал от своих союзников по антигитлеровской коалиции подтверждения их приверженности единству Германии, но для Запада этот вопрос уже потерял свою актуальность. Сохранять даже видимость совместной оккупационной политики в этих условиях не было смысла. 20 марта 1948 г. маршал Соколовский объявил о прекращении работы Союзнического контрольного совета.

Немцы, проживавшие в Бизонии, далеко не сразу почувствовали не себе плоды нового курса Запада в германском вопросе. Их будничная жизнь продолжала определяться борьбой за существование. Кризис 1946/1947 гг. стал самым жестоким за все послевоенные годы. Нехватка угля, поставлявшегося в счет репараций, и продовольствия (его конфискованные запасы кончились, поставки из Восточной Германии прекратились, а крестьяне уклонялись от продажи плодов своего труда по заниженным ценам) в условиях необычно суровой зимы привели к массовому голоду, которого население Германии не знало и в годы войны. Немалую долю ответственности за такое развитие событий несло сохранение западными оккупационными властями основ принудительной экономики, появившейся в годы войны. Ее отличала замена рыночных механизмов административным контролем за сферой производства и потребления. «Экономический дирижизм на три года пережил нацистское государство» (А. Мюллер-Армак).

Система, сносно функционировавшая на исходе «третьего рейха», отказывалась работать в условиях оккупационного режима. Только в хозяйственных ведомствах Бизонии работало несколько тысяч чиновников, учитывавших и распределявших абсолютно все вплоть до бритвенных лезвий и детских колясок. Коррупция административного аппарата стала притчей во языцех, сокрытие товаров от учета – любимым занятием фабрикантов и торговцев. Неизбежное в условиях тотального дефицита сохранение карточной системы не спасало положения. Особенно туго приходилось рабочим и служащим, жившим на замороженную с 1936 г. зарплату, выдававшуюся к тому же в обесцененных рейхсмарках. Чтобы прокормить семью, приходилось отправляться на «черный рынок», цена килограмма масла на котором превышала среднемесячную зарплату. Здесь, в теневой сфере экономики (зачастую не без участия сотрудников оккупационной администрации) в те годы создавались целые состояния. Чтобы удержаться на плаву, предприятия занимались бартерной торговлей, выдавали зарплату своему персоналу произведенной продукцией.

В условиях, когда самой твердой валютой являлись американские сигареты и шоколад, в послевоенном обществе начала складываться новая иерархия. Наверху оказались те, кто имел доступ к закрытым магазинам и складам военных администраций, затем шли предприниматели и ремесленники, производившие из доступного сырья предметы первой необходимости от буржуек до зажигалок, наконец, крестьяне, вернувшиеся к натуральному хозяйству и без труда выменивавшие у горожан, осаждавших деревни, любые предметы роскоши. У подножия социальной пирамиды оставались инвалиды войны, жившие на мизерное пособие, потерявшие нажитое переселенцы, индустриальные рабочие и служащие, не имевшие доступа к контролю за товарными потоками. Излишне говорить о том, какое влияние принудительная экономика первых послевоенных лет оказывала на состояние умов большинства населения. Немцев «мариновали» до тех пор, пока у них не выветрились социалистические настроения. Попытки обобществления тяжелой промышленности, прежде всего в Руре, были свернуты англичанами со ссылками на недопустимость экспериментов в условиях жестокого дефицита угля и стали. Американская военная администрация действовала более жесткими методами, отменив аналогичный закон, принятый в Гессене, хотя вопрос о социализации стоял отдельным пунктом конституционного референдума, проведенного в этой земле 1 декабря 1946 г.

Политика торможения социально-экономических перемен, которую на свой страх и риск проводил глава военной администрации США в Германии генерал Люциус Клей, в конечном счете получила одобрение из Вашингтона. Новая директива президента Трумэна, принятая 17 июля 1947 г. предписывала американским оккупационным властям «показать немцам преимущества экономики свободной конкуренции». Подкреплявший ее план Маршалла обеспечил инвестирование в Западную Германию с 1948 г. по 1957 г. полутора миллиарда долларов. В условиях «холодной войны» стремление США поскорее поставить на ноги своего потенциального союзника не вызывало сомнений. Свою роль сыграл и страх перед повторением межвоенного сценария в самой Германии, когда проблема репараций стала питательной средой для реваншистских сил с партией Гитлера во главе.

Новые акценты вполне соответствовали интересам западногерманских политиков. Одним из центральных требований Людвига Эрхарда, занявшего в апреле 1948 г. пост главы экономического ведомства Бизонии, стало скорейшее оздоровление финансовой сферы. Инфляционное финансирование войны привело к обесцениванию рейхсмарок, которые продолжали ходить во всех зонах оккупации. Блокирование банковских счетов нацистских организаций и бонз не могло решить проблему избыточной денежной массы. Первоначальные проекты денежной реформы содержали в себе решение вопроса о справедливом перераспределении социальных тягот между теми, кто безболезненно пережил годы нацизма и теми, кто потерял абсолютно все. Так, в документе, предложенном США осенью 1946 г., предусматривалось наложение 90 % ипотеки на собственность, приобретенную в 1933-1945 гг. Позже к разработке подобных планов подключились политики Бизонии, причем их позиция определялась отнюдь не национальными интересами. На встрече с военными властями весной 1948 г. Эрхард заявил: «вероятно, для всех четырех зон можно было бы разработать единую денежную реформу, но нельзя создать единое экономическое руководство. Коллективистская экономика победит демократическое рыночное хозяйство».

Уже в октябре 1947 во Франкфурт-на-Майне из Нью-Йорка прибыли первые ящики со свеженапечатанными банкнотами. 1 марта 1948 г. был образован Банк германских земель, в ведение которого планировалось передать эмиссию новых денег. Генерал Клей не скрывал, что «денежная реформа будет в высшей степени непопулярной… и мы преисполнены решимости взвалить ее на собственные плечи». За дипломатическими формулировками скрывалось нежелание допускать немецких политиков к принятию стратегических решений. В рамках сложившегося разделения труда последним предстояло. Западные военные власти находились в полной боевой готовности, ожидая лишь принципиальных политических решений. И они не заставили себя ждать – 7 июня 1948 г. завершилась Лондонская конференция США, Великобритании, Франции, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, открывшая дорогу формированию западногерманского государства.

Хорошо информированная гамбургская газета «Ди Вельт» писала во вторник, 15 июня: «Наступила решающая неделя послевоенной германской истории». Накануне члены Экономического совета вручили оккупационным властям собственные предложения по проведению налоговой реформы. Это был ясный сигнал – немецкие политики требовали пересмотра сложившегося разделения труда, отказываясь выступать в роли простых исполнителей военных приказов. 17 июня в бизональном парламенте состоялись три чтения «Директив о рационировании и ценовой политике после денежной реформы». Документ делал ставку на «интенсивное включение рынка для повышения эффективности производства и распределения», скорейший отказ от бюрократического распределения товарных запасов и регулирования цен. Обосновывая его перед парламентариями, Эрхард признал риск «прыжка в холодную воду». Социал-демократы, игравшие роль оппозиции, парировали: «бросить больного человека в холодную воду – значит обречь его на неминуемую смерть». Принятие «Директив» означало переход командных высот в экономике Западной Германии от оккупационных властей к немецким представителям. Сам факт предоставления ведомству Эрхарда особых полномочий в условиях оккупационного режима выглядел достаточно необычно. По мнению историка Т. Эшенбурга, нечто подобное происходило в германской истории только однажды, когда чрезвычайное законодательство 1923 г. смогло остановить гиперинфляцию в Веймарской Германии.

Было уже утро пятницы, 18 июня, когда члены Экономического совета Бизонии покидали зал франкфуртской биржи. Вечером того же дня был оглашен закон военной администрации № 61, определявший сроки и методы проведения денежной реформы. Принятие «Директив» прошло незамеченным – прессу гораздо больше занимала атмосфера разбуженного муравейника, порожденная общим стремлением запастись материальными ценностями и любой ценой избавиться от старых денег. С начала июня владельцев магазинов охватило отпускное настроение, добрая половина булочников занялась ремонтом своих печей, крупные предприятия попросту перестали отгружать продукцию потребителям. Тех, кто имел хоть какие-нибудь сбережения, напротив, охватило «сумасшествие покупательства». Газеты сообщали, что косметику покупают чемоданами, хотя цены на нее в июне выросли в 15 раз. Работники почты не успевали принимать денежные переводы в адрес «тетушки в восточной зоне».

В ночь на воскресенье огромные очереди выстроились перед пунктами обмена денег. Согласно закону № 61 каждый житель западных зон мог обменять 60 «рейхс-» на 40 «дойчмарок» (еще 20 подлежали выплате позже). Юридические лица получали по 60 новых марок на каждого работающего. Все вклады в банках и сберкассах замораживались на не-определенное время. Старые деньги подлежали декларированию в течение недели, чтобы избежать отмывания нелегальных состояний, нажитых на «черном рынке». Пропорцию их будущего обмена определял специальный закон. Цены, зарплаты, пенсии и прочие пособия сохраняли свои номинальные размеры.

Первые дни после появления новых денег общество было шокировано чудом полных витрин. Люди безмолвно двигались от магазина к магазину, рассматривая товары, вид и запах которых казался символом безвозвратно ушедшего прошлого. Ось послевоенного существования, «черный рынок» потерял всякий смысл и тихо скончался. Как оказалось, в предшествовавшие годы западногерманская экономика работала отнюдь не вхолостую. Наибольшие возможности для спекуляции получили фирмы, занимавшиеся импортом сырья и продовольствия. По оценкам экспертов, за счет товаров, оплаченных и ввезенных до реформы, а проданных после нее, было получено более 1,2 млрд. прибыли.

Реальное значение денежной реформы 1948 г. для простых людей проявилось сразу же после того, как были потрачены первые сорок марок. «Введение новых денег было проведено еще более жестко, чем этого ожидал Эрхард, и означало резкое увеличение социальной амплитуды и несправедливости» (Х. Клессман). Заявления политиков о том, что реформа сделала всех одинаково бедными, явно грешили против истины. В отличие от мелких вкладчиков, деньги которых в конечном счете обменяли в соотношении 100:6,5, крупные собственники и акционеры не практически пострадали. Обложение их капиталов в пользу неимущих, знаменитое «выравнивание социальных тягот», перекладывалось на плечи германских властей и отодвигалось в неопределенное будущее.

Огромный отложенный спрос подстегнул инфляцию, цены за вторую половину 1948 г. выросли на 33 %. Хотя рост стоимости жизни по сравнению с довоенным уровнем достиг 190 %, зарплаты работающих по найму были разморожены лишь в ноябре. Денежная реформа вызвала два противоположных процесса: стремление не участвовавших в производстве слоев населения найти себе работу («биржи труда осаждают женщины» – писали газеты летом 1948 г.). Число официально зарегистрированных безработных выросло более чем в два раза, профсоюзы были вынуждены предъявить Экономическому совету ультиматум. После его отклонения 12 ноября 1948 г. в Западной Германии прошла всеобщая забастовка, в которой приняло участие более 9 млн. человек.

Несмотря на резко возросшую социальную напряженность, главный результат денежной реформы заключался в динамике рыночных отношений, разбуженной 20 июня. На следующий день ведомство Эрхарда в соответствии с полномочиями, полученными от Экономического совета, начало публиковать списки товаров, освобождаемых от рационирования. В них упоминались детские коляски, столовые приборы, ведра и даже пружинные матрасы – наглядное подтверждение того, какие уродливые формы приобрел «экономический дирижизм» в период своей агонии. Протесты военных властей, удивленных самовольным изменением их хозяйственных директив, встретили хладнокровную реакцию Эрхарда: «Я не изменил их, а отменил». Несмотря на словесные и эпистолярные дуэли, американские офицеры и немецкие политики работали в тандеме, разделив между собой и ответственность за непопулярные решения, и конечный успех своей экономической стратегии.

Нормализация денежной системы создавала условия для появления главного стимула расширения производства – прибыли, вела к борьбе за снижение себестоимости и повышению качества продукции.

Инвестиционный голод утоляли кредиты, начавшие поступать в западные зоны оккупации согласно плану Маршалла. Промышленное производство в них выросло за первую половину 1948 г. с 47 до 51 % к уровню 1936, а за вторую половину достигло отметки 79 %. Достигнув пика накануне рождества, цены начали снижаться. В начале следующего года Экономический совет принял первые законы о компенсациях жертвам фашизма. Хотя они не затрагивали основной массы населения, его настроения стали меняться к лучшему – людям было с чем сравнивать свою нынешнюю ситуацию. И речь шла не только о годах послевоенных лишений, но и о положении немцев в советской зоне оккупации.

Еще накануне денежной реформы туда хлынули обесцененные рейхсмарки. Тот факт, что администрация СССР не была поставлена в известность о ее проведении, следует рассматривать как составную часть западной стратегии экономического магнетизма. Надпись на изготовленных в США новых банкнотах: «Германский эмиссионный банк, Берлин», выглядела грустной усмешкой вслед несбывшимся планам союзнической кооперации, предвосхищая новые проблемы и конфликты. С 23 июня денежная реформа началась и в советской зоне, из-за отсутствия новых банкнот на старые просто наклеивали специальные марки. Общая пропорция обмена также составляла 1:10, хотя мелкие вкладчики могли обменять свои сбережения по льготному курсу. Одновременно СВАГ объявила о запрете хождения западногерманской валюты на подконтрольной территории, включая весь Берлин, и начала блокаду транспортных путей в западные сектора германской столицы. Их судьба казалась предрешенной, так как для обеспечения военных гарнизонов и гражданского населения оставался только воздушный коридор, согласованный в Союзническом контрольном совете еще в 1945 г. Предложение Клея об организации автоконвоев с танковым сопровождением не нашло поддержки в Вашингтоне, так как ставило обе сверхдержавы на грань вооруженного конфликта. На нехватку продовольствия и топлива в городе накладывалось отключение электроэнергии, разрыв путей сообщения с пригородами, где проживали многие берлинцы. Вскоре западным союзникам удалось наладить воздушный мост, по которому за десять месяцев блокады было переброшено полтора миллиона тонн грузов. О масштабах акции свидетельствует тот факт, что западноберлинский аэропорт Темпельхоф принимал в день до 1400 военно-транспортных самолетов.

В сентябре перестал действовать общеберлинский магистрат, бургомистром западной части города стал социал-демократ Эрнст Рейтер, принадлежавший когда-то к числу руководителей КПГ. Блокада не привела к дискредитации западногерманской марки среди берлинцев или к параллельному хождению в городе двух валют. Уже к началу 1949 г. за одну «тризональную» марку в меняльных конторах Западного Берлина давали несколько восточных. Гораздо более существенными были политические последствия этого шага, который никак нельзя отнести к успехам советской дипломатии. Не столь уж далеко от истины предположение, что Сталин в обмен на ставшее неизбежным образование западногерманского государства попытался получить в свои руки контроль над всем Берлином. Международная атмосфера 1948 г. не оставляла шанса для полюбовных соглашений между союзниками, подобных Ялтинским.

Блокада Западного Берлина стала символом бесплодной конфронтации, привела к падению престижа СССР и утверждению в общественном мнении образа США как спасителя западной цивилизации. Попытка противодействовать расколу страны, сохранив в своих руках германскую карту, обернулась для советского руководства собственной противоположностью. Ссылки на катастрофическое положение Берлина являлись важным фактором давления западных военных властей на заключительном этапе предыстории Федеративной республики Германии. Завершение блокады (12 мая 1949 г.) не привело ни к возобновлению деятельности общегородских структур, ни к нормализации отношений между оккупационными администрациями. Расколотый Берлин на десятилетия стал символом «холодной войны» и на несколько месяцев опередил развитие событий во всей Германии.

Присоединение французской зоны оккупации к западногерманской денежной реформе означало отказ от самостоятельной позиции Франции в германском вопросе. Лишь по отношению к Саарской области она продолжала настаивать на особых правах. 1 июля 1948 г. во франкфуртской штаб-квартире военной администрации США состоялась передача премьерминистрам одиннадцати западногерманских земель решений Лондонской конференции. Они содержали в себе проект конституционного устройства будущего западногерманского государства, предложение административно-территориальной реформы и основные положения Оккупационного статута. Последний сохранял за западными державами верховные полномочия в ряде ключевых сфер государственной деятельности (контроль над выполнением решений Потсдамской конференции, внешняя и военная политика).

Первую реакцию премьер-министров определяли стоявшие за их спинами фигуры партийных политиков, считавших Франкфуртские документы неприемлемыми. По мнению Шумахера и Аденауэра следовало отказаться от столь рискованного подарка, который не менял реального положения дел, но вешал на немецких политиков ярлык виновников раскола страны. Их главным контраргументом было указание на недопустимость создания государственных структур до проведения всеобщих германских выборов. Кризис доверия был преодолен намеками американских представителей на неизбежность сдачи Берлина, если их немецкие партнеры пойдут на конфликт. Состоявшееся 8-10 июля 1948 г. совещание премьер-министров, обсудив альтернативу – сохранение малопривлекательного status quo или продолжение движения вперед – высказалось за второй путь. Скорее для того, чтобы сохранить собственное лицо, руководители западногерманских земель выдвинули несколько встречных предложений, подчеркивавших переходный характер создаваемого государства (Provisorium). Они сводились к драпировке реалий дипломатическими терминами – так, будущую конституцию предлагалось назвать Основным законом. Принять его должен был не всенародный референдум, и даже не Конституционное собрание, а Парламентский совет, созванный из представителей ландтагов. «В конечном счете словесные оговорки лишь успокоили общегерманскую совесть западногерманских политиков» (К. Зонтхеймер). После некоторых колебаний главы трех военных администраций согласились с этими предложениями.

Из 65 делегатов, собравшихся 1 сентября 1948 г. в зоологическом музее небольшого рейнского города Бонн на первое заседание Парламентского совета, по 27 представляли ХДС\ХСС и СДПГ, остальные мандаты распределялись между СвДП, КПГ, Центром и консервативной Германской партией. К началу работы этого органа группой экспертов был подготовлен конституционный проект, содержавший в себе несколько возможных формулировок большинства статей. Предполагаемым названием будущего государства должен был стать «Союз германских земель».