Германия в ХХ веке Ватлин Александр

Глава 5 ГДР: «строительство социализма» в эпоху Ульбрихта

После 1945 г. мы имеем дело с феноменом двух германских историй, которые развивались параллельно и зависимо друг от друга. Общее прошлое и неразделенность национального самосознания немцев в Западной и Восточной Германии противостояли обостренной идеологической конкуренции, а порой и силовому противостоянию их политических элит, каждая из которых имела за своей спиной мощь соответствующего лагеря «холодной войны». Попытки ряда немецких историков написать общую историю ФРГ и ГДР, понимаемую в «диалектическом единстве противоположностей» (К.Д. Эрдман) или как минимум «освободить ее от разъединяющих скобок» (Х. Клессман) трудно признать удавшимися. Собранный материал непроизвольно разбегается на «здесь» и «там», изложение теряет внутреннюю логику и приобретает лоскутный характер. Стремясь избавить читателя от скачков и блужданий, автор предпочел традиционный подход, внеся в него существенную поправку. В отличие от Западной Германии, контуры будущей государственности которой начинают вырисовываться только на рубеже 1947/1948 гг., развитие советской зоны оккупации демонстрирует гораздо большую преемственность между событиями первых послевоенных лет и собственно историей ГДР, что и привело к решению объединить их в одной главе.

Писать историю Германской Демократической Республики после того, как она сама стала историей, и просто, и сложно. Устоявшийся алгоритм ее восприятия сводится либо к реализации немецкими коммунистами большевистской модели (в понятиях западной историографии), либо к построению под руководством рабочего класса социалистического общества на немецкой земле (постулат историков ГДР и СССР). За внешней непримиримостью двух формулировок скрывается общий тезис о завершенном социальном эксперименте и стабильной политической системе, который никем всерьез не оспаривался вплоть до осени 1989 г. Сложности начинаются, когда исследователь покидает привычную дихотомию власти и подданных, опускается с высших этажей государственного руководства и стерильной идеологии в сферу реальных общественных отношений, менталитета, политической и производственной культуры как «низов», так и их прямого начальства. Очевидная узость источниковой базы подобных аспектов истории ГДР не означает их отсутствия вообще, и масштабы их научного освоения, опирающегося на экономическую мощь и политический интерес современной ФРГ, достойны стать предметом не только зависти, но и подражания российских исследователей. История «второй германской диктатуры» открывает гораздо больше возможностей для сопоставления с развитием послевоенного СССР, нежели броские параллели между гитлеровским и сталинским режимами.

Восточная Германия, как когда-то Советская Россия, стала заложником массовых настроений «нового начала» и «светлого будущего», о которых шла речь в предыдущей главе. ФРГ заслужила упрек реставрации, приняв на себя ответственность за трагедию «третьего рейха», за наследие Потсдама и Веймара, чтобы на этой основе прийти к синтезу старого и нового, интеграции национальных традиций и европейской политической культуры. ГДР, напротив, заявила о себе как антитезе всей германской истории, которая закономерным образом привела к победе нацизма. Антифашизм как одна из несущих идеологических конструкций ГДР был и оставался идеологией отрицания. Целясь в «третий рейх», он наносил удар и по первой германской демократии, и по вильгельмовской империи. Выбирая себе подходящее прошлое, политический режим ГДР неизбежно переходил к его конструированию. В результате официально превозносимые традиции немецкого социалистического движения от Карла Маркса до Розы Люксембург превращались в удобную идеологическую упаковку партийной диктатуры. Вопреки всем усилиям ее пропагандистов и агитаторов новая страна между Одером и Эльбой продолжала жить в сетке координат германской истории. Более того, многие черты немецкого национального характера оказались законсервированными в ГДР, ставшей для проницательных наблюдателей своего рода «заповедником прусского духа».

Что же можно выделить в качестве ключевых детерминант ее собственной истории? Весной 1945 г. на территории Восточной Германии оказалось два миллиона советских солдат. М.И. Семиряга, сам ветеран войны, справедливо отмечает, что «немало наших военнослужащих, оказавшихся на германской территории, считало, что им как победителям здесь все позволено, в том числе и бесчинства по отношению к мирному населению». Последнее, запуганное волной насилия и мародерства в первые дни оккупации, а еще больше геббельсовской пропагандой о «нашествии степных орд», жаждущих возмездия, не испытывало к ним никаких чувств, кроме панического страха. Налаживание мирной жизни проходило достаточно противоречиво, включая в себя и поощряемые младшими командирами рейды солдат за «трофеями», и кормежку из армейских кухонь горожан, переживших последние месяцы войны в подвалах и руинах.

Не без труда в головах офицеров Советской армии происходила трансформация представлений о подконтрольной территории как военной добыче к пониманию своей деятельности как замены государственного управления. Советская военная администрация в Германии (СВАГ), созданная 6 июня 1945 г., была отделена от оперативного командования войск, находившихся на этой территории, и напрямую подчинена Совету народных комиссаров. На первых порах ее конкретные исполнители на местах имели немалую свободу маневра, шла ли речь о починке водопровода или возобновлении работы театра. Посты бургомистров и ландратов получали прежде всего люди с опытом административной работы, не запятнавшие себя активным сотрудничеством с нацистским режимом. В июле 1945 г. были образованы правительства в пяти восточногерманских землях (Бранденбург, Мекленбург, Саксония, СаксонияАнгальт и Тюрингия), с октября им было разрешено по согласованию со СВАГ издавать собственные законы. Параллельно в Берлине начали свою работу одиннадцать зональных ведомств, курировавших экономику, транспорт и социальную сферу.

Будни оккупационной политики во многом определялись ведомственными и личными конфликтами, согласование которых происходило не в Карлсхорсте, где находилась штаб-квартира СВАГ, а в Москве. Достаточно указать на сопротивление политработников (только в Управлении пропаганды насчитывалось до 1500 сотрудников, всего в СВАГ, включая местные структуры, работало около 50 тыс. человек) деятельности «репарационной банды» – представителей советских министерств, откомандированных в Германию для вывоза новейшего оборудования и технологий, и обладавших в первый год оккупации исключительными полномочиями. Позже на первый план вышли коллизии между офицерами СВАГ с армейским прошлым и представителями НКВД-МГБ в советской зоне оккупации, имевшими собственные представления о методах обеспечения безопасности существующей власти. Запутанность компетенций дополнял политсоветник СВАГ, представлявший интересы внешнеполитического ведомства в Союзническом контрольном совете. Этот пост сохранялся вплоть до установления полномасштабных дипломатических отношений между СССР и ГДР в сентябре 1955 года, его занимал В.С. Семенов.

Было бы упрощением утверждать, что глава СВАГ (первоначально им являлся Г.К. Жуков, вскоре его сменил В.Д. Соколовский) реализовывал установки Кремля гораздо жестче, чем американская оккупационная администрация – директивы президента США. Влияние военных властей имело разный характер, и для оценки его эффективности не подходят количественные показатели. Американцы делали ставку на отбор немецких политиков, убежденных в преимуществе западной общественной модели и способных утвердить ее как минимум в их собственной зоне оккупации. СВАГ имел готовый резерв коммунистов, которым поручалось сформировать новую политическую элиту по образу и подобию сталинской номенклатуры. «Германская Демократическая Республика – государство, нация и «общество» – возникла прежде всего как результат взаимодействия русских и немцев советской зоны. Своими успехами, неудачами и окончательным крахом она обязана тем основам и традициям сотрудничества, которые были заложены в первые послевоенные годы». С этим утверждением американского ученого Нормана Неймарка трудно поспорить. Его немецкий коллега Герман Вебер указывает на вторую детерминанту истории ГДР: традиции германского коммунизма.

Функционеры и активисты КПГ, находившиеся в московской эмиграции, понесли тяжелые потери в годы сталинского террора и репрессий начального периода войны. Партийное руководство – Вильгельм Пик и его заместитель Вальтер Ульбрихт – сделало ставку на молодежь, многие представители которой являлись эмигрантами уже во втором поколении. Не меньшее значение имел отбор кадров «будущей Германии» из выпускников антифашистских школ, действовавших в советских лагерях для военнопленных. Планы послевоенных преобразований, разработанные немецкими коммунистами и одобренные Сталиным, отнюдь не подразумевали «социалистической революции» по образцу и подобию большевистской. Сохраняя в целом марксистско-ленинскую лексику (годы нацистского режима рассматривались как «империалистический путь под пятой германского финансового и монополистического капитала») со сталинской спецификой (среди ошибок Ноябрьской революции назывался «отказ от чистки всего государственного аппарата от врагов народа»), они выдвигали новые политические акценты. На первом месте стояло доведение до конца демократических преобразований, возможное только под руководством широкого фронта антифашистских сил («блок боевой демократии») и открывавшее перспективу создания «народно-демократического режима»..

Приближение советских войск к Берлину позволило германским коммунистам перейти от теории к практике. В апреле 1945 г. из Москвы в Восточную Германию были переброшены две группы функционеров КПГ, которым на месте предстояло выяснить возможные перспективы послевоенной политики и возглавить гражданскую администрацию в освобожденных районах. Отчитываясь о проделанной работе в отделе международной информации ЦК ВКП(б) 7 июня, Антон Аккерман, Вальтер Ульбрихт и Густав Соботка отмечали тягу активистов первого часа к политическому единству и критиковали левацкие настроения вышедших из подполья коммунистов. В докладе сохранялись негативные оценки социал-демократов, которые «ничему не научились и ни капли не изменились», продолжают враждебно относиться к Советскому Союзу и т.д. Балласт взаимной враждебности, накопленный обеими рабочими партиями в годы Веймарской республики, грозил лишить их свободы политического маневра и после «третьего рейха».

10 июня 1945 г. Главноначальствующий СВАГ маршал Жуков подписал приказ о разре№шении 2 деятельности антифашистских политических партий в советской зоне оккупации. На следующий день КПГ выступила с развернутым политическим манифестом, который являлся итогом ее теоретической работы в эмиграции. Основные положения этого документа были разработаны в Москве и согласованы со Сталиным, «планы которого в отношении Германии определялись опытом Веймарской республики, оставившим глубокий след в его сознании» (В.К. Волков). Советский лидер настоятельно рекомендовал коммунистам отмежеваться от советской модели и сделать акцент на формирование блока антифашистских сил.

Манифест КПГ точно определял самое чувствительное место общественного сознания немцев летом 1945 г. – стремление не допустить повторения трагедии прошлого, его отличал воинствующий антифашизм, который недвусмысленно указывал на необходимость социально-экономических перемен. Наряду с преодолением вызванных войной бедствий ближайшей задачей назывались демократические преобразования, «завершение революции 1848 г.». Государственноправовая формулировка стратегических задач КПГ выглядела следующим образом: «создание антифашистско-демократического режима, парламентскодемократической республики со всеми правами и свободами для народа». О социалистической перспективе в манифесте ничего не говорилось, напротив, специально подчеркивалось, что путь навязывания Германии советской модели был бы порочным. Вряд ли это было только политической хитростью, скорее здесь сказывалась ориентация КПГ на открытую позицию СССР в германском вопросе, решение которого находилось в исключительном ведении держав антигитлеровской коалиции.

Напротив, воссозданный берлинский центр СДПГ во главе с Отто Гротеволем выдвинул в своем обращении от 15 июня 1945 г. радикальные лозунги: «демократия в государстве сверху донизу, социализм в социально-экономической сфере», а также немедленное объединение марксистских рабочих партий. Послевоенной Германии отводилась роль моста между Востоком и Западом, социал-демократы отрицали тезис о «коллективной вине» немецкого народа за преступления нацистского режима, выступали против тотального демонтажа промышленного потенциала Германии и определения ее новой восточной границы по рекам Одеру и Нейсе. Выдвижение социалистических требований как задачи дня и главной гарантии от повторения роковых событий новейшей германской истории, национальная риторика в большей степени соответствовали настроениям масс, чем осторожные лозунги манифеста КПГ. Возвращение под партийные знамена массовой базы, в отличие от коммунистов не столь затронутой репрессиями гестапо, привело к тому, что в конце 1945 г. СДПГ стала крупнейшей партией советской зоны оккупации, насчитывавшей в своих рядах уже более полумиллиона членов.

Чуть позже в Берлине конституировались еще две партии – Христианско-демократический союз, опиравшийся на традиции политического католицизма, не очень прочные в Восточной Германии, и Либеральнодемократическая партия, выступившая наследницей веймарской ГДП. Обе партии, которые в документах СВАГ рассматривались как «буржуазные», на самом деле отдавали должное настроениям «нового начала» германской истории. Уже 14 июля в советской зоне оккупации был оформлен блок четырех партий как результат учета «уроков прошлого» – раскола антифашистских сил накануне прихода Гитлера к власти. Его программа включала в себя как актуальные задачи нормализации послевоенной жизни и искоренения нацистского наследия, так и перспективу воссоздания демократического правового государства в Германии. Каждая из входивших в блок партий сохраняла за собой право вето на принимаемые решения, что должно было продемонстрировать единство политической воли и подвести черту под «парламентской чехардой» Веймарской республики, но в то же время блокировало формирование оппозиции и выдвижение альтернативных программ.

Свое место в антифашистско-демократическом блоке получили и общественные организации, созданные в советской зоне оккупации, но рассматривавшие себя в качестве будущих общенациональных центров. В Союз свободных немецких профсоюзов к осени 1945 г. входило уже 2 млн. человек. В июле 1945 г. по инициативе писателя Йоханнеса Бехера в Берлине был создан «Культурбунд» – союз творческой интеллигенции, поставивший своей целью проведение «демократической реформации» в Германии. Повсеместно возникали молодежные и женские комитеты, получавшие поддержку оккупационных властей.

Достаточно лояльным было отношение последних к духовным иерархам, в среде которых шли острые дебаты об ответственности протестантской и католической церквей за преступления нацистского режима. «Советская администрация первоначально пыталась завоевать церковь на свою сторону» (Х. Клессман), признавая за ней роль интегрирующего фактора в условиях почти полного распада социальных связей и потери духовных ориентиров. За исключением конфессиональных структур коммунистам достаточно быстро удалось захватить руководящие посты в общественных организациях Восточной Германии, хотя их влияние не афишировалось. Ульбрихту приписываются следующие слова, обращенные к партийным эмиссарам, направлявшимся на места: «Все должно выглядеть демократично, но все должно быть под нашим контролем».

Форсированная реанимация общественнополитической жизни в Восточной Германии не привела к такому доминированию КПГ над остальными партиями, которое позволило бы безбоязненно провести выборы в региональные органы власти. К осени стало очевидно, что немцы сохраняют традиционные политические привязанности и на выборах слабость массовой поддержки коммунистов станет очевидной. В соответствии с коминтерновскими традициями единого рабочего фронта КПГ при поддержке советских военных властей начала проводить политику «смертельных объятий» по отношению к социал-демократам, лидировавшим в процессе восстановления партийных организаций и завоевания симпатий будущих избирателей. В информационной записке СВАГ, направленной Сталину в ноябре 1945 г., говорилось открытым текстом: «Если объединения рабочих партий не произойдет, то на предстоящих выборах мы потерпим поражение». Ульбрихт, посетивший Москву в начале февраля следующего года, сумел убедить советское руководство в необходимости скорейших решений. Отчитываясь позже о проделанной работе в ЦК ВКП(б), начальник Управления пропаганды СВАГ С.И. Тюльпанов с гордостью говорил: «Мы до мая месяца жили одной идеей – объединить эти партии».

Сопротивление берлинского центра СДПГ, отказавшегося от первоначальных планов воссоздания единой социалистической партии после того, как стала очевидной их прокоммунистическая направленность, таяло день ото дня. В декабре 1945 г. на паритетной «конференции шестидесяти» социал-демократам удалось уйти от принятия обязывающих решений со ссылкой на то, что вопрос об объединении с коммунистами может быть решен только на всегерманском съезде СДПГ. Однако лидеры западногерманской социал-демократии не допускали и мысли о сотрудничестве с коммунистами как «агентами Москвы». Решающее значение имел визит Гротеволя в английскую зону оккупации в феврале 1946 г. В ходе переговоров с Куртом Шумахером стало очевидно, что тот считал перспективу общегерманской социал-демократии иллюзорной и отказался от поиска компромиссных решений, фактически списав со счетов своих товарищей по партии в Восточной Германии как «жертв большевизма». С марта берлинский ЦК СДПГ последовательно проводил курс на объединение с коммунистами вопреки сопротивлению местных партийных организаций в западных секторах Берлина. Последним удалось провести референдум (Urabstimmung), по итогам которого 82 % западноберлинских социалдемократов высказалось против немедленного объединения с коммунистами, но 62 % – за продолжение политического сотрудничества с ними.

Тот факт, что зональное объединение будет означать запрет на деятельность СДПГ в Восточной Германии и станет фактором раскола возрождавшейся политической жизни страны, не брался в расчет советским руководством, уверенным в необратимости дальнейшей экспансии собственной системы. Характерной была реакция Сталина на фултонскую речь Черчилля: «Рост влияния коммунистов нельзя считать случайностью. Их влияние выросло потому, что в тяжелые годы господства фашизма в Европе коммунисты оказались надежными, смелыми, самоотверженными борцами против фашистского режима, за свободу народов. Миллионы простых людей, испытав коммунистов в огне борьбы и сопротивления фашизму, решили, что коммунисты вполне заслуживают доверия народа. Так выросло влияние коммунистов в Европе. Таков закон исторического развития». Последний являлся директивой для деятельности национальных компартий и военных властей в той части Европы, которая в ходе Ялтинской конференции была признана зоной влияния Советского Союза. И Восточная Германия не была здесь исключением.

Объединительный съезд СДПГ и КПГ, состоявшийся в Берлине 20-21 апреля 1946 г., принял решение об образовании Социалистической единой партии Германии, в которую влились 600 тыс. коммунистов и 680 тысяч социал-демократов. Партийные органы сверху донизу формировались на основе паритета, в ЦК СЕПГ (Zentralausschuss) вошло по семь социал-демократов и коммунистов. Организационные меры не могли в один момент устранить взаимного недоверия, накопившегося за почти три десятилетия отнюдь не мирного сосуществования двух рабочих партий. В документах СВАГ отмечались фракционные собрания членов СЕПГ по принципу бывшей партийной принадлежности, в ряде мест предпринимались даже попытки слежки за социал-демократами, занимавшими высокие посты. Тем не менее многие из них проявляли готовность к лояльной работе в СЕПГ, стремясь таким образом попасть в новую партийно-административную элиту. Приходилось наступать на горло своим претензиям на единоличное руководство и коммунистическим функционерам, для которых еще не так давно само слово «социал-демократия» являлось страшным ругательством.

Уже в силу своей массовости новая партия была обречена на политическое доминирование, хотя решающую роль в этом играли ее особые отношения с советскими властями. Многие немцы поддерживали СЕПГ из прагматических соображений, считая, что только ее представители могут в нужный момент «замолвить словечко», чтобы облегчить как оккупационный режим в Восточной Германии, так и положение военнопленных, находившихся в СССР. В сентябре 1946 года Тюльпанов признавал, что «пропаганде СЕПГ не удалось убедить население, что она является настоящей немецкой партией, а не агентурой оккупационных властей». Последние также старались избегать методов управления, характерных для сталинского режима в СССР. Как и в случае с объединением рабочих партий, они отказывались от прямого вмешательства в политический процесс, обеспечивая скорее «благоприятную среду» для успеха. В первые послевоенные годы офицерам СВАГ приходилось учитывать факторы, немыслимые в Советском Союзе – реальную многопартийность, наличие оппозиционной прессы, независимость судей и т.д. Исаак Дейчер, посетивший советскую зону оккупации осенью 1945 г. в качестве корреспондента британской газеты, нашел точную формулировку происходившему: «В деятельности военной администрации русских вызывает удивление не то, насколько она пытается укоренить в Германии тоталитарные методы управления, а то, насколько она от них воздерживается».

И все же эти методы уверенно пробивали себе дорогу. Наряду со стратегической линией Сталина на «подвод» стран Восточной Европы к социалистическим преобразованиям сказывался низкий уровень политической культуры и отсутствие опыта гражданского управления у работников СВАГ, зачастую подменявших закон приказом и видевших в страхе единственный источник послушания. Гордость победителей нередко порождала высокомерие в общении с немцами, стремление любой ценой решить поставленную задачу – такие рычаги давления на них, как обеспечение «прогрессивных деятелей» особыми пайками или скорейшее освобождение из плена их родственников. Хотя в ряде случаев советским офицерам приходилось сдерживать напор лидеров СЕПГ, стахановскими темпами стремившихся к установлению собственного господства, это не меняло общей картины.

Латентный конфликт военных властей с теми политиками Восточной Германии, которые отказывались играть по их правилам, приводил к постоянным кадровым перетряскам среди партий антифашистскодемократического блока. В декабре 1945 были сняты со своих постов руководители ХДС Андреас Гермес и Вальтер Шрейбер, которые выступили против аграрной реформы СВАГ, их сменили представители левого крыла партии, сторонники христианского социализма Якоб Кайзер и Эрнст Леммер. Давление военных властей резко усилилось накануне земельных выборов осени 1946 г., работники местного и зонального административного аппарата, представлявшие ХДС и ЛДПГ, фактически принуждались вести кампанию против собственных партий. В правлении этих партий обсуждалась тактика бойкота земельных выборов, лишь угрозой роспуска союзники СЕПГ по антифашистскодемократическому блоку отказались от столь резкого шага. Хотя в результате выборов Социалистическая единая партия Германии получила незначительное большинство голосов в Саксонии, Тюрингии и Мекленбурге, для советских военных властей это выглядело едва ли не поражением. Реальное положение дел в случае выхода СЕПГ на общенациональную сцену отразили выборы в четырех секторах Берлина, где эта партия получила менее 20 % голосов и оказалась на третьем месте. По итогам земельных выборов в пяти восточногерманских землях были сформированы коалиционные правительства, все пять постов министров внутренних дел оказались в руках у членов СЕПГ, бывших коммунистов.

Вторым по значению рычагом обеспечения коммунистам доминирующих позиций в Восточной Германии являлась политика денацификации. В соответствии с коминтерновской трактовкой фашизма как диктатуры реакционных кругов монополистического капитала она наносила главный удар по представителям старой экономической элиты, прежде всего юнкерства. Параллельно проводилась массовая чистка государственного аппарата. Более 520 тыс. чиновников лишились своих постов, на их места военные власти назначали выдвиженцев антифашистско-демократического блока. Особенно наглядно стремление военных властей сломать «машину классового гнета» проявилось при реформе органов юстиции, в ходе которой было заменено 85 % судей, являвшихся членами НСДАП. Взамен было организовано годичное обучение «народных судей», приговоры которых руководствовались скорее соображениями политической целесообразности, нежели пониманием сути юридического процесса.

Конкретный ход денацификации находился в руках советских органов госбезопасности, остававшихся автономным образованием в структуре СВАГ. Упрощенная процедура определения ответственности «главарей и приспешников нацистского режима» напоминала деятельность сталинских «троек». В Восточной Германии продолжали действовать «специальные лагеря», в том числе Бухенвальд и Заксенхаузен, предназначенные для их изоляции. Согласно новейшим данным, через них прошло 122 тыс. немцев, далеко не все из которых имели коричневое прошлое – под общую гребенку попадали и «реакционеры», если они выступали против диктатуры СЕПГ, и «западные шпионы» (в этом случае речь шла как правило о социал-демократах, поддерживавших связи с Восточным бюро СДПГ в Западном Берлине). Постепенно рядовые члены НСДАП и массовых нацистских организаций (Mitlufer) реабилитировались, решением СВАГ от 16 августа 1947 г. им вернули политические права. Весной 1948 г. процесс дальнейшей денацификации был передан германским органам юстиции, тогда же началось освобождение заключенных «спецлагерей», около трети из которых погибло в ходе заключения.

Экономическая составляющая Потсдамского соглашения диктовались стремлением не допустить возрождения военного потенциала Германии и наказать нацистских преступников, вопрос о выборе той или иной системы производственных отношений оставался открытым. Каждая из четырех зон оккупации в той или иной степени испытывала на себе воздействие военных властей, формировавших социально-экономическую систему по образу и подобию собственной страны. Для Восточной Германии было характерно форсирование преобразований в этой области, которое было призвано поднять популярность СССР среди населения и поставить западных союзников перед свершившимися фактами.

В аграрном секторе советской зоны оккупации преобладали крупные поместья, либо самостоятельно обрабатывавшие сельскохозяйственные угодья, либо сдававшие их в долгосрочную аренду. Значительное число их владельцев, наслышанных о политике СССР в этой сфере, бежало на Запад в последние месяцы войны. Планы военных властей о скорейшем проведении земельной реформы встретили бесспорную поддержку не только сельскохозяйственных рабочих, но и огромного числа вынужденных переселенцев с Востока, пытавшихся найти себе опору в новой жизни. Уже осенью 1945 г. началась конфискация поместий размером более 100 га, сосредоточенных в руках у 7 тыс. землевладельцев. Землю общей площадью в 2,1 млн. га и средства для ее обработки получило около полумиллиона крестьян, что позволило избежать голода и даже снабжать продовольствием западные зоны оккупации.

Антифашистскую мотивацию имели и первые реформы в промышленно-финансовой сфере. По решению СВАГ были блокированы банковские счета юридических лиц и пособников нацистского режима, что «связало» около 70 млрд. рейхсмарок и стало серьезным барьером против инфляции в советской зоне. В октябре 1945 г. было принято решение о конфискации всей собственности германского государства, НСДАП и ее функционеров. Активы и ценности переводились на репарационный баланс, промышленное оборудование, как правило, вывозилось в СССР и Польшу. 30 июня 1946 г. в Саксонии был проведен референдум о судьбе 3500 предприятий, принадлежавших активным деятелям нацистского режима. Три четверти голосовавших высказались за их безвозмездную национализацию. Саксонский опыт был распространен и на другие земли Восточной Германии уже без проведения подобных плебисцитов, национализации стали подвергаться фабрики и заводы, владельцы которых сбежали на Запад. Для ускорения процесса «первоначального социалистического накопления» использовалось судебное преследование предпринимателей как саботажников, позволявшее к тому же переложить на них ответственность за срывы в снабжении населения товарами первой необходимости.

В результате к началу 1948 г. национализированный сектор экономики советской зоны оккупации включал в себя около 40 тыс. предприятий, дававших более 40 % объема промышленного производства. Оперативное управление ими осуществляла Немецкая экономическая комиссия, разрабатывавшая полугодовые планы развития народного хозяйства и являвшаяся прообразом будущего правительства ГДР. В июне 1948 г. по решению СЕПГ начался переход к директивному планированию с двухлетним циклом. Новая система, во многом напоминавшая советскую экономику на исходе нэпа, создала все необходимые предпосылки для последовавшего в начале 50-х гг. скачка к социализму, хотя в манифесте КПГ от 11 июня 1945 г. говорилось о «неограниченном развитии свободной торговли и предпринимательской инициативы на основе частной собственности».

Главным фактором, препятствовавшим хозяйственному подъему Восточной Германии, оставалась советская политика демонтажей. Бессистемный вывоз промышленного оборудования и специалистов, практиковавшийся военными властями в первые месяцы оккупации (особенно спешили с «зачисткой» западных секторов Берлина, отходивших союзникам), постепенно уступал место осмысленным с точки зрения экономики действиям.

Была налажена сопроводительная документация, особым «спросом» наряду с новейшими военными технологиями пользовались в СССР типографское и оптическое оборудование, установки химического синтеза. Население Восточной Германии, осведомленное о масштабах ущерба, нанесенного гитлеровской агрессией Советскому Союзу, с пониманием относилось к взиманию репараций и оплате оккупационных расходов, превышавших 2 млрд. марок в год. Сопротивление вызывала полупринудительная вербовка немецких специалистов для работы в СССР, так как условия их работы и жизни немногим отличались от положения заключенных.

С начала 1947 г. вместо сплошного демонтажа и вывоза в СССР того или иного завода, показавшего свою неэффективность (по прибытии на место оборудование часто оказывалось никому не нужным, отсутствовали квалифицированные специалисты, чтобы пустить его в ход), стал практиковаться их перевод в обственность СССР. Возникла уникальная правовая форма «советских акционерных обществ», число которых достигало 200. Они давали около 20 % промышленного производства Восточной Германии. Наиболее известное из них – «Висмут» в Тюрингии – занималось добычей урановой руды и таким образом внесло весомый вклад в реализацию советского ядерного проекта. По расчетам современных экономистов, общий объем репараций из советской зоны оккупации, а затем ГДР значительно превзошел сумму в 20 млрд. долларов, названную Сталиным в качестве репарационных претензий СССР на Ялтинской конференции.

Ответственность за перегибы в проведении экономических реформ, вызывавшие сворачивание производства, отток капиталов, а то и просто бегство предпринимателей на Запад, делили между собой идеологи СЕПГ, настаивавшие на копировании советского опыта, и офицеры СВАГ, предпочитавшие проверенные рецепты «экспроприации экспроприаторов». Комиссия ЦК ВКП(б), побывавшая в Восточной Германии весной 1948 г., пришла к неутешительному выводу: «Органы СВАГ на практике проводят политику хозяйственного удушения мелкой и средней буржуазии. При распределении сырья, энергии, товаров запросы частных предпринимателей и торговцев не учитываются… Это создает у мелкой и средней буржуазии настроение неуверенности и растерянности, заставляет ее подозрительно относиться к советским оккупационным властям и СЕПГ и толкает ее в объятия реакции». Тем не менее немецкие соратники Сталина, большинство из которых пережило полосу внутрипартийных чисток в КПГ и репрессий в СССР, прекрасно знали, что их левацкие перегибы будут занесены в разряд оплошностей и станут поводом для отеческих поучений советского вождя, а уступки оппонентам наверняка обернутся обвинениями в оппортунизме и могут привести в политическое небытие.

Наиболее выпукло противоречивость происходивших в Восточной Германии преобразований проявлялась в духовной сфере. После избавления от нацистской диктатуры немцы испытывали настоящий голод по свободному слову, плюрализм культурных ценностей в какой-то степени компенсировал материальные лишения первых послевоенных лет. Однако их сразу же начали готовить к монополии на познание «законов исторического развития», лежащей в основе другой диктатуры. Зарегистрированные в Берлине независимые газеты объявлялись «рупором западного влияния», подвергались цензурным и судебным преследованиям. Офицерам СВАГ, читавшим их без прямого указания начальства, грозила отправка на родину и даже в сталинские лагеря. Безусловной заслугой военной администрации было возобновление работы типографий, призванных компенсировать нехватку книг, сожженных нацистами, утраченных в годы войны. Однако львиная доля дефицитной бумаги уходила на тиражирование «марксистско-ленинско-сталинской» литературы, не пользовавшейся спросом у населения. С 1948 г. библиотеки Восточной Германии начали систематически очищаться от «литературы буржуазного содержания».

Мощная пропаганда советских достижений, создававшая у восточных немцев образ страны-победителя, у которой есть чему поучиться (так, решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1946 г. в Берлине был открыт Дом культуры СССР, существующий и по сегодняшний день) соседствовала со строгим запретом работникам СВАГ встречаться с немцами в нерабочее время. Спасение и сохранение культурных ценностей мирового масштаба, таких как Дрезденская картинная галерея (порой они находились в заминированных подвалах и штольнях) нередко сопровождались их тайным вывозом в СССР, очевидно, в надежде, что их «не скоро хватятся». Самой популярной единицей измерения отправляемых из Германии в качестве трофеев библиотек оставался «вагон».

И все же первые послевоенные годы у населения Восточной Германии преобладали позитивные настроения по отношению к тандему СВАГ – СЕПГ, после военных лишений люди почувствовали явное облегчение и демонстрировали осторожную готовность к сотрудничеству с новой властью. Общее мнение сводилось к тому, что после тех страданий, которые развязанная Гитлером война принесла народам СССР, «могло быть и хуже». Эти годы оказались своеобразной отдушиной между двумя диктатурами, когда демократическое содержание проводимых реформ явно превалировало над их идеологическим оформлением. Весной 1946 г. в советской зоне оккупации началось проведение реформы образования, устранившей кастовость и привилегии в этой сфере. Введение единой восьмилетней школы как базового элемента народного образования привело к резкому росту числа учеников в старших классах, которые до того ограничивались ремесленным обучением. Новым фактором социальной структуры стала солидная крестьянская прослойка, получившая землю в результате аграрной реформы. На настроениях населения сказывалась и то, что в целом Восточная Германия меньше пострадала от бомбардировок союзнической авиации, а ее аграрная специализация позволяла властям успешнее, чем в индустриальных центрах западных зон, решать продовольственную проблему.

Даже если тезис о «власти рабочего класса» оставался пропагандистской формулой СЕПГ, это все же была власть для рабочего класса. Возможности социального подъема предоставлялись не только в узких рамках партийной номенклатуры – достаточно упомянуть рабоче-крестьянские факультеты, выпускники которых в два раза увеличили прослойку выходцев из этих слоев общества в составе студенчества. СВАГ настаивала на «более смелом выдвижении на руководящие должности в немецких органах управления выходцев из среды рабочего класса, бедняцко-середняцких масс крестьянства, из среды проверенной творческой интеллигенции», чтобы заменить ими профессиональных чиновников, считавшихся оплотом реакции и проводниками западного влияния. Становясь частью господствующей элиты, выходцы из рабочих теряли привычные ориентиры поведения и с готовностью принимали правила игры, установленные новой властью. Их некомпетентность лишь отчасти компенсировалась энтузиазмом «нового начала», собственные промахи увеличивали ненависть к старым кадрам, на которые партийные выдвиженцы пытались переложить ответственность за промахи в профессиональной работе.

Спектр общественных настроений был бы неполным без указания на вопрос о восстановлении национального единства, который занимал восточных немцев гораздо больше, нежели их соотечественников в западных зонах оккупации. Чувство оторванности от общих корней стимулировалось не только идеологическими новациями коммунистической пропаганды, но и ужесточением контроля на межзональных границах, становившихся все более непрозрачными. Хотя руководители СЕПГ постоянно выдвигали новые инициативы по сохранению единства страны, решающее слово оставалось за Сталиным. Его позиция в германском вопросе продолжает занимать умы историков, давая обильную пищу для научных гипотез и публицистических догадок. Сенсационные публикации протоколов встреч Сталина с лидерами СЕПГ, появившиеся в последние годы, мало приближают нас к окончательным истинам. Очевидно, что сталинская программа-максимум – втянуть всю Германию в орбиту советского влияния – не озвучивалась в ходе переговоров «большой тройки». Сталин так же мало верил в законы исторического развития, как Черчилль – в промысел божий. Надежды советского руководства на то, что США вновь, как и после первой мировой войны, тихо уйдут из Европы, не оправдались. Помимо противодействия союзников по антигитлеровской коалиции коммунистам пришлось бы столкнуться с явным перевесом прозападных политических сил внутри Германии.

Достаточно просто описать и минимум геополитических претензий СССР. Стратегически выгодно было бы провести границу социалистического лагеря по линии Одера-Нейсе, сделав ставку на славянскую общность как его цементирующий стержень. Присутствие советских войск в «несоветской» Германии позволило бы Сталину держать руку на пульсе внутригерманских событий и в то же время создавало бы санитарный кордон, защищающий Восточную Европу от западного влияния. Нерешенность вопроса о статусе территорий, отошедших под польское управление, давало бы СССР возможность сколь угодно долго затягивать подписание мирного договора, ссылаясь на мнение своего союзника, и в то же время компенсировать напряженностью в германо-польских отношениях традиционную русофобию Польши.

Реальные сценарии послевоенного развития для советского руководства лежали в плоскости военного давления и дипломатического торга, в целом совпадавшей с контурами потсдамской Германии. Историографический спор о том, что преобладало в германской позиции Сталина – идеологические установки на расширение мировой системы социализма или внешнеполитические расчеты на обеспечение безопасности СССР – можно считать беспредметным. Они обуславливали друг друга, и менять одно на другое не имело никакого смысла. Даже маленький германский социализм обеспечивал Советской армии надежный плацдарм в центре Европы. При создании ГДР Сталиным принималось в расчет прежде всего мнение военного лобби в собственной стране, оперировавшего такими понятиями, как угроза германского реваншизма и недопущение американской агрессии на Восток. В 1947 г. ситуация еще не выглядела тупиковой, и Сталин был резко настроен против отказа от всегерманской перспективы. Принимая в январе делегацию лидеров СЕПГ, он неожиданно предложил: «Очень хорошо было бы иметь на Западе единую социалистическую партию. Там вы представлены только КПГ… Для социалистов и коммунистов выгоднее, чтобы там имелись единые социалистические партии, это облегчило бы многим элементам трудящихся приобщение к социализму. За количеством не тянитесь».

Следует иметь в виду, что немецкие коммунисты, а позже руководители Социалистической единой партии Германии не были простыми исполнителями приказов из Кремля, и их тактическая позиция могла расходиться с мнением Сталина. Для Ульбрихта и Пика не являлось секретом то, что соглашение лидеров антигитлеровской коалиции в германском вопросе будет означать крест на их собственной власти. В отличие от советского руководства, имевшего известную свободу маневра, их позиция определялась жесткой формулой: лучше четверть Германии контролировать полностью, чем всю Германию – на четверть. Реакция Восточного Берлина на появление «плана Маршалла» была еще более жесткой, чем в Москве. Специальная резолюция ЦК СЕПГ приравнивала его принятие к «ограничению суверенитета принимающих помощь стран и их подчинению интересам американских монополий», безосновательно утверждая, что кредиты США в 20-е гг. привели Германию к кризису, фашизму и войне.

В то же время СЕПГ никогда не отказывалась от роли лояльного союзника СССР, подчиняя свою национальную программу его позиции в германском вопросе. Самой масштабной акцией стал созыв «Немецкого народного конгресса за единство и справедливый мир», в состав которого вошли видные политики, деятели науки и культуры. Запрет выборов в Народный конгресс в западных зонах оккупации привел к тому, что население этих зон на первом заседании конгресса в Берлине (6 декабря 1947 г.) представляли только коммунисты.

Его воззвания сводились к поддержке позиции СССР в ходе Лондонской конференции. После ее безрезультатного исхода Народный конгресс был использован для легитимации государственного строительства в Восточной Германии, а сама СЕПГ стала настаивать на паритетном участии немецких политиков в переговорах о будущем страны, заведомо неприемлемом для Запада. В конечном счете Сталину пришлось согласиться с курсом своих немецких единомышленников на максимальное разграничение двух будущих германских государств. Он явно переоценил тягу немцев к национальному единству, посчитав, что ради его сохранения Западу придется пойти на принципиальные уступки.

Отказ СССР участвовать в реализации «плана Маршалла» и переход к открытой конфронтации бывших союзников по антигитлеровской коалиции вызвал не только нарастание антисоветских настроений среди жителей Восточной Германии, но и кризис в СЕПГ. Донесения СВАГ отмечали в июле 1947 г., что «в партийной среде и даже среди функционеров усилились настроения о всесилии «доллар-империализма» и о возможной целесообразности получения американских займов для восстановления немецкого хозяйства». Бывшие социал-демократы в объединенной партии демонстрировали внешнюю покорность при затаенной враждебности, считая, что дни господства коммунистов уже сочтены. Слухи о страданиях военнопленных в Сибири, о принудительной работе немецких специалистов, вывезенных в СССР, еще больше накаляли ситуацию. Ни о каком проведении свободных выборов уже не могло быть и речи – поражение партии, выступавшей в качестве пособницы оккупационных властей, оказалось бы неизбежным.

Второй съезд СЕПГ (20-24 сентября 1947 г.) отразил внешний рост (1,8 млн. членов) и внутренний кризис партии, потерявшей способность к политической работе в условиях многопартийности. Отказ от паритета в распределении руководящих постов, а также участие в работе съезда представителей КПГ из западных зон оккупации, усиливали недовольство бывших социал-демократов. Их открытые протесты вызвал выпад Пика против западногерманской СДПГ как профашистской партии. В страхе перед репрессиями властей функционеры объединенной партии, пришедшие из социал-демократии, переводили имущество на своих жен и даже отказывались фотографироваться на партийные документы. В ЦК СЕПГ нарастали трения между сторонниками уступок партийным низам и твердыми сталинистами, настаивавшими на форсированной «большевизации» партии.

В ходе беседы со Сталиным 26 марта 1948 г. Пик и Гротеволь получили согласие советского руководства на пересмотр дел лиц, находящихся в «спецлагерях», и дополнительную материальную помощь. Обострение «холодной войны» заставило Советский Союз приостановить демонтажи и расширить поставки продовольствия в свою зону оккупации, чтобы противодействовать «экономическому магнетизму» Запада. Как показывает протокол встречи, Сталин все еще находился во власти общегерманских решений. Он не оставлял надежды на то, что кампания по обсуждению будущей германской конституции, начатая Народным конгрессом, «заставит американцев капитулировать» и всерьез рассматривал планы объединения коммунистов и оппозиционных курсу Шумахера социал-демократов в западных зонах оккупации. Вопрос об оформлении восточногерманского государства, который осторожно ставили его немецкие собеседники, наталкивался на уклончивую реакцию советского вождя.

После мартовских консультаций в Москве инициатива перешла к сторонникам жесткой линии в руководстве будущей ГДР, на руку которым сыграл конфликт с Югославией, заставивший Сталина взять иной тон по отношению к остальным компартиям Восточной Европы. С народно-демократическими экспериментами было покончено, советский опыт был объявлен единственным источником побед. Осуждение теории «немецкого пути к социализму» было поручено ее творцу Аккерману, который заявил на пленуме ЦК СЕПГ, что она «явилась следствием отступления партии перед антисоветскими настроениями и была, в известной мере, объективным отражением имевших место стремлений отмежеваться от пути большевистской партии». Первая конференция СЕПГ (январь 1949 г.) взяла курс на создание партии нового типа, копировавшей организационное построение и программу ВКП(б), провозгласила одной из первейших задач борьбу с пережитками «социал-демократизма». В созданное по решению конференции Политбюро ЦК СЕПГ вошли только два бывших социал-демократа. Сталинизм, пустивший корни и на немецкой земле, означал «абсолютное господство иерархически построенного партийного аппарата над всеми сферами общественной жизни при сохранении внешнего облика многопартийной демократии» (Г. Вебер).

Партии антифашистско-демократического блока должны были придавать более привлекательный облик новой диктатуре, их руководящие функционеры включались в формирующуюся «номенклатуру», получали особые пайки и обеспечивались автотранспортом наряду с функционерами СЕПГ. При проведении денежной реформы в советской зоне оккупации их финансовые средства (равно как и фонды всех общественных организаций) обменивались в пропорции 1:1.

Там, где привлекательность пряника оказывалась недостаточной, военные власти переходили к политике кнута. Лидеры христианских демократов Восточной Германии Кайзер и Леммер, отказавшиеся участвовать в движении Народного конгресса и выступавшие за принятие помощи по «плану Маршалла», в конце 1947 г. были сняты со своих постов в правлении ХДС и заменены лояльными политиками. Тот, кто ставил под вопрос политическое лидерство СЕПГ, сталкивался с давлением военных властей и, как правило, предпочитал бегство в западные зоны оккупации. Чтобы ограничить влияние ХДС и ЛДПГ и расширить социальную базу режима (Сталин еще в январе 1947 г. предлагал создать партию бывших фашистов для того, чтобы «разложить лагерь, ориентирующийся на англичан и американцев»), весной 1948 г. были образованы еще две партии, вошедшие в антифашистско-демократический блок: Национал-демократическая и Демократическая крестьянская партия. Весь аппарат новых партий подбирался отделом кадров СЕПГ, их лидеры до 1933 г. являлись членами КПГ.

Утверждение новой системы выходило за рамки чистой политики, проникая во все поры общества. Союз свободной немецкой молодежи (ССНМ), основанный 7 марта 1946 г. как массовая организация, призванная способствовать демократическому воспитанию подрастающего поколения, все больше приобретал черты советского комсомола и становился кадровым резервом господствующей партии. В деятельности профсоюзного объединения ССНП отстаивание интересов рабочих перед работодателем уступило свое место борьбе за повышение производительности труда. Самой известной идеологической кампанией, копировавшей советский опыт, стало движение «активистов», начатое шахтером Адольфом Хеннеке, который 13 октября 1948 г. в четыре раза перекрыл норму добычи угля.

После начала работы Парламентского совета и неудавшейся блокады Западного Берлина Сталин расстался с концепцией наступательных действий, рассчитанных на распространение советского влияния на всю Германию. В ходе беседы с лидерами СЕПГ, состоявшейся в конце 1948 г., он уже сам интересовался деталями создаваемого восточногерманского государства – избирательной системой, составом правительства, формированием кадров будущей армии. Упрочение власти должно было оставаться приоритетом по отношению к социально-экономическим преобразованиям, Сталин несколько раз подчеркивал своим собеседникам, что «идти по пути народной демократии еще рано», «в Германии идти к социализму придется не прямым путем, а зигзагами». Было решено двигаться вперед, на полшага отступая от государственного строительства в Западной Германии, чтобы возложить на ее политиков ответственность за окончательное оформление раскола страны. События последнего года предыстории ГДР олицетворяли собой воплощение в жизнь указаний советского вождя.

Конституция будущего государства разрабатывалась для всей Германии и в целом повторяла основные положения Веймарской, избегая формулировок, которые можно было бы посчитать коммунистическими (Согласно предложениям Сталина, прозвучавшим весной 1948 г., «конституция не должна быть слишком демократичной, чтобы не отпугивать людей, но достаточно демократичной, чтобы ее приняли лучшие элементы Востока и Запада»). В ней сохранялся президентский пост, лишенный чрезвычайных полномочий веймарского периода, вся полнота власти должна была принадлежать избираемому всеобщим, прямым и тайным голосованием парламенту. Конституция содержала в себе полный каталог прав и свобод, характерный для демократического устройства, а также возвращалась к традициям германского федерализма. В отличие от Основного закона ФРГ в ней были отражены социальные интересы трудящихся, в частности право на забастовку (статья 14) и право на соучастие в управлении предприятием (статьи 17 и 18).

Несмотря на обрисованные в конституции формы правового государства, ей была отведена роль ширмы для партийной диктатуры, ее самые невинные положения истолковывались органами власти в удобном для себя духе. Так, в статье шестой наряду с запретом пропаганды расизма и войны провозглашалась недопустимость «выпадов против демократических учреждений и организаций» (Boykotthetze), что впоследствии превращало в политическое преступление любую попытку усомниться в правомерности всевластия СЕПГ. Конституция будущей ГДР была принята в марте 1949 Народным советом (постоянно действовавшим органом Народного конгресса) как всегерманская. В мае 1949 г. в советской зоне оккупации прошли выборы в Народный конгресс третьего созыва, которые впервые проводились по единому списку, т.е. с заранее согласованным распределением мест между партиями и общественными организациями (СЕПГ – 25 %, ХДС и ЛДПГ – по15 %, остальные партии и общественные организации – по 7,5 % депутатского корпуса Народного конгресса).

16 сентября 1949 г. Пик, Ульбрихт и Гротеволь вновь прибыли в Москву (за день до того Аденауэр стал канцлером ФРГ), чтобы согласовать последние детали предстоявших событий. Их надежды на теплый прием и особое отношение к ним как государственным деятелям не оправдались. Находившийся на Кавказе Сталин передал немецким политикам свое согласие на образование ГДР. Для советского лидера это был далеко не оптимальный выход, означавший отказ от его стратегических замыслов в германской политике. 4 октября Пленум ЦК СЕПГ принял одобренный в Москве план мероприятий. В соответствии с ним Народный совет 7 октября провозгласил создание Германской Демократической Республики и трансформировался в ее парламент – Народную палату. 11 октября Народная палата на совместном заседании с Палатой земель избрала Вильгельма Пика президентом ГДР, а на следующий день утвердила состав правительства, премьерминистром которого стал Отто Гротеволь. Наряду с членами СЕПГ в него вошли три представителя ХДС и два – ЛДПГ. Сосуществование на территории послевоенной Германии двух новых государств стало свершившимся фактом.

Что изменилось во власти и в обществе после провозглашения «первого государства рабочих и крестьян на немецкой земле», как писала в те октябрьские дни газета «Новая Германия», орган ЦК СЕПГ? Лидеры правящей партии приобрели более высокий статус, в их компетенцию были переданы основные полномочия СВАГ, переименованной в Советскую контрольную комиссию. Западному тезису о «подконтрольной Советам зоне» пропагандистский аппарат СЕПГ мог отныне противопоставить все государственные атрибуты. Для населения мало что изменилось, с его точки зрения восточногерманский ответ на образование ФРГ был столь же нежелательным, сколь и неизбежным. Шок сепаратной денежной реформы, прошедшей за год до формального провозглашения двух германских государств, был для среднестатистического обывателя гораздо более ощутимым. Последовавшая за ним блокада Западного Берлина лишний раз показала, что с СССР лучше не шутить. Считая себя его военной добычей, большинство жителей советской зоны оккупации предпочитало не идти на конфликт, а приспосабливаться. Политический протест меньшинства блокировался не столько страхом перед репрессиями, сколько и возможностью без особого труда «проголосовать ногами», покинув ГДР через открытую границу в Берлине.

Государственное строительство сочетало в себе формально-демократические процедуры и экспансию партийного аппарата во все сферы общественной жизни. В октябре 1950 г. состоялись выборы в Народную палату по единому списку антифашистскодемократического блока, в поддержку которого высказалось 99,7 % голосовавших (на выборах мая 1949 г. – 70 %). Несмотря на сохранение соотношения мест между участниками блока, все рычаги кадровых назначений в руках СЕПГ, обеспечившей своим функционерам посты премьер-министров всех пяти земельных правительств. В свою очередь чиновники, особенно послевоенного призыва, стремились стать членами СЕПГ, чтобы не попасть в число жертв той или иной идеологической кампании.

Частью доктрины нового государства стал образ классового врага, пытающегося разрушить мирную жизнь «социалистического лагеря». 8 февраля 1950 г. было образовано министерство государственной безопасности ГДР, сокращенное название которого – «штази» – стало для нескольких поколений граждан этой страны символом тотальной слежки и политических репрессий. Если первоначально в штатном расписании министерства было 1000 сотрудников, к 1957 г. их число достигло 17,5 тыс. Кампания по выявлению капиталистических агентов и американских шпионов должна была завершиться проведением масштабного показательного процесса, подобного тем, что проходили в СССР 1936-1938 гг. На роль главного обвиняемого планировался депутат бундестага ФРГ, член руководства западногерманской КПГ Курт Мюллер, арестованный в тот момент, когда он приехал за инструкциями в Восточный Берлин. Хотя до процесса дела не дошло (Мюллер был отправлен в печально известную Суздальскую тюрьму), только за 1950 г. органы юстиции ГДР вынесли около 78 тыс. приговоров по политическим преступлениям.

Составной частью системы контроля и репрессий стали внутрипартийные чистки, первая из которых прошла по решению Третьего съезда СЕПГ, состоявшегося в июле 1950 г. Чистка привела к исключению из партии 150 тыс. человек под разными, зачастую надуманными формулировками – бывший нацист, неразоружившийся троцкист, скрытый социал-демократ. Атмосфера страха и слепого подчинения охватывала номенклатурных работников, проникая и на высшие этажи партийного аппарата. Избранный на Третьем съезде Генеральным секретарем ЦК СЕПГ Ульбрихт развернул кампанию против «западных эмигрантов», имевшую явные параллели с преследованием старых большевиков в годы сталинского террора. Ее жертвами стали члены Политбюро Пауль Меркер и Франц Далем. Согласно принятому на съезде новому уставу СЕПГ строилась на принципах «демократического централизма», подразумевавших замену выборности партийных руководителей всех уровней их назначением сверху. Для повышения квалификации высших кадров партийного и государственного аппарата начала свою работу система закрытых школ, где ученикам прививались не только основы марксизма-ленинизма, но и представление о собственной избранности. Напротив, массовая работа СЕПГ тонула в бессодержательных ритуалах, определявших даже то, где следует носить партбилет.

В апреле 1952 тройка лидеров ГДР после более чем двухлетнего перерыва вновь оказалась на приеме у Сталина. Попытка немецких политиков, явно шокированных далеко идущими предложениями мартовской ноты о восстановлении единства Германии, выяснить реальное положение дел в этом вопросе, наталкивается на вежливый отказ. Сталин предпочитает говорить о проблемах внутренней политики ГДР, предлагая ускорить работу по созданию собственной армии, укрепить внутригерманскую границу и усилить борьбу с западными шпионами. В соответствии с указаниями Сталина под крышей министерства внутренних дел ГДР были сформированы военизированные подразделения численностью до 50 тыс. (kasernierte Volkspolizei). 27 мая 1952 г. была закрыта внутригерманская граница, к востоку от нее началось создание пятикилометровой санитарной зоны, из которой выселялись неблагонадежные элементы. Призывая готовиться к отражению агрессии Запада, Сталин в ходе своей последней встречи с немецкими политиками выступил против провозглашения социалистической программы, несколько раз повторив своим собеседникам, что «надо не кричать о колхозах и социализме, а делать дело».

Частичная публикация протоколов подобных встреч вновь ставит проблему соотношения внешнего влияния и внутренних детерминант в ранней истории ГДР. Для сторонников тоталитарного подхода, многие из которых не дожили до открытия архивов КПСС, решения советского руководства служили достаточным ключом к пониманию эволюции «социалистического содружества», включая ГДР. После исчезновения последней в центре внимания историографических дискуссий вновь оказался вопрос о том, избавляло ли советское присутствие немецких политиков от ответственности за принимавшиеся совместно решения. Их визиты в Москву не являлись простым «паломничеством к кремлевскому оракулу» (В.К. Волков), хотя в каждой их реплике сквозят пиетет и смирение. Но ход и результаты переговоров не так уж сильно отличаются от правил политического торга, согласно которым проходили встречи Аденауэра с руководителями западных оккупационных властей. Так, в декабре 1950 г. руководители ГДР сумели добиться от советского руководства серьезных уступок в вопросе о репарациях и снятии ограничений на развитие отдельных отраслей индустрии. Можно предположить, что в процессе приспособления к Сталину и сталинизму они имели достаточное пространство для самостоятельных и инициативных решений, определивших в конечном счете лицо «реального социализма» на германской земле. Историкам и политологам следует подумать о перенесении на политическую элиту стран Восточной Европы 40-х – 50-х гг. концепции «харизматического сообщества» (Я. Кершоу), которая дала интересные результаты применительно к периоду «третьего рейха».

Нежелание Сталина «говорить вслух о социализме» в апреле 1952 г. было связано с ожиданием встречных шагов Запада в ответ на мартовскую ноту. К лету ситуация прояснилась – «война нот» закончилась безрезультатно, ФРГ стала участником Европейского оборонительного сообщества. В заочном споре советских дипломатов и немецких коммунистов вновь победили последние. Вторая конференция СЕПГ (9-12 июля 1952 г.) провозгласила переход к планомерному строительству основ социализма в ГДР. Первый пятилетний план, реализация которого началась в 1951 г., предусматривал переориентацию внешнеэкономических связей на Восток, кооперирование в рамках Совета экономической взаимопомощи, куда ГДР вступила в сентябре 1950 г. В ходе административной реформы вместо исторически сложившихся земель было создано 14 округов (Bezirke), фактически разделенный Берлин оставался на особом положении. Реформа должна была покончить с традициями федерализма и самоуправления, противопоставив им жесткую вертикаль государственной власти.

«Антифашистско-демократический блок» был дополнен «Национальным фронтом», который формально возглавлялся беспартийным и должен был бороться за восстановление единства страны, в том числе и в ФРГ. К 1952 г. все партии блока зафиксировали в своих программных документах ведущую роль СЕПГ. «Собственно, ГДР с самого начала являлась однопартийным государством, находящимся в руках коммунистической СЕПГ. В осуществлении своей власти она не была ограничена и конституцией» (К. Зонтхаймер). Тезис об усилении классовой борьбы по мере социалистического строительства, заимствованный правящей партией из новейшей истории СССР, требовал все новых жертв. Резко ухудшились отношения властей и церкви, в проповедях зазвучали слова о «новой диктатуре на немецкой земле». Вхождение (до 1969 г.) протестантской церкви ГДР в общегерманскую структуру придавало ей известную смелость в общении и с прихожанами, и с властями. Последние делали ставку на ее раскол и интеграцию лояльных священнослужителей, используя комсомольских активистов для раздувания богоборческих настроений. Лидер ССНМ Эрих Хонекер называл молодежную организацию протестантов не иначе как «прибежищем подстрекателей, саботажников и американских шпионов», ее члены исключались из вузов и старших классов школ.

В Союз свободной немецкой молодежи к началу 50-х гг. входило уже более 1,5 млн. членов, примерно такой же была и пионерская организация, подконтрольная ССНМ. Позиции восточногерманских комсомольцев были особенно сильны в вузах, число которых в первой половине 50-х гг. увеличилось более чем в два раза. Давление организаций ССНМ на профессорский состав университетов с требованиями изменить акценты в преподавании, учитывать пролетарское происхождение и иные заслуги отражали примитивные представления о «культурной революции», бытовавшие в их среде. Стержнем идеологической работы оставался культ Сталина как «лучшего друга немецкого народа», подразумевавший зубрежку его высказываний с детских лет, сведение общественных дисциплин к толкованию его трудов в высшей школе. Не менее противоречивым было восприятие новой политической системы рабочим классом. Строя «государство для рабочих», лидеры СЕПГ рассчитывали на замену материальных стимулов к труду сознательностью строителей социализма. Здесь их ждало жестокое разочарование. Уравнительные тенденции в оплате труда порождали пассивность и цинизм, пропагандистские кампании – завышенные ожидания. В среде рабочих старшего поколения сохранялись традиции самоорганизации и организованной борьбы за свои интересы, которые в критический момент могли привести к массовым выступлениям протеста.

Использование СЕПГ национальных лозунгов для ускорения интеграции в социалистический блок («настоящий немецкий патриот должен быть другом СССР») порождало у большинства восточных немцев скрытую ностальгию по «досоветскому» прошлому и неистощимый поток «антисоветских» анекдотов. Напротив, пропагандистский тезис о ФРГ как «колонии американского империализма» с началом экономического подъема в этой стране терял свою эффективность. Массовое сознание все больше фиксировалось на том, чего люди лишены в Восточной Германии – политическая свобода увязывалась с материальным успехом, занимая свое место между солидным автомобилем и отпуском на Средиземном море. В то же время исход социально-экономической конкуренции двух германских государств еще не был определен, в начале 50-х гг. можно говорить о взаимном магнетизме. В пользу ГДР свидетельствовал подъем и общедоступность образования, единая система социального страхования, даже такие мелочи, как введение для женщин с детьми специального выходного дня раз в месяц (Haushaltstag). На упрочение восточногерманской диктатуры работала и память о лишениях первых послевоенных лет, а также общая динамика развития ГДР, позволявшая населению надеяться, что после создания материально-технической базы социализма очередь дойдет и до его скромных потребностей. В целом массовые настроения тех лет характеризовало скорее настороженное выжидание, нежели открытый протест или активная поддержка новой власти.

Первый пятилетний план развития народного хозяйства ГДР ставил задачу увеличения промышленного производства в два раза. Три четверти его объема давали уже государственные предприятия, в состав которых влились в 1954 г. и Советские акционерные общества.

В соответствии с опытом СССР ставка делалась на форсированное развитие тяжелой индустрии, реализацию масштабных инвестиционных проектов, объявлявшихся ударными стройками социализма. Одной из них стал металлургический комбинат «Ост», возведенный вместе с городом Сталинштадтом неподалеку от границы с Польшей. К 1953 г. выплавка стали на территории ГДР вдвое превысила довоенный уровень, в то время как производство товаров народного потребления до него еще не добралось. В рамках СЭВ использовались традиции внутригерманского разделения труда (переработка сельхозпродукции, оптика Йены и электротехника Берлина, текстильные предприятия Саксонии), хотя они и были в значительной степени подорваны демонтажами промышленного оборудования в советской зоне оккупации.

Хотя плановые задания первой пятилетки успешно выполнялись, они не привели к заметному подъему уровня жизни населения ГДР. В стратегию форсированного экономического развития была заложена диспропорция между накоплением и потреблением, инвестиции в тяжелую индустрию не обещали быстрой окупаемости. Государство обеспечивало средствами к существованию более 3 млн. беженцев, многие из которых были уже неработоспособны, субсидировало оплату коммунальных и транспортных услуг, низкие цены на рационируемые продовольственные товары. Своей доли бюджетный расходов требовал разраставшийся аппарат управления экономикой, особенно на местах. ГДР несла значительные расходы на содержание советской группы войск на своей территории, численность которой доходила до полумиллиона человек. Наконец, режим жесткой экономии диктовался необходимостью до 1954 г. выплачивать репарации СССР и Польше. Нараставшие «ножницы» в уровне жизни населения ФРГ и ГДР вели к тому, что с Востока на Запад все больше мигрировали уже не представители высших слоев общества, лишенные возможности заниматься предпринимательской деятельностью или опасавшиеся репрессий, а те самые «рабочие и крестьяне», для которых и создавалась Германская Демократическая Республика.

Смерть Сталина в марте 1953 г. стала для ее лидеров настоящим ударом, ибо ставшее у власти окружение вождя не забыло, что вопрос о начале строительства социализма в ГДР был согласован немецкими коммунистами через его голову. Тот факт, что Президиум ЦК КПСС уже весной 1953 г. вплотную занялся германскими проблемами, диктовался не столько кризисом в ГДР (хотя его приближение чувствовалось), сколько желанием наследников Сталина освободиться от тени умершего вождя и дать почувствовать своим соратникам в Восточной Европе сохранение «твердой руки». Л.П. Берия, которого многие считали преемником Сталина, выступил за отказ от социалистической риторики в ГДР и приостановку социально-экономических преобразований, с аналогичных позиций выступали и другие члены советского руководства.

Принятое в конце мая решение констатировало неудовлетворительное экономическое и политическое положение в Восточной Германии, ставшее следствием «курса на ускоренное строительство социализма без необходимых внутри– и внешнеполитических условий». Документ был выдержан в крайне жестких тонах и должен был послужить отрезвляющим душем для лидеров СЕПГ. В нем содержалась подробная программа мероприятий по оздоровлению ситуации, подразумевавшая роспуск насильственно созданных сельскохозяйственных кооперативов, реабилитацию частного сектора в экономике, перенос акцента на производство товаров народного потребления, прекращение преследований церковных организаций и конфискации их собственности. Правящей партии предлагалось «исключить элементы голого администрирования в политической работе с населением», хотя содержание этой туманной формулировки не раскрывалось. Главной целью политики СЕПГ вновь должна была стать «борьба за воссоединение страны на демократической и миролюбивой основе», что отражало надежды нового руководства СССР на принципиальные подвижки в решении германского вопроса.

Решение Президиума ЦК КПСС было передано руководителям ГДР, прибывшим в Москву в начале июня. В соответствии со сталинскими традициями «головокружения от успехов» именно на них была переложена ответственность за ошибки прошлых лет. Об остроте дискуссий в ходе двухдневных переговоров свидетельствуют цитаты из выступлений советских руководителей, записанные Гротеволем: «Мы вместе с вами делали ошибки и не выступаем с упреками» (Берия), «столько ошибок, что исправлять их надо так, чтобы видела вся Германия» (Молотов), «если мы сейчас же не исправим положение, катастрофа неизбежна» (Маленков). Параллельно в Москве были намечены дополнительные меры помощи ГДР, главной из которых стало согласие СССР на 50 % снизить объем остававшихся репараций.

Вернувшись в Берлин, Пик и Гротеволь приступили к подготовке политического отступления. 9 июня Политбюро ЦК СЕПГ признало ошибки в форсировании строительства социализма и провозгласило «новый курс», направленный на улучшение условий жизни населения. Предусматривалось снижение налогов в частном секторе экономики, выделение кредитов на производство товаров народного потребления, меры по возвращению крестьян к брошенному хозяйству. Предполагались и политические перемены, в частности, «облегчение транспортного сообщения с Западной Германией», восстановление в школах и вузах учащихся и студентов, исключенных из-за принадлежности к церковным молодежным организациям. Несмотря на то, что решение 9 июня носило характер покаяния, в нем ничего не было сказано об отмене снижения производственных расценок, одобренного правительством ГДР буквально накануне. Идя на уступки «нэпманам», власть еще слишком доверяла «своему» рабочему классу. Именно он не упустил своего шанса попробовать власть на прочность, ее уступки и колебания прибавили трудящимся дополнительной энергии.

Беспорядки в Берлине начались 16 июня с марша протеста строителей Аллеи Сталина, копировавшей в своем архитектурном исполнении помпезность Ленинского проспекта в Москве. На первых порах демонстранты ограничивались социально-экономическими требованиями, затем появился лозунг «Мы хотим быть свободными людьми!». У здания правительства ГДР стали раздаваться требования его отставки и всеобщей забастовки, проведения многопартийных выборов, обстановку не разрядило и обещание властей поднять расценки оплаты труда строителей. На следующий день волна протестов и демонстраций вышла за пределы Берлина, забастовками было охвачено около 600 предприятий. Массовые митинги и демонстрации проходили 17 июня в 250 населенных пунктах, в ряде крупных городов стачечный комитет заявлял о переходе власти в свои руки. Стихийные волнения выливались в освобождение из тюрем политических заключенных, стычки с полицией и разграбление магазинов.

Около полудня на всей территории страны было объявлено чрезвычайное положение, на улицах Берлина и других городов появились советские танки. Согласно воспоминаниям советского посла в ГДР Семенова, Москва требовала для разгона демонстраций вести огонь на поражение. Чтобы не накалять обстановку, советские военные власти ограничились выстрелами в воздух. И все же при разгоне демонстраций с обеих сторон появилось несколько десятков погибших, к 1 июля было арестовано 10 тысяч реальных и мнимых «подстрекателей» – на поверку 70 % из них оказались рабочими. Волнения 16-17 июня вызвали паралич руководителей СЕПГ, которые так и не решились пойти на прямой контакт с вышедшими на улицы людьми. Не найдя лучших объяснений, партийная пропаганда назвала случившееся «фашистской провокацией», руководимой из Бонна.

Внутрипартийный кризис был использован оппонентами Ульбрихта в Политбюро ЦК СЕПГ – министром госбезопасности Вильгельмом Цейсером и главным редактором центрального партийного органа Рудольфом Хернштадтом – для того, чтобы заставить его отказаться от власти. Подготовленная ими платформа опиралась на положения московского документа, делая акцент на кризисе в самой партии. Превратившись в ядро административно-бюрократического аппарата, СЕПГ «потеряла связь с широкими массами, доверие значительной части рабочего класса». Интересно, что в платформе ЦейсераХернштадта впервые указывалось на «культ личности» (Persnlichkeitskult) как одну из причин партийного перерождения. Попытка оппозиционеров свергнуть Ульбрихта на заседании Политбюро ЦК СЕПГ 7 июля не привела к успеху. Воспользовавшись арестом Берии в Москве, большинство Политбюро объявило Цейсера и Хернштадта его сторонниками, фактически записав на счет бериевского заговора и майское решение Президиума ЦК КПСС. Советское руководство, занятое внутренней борьбой, не решилось вторично вмешиваться в ход событий в ГДР, опасаясь еще более трагических последствий. Это позволило сохранившему рычаги власти Ульбрихту развернуть масштабную кадровую чистку, стоившую карьеры более чем половине партийных функционеров среднего звена.

Новый курс, сформулированный в постановлении ЦК СЕПГ от 23 июля 1953 г., имел немало аналогий с «нэповским» отступлением – правящая партия заявила о переносе акцента на удовлетворение потребностей населения, фактически был реабилитирован частный сектор экономики. Среди конкретных мер называлось снижение регулируемых государством цен на 10-20 %, пересмотр норм выработки в ключевых отраслях промышленности и повышение пенсий. В этом плане стихийные выступления 16-17 июня, несмотря на последовавшие репрессии власти, принесли трудящимся ощутимые перемены к лучшему. Советскому Союзу пришлось пойти на дополнительные уступки, чтобы стабилизировать ситуацию в ГДР. В 1954 г. было объявлено о прекращении взимания репараций, сокращена доля ГДР в затратах на содержание советских воинских частей. 4 мая 1955 г. Германская Демократическая Республика стала членом Организации Варшавского Договора – военно-политического союза социалистических стран – и приступила к созданию Народной армии численностью около 100 тыс. человек. В ходе своего визита в Берлин в июле того же года Н.С. Хрущев заявил, что воссоединение Германии будет возможно лишь при учете социалистических достижений ГДР. Договор об основах отношений двух стран, подписанный в Москве 20 сентября 1955 г., предусматривал роспуск советской Контрольной комиссии и восстановление полного суверенитета ГДР при сохранении на ее территории значительного контингента советских войск.

Весьма противоречивым было отношение политической элиты ГДР к процессам десталинизации, развернувшимся в Советском Союзе. Реагируя на сигналы, идущие из Москвы, Ульбрихт уже 4 марта 1956 г. заявил, что «Сталин не был классиком марксизма», но глубокая дискуссия о пороках сталинизма как общественно-политической системы в ГДР не допускалась. Из СССР возвращались жертвы репрессий второй половины 30-х гг., дававшие в обмен на персональные пенсии обет молчания. То же происходило и при реабилитации представителей старой коммунистической гвардии, лишившихся своих постов в годы правления СЕПГ – Аккерман, Далем и Меркер уже не могли вернуть себе былого влияния. И все же критика Сталина, пусть даже в узких рамках «разоблачения культа личности», давала общественности ГДР выход для выражения своих взглядов, атмосфера «оттепели» порождала надежды на близкие перемены. В университетах проходили острые политические дискуссии, среди студенческой молодежи явный ренессанс переживали идеи «третьего пути» между Востоком и Западом. Широкую известность приобрела группа партийных интеллектуалов, лидерами которой являлись философ Вольфганг Харих и издатель Вальтер Янка. Их публикации и выступления требовали глубокого анализа существующей системы, высказывались за реформы в направлении демократического социализма.

Контрудар партийных консерваторов не заставил себя ждать. После подавления восстания в Венгрии осенью 1956 г. они активизировали свои действия, потребовав решительной борьбы с «ревизионизмом» в общественных науках. Янка и Харих были арестованы, их сторонники лишились своих постов и кафедр. Ульбрихт, прошедший в Москве суровую школу сталинских интриг, дождался спада «оттепели» и нанес решающий удар по своим оппонентам в феврале 1958 г., когда были обвинены во фракционной деятельности и сняты со своих постов член Политбюро Карл Ширдеван, считавшийся вторым человеком в партии, и министр госбезопасности Эрнст Вольвебер. Очередная чистка перетряхнула весь партийный аппарат, верхушка которого формировалась отныне по принципу личной преданности генеральному секретарю ЦК СЕПГ.

К концу 50-х гг. ГДР вышла на пятое место в Европе по уровню промышленного развития и на второе – в социалистическом лагере. В рамках разделения труда стран СЭВ Восточная Германия утвердилась в качестве производителя высокотехнологичных товаров, электроники и бытовой химии. Последняя активно развивалась благодаря поставкам нефти из СССР по льготным ценам. В годы второй пятилетки в ГДР был введен в строй крупнейший в мире комбинат по добыче бурого угля «Шварце пумпе», начал свою работу первый атомный реактор. Пятый съезд СЕПГ, состоявшийся в июле 1958 г., утвердил курс на ускорение социалистического строительства, чтобы в 1961 г. обогнать ФРГ по основным социально-экономическим показателям, включая производство товаров на душу населения. Через год партийное руководство решилось на пересмотр второго пятилетнего плана в сторону его увеличения, приняв по примеру СССР программу семилетки. Под лозунгом «стандартизация – механизация – автоматизация» подразумевался отказ от экстенсивного развития промышленности, хотя решающим показателем успехов той или иной отрасли оставалось наращивание объемов производства. Экономические нововведения тех лет включали в себя робкие попытки децентрализации планирования и передачи рычагов управления местным хозяйственным советам, содержавшие в себе рациональное зерно, но натолкнувшиеся на непреодолимое сопротивление берлинских министерств. Более успешной оказалась кампания по привлечению рабочих к рационализации своего труда, обещавшая изобретателям не только почет, но и существенные материальные привилегии. В рамках введенных в 1956 г.

«производственных совещаний» профсоюзы значительно расширили возможности контроля за состоянием отдельных предприятий.

В ходе «кооперативной весны» 1960 г. в ГДР было образовано 19 тыс. новых колхозов (Landwirtschaftliche Produktionsgenossenschaft), обрабатывавших 85 % сельскохозяйственных угодий. В отличие от СССР здесь не проводилось репрессивной политики ликвидации кулачества как класса, ставка делалась на пропаганду колхозов и финансовые рычаги давления на «единоличников». Крестьяне получили возможность выбирать между различными видами кооперативов, в том числе и без обобществления скота и инвентаря. В то же время идеологическая увязка форсированной коллективизации с необходимостью дать отпор агрессивным планам боннского режима весьма напоминала «военную тревогу» конца 20-х гг., открывшую дорогу сталинской революции сверху Если кулаки в Советском Союзе депортировались в Сибирь, то зажиточные крестьяне из деревень Мекленбурга или Померании предпочитали добровольное бегство на Запад. В 1959 г. цифры беженцев были минимальными за всю историю ГДР, следующий год принес с собой их увеличение на 50 тыс. человек, что в ряде исследований объясняется сознательным стремлением руководства СЕПГ обострить ситуацию вокруг границы в Берлине. Задаче обеспечения решающего перевеса государственного сектора в восточногерманской экономике было подчинено сведение ремесленных предприятий в артели, а также выкуп государством 50 % акций в частных предприятиях. К концу 50-х гг. последние давали всего лишь 9 % промышленной продукции ГДР.

На базе экономических успехов и установок «нового курса» активно развивалась государственная система социальной поддержки населения. Густая сеть детских садов, профсоюзные дома отдыха, образцовые поликлиники, предоставление бесплатного жилья молодоженам – все это позволяет исследователям говорить о формировании своего рода «социального контракта». Отказываясь признавать власть «своей», граждане ГДР в целом смирялись с ее политикой, так как чувствовали, что о них думают и заботятся. Лояльность системе означала для них гарантию профессионального роста, обеспеченную старость для себя и получение образования для своих детей. Более двух третей взрослого населения имело своим работодателем государственные структуры, что накладывало серьезный отпечаток на его менталитет. Риск самостоятельных решений уступал место заданному извне образу жизни, по крайней мерее в производственной и общественной сфере. В октябре 1957 г. в ГДР была проведена денежная реформа, в последующие месяцы отменено рационирование мяса и сахара, но на основные продовольственные товары в системе государственной торговли сохранялись дотационные цены. Всячески поощрялось самообеспечение продуктами, в черте городов садоводческим товариществам раздавались пустующие участки земли. Обещая своим подданным «неуклонный подъем материального благосостояния», государственный аппарат шаг за шагом становился заложником своих собственных проектов, будучи не в состоянии в случае неудач или поражений объяснить населению их подлинные причины.

До тех пор, пока в массовом сознании были свежи воспоминания о лишениях 40-х гг. и о поражении 1953 г., эта проблема не казалась неразрешимой. Сложности начинались при сопоставлении ФРГ и ГДР, являвшемся любимой темой и прессы, и застольных разговоров по обе стороны от германо-германской границы. «10 принципов социалистической этики и морали», принятые на Пятом съезде СЕПГ, отражали стремление власти изолировать население от воздействия примера ФРГ путем формирования особого социалистического образа жизни. Было сокращено число парадных мероприятий, под лозунгом «борьбы с догматизмом» партийная пропаганда перенесла акцент на реальные проблемы общественной жизни. Закрытость политического процесса в условиях диктатуры компенсировалась развитием индустрии развлечений, поощрением массового спорта и художественного творчества рабочих. Осторожность властей в духовной сфере отражало поощрение гражданской альтернативы (Jugendweihe) церковной конфирмации, которая первоначально наталкивалась на сопротивление большинства родителей. Излюбленной темой публицистов СЕПГ оставалась борьба за воссоединение Германии, которая постепенно теряла свой наступательный характер. Выражением новых подходов к национальной истории стал тезис о «заблудшей нации» (А. Абуш), которая только в ГДР смогла избавиться от груза реакционных традиций.

Реальный прогресс в германском вопросе на протяжении 50-х гг. был заблокирован «холодной войной», не допускавшей поиска компромиссных решений. Для советского руководства ценность Восточной Германии и как военного плацдарма, и как хозяйственного партнера из года в год возрастала. Запад в свою очередь наращивал давление на ГДР, дополняя концепцию экономического «магнетизма» практикой ее обескровливания и международной изоляции. В октябре 1957 г.

Западная Германия в соответствии с «доктриной Хальштейна» разорвала дипломатические отношения с Югославией, признавшей ГДР. Под разными предлогами ФРГ блокировала внутригерманскую торговлю, тратила вместе с США огромные средства на радиопропаганду, которая велась с территории Западного Берлина. Сохранение особого статуса этого города позволяло немцам преодолевать «железный занавес», разделявший две мировые общественно-политические системы, на городской электричке.

Лагеря для беженцев (Notaufnahmelager) в Западном Берлине ежегодно регистрировали в среднем по 200 тыс. беженцев из ГДР. Если первоначально среди них преобладали представители донацистской политической и интеллектуальной элиты, то затем на первый план выходят кадровые рабочие, инженеры, а со второй половины 50-х гг. среди беженцев нарастает процент молодежи, получившей бесплатное образование и квалификацию в ГДР. Политические мотивы уступали ведущее место материальным соображениям, нараставшая разница в уровне жизни наглядно отражалась в витринах берлинских магазинов. Массовое бегство жителей Восточной Германии усиливало диспропорции в плановой экономике, которая была не в состоянии учесть этот фактор. Люди просто не выходили на работу, бросали жилье, нажитый скарб, крестьянское хозяйство. Согласно претензии ФРГ на единоличное представительство интересов всех немцев беженцы сразу же получали западногерманские паспорта и солидную материальную помощь, без труда находили жилье и работу.

В ноябре 1958 г. Хрущев попытался заговорить с Западом с позиции силы, ультимативно потребовав превращения Берлина в «свободный и демилитаризованный город». Военные гарнизоны иностранных государств должны были в течение полугода покинуть его территорию, в противном случае не исключалась очередная блокада путей сообщения. Западные союзники отреагировали жесткими заявлениями, начали усиливать свое военное присутствие в Берлине. Волна ажиотажа, поднятая в западногерманской прессе, заявления, что «мышеловка вот-вот захлопнется», стимулировали рост числа беженцев из ГДР. Война нервов продолжалась без малого три года. В июне 1961 г. в Вене прошла встреча Хрущева и нового президента США Джона Кеннеди, где советский руководитель повторил свой ультиматум о скорейшем выводе западных войск из Берлина. В ответ Кеннеди провозгласил три условия, определявшие позицию США в этом вопросе: сохранение присутствия западных союзников в Берлине, обеспечение свободы коммуникаций и политическое самоопределение двух миллионов жителей его западной части.

Граничившее с авантюризмом наступление советского руководства в берлинском вопросе только затянуло принятие реальных решений, способных стабилизировать ситуацию вокруг бывшей столицы Германии. Ставший в 1960 г. после смерти Пика официальным главой государства (пост президента был заменен постом председателя Госсовета ГДР) Ульбрихт неоднократно требовал от Москвы согласия на то, чтобы «закрыть берлинскую дыру», справедливо указывая, что в противном случае дни ГДР будут сочтены. Ввиду того, что его собственные ультиматумы не приводили к ожидаемым результатам, Хрущев шаг за шагом уступал нажиму «товарища Вальтера». Окончательное добро закрытию внутриберлинской границы было дано на совещании руководителей государств Варшавского договора, созванном по инициативе Ульбрихта в Берлине с 3 по 5 августа 1961 г. Выступая перед собравшимися, лидер ГДР нарисовал драматическую картину «открытой границы», через которую западногерманские и американские агентства вербуют граждан его страны, и выразил готовность к самым решительным действиям для пресечения подобной «торговли людьми». О политических причинах бегства людей из ГДР на совещании не было сказано ни слова.

Ровно через неделю, в ночь на воскресенье 13 августа 1961 на всем протяжении границы между советским и западными секторами Берлина началось возведение бетонной стены. Ульбрихт выполнил устное требование Хрущева: «Ни миллиметра дальше». Уже утром легально перейти эту линию, отмеченную во многих местах лишь наспех проложенными рядами колючей проволоки, было невозможно. Первое время люди преодолевали заграждения под покровом ночи, прыгали из окон зданий, вплотную прилегавших к линии, в одну ночь объявленной государственной границей ГДР. Все это стало неистощимым информационным поводом для западногерманской прессы, отныне в течение без малого тридцати лет сообщавшей на первых полосах о каждом случае бегства через стену. Снаряжение неистощимых на выдумку беглецов, перебиравшихся на Запад вплавь, по воздуху или подземным коммуникациям, пополняло экспозицию уникального музея, открывшегося неподалеку от американского контрольно-пропускного пункта. В Западной Берлине по-явилась целая профессия проводников (Fluchthelfer), далеко не все из которых работали бескорыстно. Туннелями, прорытыми под стеной (самый длинный из них достигал 140 метров), пользовались не только жители ГДР, переправлявшиеся проводниками на Запад, но и агенты спецслужб.

Стена расколола надвое живое тело одного из крупнейших городов Европы. 53 тыс. жителей ГДР работали в Западном Берлине, многие западноберлинцы учились в Университете имени Гумбольдта, находившемся в советском секторе города. Через несколько дней в соседний дом, оказавшийся «за стеной», нельзя было даже позвонить по телефону. Городские управы и в Восточном, и в Западном Берлине столкнулись с огромными инфраструктурными проблемами – замуровывались станции метро, переносились трамвайные линии, прокладывались новые коммуникации. Под контролем полиции и пограничников ГДР сносились вполне пригодные для жизни здания, чтобы обеспечить положенную в таких случаях «нейтральную полосу». Пропаганда СЕПГ, называвшая события 13 августа 1961 г. «возведением антифашистского защитного вала», лишний раз демонстрировала неспособность государства говорить со своими подданными языком правды. На самом деле их перманентный конфликт загонялся внутрь, переносился из области «голосования ногами» в другие сферы, дававшие власти выигрыш во времени, но исключавшие возможность окончательного примирения.

Несравненно большим было символическое значение берлинской стены не только для обоих германских государств, но и для всей послевоенной Европы. Бетонная материализация «железного занавеса» завершила собой построение социалистического лагеря в восточной части континента. Западные державы в целом спокойно отреагировали на окончательный раздел Берлина, так как их права не были нарушены. Консервация status quo заставила их искать новую стратегию сосуществования с СССР и его союзниками. Как это ни парадоксально, берлинская стена открыла дорогу разрядке международной напряженности в середине 60-х гг. В договоре о дружбе и сотрудничестве, подписанном Советским Союзом и ГДР 12 июня 1964 г., появилось упоминание о Западном Берлине как «самостоятельном политическом образовании», хотя де-факто эта часть города являлась анклавом ФРГ.

Появление берлинской стены знаменовало собой «второе рождение восточногерманской диктатуры» (Д. Стариц), ибо не только нейтрализовало воздействие на ГДР западногерманского магнита, но и вынудило жителей республики устраиваться в новых условиях всерьез и надолго. Многим из них действительно «спокойнее жилось под сенью стены. Мучительного выбора: бежать или остаться, больше не было» (Г.де Бруйн). Пропаганда СЕПГ выдвинула новый лозунг: «Мы все нужны республике, республика нужна всем нам», делая ставку уже не на воспитание самоотверженных строителей социализма, на политическую нейтрализацию тех, кто не попал в эту когорту.

Стержнем «консультативно-авторитарной системы ГДР» (П. – Х. Лудц) в 60-е годы оставалась Социалистическая единая партия Германии, выросшая до двух миллионов человек. Большинство из них уже не имело веймарского стажа и рассматривало свое членство в партии в качестве трамплина для профессионального и социального роста. Хотя массовую базу СЕПГ продолжали составлять рабочие от станка, «старую гвардию» на ключевых постах ее аппарата начали активно вытеснять специалисты с инженерно-техническим образованием. Это имело как позитивные, так и негативные стороны – к первым относилась способность быстрой мобилизации не только партийного базиса, но и всего персонала предприятий, будь то субботник или сверхурочные в конце квартала. В то же время партийные кадры все больше вмешивались в текучку производственного процесса, пытаясь совместить в своем лице индустриальных менеджеров и политических комиссаров. Новая программа, принятая на Шестом съезде СЕПГ (15-21 января 1963 г.), повторяла основные положения программы КПСС 1961 г. о завершении строительства социализма и переходе к коммунистическому обществу. В ней уже не осталось и следа от социал-демократической составляющей объединенной партии – СЕПГ называла себя марксистско-ленинской партией рабочего класса, ее цели воплощали в себе национальные чаяния всего немецкого народа. Единственно возможным путем решения германского вопроса программа называла конфедерацию ГДР и ФРГ, учитывавшую произошедшие изменения общественнополитического строя в каждой из стран.

Закрытие границы на Запад привело к стабилизации социально-экономической ситуации и даже позволило говорить о запоздалом «экономическом чуде» и в ГДР. В 1969 г. объем промышленного производства в этой стране превысил уровень довоенной Германии. В 60-е годы ежегодный рост национального дохода держался на уровне 5 %, при этом производство предметов потребления начало обгонять развитие тяжелой индустрии. В ГДР первой среди социалистических стран было налажено массовое производство легковых машин, цветных телевизоров, сложной бытовой техники. Главной экономической проблемой для правящей партии оставалась несбалансированность развития отдельных отраслей, с которой не смогли справиться реформы конца 50-х гг.

Новая система планирования и управления народным хозяйством, обсуждавшаяся на Шестом съезде СЕПГ, была принята Советом министров ГДР в июне 1963 г. В качестве ключевой структуры экономики определялись 82 отраслевых объединения (концерна), получившие известную самостоятельность в поиске внутренних резервов развития и торговых партнеров, организации системы сбыта и т.д. Отношения между отдельными объединениями регулировались горизонтальными договорами при сохранении приоритета контрольных цифр государственного плана. Центральным элементом новой системы являлся возврат к экономическим рычагам планирования и управления народным хозяйством – решающим показателем стал размер полученной прибыли, а не объем произведенной продукции. Из прибыли предприятия сами должны были выделять средства на инвестиции, оплату труда и социальную сферу. Подобные положения легли в основу реформы хозяйственного управления, начавшейся в СССР несколькими годами позже. Запад увидел в частичной реабилитации рынка признак технократической конвергенции двух систем, однако радужным прогнозам не суждено было сбыться. Новая система управления народным хозяйством так и осталась масштабным экспериментом, продолжавшимся лишь до конца 1966 г. Влиятельные силы в СЕПГ увидели в децентрализации хозяйственного процесса подрыв руководящей роли партии. Дискредитации реформ способствовали и реальные проблемы, такие как дефицит сырья и вздувание цен на новую продукцию, требовавшие не сворачивания, а дальнейшего развития рыночных начал экономики.

Социально-экономическую структуру ГДР в 60-е годы отличало от советской модели прежде всего сохранение ниш частной собственности, будь то домовладения, сфера услуг или ремесленные предприятия. Государство продолжало вести с ними «холодную войну», например, регулируя потолок взимаемой квартплаты или принуждая к расточительным инвестициям, но не переходило в решительное наступление. Выравнивание амплитуды доходов населения происходило не только через налогообложение, но и через субсидии в оплате продуктов, коммунальных услуг и т.д. Напротив, престижные товары оказывались в дефиците, что позволяло государству устанавливать на них запредельные цены. Появившийся в 60-е годы мини-автомобиль «Трабант» стоил 8 тыс. марок при среднемесячной зарплате рабочего в 600 марок, при этом очередь за двухтактным чудом технической мысли растягивалась на долгие годы. Для продажи «предметов роскоши» в 1962 г. в ГДР была создана специальная сеть магазинов. Тот факт, что к ним относились бананы или кофе, аксессуары молодежной моды или добротная обувь, являлся одним из противоречий социалистического быта.

Напротив, в сфере образования действия власти и интересы общества в целом совпадали. 25 февраля 1965 г. Народная палата ГДР приняла «закон о единой социалистической системе образования», включавшей в себя сеть дошкольных учреждений, обязательное десятилетнее обучение в средней школе и дополнительную двухгодичную программу для поступления в вуз (Erweiterte Oberschule). Учебные программы модифицировались в соответствии с требованиями научнотехнической революции, преимущество пролетарского происхождения отходило на второй план перед личными способностями учащихся. Бесплатность образования, его системный характер и профессиональная ориентация вывели школьную систему ГДР на одно из первых мест в мире. Двойственный характер имела реформа высшей школы, покончившая с остатками университетской автономии, и в то же время давшая толчок развитию системы вечернего и заочного обучения. Научные исследования, традиционно проводившиеся в рамках университетов, стали приоритетом Академии наук ГДР, в сети отраслевых и междисциплинарных институтов которой работало около 20 тыс. ученых.

Социальное развитие страны в 60-е годы было отмечено значительным подъемом уровня жизни – за десятилетие он вырос в полтора раза, и по этому показателю ГДР не имела себе равных в социалистической системе. Материальный достаток освободил восточных немцев от каждодневных забот вроде возделывания огорода, домашних заготовок на зиму. С осени 1967 г. начался переход на пятидневную рабочую неделю при восьмичасовом рабочем дне. Увеличение количества свободного времени расширяло возможности осмысленного проведении досуга. Нормальным явлением для восточных немцев стал летний отдых не только на балтийском побережье или в горах Тюрингии, но и на Балатоне, в Татрах, на Черном море. Частная жизнь – святое для любого немца понятие – имела в ГДР особый смысл и ценность, позволяя хоть на время избавиться от вездесущего контроля партийных активистов. Важным фактором социального престижа оставались спортивные успехи, соревнования охватывали все возрастные категории и проводились буквально в каждой деревне. На летней Олимпиаде 1968 г. в Мехико ГДР уже выступала собственной командой и оставила далеко позади спортсменов ФРГ.

Продолжалось активное вовлечение женщин в производственный процесс – к 1970 г. они составляли 48 % от общего числа рабочих и служащих. За пропагандистскими лозунгами о равноправии полов скрывалась реальная проблема дефицита рабочей силы, и в то же время законодательство ГДР о защите материнства не имело себе равных, обеспечивая женщинам дородовой отпуск, гарантию сохранения рабочего места, гибкий график после возвращения на работу, практически бесплатные ясли, детские сады и группы полного дня в школах. Особая роль женщины в воспитании подрастающего поколения стала юридической нормой в семейном кодексе ГДР, принятом в декабре 1965 г. Тем не менее в высших звеньях партийно-государственного аппарата женщины оставались исключением, в Политбюро ЦК СЕПГ их не было вообще. Женская эмансипация имела и обратную сторону – ГДР находилась на одном из первых мест в мире по количеству разводов, падение уровня рождаемости обернулось в последующие десятилетия искривлением демографической пирамиды и дополнительной нагрузкой на молодежь.

Люди не только освобождались от повседневных забот, но и использовали в своих интересах известную либерализацию политического режима. В то же время «восточногерманское общество в огромной степени являлось конструкцией господствующей диктатуры» (Ю. Кока). СЕПГ, не отказываясь от претензии на монопольную власть, позволяла авторам сатирических журналов дозированную критику в свой адрес. В кинотеатрах можно было увидеть лучшие западные фильмы (пусть и на специальных сеансах поздно вечером), широкий общественный резонанс имели выступления певца Вольфа Бирмана, переселившегося в ГДР из Гамбурга, критические литературные произведения Эрвина Шритматтера и Христы Вольф, авангардистские эксперименты молодых художников. В мае 1964 г. в Берлине под эгидой ССНМ прошла встреча молодежи ГДР и ФРГ (Deutschlandtreffen), породившая надежды на развитие неформальных контактов жителей двух стран. Освещавшая ход встречи радиостанция ДТ-64 стала символом запоздавшей «оттепели» в ГДР.

Во второй половине 60-х гг. не без воздействия холодных ветров, подувших из Кремля, начинается «закручивание гаек», связанное с выдвижением на первые роли в партийном руководстве Эриха Хонекера, курировавшего до того органы госбезопасности. Программный характер носила его речь на пленуме ЦК СЕПГ в декабре 1965 г., посвященном вопросам культуры. Под лозунгом «долой мещанский скептицизм» Хонекер выступил против видных деятелей культуры и искусства, «концентрирующих внимание на показе ошибок и недостатков ГДР» и тем самым льющих воду на мельницу западной пропаганды. Горячо обсуждавшийся в литературе вопрос о месте творческой интеллигенции в новой общественно-политической системе был сведен к примитивно понятой полезности. «Активная роль литературы и искусства, – подчеркивал Хонекер, – как раз и состоит в художественном отображении конструктивной политики партии и государства по преодолению противоречий сознательной человеческой деятельности в условиях социализма».

Не заставило себя ждать и изменение курса СЕПГ в молодежной политике – новым лозунгом стало «воспитывать, а не приспосабливаться». Борьба с декадентской музыкой и «битломанией», которую партийная пресса называла «оргией американской антикультуры», вела к тому, что молодежь все больше уходила из-под влияния ССНМ, формировала очаги альтернативной культуры. Введение в 1962 г. всеобщей воинской обязанности увеличило возможности власти по воспитанию «полезных членов общества». Национальная народная армия выступала для призывников в двух ипостасях – на идеологическом уровне как воплощение вооруженных сил рабочих и крестьян, на уровне повседневной службы – как носительница «прусского духа», культа выучки, порядка и подчинения. Исторические традиции отражались даже в армейской униформе, мало изменившейся по сравнению с вермахтовской.

Будучи полностью изолированной от Запада, ГДР искала возможности прорыва внешнеполитической изоляции в «третьем мире». Помощь странам, освободившимся от колониальной зависимости, в условиях отсутствия дипломатических отношений шла в основном по линии обучения студентов. Первым ударом по «доктрине Хальштейна» стал визит Ульбрихта в Египет в феврале 1965 г., впрочем, не завершившийся обменом посольствами. Курс на воссоединение Германии в партийной пропаганде постепенно уступал свое место тезису о необходимости мирного сосуществования двух германских государств, были предприняты первые шаги по восстановлению гуманитарных контактов. Жителю Восточного Берлина было проще поехать на Байкал, чем искупаться в озере Ванзее, лежавшем в черте города. Лишь с 1964 г. пенсионеры из ГДР получили право посещения родственников в Западном Берлине и ФРГ.

Руководство СЕПГ в 1966 г. неожиданно согласилось с предложениями наладить диалог с западногерманской социал-демократией по идеологическим вопросам. Обмен выступлениями партийных лидеров перед массовой аудиторией в обеих странах, возродивший надежды населения на возврат либерального курса, так и не состоялся под предлогом того, что ФРГ отказалась предоставить восточногерманским лидерам гарантии безопасности. Большую роль в ужесточении внутренней политики режима играл страх перед повторением событий «пражской весны» 1968 г., которая вызвала у общественности ГДР спонтанные проявления солидарности. Реальный шанс нормализации германо-германских отношений открылся только после смены власти в Бонне – в ходе обмена визитами канцлера Брандта и председателя Совета министров ГДР Вилли Штофа весной 1970 г. был определен круг проблем, стоявших на этом пути.

Главным требованием руководства СЕПГ к новому правительству ФРГ было международно-правовое признание ГДР как «социалистического государства немецкой нации» – именно такая формулировка была записана в новой конституции страны. Ее принятию (9 апреля 1968 г.) предшествовала широкая общественная кампания, в ходе которой было проведено три четверти миллиона собраний (Volksaussprache), затем по проекту впервые в истории ГДР был проведен референдум (94 % его участников высказались в поддержку проекта). Новая конституция демонстрировала сближение правовых норм и политических реалий: ее первая статья была посвящена руководящей и направляющей роли партии в условиях социализма, за ней шел традиционный каталог прав и свобод, из которого исчезли право на забастовку и сопротивление незаконным действием власти. Восьмая статья конституции приветствовала воссоединение всех немцев в одном государстве, но только после «преодоления вызванного империализмом раскола Германии». Статья 48 провозглашала органом высшей власти в ГДР Народную палату, при этом сохранение безальтернативного характера парламентских выборов гарантировало власти традиционные 99 % формальной поддержки населения.

Новая конституция не изменила реальных соотношений власти в ГДР, не могла стать препятствием нарастанию застойных явлений, прежде всего в сфере идеологической легитимации партийной диктатуры. Портреты Ульбрихта не сходили с первых полос берлинских и местных газет, печатались на почтовых марках всех цветов и достоинств. Ответом общественного мнения на гротескные формы культа личности стал «саксонский синдром» (Ульбрихт происходил из Саксонии), согласно которому представители этого региона, будучи беспринципными пронырами и приспособленцами, наводнили собой органы власти. Не лучшее мнение складывалось в провинции и о берлинцах, удачно устроившихся в «витрине социализма». В региональном сепаратизме находило свой выход недовольство населения замкнутостью партийной верхушки, изолированностью от процесса принятия политических решений. Поиск виновных в собственном неблагополучии вел к появлению в массовом сознании новых мифов, имевших известные параллели с бытовым антисемитизмом. Жителей Восточной Германии с малых лет пичкали «братской дружбой» с Советским Союзом, но из парадных мероприятий не вырастало искренних чувств, Присутствие значительного контингента советских войск на территории ГДР вызывало растущее раздражение. Местному населению не нравилось абсолютно все – закрытые военные городки и полигоны, расположенные в самых живописных местах, походы офицерских жен по магазинам и аварии во время маневров. «Левая» распродажа солдатами срочной службы автомобильного горючего пополняла бюджет многих семей в ГДР, но не вела к формированию у них образа Советского Союза как самой передовой страны мира.

Охлаждение отношений происходило и на высших этажах политической власти. В воспоминаниях современников отмечаются неприязненные отношения нового советского лидера Л.И. Брежнева с Ульбрихтом – последний оставался для него живым воплощением сталинского режима, о котором в СССР предпочитали не говорить. Сказывалось и несогласованность действий во внешнеполитическом курсе. Руководитель ГДР настаивал на том, что он имеет преимущественное право на определение позиции «социалистического лагеря» по отношению к ФРГ. Крайне несвоевременно для Кремля, накануне вступления войск Варшавского договора в Прагу он выступил с инициативой нормализации отношений двух германских государств, которая была воспринята на Западе как свидетельство внутренних противоречий в лагере противника. После начала новой восточной политики социал-либеральной коалиции Ульбрихт, придерживавшийся своего рода «доктрины Хальштейна» наоборот, превратился в существенный тормоз нормализации отношений ФРГ с восточноевропейскими странами.

Особое раздражение в Москве вызывали постоянные теоретические новации из Восточного Берлина: так, в 1967 г. Ульбрихт заявил, что социализм является длительной общественно-экономической формацией, а в Восточной Германии сформировалось бесклассовое общество (Sozialistische Menschengemeinschaft). Тогда же появился его тезис о «развитом социализме», который в 70-е годы был заимствован руководством КПСС (без указания на его первоисточник). Создававшийся пропагандистским аппаратом СЕПГ образ ГДР как модели преобразований в высокоразвитой индустриальной стране воспринимался в Москве как скрытый протест против роли СССР как лидера социального прогресса. Брежнев, всерьез обеспокоенный нараставшими шатаниями в «социалистическом лагере» от Румынии до Польши, не мог рисковать его стабильностью на самом важном военно-стратегическом направлении.

Как и его западный визави Аденауэр, на закате своей политической карьеры Ульбрихт был окружен интригами своего ближайшего окружения. После декабрьского пленума ЦК СЕПГ 1965 г. о своих претензиях на партийное руководство заявила фракция Хонекера-Штофа, добившаяся в последующие годы установления «двоевластия» в Политбюро (М. Кайзер). Конфликт достиг своего апогея летом 1970 г., когда Ульбрихт фактически отстранил своего наследника Хонекера от работы в Политбюро. После вмешательства Москвы последний был реабилитирован и перешел в контрнаступление, переключив на себя административные рычаги и изолировав таявшие ряды сторонников Ульбрихта. Заручившись поддержкой большинства членов Политбюро, он направил в ЦК КПСС 21 января 1971 обстоятельное письмо, где обосновывалась невозможность совместной работы. Ульбрихт обвинялся в «попытках ориентировать партию на нереальные цели, навязывание ей далеких от жизни, псевдонаучных и отчасти технократических теорий», ему вменялись в вину «грубость и обидчивость», поучительный тон и многое другое. И все же решающим аргументом для советского руководства оставалась отмеченная в письме перспектива потери ГДР по сценарию «пражской весны».

Решающий разговор состоялся в Москве во время ХХIV съезда КПСС. 11 апреля Брежнев принял вначале Ульбрихта, затем Хонекера, заявив последнему: «ГДР для нас, братских стран социализма, является важным бастионом. Ее появление стало результатом второй мировой войны, нашим достижением, оплаченным кровью советского народа… Ульбрихту не удастся править без нашего согласия, предпринимать какие-либо шаги против тебя или других товарищей из Политбюро. У вас же стоят наши войска. Эрих, я говорю тебе со всей откровенностью, никогда не забывай того, что без нас, без мощи и влияния СССР ГДР существовать не сможет». Советский лидер добился полюбовного разрешения конфликта в пользу «молодого поколения» (разница в возрасте между двумя лидерами составляла двадцать лет). 3 мая 1971 г. было объявлено об уходе Ульбрихта по состоянию здоровья с поста первого секретаря ЦК СЕПГ. До своей смерти в августе 1973 г. он оставался председателем Госсовета ГДР, поскольку этот высший государственный пост не предполагал обладания реальными регалиями власти.

С уходом Ульбрихта, бывшего вначале «серым кардиналом», а затем официальным лидером ГДР, для этой страны закончилась целая эпоха – эпоха поисков исторического пути, альтернативного западногерманскому. Новейшие исследования показывают, что эти годы отличались невиданной социальной динамикой и реформами, пытавшимися выйти за рамки навязываемой в качестве образца советской модели. Тем не менее, и для Запада, и для собственного населения Ульбрихт оставался «наместником Москвы» (Х. Клессман), в то время как его наследник был уже продуктом не Сталина или Коминтерна, а внутригерманского развития – продуктом, олицетворявшим победу той части партийно-государственного аппарата, которая ставила сохранение собственной власти выше риска, связанного с проведением системных реформ. Это касалось не только внутренней, но и внешней политики. Парадоксально, но санкционированная советским руководством смена лидеров ГДР рассматривалась в большей степени как противовес опасному «сближению» двух систем, нежели как следствие политики разрядки в целом и новой восточной политики ФРГ в частности.

Глава 6 ФРГ: «экономическое чудо» в эпоху Аденауэра

«Вначале был Аденауэр» (А. Баринг), «канцлерская демократия» и даже «эра Аденауэра» (Г. – П. Шварц) – подобные характеристики преобладают в исследованиях, посвященных начальному периоду истории Федеративной республики Германии. Фиксирование на фигуре того или иного политического деятеля характерно для новейшей истории вообще, отражая как определенную зависимость научного поиска от журналистских суждений и читательского интереса, так и ее «размытость» и незаконченность. В условиях стабильной демократии политические фигуры возникают на партийном горизонте и движутся к зениту государственной власти согласно механике выборов, поэтому и в дальнейшем нам придется оперировать такими понятиями, как эпоха Вилли Брандта или Гельмута Коля, отдавая себе отчет в условности такой периодизации и все же используя ее за неимением чего-то лучшего.

Несмотря на то, что в первом кабинете Аденауэра не было министерства иностранных дел (оно появилось в марте 1951 г.), изложение начального периода истории ФРГ представляется целесообразным начать именно с ее внешней политики. По сравнению с предшествовавшими эпохами радикально изменилась степень ее свободы. Западная Германия оставалась «совместным протекторатом трех западных держав» (Т. Эшенбург), объектом воспитания, лишенным значительной части своего суверенитета. Ее восточная политика сводилась к пропагандистской риторике, ее западная политика определялась извне. США, Великобритания и Франция, признавая особую роль ФРГ в противостоянии коммунизму на европейской арене, не спешили выпускать из своих рук рычаги контроля. Все законодательство проходило проверку в Союзнической комиссии, и только при отсутствии возражений оттуда решения бундестага обретали силу закона. Символично, что ее резиденция располагалась на вершине горы, расположенной на высоком правом берегу Рейна и нависавшей над провинциальным Бонном, так и не почувствовавшим себя настоящей столицей. Регулярные восхождения канцлера и его министров на гору Петерсберг для общения с представителями трех западных держав замещали собой на первых порах международные контакты только что возникшего государства.

Тот факт, что уже в первые годы своего существования ФРГ вернула себе роль субъекта европейской политики, нельзя записать исключительно на счет Аденауэра. В ее пользу складывалась и конъюнктура «холодной войны», и внутриполитическая стабильность. И все же отдадим должное тактическому мастерству и постоянству этого политика в условиях, когда в его дипломатическом арсенале была только сила убеждения. Аденауэр не упустил ни одного шанса для того, чтобы доказать своим внешнеполитическим покровителям целесообразность иметь на переднем фронте конфронтации с коммунизмом сильную, преуспевающую и вооруженную Западную Германию. Выстроив для себя систему приоритетов, он шаг за шагом продвигался к поставленной цели, не останавливаясь ни перед обвинениями с Востока в углублении раскола страны, ни перед критикой оппозиции, считавшей его «бундесканцлером союзников» (К. Шумахер).

Уже 22 ноября 1949 г. между руководителями Союзнической комиссии и правительством ФРГ было подписано Петерсбергское соглашение, положившее начало ревизии Оккупационного статута. ФРГ получила право на открытие консульств в зарубежных странах, ей было разрешено вступление в международные организации и обещано скорейшее окончание демонтажей. В качестве платы за эти уступки Аденауэру пришлось признать сохранение контроля над Руром в руках шести западных держав. Неопределенность отношений собственности и судьбы индустрии этого региона тормозила необходимые инвестиции и вела сокращению экспорта из него, напоминая о печальном исходе оккупации Рура в 1923 г. Чтобы разрубить гордиев узел, министр иностранных дел Франции Роберт Шуман в мае 1950 г. выдвинул план создания общего рынка для горнодобывающей промышленности и металлургии в Западной Европе. ФРГ, заинтересованная в нормализации отношений с «наследственным врагом», поддержала эту идею. В 1951 возникло «Европейское сообщество угля и стали» (Montanunion), заложившее основу дальнейшей экономической интеграции.

Непризнание ФРГ «коллективной вины» немцев за преступления нацистского режима сопровождалось широкими жестами примирения по отношению к его жертвам, хотя финансовые выплаты производились только тем из них, кто проживал в западноевропейских государствах и США. Особое внимание уделялось отношениям с Израилем, получившим от Западной Германии стартовую помощь в объеме около 3,5 млрд. марок. 15 июня 1950 г. ФРГ вступила в Совет Европы, 9 июня 1951 г. западные державы заявили о прекращении состояния войны с Германией. Отказавшись от претензий на «особый путь» этой страны, приведший к двум мировым войнам, Аденауэр считал одним из главных критериев восстановления государственного суверенитета создание собственной армии. Уже в марте 1949, будучи только председателем Парламентского совета, он заявил о готовности немцев «внести свой вклад в оборону свободного мира», что не могло не импонировать администрации, уставшей в одиночку нести это бремя. После начала корейской войны пресса ФРГ заговорила об угрозе повторения ее сценария на немецкой земле. Перспектива вторжения штурмовых отрядов из ГДР являлась одним из фантомов «холодной войны», но она сделала свое дело. Вопрос об участии ФРГ в обороне западного мира от коммунистического нашествия был переведен в плоскость практических переговоров. Их результатом стало формирование Европейского оборонительного сообщества, договор о котором был подписан 27 мая 1952 г. В рамках этого объединения предполагалась передача национальных воинских контингентов ФРГ, Италии, Франции и Бенилюкса под общее командование под патронажем США.

Аденауэр, верный своей линии оплачиваемых услуг, сумел увязать с перспективой образования европейской армии очередной шаг к восстановлению суверенитета страны. 26 мая 1952 г. в Бонне был скреплен подписями «договор о Германии», согласно которому Франция, Великобритания и США провозгласили оккупационный режим в ФРГ законченным, сохранив свои права на Берлин и военное присутствие. Боннское правительство получило самостоятельность в вопросах внешней политики, включая и борьбу за воссоединение Германии. После того, как французский парламент в августе 1954 не ратифицировал договор о Европейском оборонительном сообществе, вопрос о западногерманской армии вернулся к своему исходному состоянию. Чтобы заполнить возникший военнополитический вакуум, в спешном порядке был пересмотрен Боннский договор, новая редакция которого позволила ФРГ 9 мая 1955 г. стать членом НАТО. Одновременно была распущена Союзническая комиссия, ее представители получили статус послов своих стран в ФРГ. После принятия соответствующего конституционного закона начался набор новобранцев в вооруженные силы ФРГ – бундесвер, численность которого уже в 1957 г. достигла 100 тыс. человек.

Серьезным препятствием на пути примирения Германии со своим главным западным соседом и «вековым врагом» оставался вопрос о Сааре, находившемся под контролем Франции. В результате состоявшегося в октябре 1955 г. плебисцита более двух третей жителей этого региона высказались за присоединение к ФРГ. 1 января 1957 г. Саар стал десятым субъектом западногерманской федерации. Это сняло напряженность во французско-западногерманских отношениях, стимулировало процесс европейской интеграции. Римский договор о Европейском экономическом сообществе, подписанный 25 марта 1957 г., подразумевал, что через двенадцать лет в Западной Европе должен сформироваться «общий рынок» товаров, услуг и капиталов. Он же определил политические механизмы интеграции – Совет министров стран-членов ЕЭС и Европарламент, депутаты которого избирались национальными парламентами и заседали в Страсбурге.

Успехи на западном направлении внешней политики ФРГ не компенсировали отсутствия прогресса на востоке, где находился ключ к национальному воссоединению. Уже в первом официальном заявлении канцлера Аденауэра по германскому вопросу, прозвучавшем 21 октября 1949 г., подчеркивалось, что «Федеративная республика остается до воссоединения страны единственным легитимным государственным образованием немецкого народа… Только ФРГ имеет право говорить от имени всех немцев». Бескомпромиссная позиция Бонна, рассчитывавшая на скорое падение коммунистической диктатуры в ГДР, сводила германский вопрос к «политической риторике» (Х. Клессман). Столь же прагматичным, сколь и пропагандистски выгодным для ХДС/ХСС оставалось непризнание границы по Одеру-Нейсе, блокировавшее нормализацию отношений с восточноевропейскими странами. Прибавлявшая от выборов к выборам партия Аденауэра была крайне заинтересована в голосах нескольких миллионов выходцев из «отторгнутых областей».

Неприятным сюрпризом, грозившим перевернуть зыбкий status quo в Центральной Европе, стала для Аденауэра нота советского правительства от 10 марта 1952 г., предлагавшая Западу возобновить работу над мирным договором. Появившийся накануне подписания договора о Европейском оборонительном сообществе, этот документ пытался выжать хотя бы минимум возможного из германской карты, остававшейся на руках у Сталина. В нем предлагалось проведение выборов во всех зонах оккупации, открывавших перспективу единой, независимой и нейтральной Германии в границах, определенных Потсдамской конференцией. В течение года после заключения мирного договора страну должны были покинуть вооруженные силы иностранных государств. «Адресатом ноты Сталина была Западная Германия, хотя формально она была обращена к западным державам» (Г.А. Винклер). В отличие от СДПГ, увидевшей в инициативе СССР шанс вывода германского вопроса из мертвой точки, Аденуаэр выступил резко против, и его позиция повлияла на формулировки ответных нот. Для него все сводилось к попытке Советов вбить клин между ФРГ и ее союзниками.

Активный обмен нотами продолжался до конца сентября 1952 г. Разногласия прежде всего вызывал вопрос о том, кто будет осуществлять контроль за выборами в законодательное собрание единой Германии. СССР настаивал на державах антигитлеровской коалиции, Запад считал достаточным контроль наблюдателей ООН. Берлинская конференция четырех держав по германскому вопросу (25 января – 18 февраля 1954 г.) также уперлась в различное истолкование формулы «свободных выборов». И ФРГ, и ГДР были готовы двигаться к национальному единству только вместе с собственной политической системой. Оппоненты канцлера позже заговорили о мартовской ноте Сталина как об «упущенном шансе», в современных научных дискуссиях также преобладает мнение, что она являлась искренним приглашением Запада к переговорам (Р. Штайнингер). И в то же время «нота от 10 марта 1952 г. запоздала. Пик оппозиции курсу Аденауэра в Западной Германии к тому времени был уже пройден. … Советские компромиссные предложения выглядели как уступка перед лицом свершившихся фактов, свидетельствовавшая об успехе натовской «политики силы»« (А.М. Филитов).

Изначально сделав ставку на капитуляцию Восточной Германии, Аденауэр не проявлял готовности к поиску компромисса и, более того, уводил от него своих западных партнеров. Он неоднократно заявлял в узком кругу, что стремится не к воссоединению страны, а «к освобождению 17 миллионов немцев из рабства». Пропагандистская миссия Моисея имела мало общего с реальным состоянием германо-германских отношений, находившихся на грани силового конфликта. Согласно «доктрине Хальштейна» (ее автор являлся статс-секретарем в министерстве иностранных дел) ФРГ разрывала дипломатические отношения с любой страной мира, признавшей ГДР. В 1957 г. она была опробована на практике, приведя к закрытию посольства ФРГ в Югославии. Западногерманская пресса обвиняла канцлера в неискренности его германской политики, и даже в том, что он боится возвращения протестантского населения Восточной Германии и размывания электората ХДС. Аденауэр хладнокровно парировал упреки, обещая своим оппонентам, что «когда Запад будет сильнее Советской России, я начну с ней переговоры».

Очевидно, такой момент наступил в сентябре 1955 г., когда Аденауэр отправился в Москву. Многодневные переговоры, ход которых подробно описан в его мемуарах, не отличались дипломатической вежливостью. В ответ на обвинения советского руководства в реваншизме, Аденауэр взорвался: «Кто заключал пакт с Гитлером, вы или я?» В обмен на установление дипломатических отношений между двумя странами (для СССР как участника Потсдамской конференции было сделано исключение из «доктрины Хальштейна») председатель советского правительства Н.А. Булганин пообещал вернуть на родину немецких военнопленных, которые оставались в лагерях на территории СССР. Никаких подвижек в позиции сторон по германскому вопросу не произошло – участвовавший в переговорах Н.С. Хрущев заявил, что воссоединение возможно лишь при учете новой общественной системы, сложившейся в ГДР.

Взаимное непризнание двух германских государств отнюдь не означало их полной изоляции друг от друга. «Федеративная республика родилась в 1949 г. близнецом Атлантического пакта. Ее отцом была холодная война» (А. Гроссер). Если проблема отцовства особых споров не вызывает, то на вопрос о братьях и сестрах можно ответить и по-другому. Бесспорны общие год и место рождения ФРГ и ГДР, неразделенность их истории и самосознания их граждан. В первое десятилетие своего существования оба государства оставались сиамскими близнецами, переживавшими хирургическую операцию собственного разделения. Построение берлинской стены, о котором речь пойдет в следующей главе, стало ее завершающим моментом. Как мы знаем из практики медицины, после подобной операции один из близнецов оказывается нежизнеспособным. В истории установление этого факта может затянуться на целые десятилетия.

Появление берлинской стены лишило эффективности политику «экономического магнетизма» Восточной Германии, на которую делал ставку Аденауэр. На поиск иных решений у находившегося на закате своей политической карьеры канцлера уже просто не хватало времени. Он выжидал решительного ответа Запада, чтобы использовать его в свою пользу в ходе продолжавшейся предвыборной кампании. Лишь 22 августа 1961 г. канцлер прилетел в Берлин, и эта задержка стоила ХДС/ХСС нескольких процентов голосов на выборах в четвертый бундестаг. Не высказывая открытых протестов, Аденауэр пришел к выводу о необходимости отказа от безоговорочной ориентации на США, предприняв шаги навстречу Франции, усилившейся после возвращения к власти Шарля де Голля. Лебединой песней внешней политики первого канцлера ФРГ стал французско-западногерманский договор о сотрудничестве (22 января 1963 г.), предусматривавший наряду с углублением союзнических отношений постоянные консультации глав обоих государств, поощрение общественных контактов и содействие европейской интеграции.

Если попытаться подобрать к первому десятилетию истории ФРГ самую краткую и популярную формулировку, то результатом наверняка окажется «экономическое чудо». Чудо заключалось не столько в абсолютных цифрах роста, сколько в том, что население Западной Германии, привыкшее к нужде оккупационного периода и помнящее о кризисной ситуации после первой мировой войны, его вообще не ожидало. Статистические данные 50-х гг. выглядят впечатляюще, но отнюдь не сверхъестественно. Валовой социальный продукт ФРГ за пять лет после проведения денежной реформы вырос на 68 %, объем промышленного производства – почти в три раза (по сравнению с довоенным уровнем – на 65 %). Благодаря позитивному внешнеторговому балансу резервы федерального банка к 1960 г. достигли 32 млрд. марок. Если к началу 50-х гг. число безработных в стране держалось на уровне 2 млн. и его не удавалось сбить из-за постоянного притока переселенцев из ГДР, то к середине десятилетия экономика стала испытывать дефицит рабочей силы.

Причины подъема и бескризисного развития западногерманской экономики вплоть до середины 60-х гг. заключались прежде всего в ее низкой стартовой позиции. Военные разрушения расчистили плацдарм для новых инвестиций и внедрения современных технологий. Как это ни парадоксально, «одной из тайных пружин «экономического чуда» ФРГ 50-х годов была политика бессмысленных в предпринимательском плане демонтажей союзников» (В. Бенц). Огромный отложенный спрос населения, значительной части которого приходилось обустраиваться на новом месте, стимулировал расширение производства. Первоначальный толчок, данный денежной реформой, был дополнен стабильной конъюнктурой тяжелой промышленности в годы корейской войны. Сказывалось и отсутствие расходов на вооружение, и финансовая помощь США. Согласно плану Маршалла и другим кредитным программам ФРГ получила к 1953 г. более трех миллиардов долларов, позже две трети этой суммы было списано американскими властями со счетов своего европейского партнера. Но главным источником «экономического чуда» стала продуманная политика властей Западной Германии, опиравшаяся на природное трудолюбие и предпринимательскую инициативу самих немцев.

Неолиберальная концепция развития экономики делала ставку на самодостаточность рыночных механизмов, ограничивая государственное вмешательство созданием равных условий конкуренции и снижением колебаний конъюнктуры. Реальная политика шла гораздо дальше. Было бы явным упрощением сводить деятельность министерства Эрхарда к отмене предписаний оккупационного периода и удовлетворенной регистрации промышленного роста. В начале 50-х гг. потребовались решительные меры для преодоления топливного кризиса, вызванного бумом сталелитейной промышленности в результате корейской войны. Чтобы избавиться от дефицита угля и необходимости его импорта, правительство было вынуждено направить в эту отрасль значительные государственные инвестиции. Помимо энергетики оно сохраняло жесткий контроль за сферой общественного транспорта, сельским хозяйством и рынком жилья, на котором только в 1950 г. появилось около миллиона новых квартир.

Дешевизна фиксированного курса западногерманской валюты по отношению к доллару (4,2:1), на которой настаивала Союзническая комиссия, в конечном счете обернулась на пользу промышленности ФРГ, так как стимулировала экспорт ее продукции. С 1958 г. немецкая марка стала свободно конвертируемой, с 1961 г. начался рост ее курса на мировых валютных рынках. Умеренные налоги и низкая учетная ставка банковского процента способствовали быстрому восстановлению разрушенных мощностей и расширению производства. Бонн распоряжался только третьей частью собираемых в стране налогов, главным получателем финансовых средств оставались земли, самостоятельно формировавшие те или иные статьи своих бюджетов.

Только после того, как экономика ФРГ начала уверенно набирать обороты, рыночное хозяйство стало дополняться социальными компонентами. Наряду с признанием бессмысленности «справедливого распределения нищеты» (Л. Эрхард) правительство Аденауэра помнило об уроках Веймара, когда перегруженность государства социальными программами подорвала его политическую стабильность. В то же время правящей коалиции приходилось учитывать, что терпение населения не безгранично и может вылиться в вотум недоверия в ходе следующих парламентских выборов. 14 августа 1952 г. бундестагом был принят центральный закон первого социального пакета – закон о выравнивании тягот, вызванных военными разрушениями (Lastenausgleich). Он предусматривал обложение крупных состояний одноразовым 50 % налогом, который затронул около 3 млн. собственников. Собранные средства сводились в особый фонд, предназначенный для удовлетворения поступающих исков. Несмотря на запутанность бюрократической процедуры (расчетом индивидуальных компенсаций занимались особые ведомства) и невозможность реальной оценки утраченного имущества, открывавшую возможность злоупотреблений, закон заставил «верхи» поделиться своим богатством с «низами». До 1980 г. лицам, пострадавшим в период нацистской диктатуры и в послевоенные годы, было выплачено 104 млрд. марок.

Еще одной темой социального законодательства оставалось соучастие трудящихся в управлении производством, принципиальный лозунг рабочего движения со времен Веймарской республики. Под давлением профсоюзов (Объединение отраслевых профсоюзов ФРГ насчитывало в начале 50-х гг. около 6 млн. членов, т.е. более трети всех работавших по найму) 21 мая 1951 г. бундестаг принял соответствующий закон, хотя и ограничил его рамками тяжелой индустрии. Год спустя появился закон о структуре предприятий, предусматривавший подключение выборных органов персонала (Betriebsrat) к решению социальных и кадровых вопросов. Представители трудового коллектива получали треть мест в наблюдательном совете предприятия, если число занятых на нем превышало 500 человек. Лишь в горнодобывающей промышленности с особенно тяжелыми условиями труда допускалось паритетное представительство рабочих и предпринимателей. Решающее слово в производственных вопросах и в том, и в другом случае оставалось за менеджерами. Требования рабочего движения о введении пятидневки и 40-часового рабочего дня, выдвинутые профсоюзами в первые годы существования ФРГ, были реализованы лишь двадцать лет спустя.

Если принятие закона о соучастии в управлении производством записали на свой счет социалдемократы, то законодательство о выравнивании социальных тягот сразу же стало центром предвыборной агитации ХДС/ХСС. Выборы в бундестаг второго созыва, прошедшие 6 сентября 1953 г., дали христианским демократам 45,2 % голосов, благодаря новому избирательному закону партии правящей коалиции получили более двух третей депутатских мандатов. Исход выборов продемонстрировал растущую поддержку правительственного курса, от Аденауэра, построившего свою агитацию на тезисе «нам уже есть чем гордиться», ждали новых внутри– и внешнеполитических успехов. Впрочем, далеко не все выглядело так безоблачно, как на предвыборных плакатах. В 1955 г.

пятая часть населения ФРГ жила ниже установленной законом черты бедности в 130 марок в неделю. К 1960 г. лишь 10 % квартир имели привычный на сегодняшний день набор коммунальных «удобств».

Как принято в большой политике, до пенсионеров, потерявших в ходе денежной реформы 1948 г. значительную часть своих сбережений, дело дошло в последнюю очередь. 21 января 1957 г. бундестаг принял закон о новой системе расчета пенсий, размер которых отныне увязывался с ростом валового социального продукта (dynamische Rente). Поддержка пенсионеров и стала тем тайным оружием, которое помогло ХДС/ХСС добиться абсолютного большинства на парламентских выборах 1957 г. Предвыборный лозунг партии Аденауэра отражал общее настроение – «никаких экспериментов». Насыщение рынка вело к неуклонному падению цен, на зарплату уже можно было купить не только продовольствие и товары первой необходимости. Предпринимателям приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы добраться до кошелька среднего потребителя. Бульварная пресса писала о настоящих эпидемиях спроса, охвативших западных немцев – гастрономической, туристской, автомобильной. Рост уровня жизни (в среднем в два с половиной раза за десятилетие) позволил подумать о долговременных инвестициях – двухэтажный дом с палисадником и гаражом в средствах массовой информации подавался как мерило жизненного успеха. В середине 50-х гг. на рынке жилья ФРГ появлялось до полумиллиона новых или восстановленных квартир ежегодно.

К началу 60-х гг. более трети западногерманских семей уже имели собственный автомобиль, хотя статистика включала в это понятие и трехколесные агрегаты с мотоциклетным двигателем, выпускавшиеся полукустарным способом. На смену им пришла эпоха «народного автомобиля» (Volkswagen), новейший завод по производству которого не был демонтирован англичанами, посчитавшими, что любимое детище Гитлера во всех отношениях устарело. Однако «жучок» вполне отвечал требованиям минимального комфорта и потеснил своих вместительных конкурентов даже на американском рынке. Экспансию «народного автомобиля» в 1961 г. дополнила эмиссия «народных акций» предприятия, его производившего.

Эпоха «экономического чуда» привела к трансформации социальной структуры ФРГ, новыми явлениями стало значительное сокращение числа занятых в сельском хозяйстве (на треть за десять лет) и горнодобывающей промышленности. Главное поле деятельности среднего класса переместилось из сферы производства в сферу услуг, достаток и успех для его представителей обеспечивала уже не столько собственность, сколько образование, позволяющее стать юристом, врачом, менеджером с высоким уровнем жизни. Набирала силу тенденция к росту числа лиц, работавших на государство, и к понижению социального статуса профессионального чиновничества. В рамках складывающегося постиндустриального общества усилилась внутренняя консолидация, которая привела к окончательному исчезновению пролетариата как «класса угнетенных». Массовое жилищное строительство и концентрация производства вели к притоку населения в крупнейшие города страны – Гамбург, Мюнхен, Франкфурт, в рурскую агломерацию. Постепенно стирались различия между «местными и пришлыми», но возникали новые социально-культурные границы, связанные с потерей этнической однородности населения. Западногерманская экономика в условиях бума без проблем «переваривала» постоянный приток рабочей силы из ГДР, но после закрытия германо-германской границы была вынуждена вербовать иностранных рабочих. Число «гастарбайтеров», прибывавших в ФРГ из стран Южной Европы и Турции, в 1964 г. перевалило за миллион.

Стабильный экономический рост находил свое отражение не только в росте влияния христианских демократов, но и в консолидации партийной системы ФРГ в целом. По решению конституционного суда были запрещены радикальные партии – в 1952 г. Социалистическая имперская партия, имевшая явные неонацистские признаки, в 1956 г. – КПГ (последняя была вновь легализована в 1968 г.). Если в бундестаге первого созыва занимали свои места представители более десяти партий и объединений, то на выборах 1957 г. пятипроцентную планку смогли преодолеть только три «народные» партии. Абсолютное большинство, полученное блоком ХДС/ХСС, позволило Аденауэру отказаться от коалиции с либералами. Решением конституционного суда в 1958 г. было запрещено «спонсорство» предвыборной деятельности партий частными организациями, за которыми стояли предпринимательские союзы. Чтобы обеспечить представленным в бундестаге партиям равенство шансов, со следующего года началось их финансирование из бюджета в соответствии с количеством голосов, полученных на предыдущих выборах. Последствия подобного «огосударствления» были неоднозначны – они привели к доминированию функционерского аппарата над массовой базой и беспринципной погоне за голосами, и в то же время сделали партии более независимыми от частных интересов.

Если ХДС оставался вотчиной Аденауэра, то СДПГ после смерти Шумахера в 1952 г. переживала затяжной кризис руководства. Социал-демократы, уступив инициативу в сфере экономических решений, перенесли акцент на оппозицию в германском вопросе. После подписания Парижских соглашений председатель СДПГ Эрих Олленхауэр направил Аденауэру письмо, в котором изложил доводы своей партии против вступления ФРГ в НАТО. Позитивная программа социалдемократов включала в себя противодействие демилитаризации Западной Германии, отказ от признания ГДР де-юре и ведения с ней прямых переговоров, сохраняла ставку на соглашение четырех держав. «Германский план», принятый Правлением партии в мае 1959 г., и содержавший идею поэтапного объединения двух государств в конфедерацию, стал последним всплеском «национальной» оппозиции СДПГ.

В условиях размывания пролетарского электората традиционные преимущества социал-демократов – жесткая организационная структура и дисциплинированность «базиса», сплоченного идейной платформой, превращались в собственную противоположность. Прагматики, опиравшееся на шумахеровское понимание «этического социализма», неуклонно набирали вес в партийном руководстве. Их требование избавиться от марксистского балласта должно было открыть путь к социал-демократии избирателям, не искушенным в тонкостях политических учений. Годесбергская программа СДПГ, принятая в ноябре 1959 г., стала решающей победой обновленцев. Она отказывалась от марксистского детерминизма и требования социализации средств производства, перенося акцент на ценностную мотивацию социализма и готовность партии взять на себя бремя власти.

Через год после абсолютной победы ХДС/ХСС на парламентских выборах СДПГ добилась такого же результата на выборах в законодательное собрание Западного Берлина. Этот успех дал толчок стремительной карьере представителя нового поколения в СДПГ Вилли Брандта, ставшего в 1958 г. правящим бургомистром города, а еще через год – социалдемократическим кандидатом на пост федерального канцлера. Берлинский кризис заставил партийное руководство пересмотреть свою линию в германском вопросе. Герберт Венер, выступая в бундестаге 30 июня 1960 г., признал, что воссоединение для СДПГ возможно только при учете интеграции ФРГ в западное оборонительное сообщество. Символом перехода социал-демократии к конструктивной оппозиции стал запрет членам партии участвовать в пасхальных маршах протеста, развернувшихся после того, как бундестаг 25 марта 1958 г. проголосовал за принятие на вооружение средств доставки ядерного оружия, а также отказ от сотрудничества с «Социалистическим союзом немецких студентов», исповедовавшим идеи революционного марксизма.

Для критически настроенных современников лицо Западной Германии определялось торжеством сытого и ограниченного обывателя, вновь вернувшегося из руин к собственному садику, пиву и сосискам. Писатель Эрих Кестнер предложил назвать эту эпоху «моторизованным бидермайером». Он же заметил: «Теперь уже не нужно запрещать самобытные журналы – их просто не осталось». Творческой интеллигенции явно не хватало раскованности веймарской эпохи. Массы отвернулись и от писателя, и от политика, сосредоточенно стуча молотками на постройке собственного дома. Долгое время их обывательские настроения не вызывали интереса и у историков. 50-е годы рассматривались ими достаточно одномерно, с точки зрения Эрхарда и Аденауэра как единственных субъектов происходящего, сквозь призму экономического чуда и западной интеграции. Новую точку зрения предложил Г. – П.Шварц, считающий, что именно тогда западными немцами был совершен «беспримерный рывок модернизации» не только в материальной, но и в духовной сфере. Исследования последних лет подтверждают как наличие значительного авторитарного потенциала к началу истории ФРГ, так и принципиальную «смену вех» в ходе ее первого десятилетия.

Результаты опроса общественного мнения, проведенного в 1951 г., показали, что 42 % немцев продолжает считать лучшим периодом германской истории «третий рейх» (45 % – вильгельмовскую империю и только 7 % – Веймарскую республику). Амнезия исторической памяти защищала послевоенное поколение от шока правды о нацизме. Невероятная популярность мемуаров генералов о боевых подвигах вермахта соседствовала с замалчиванием истории антифашистского сопротивления. Признание нацистского режима преступным парадоксальным образом сочеталось с индивидуальной реабилитацией его действующих лиц, каждое из которых якобы всего лишь исполняло свой долг. Серия законов об освобождении от уголовного преследования военнослужащих, включая войска СС, скандальный прием Аденауэром генерала Эриха Манштейна накануне парламентских выборов 1953 г. вполне отвечали духу эпохи забвения.

«Антикоммунизм был определяющей идеологической эмблемой эры Аденауэра» (К. Зонтхаймер), деформируя историческое сознание ее граждан. Предвыборные плакаты ХДС/ХСС изображали оскаленного красноармейца в буденовке, распростершего свои лапы над Европой. Во время своего визита в Москву Аденауэр так изложил свое представление о недавнем прошлом двух стран: «Да, это правда: германские войска вторглись в Россию. Это правда: произошло много плохого. Но также является правдой и то, что русские армии – в ответ, я этого не отрицаю, – вторглись в Германию и в ходе войны на ее территории совершили отвратительные деяния». Миллионы вернувшихся из плена солдат и офицеров вермахта все громче говорили за кружкой пива – «мы тоже боролись с большевизмом». В отличие от коричневых пятен в собственной биографии об «ужасах зоны» можно было говорить бесконечно. ГДР была удобным «пугалом», черным фоном белоснежной картины западногерманского успеха на всех фронтах.

На противоположном полюсе симпатий и антипатий населения ФРГ в 50-е годы расположились Соединенные Штаты Америки. Тот факт, что идеалом среднего бундесбюргера перестали быть национальные ценности, уже сам по себе являлся революцией. Истоки американизации следует искать в ранней предыстории ФРГ, в поведении армии США и оккупационных властей. Немцев, запуганных геббельсовской пропагандой о неизбежной мести победителей, подкупало буквально все – снисходительно-поучительная корректность, открытость в общении, щедрость состоятельных людей. Через голливудские фильмы в Западную Германию пришли стереотипы нового качества жизни – шикарный автомобиль, собственный дом, досуг в дорогом ресторане, заграничные путешествия – первоначально казавшиеся сказочными сюжетами. Следующим каналом проникновения american way of life стали средства массовой информации, ориентировавшиеся на стандарты заокеанской журналистики. Радио, а со второй половины 50-х г. и телевидение ФРГ превращали политический процесс в увлекательное шоу, симулируя эффект присутствия, делая слушателя и зрителя соучастниками событий и скандалов. Наконец, с конца 50-х гг. начался прорыв на музыкальном фронте – Элвис Пресли и Билл Хэйли были идолами западногерманской молодежи в не меньшей степени, чем американской. Поколение отцов так и не смогло взять в толк, как можно восхищаться песнями на иностранном языке. Преклонение перед рок-н-роллом было предвестником новых стереотипов социального поведения, которые станут основой молодежной культуры протеста в следующее десятилетие.

Индустрия развлечений, подчинившая себе массовый досуг жителей Западной Германии, отодвинула на второй план, но не смогла вытеснить из общественного бытия элементов высокой культуры. Если для первых послевоенных лет был характерен «девятый вал» публикаций иностранной литературы, с которой немцы не могли познакомиться в условиях нацистской диктатуры, то позже набирает силу социальнокритическое направление на художественной сцене ФРГ. Традиции таких известных авторов, как Томас Манн и Бертольд Брехт продолжает молодое поколение литераторов, среди которых выделяются Генрих Белль и Гюнтер Грасс. «Отношения между духом и властью, писателем и политикой в Федеративной республике 50-х гг. нельзя назвать ни хорошими, ни раскованными. Причиной этого было жестокое разочарование многих эмигрантов, вернувшихся на родину, а также «брезгливая дистанция», которую держало подавляющее большинство писателей по отношению ко всему консервативному» (Х. Клессман).

Их произведения напоминали обществу о том, что оно хотело поскорее забыть, указывали на то, что оно упорно старалось не замечать. Шла ли речь о преступлениях нацизма и носителях авторитарной идеологии, надевших на себя маску блюстителей демократии, о предпринимателях, вновь почувствовавших себя хозяевами страны, о забытых инвалидах войны, о тех, кому не досталось плодов «экономического чуда» – каждый новый роман вызывал у читающей публики досадное чувство просыпающейся совести, а у властей – обвинения в том, что его автор льет воду на мельницу коммунизма. Именно в сфере художественного творчества укрывалась оппозиция сытости и довольству, «другая Германия», отнюдь не отождествлявшая себя с ГДР. Ее границы не замыкались кругом писателей, хотя голос последних звучал на общем фоне самодовольного молчания особенно отчетливо. Достаточно назвать философов Карла Ясперса и Юргена Хабермаса, публицистов Евгения Когона и Вальтера Диркса, историков Фрица Фишера и Вольфганга Абендрота, имена которых с полным правом войдут в число западногерманских «шестидесятников».

На рубеже своего второго десятилетия Федеративная республика начинает накапливать энергию перемен. Первые признаки нарастания застойных явлений пришли из большой политики. Берлинская стена поставила точку на политике насильственного «притягивания» Восточной Германии, результаты сентябрьских выборов того же года заставили ХДС/ХСС, потерявший 4 % голосов, отказаться от однопартийного правления. Заколебались и устои исполнительной власти: если 50-е годы страна прожила с одним канцлером, то за последующие десять лет их сменилось уже четыре. «В ходе третьего легислатурного периода теневые стороны канцлерской демократии становились все более очевидными» (Р. Морси). Первой ласточкой грядущих перемен, которая так и не сделала весны, стали выборы нового федерального президента в 1959 г., на которых Аденауэр выставил свою кандидатуру. Однако красивый уход восьмидесятитрехлетнего патриарха из большой политики не получился. После того, как фракция христианских демократов высказалась за кандидатуру Эрхарда на пост канцлера, Аденауэр тут же разрушил всю политическую комбинацию. Он сам хотел выбрать себе наследника, причем такого, который оттенял бы его собственное величие. Вторым президентом ФРГ стал малоизвестный политик от ХДС Генрих Любке, отвечавший до этого в правительстве за аграрный сектор. Во многом личными амбициями была продиктована попытка Аденауэра создать наряду с телеканалом АРД своего рода правительственное телевидение. Только после решения федерального конституционного суда, отвергнувшего 28 февраля 1961 г. подобную конструкцию как посягательство на свободу слова, канцлер отказался от своих планов.

Следующий удар по казавшемуся непререкаемым авторитету Аденауэра нанесла предвыборная борьба 1961 г. Инициатива оказалась у Вилли Брандта, показавшего себя политиком национального масштаба, способным на равных разговаривать с президентом США Джоном Кеннеди. Лидеры христианских демократов признавали собственное «отрезвление и разочарование в американцах, в мощь и решительность которых мы так слепо верили» (Г. Кроне). Однако разговоры о «национальном правительстве» с участием всех партий не имели политических последствий – Аденауэр ограничился коалицией с СвДП, которая настояла на уходе канцлера со своего поста через два года.

Последний звонок для него прозвучал в октябре 1962 г., когда в ФРГ разразился очередной внутриполитический кризис. На сей раз он был связан с журналом «Шпигель», опубликовавшим критический репортаж о состоянии вооруженных сил страны. Арест редакторов журнала вызвал протесты интеллигенции, увидевшей в этом очередную попытку власти поставить под свой контроль прессу. Аденауэр довольно неуклюже защищал в бундестаге действия прокуратуры, обвинив журналистов в забвении национальных интересов. После выхода свободных демократов из правительства он был вынужден начать переговоры с лидерами СДПГ о формировании «большой коалиции». Обстановку разрядил только уход со своего поста министра обороны Франца Йозефа Штрауса, на котором лежала большая часть ответственности за фабрикацию дела о государственной измене.

Аденауэр выполнил свое обещание и подал в отставку 15 октября 1963 г. С его уходом христианские демократы ровно на два десятилетия потеряли не только признанного лидера, но и стратегическую инициативу. «Эра Аденауэра» означала нечто гораздо большее, чем режим его личного правления. Это был свод неписаных правил политической борьбы, признаваемый и властью, и оппозицией, своего рода вторая конституция ФРГ, которая без своего главного «гаранта» начала подвергаться необратимой эрозии. Но суть ее сохранилась и на сегодняшний день – она состоит в преобладании личного начала над институциональным, в замкнутости на бундесканцлера всего процесса принятия стратегических решений. Далеко не все из наследников Аденауэра на этом посту проявили себя сравнимыми с ним историческими личностями, но никто из них не сумел бы выбраться из правительственной рутины без авторитета «канцлерской демократии».

Политик с веймарским стажем, Аденауэр никогда не забывал печальных уроков первой германской республики. Стабильность для него была выше перемен, неуклонное следование избранной цели – важнее учета массовых настроений. Ему дважды пришлось иметь дело с оккупацией и диктатом военных властей, и каждый раз «хитрый лис» удерживался на кромке между конфликтом и подчинением. Не испытывая особой любви к своему бундесканцлеру, западные немцы прочно к нему привыкли, и это стало невысказанным комплиментом стилю его правления. Осенью 1963 г. западногерманская пресса в один голос утверждала, что отставка отца-основателя ФРГ приведет страну в состояние внутриполитического хаоса. «Федеративная Республика тождественна Аденауэру. В этом заключаются ее сила и ее слабость» (Р. Аллеман).

Мрачные прогнозы журналистов, до того не питавших особого пиетета к первому канцлеру, не оправдались. Не оправдались и надежды Аденауэра на то, что ему удастся самому определить своего преемника. Он всеми силами сопротивлялся назначению на пост канцлера Людвига Эрхарда, считая, что тот слишком технократичен и не имеет внешнеполитического чутья. Однако для лидеров ХДС/ХСС нового поколения автор «экономического чуда» оставался интегрирующей фигурой, символом успеха первого десятилетия ФРГ, и они не без оснований рассчитывали на благодарность избирателей.

Новый канцлер рассматривал достигнутое как максимум возможного, фактически вернувшись к старому лозунгу «никаких экспериментов». Не было заметно новых импульсов и во внешней политике. «Сформированное общество, – утверждал Эрхард на съезде ХДС/ХСС в 1965 г., – является противоположностью унифицированному обществу социалистического образца или коллективистского духа, для его существования нет необходимости ни в империалистической эксплуатации других народов, ни тем более в коммунистической системе эксплуатации собственного народа». Деятельность правительства в новых условиях должна была сохранять верность неолиберальным основам социального рыночного хозяйства, т.е. противостоять лоббированию крупного бизнеса и стимулировать общественную солидарность. На деле же она все больше сводилась к регулированию растущих бюджетных потоков под влиянием политических и партийных симпатий. «Многие из предвыборных подарков являлись следствием уступчивости нового федерального канцлера перед растущими запросами со всех сторон. Хотя она и не подрывала популярности «толстяка», но постепенно вела к упрекам в его нерешительности и неспособности к руководству» (Р. Морси).

Парламентские выборы 1965 г. подтвердили прочность позиций христианских демократов, прибавивших несколько процентов и сохранивших коалицию с либералами. Однако позитивный эффект, вызванный сменой политического лидера, лишь на короткое время мог компенсировать страх власти перед реформами (Reformstau). Страна явно нуждалась в смелых политических экспериментах как во внутренней, так и во внешней политике. Фактором, свидетельствовавшим о росте общественного недовольства, стала активизация праворадикальных сил. Образованная в 1964 г. Национал-демократическая партия Германии несла в своей символике и идеологии явные черты неонацизма, и с первого захода сумела войти в парламенты нескольких земель. Ее шумная пропаганда, твердившая о самоуничижении немцев (Nestbeschmutzung) и требовавшая возврата к национальным ценностям, вызывала справедливые опасения европейских соседей ФРГ, что немцы опять взялись за старое.

Важным событием общественной жизни страны середины 60-х годов стал суд над нацистским персоналом концлагеря Освенцим, продолжавшийся во Франкфурте-на-Майне почти два года. Процесс носил показательный характер – от его исхода зависело то, какими путями в дальнейшем пойдет преодоление нацистского наследия (Vergangenheitsbewltigung). Согласно данным социологических опросов, более трети граждан ФРГ предпочитали не ворошить прошлое, считая проведенную западными оккупационными властями денацификацию достаточным наказанием для «простых исполнителей преступных приказов. Государственные органы продолжали поощрять «организованное забвение» (Д. Гарбе), препятствуя деятельности антифашистских организаций и созданию мемориалов на месте нацистских концлагерей. Консервативным настроениям в политической элите подыграл Эрхард, заявивший в правительственном заявлении 10 ноября 1965 г. о том, что послевоенная эпоха закончилась. Приговор франкфуртского суда только накалил страсти – всего шесть обвиняемых получили пожизненное заключение, троих оправдали. Либеральная общественность не скупилась на упреки в адрес судей, многие из которых занимались своей профессией еще во времена «третьего рейха». Ее протесты привели к тому, что в отношении преступлений нацистского периода был отменен двадцатилетний срок давности, освобождавший от судебного преследования.

Поляризацию настроений дополнил экономический кризис 1966/1967 гг., перечеркнувший эрхардовские идеи «сформированного общества». В основе первого послевоенного кризиса лежали структурные проблемы, на которые долгое время закрывала глаза неолиберальная экономическая политика. Горнодобывающая промышленность Рура терпела огромные убытки из-за перехода энергетики и транспорта с угля на нефть, на мировых рынках товары с клеймом «Сделано в Западной Германии» начали теснить азиатские конкуренты. Высокий уровень зарплаты привел к скачку инфляции, как только промышленный рост приблизился к нулевой отметке. Для выравнивания государственного бюджета правительству пришлось срочно поднять ставку рефинансирования и урезать социальные программы, рассчитанные на десятилетия «просперити». Эрхард сопротивлялся прямому государственному вмешательству в экономику по кейнсианским рецептам, упреки в отсутствии у главы правительства воли к радикальным решениям стали раздаваться даже в его ближайшем окружении. Кризис быстро обнаружил свою политическую составляющую: 27 октября 1966 г. министры от СвДП вышли из коалиции, не согласившись с предложением федерального канцлера об увеличении налогов.

Краткая эпоха его правления не принесла ФРГ серьезных дивидендов и в сфере внешней политики. Ее западное направление определялось борьбой «атлантистов», не желавших отказываться от покровительства США, и «голлистов», выступавших за особые отношения Франции и ФРГ. Последних возглавлял лидер христианских социалистов Баварии Штраус, сумевший и после «аферы Шпигеля» остаться серым кардиналом блока ХДС/ХСС. Сохранение равновесия между де Голлем, провозгласившим в 1966 г. выход Франции из военной организации НАТО, и президентом США Линдоном Джонсоном, развернувшим полномасштабную войну во Вьетнаме, стало неразрешимой проблемой для боннской дипломатии. Затормозился и процесс экономической интеграции Западной Европы, так как «голлисты» настаивали на ее континентальном толковании и тормозили сближение стран «общего рынка» с Великобританией.

Серьезных перемен не наблюдалось и на восточном направлении внешней политики ФРГ, хотя правительство Эрхарда испытывало на себе растущее давление не только общественного мнения, но и западных союзников. Международные наблюдатели подчеркивали, что «Федеративная республика плетется в хвосте разрядки из-за того, что на ее ногах остаются гири претензий на единоличное представительство Германии». В марте 1966 г. Эрхард выступил с инициативой пакта о неприменении силы с социалистическими государствами («Нота о разрядке и обеспечении мира»), но продолжал настаивать на международно-правовом характере границ Германии 1937 г. и «доктрине Хальштейна». За год до того сама ФРГ оказалась ее жертвой, когда обмен посольствами с Израилем привел к разрыву дипломатических отношений с рядом арабских государств. В противовес неповоротливости официальной внешней политики набирали популярность альтернативные концепции, разрабатывавшиеся в лагере социалдемократов. В их основе лежало признание того, что силовое давление на коммунистические режимы не привело к их краху, лишь раскрутив маховик глобальной гонки вооружений. Вместо него предлагалась политика компромиссов, провозглашалась готовность к контактам с коммунистами в надежде на их «изменение через сближение» (Э. Бар). В рамках тактики «малых шагов» летом 1966 г. западногерманские социалдемократы начали диалог с руководством СЕПГ.

Выход из правительства Эрхарда свободных демократов вызвал продолжительный внутриполитический кризис, в урегулировании которого ключевая роль принадлежала СДПГ, которая отныне могла позволить себе выбирать партнера по коалиции. Председатель партии Брандт высказывался за соглашение с СвДП, но его заместитель и оппонент Венер настоял на постепенности смены власти. Со стороны христианских демократов соглашение с СДПГ лоббировал сам Аденауэр, сохранивший пост председателя партии. Только 1 декабря 1966 г. правительство «большой коалиции» во главе с Куртом Кизингером получило вотум доверия бундестага. Вилли Брандт стал вице-канцлером и министром внутренних дел, другой социал-демократ Карл Шиллер занял важный пост министра экономики. Вышедший из тени Франц Йозеф Штраус возглавил федеральное ведомство финансов.

На первый год правления «большой коалиции» пришелся пик экономического кризиса. Западным немцам, привыкшим к высоким темпам роста промышленного производства, пришлось довольствоваться нулевыми показателями. Зато практически в два раза выросло число безработных, что не замедлило сказаться на отношении среднего бундесбюргера иностранным рабочим. Отработав свое на благо западногерманской экономики, они отнюдь не собирались возвращаться обратно, когда необходимость в дополнительной рабочей силе отпала. Хотя их дети уже успели пойти в немецкие школы, в целом они сохраняли традиционный уклад жизни и национальную замкнутость (это особенно касалось турецкой общины с приоритетом мусульманских ценностей). В результате создавалась благоприятная среда для пропаганды лозунгов типа «Германия для немцев», которые активно эксплуатировались праворадикальными силами.

Эрхардовские рецепты борьбы с кризисом, исходившие из высокого инвестиционного потенциала внутри страны и способности хозяйственного механизма к саморегулированию, явно устарели. Шиллер, автор известной формулы «конкуренция насколько возможно, планирование насколько необходимо», настаивал на государственном стимулировании спроса и переходе к перспективному планированию экономики в духе кейнсианства. Общий объем государственных кредитов достиг в 1967 г. восьми миллиардов марок, они направлялись в такие кризисные отрасли хозяйства, как угледобывающая промышленность и железнодорожный транспорт. 8 июня того же года бундестаг принял «стабилизационный закон», подразумевавший оперативное воздействие государства на рыночную конъюнктуру, принятие пятилетних финансовых планов, а также определение долгосрочных тенденций хозяйственного развития (Globalsteuerung). Предусмотренные законом меры должны были «обеспечить стабильность цен, высокий уровень занятости населения и равновесие внешнеэкономического баланса при постоянном и последовательном росте экономики». Поиск этого «магического квадрата», как его окрестили журналисты, остается императивом экономической политики ФРГ и по сегодняшний день.

Для преодоления кризиса правительству Кизингера удалось добиться перераспределения полномочий в финансовой сфере от земель в свою пользу. Составной частью стабилизационного плана Шиллера-Штрауса стало согласование действий всех участников производственного процесса – предпринимателей, профсоюзов, федеральных и местных властей (кonzertierte Aktion). Страх перед повторением катастрофы начала 30-х гг. заставил трудящихся согласиться с просьбой власти потуже затянуть свои пояса, оставив предпринимателям достаточную свободу для маневра. Позже, почувствовав себя обманутыми, рабочие тяжелой индустрии провели серию «диких стачек» вопреки воле профсоюзного руководства. Долгосрочного сотрудничества «равноправных социальных партнеров» не получилось. Психологический эффект кризиса 1966/1967 гг. сказался и в том, что противодействующие ему меры были приняты с солидным «запасом прочности». Это не только вернуло высокие темпы роста валового социального продукта (7,1 % в 1968 г. и 8,2 % в 1969 г.), но и явно перегрело рыночную конъюнктуру.

Деятельность «большой коалиции» стала увертюрой к эпохе реформ не только в экономической сфере.

Не меньшее значение имело приспособление законодательства к требованиям и возможностям постиндустриального общества, которое начало формироваться на Западе. Пересмотр уголовного кодекса привел к его серьезной либерализации, ряд деяний (богохульство, супружеская неверность, гомосексуализм) были вообще вычеркнуты из списка преступлений. В случае лишения свободы на первый план выдвигалась задача перевоспитания преступников (soziale Reintegration). 26 июня 1969 г. бундестаг принял закон об увеличении срока преследования нацистских преступлений до тридцати лет. Об увеличении роли законодательной власти в политическом процессе свидетельствовало введение постов парламентских статс-секретарей при федеральных министрах.

С явным опозданием в Бонне обратили внимание на систему среднего и высшего образования, которая не выдерживала сравнения с динамично развивавшейся «социалистической школой» ГДР. Система государственных стипендий расширила доступ в университеты детей из семей с низкими доходами, начался пересмотр учебных программ с точки зрения их практической пользы. Одним из условий формирования «большой коалиции» было обязательство провести реформу избирательного права, чтобы перейти к мажоритарной системе определения победителя. За этим стояло желание партнеров по коалиции утвердить в ФРГ двухпартийную систему по типу американской, чтобы избавиться от «политического довеска» в лице СвДП. Однако планы подобной реформы были отправлены в архив, поскольку руководство социал-демократии все больше склонялось к перспективе союза со свободными демократами после предстоявших осенью 1969 г. парламентских выборов.

Не оправдались и надежды на поворот в восточной политике ФРГ, хотя и здесь пробивались ростки новых подходов. «Доктрина Хальштейна» была окончательно сдана в архив, в Бухаресте и Белграде появились западногерманские посольства. Летом 1967 г. начались эпистолярные контакты Кизингера и председателя совета министров ГДР Вилли Штофа. Камнем преткновения оставалось нежелание правительства ФРГ признавать послевоенные границы и существование ГДР. Расхождение позиций партнеров по «большой коалиции» в этих вопросах становилось все более заметным. Социал-демократы во главе с Брандтом демонстрировали готовность к «риску перемен», реагируя на импульсы со стороны предпринимательских кругов, рассчитывавших на советский рынок, а также левого молодежного движения, в целом солидарного с «социалистическим экспериментом» в Восточной Европе.

Применительно к 60-м годам ученые говорят о завершении «индустриальной революции», сопровождавшие ее социальные процессы приобрели необратимый характер. Число лиц физического труда в ФРГ за десятилетие уменьшилось на 30 %, в сфере работающих по найму оно сравнялось с числом служащих и чиновников. В крупных городах окончательно исчезли пролетарские кварталы (которым и так досталось более всего от бомбардировок англоамериканской авиации в годы второй мировой войны), вместе с ними исчезла и специфическая субкультура – противостояние «верхам», солидарность и чувство локтя, стабильное голосование за своих кандидатов. Достигнутый уровень материального благосостояния общества вел к трансформации социальной политики – отныне она уже выступала не как помощь сирым и убогим, а как гарантия достойного существования для всех. Государственное страхование от нужды увеличивало склонность молодого поколения к поиску нового «постматериального» стиля жизни, делало его все более независимым от стартовой помощи родителей.

В свою очередь дети в новых условиях перестали восприниматься массовым сознанием как гарантия обеспеченной старости, что вело к падению рождаемости и преобладанию малой семьи, быт которой формировали уже не нормы морали, а материальные возможности. Законодателем мод становится телевидение. После того, как развитие техники сделало возможным прямые трансляции, социологи заговорили о «телекратии». Число телеприемников в ФРГ за 60-е годы выросло в четыре раза, популярные передачи собирали у их экранов большинство взрослого населения страны и подспудно вели к выравниванию стиля жизни и норм поведения западных немцев. Очевидно, с этим было связано и победное шествие журналов мод, и пик популярности книг о правилах хорошего тона. Телевизор изменил не только потребности, но и распорядок дня, открыв людям возможность проведения досуга в домашних тапочках. Программа передач на неделю стала семейной библией общества потребления.

И все же «послевоенная эпоха закончилась» совсем не так, как предполагал Эрхард. Опросы общественного мнения показывали поляризацию настроений при общей тенденции смещения политических симпатий влево. Совпадение экономического кризиса и избирательных успехов НДП только подлило масла в огонь. Общественное мнение в целом негативно восприняло появление «большой коалиции» как шаг в прошлое (сам Кизингер и несколько министров являлись в свое время функционерами НСДАП), формирование «олигархического однопартийного государства». Свободным демократам не хватало массового влияния для исполнения роли парламентской оппозиции, тем более что эта элитарная партия не пользовалась популярностью у молодежи, которая в конце 60-х гг. стала главным актером политического протеста.

Задолго до бурных событий весны 1968 г. западные социологи заговорили о революции поколений. «Отцы», имевшие твердую точку отсчета – «час ноль» 1945 г. и измерявшие оттуда свой успех, уступили место на политической авансцене «детям», недовольным собой и окружающим миром. Мини-юбки, прически под «Битлз» и сексуальное раскрепощение казались уже недостаточным средством выражения этого недовольства. Дети «экономического чуда» захотели политических чудес, им совсем не нравился дом, который построил Аденауэр. Они мечтали о советском самоуправлении и партизанских рейдах Че Гевары, учили наизусть высказывания Мао и протестовали против войны во Вьетнаме. Речь шла не только о большой политике, но и об образе жизни. Новое поколение хотело на себе испробовать пределы возможной свободы. Студенты захватывали пустующие здания, чтобы провозгласить в них коммуны с коллективным воспитанием детей, издавали собственные газеты, напоминавшие боевые листовки. Под лозунгом «запрещается запрещать» следовало взорвать рамки косного общества, выкинув заодно из университетов вековой хлам вместе с профессорами. Место «деидеологизированной» апологетики умирающего капитализма должна была занять теория освобождения, опиравшаяся на ренессанс марксизма и критическую школу социальной философии. Г. Маркузе, Ю. Хабермас, Т. Адорно стали живыми идолами студенчества, хотя далеко не все разбирались в их теориях.

Покушение на одного из лидеров молодежного протеста Руди Дучке (11 апреля 1968 г.) вызвало ответные акции его сторонников, заставившие прессу говорить о самой жаркой неделе в истории ФРГ. Это можно было понимать в прямом и переносном смысле – студенты пытались поджечь универмаги и здания концерна Акселя Шпрингера, считая его бульварные газеты подстрекателями мещанского протеста. Эскалация насилия совпала с обсуждением в бундестаге конституционных законов, предусматривавших действия исполнительной власти в условиях чрезвычайного положения. Оппозиционные силы, помня о печальном опыте соответствующих статей веймарской конституции, увидели в этом попрание конституционных прав граждан, наступление реакции и даже (в понятиях левых радикалов) «реставрацию западногерманского империализма». В «звездном марше» на Бонн, организованном федеральным центром профсоюзов для того, чтобы помешать принятию законов, приняло участие более 50 тыс. человек. На самом деле символика чрезвычайного законодательства, принять которое не смогла ни одна из предшествующих коалиций, заключалась в ином. Законодательная власть продемонстрировала способность к принятию непопулярных решений, идущих наперекор массовым настроениям. Этого в свое время не хватило веймарским парламентариям, неспособным противостоять давлению старых элит и новых радикалов. 30 мая 1968 г., когда бундестаг двумя третями голосов проголосовал за законы о чрезвычайном положении, стало последним аргументом, превратившим расхожую формулу «Бонн – не Веймар» из пожелания в реальность.

Признавая приоритет международных факторов, вызвавших к жизни молодежное движение конца 60-х гг., западногерманские политологи с гордостью подчеркивают его национальную специфику. «Главной заслугой молодежного протеста стало разрушение стереотипов повседневной политической культуры – мы стали более открыто говорить, свободней думать, социальный контроль над личностью стал менее жестким» (Ф. Брандес). В то же время «внепарламентская оппозиция доказала то, что она пыталась опровергнуть своими действиями: способность демократической системы к самореформированию» (Г.А. Винклер). Эпатаж молодежного протеста покончил с верой во всесилие «отца-государства» (Obrigkeitsstaat) и поставил вопрос о моральном измерении большой политики. Символично, что в современное западногерманское правительство входит несколько ведущих политиков, чья карьера начиналась на демонстрациях и митингах весны 1968 г. Впитав в себя движение молодежного протеста, политическая система ФРГ сдала экзамен на зрелость, хотя свое совершеннолетие западногерманское государство и его первое поколение встретили по разные стороны баррикад.

На этом делают акцент те историки, которые считают молодежные протесты конца 60-х гг. деструктивными и ставят их в один ряд с подъемом правого радикализма. Волна насилия «избалованных детей» поставила под вопрос результаты двух десятилетий политического строительства. «Левые экстремисты бросили вызов либеральному государству», представление о них как о прогрессивной силе является мифом симпатизировавших им средств массовой информации (К. Хильдебрандт). Реабилитация лидерами молодежи коммунистической идеологии и раздувание антиамериканских настроений ставили под вопрос место Западной Германии в сообществе демократических государств и противодействовали политике разрядки международной напряженности. К. Зонтхаймер считает избавление общества от «детской болезни левизны» и политики от антипарламентской оппозиции символом второго рождения ФРГ.

Действительно, студенческому движению можно предъявить немало упреков. Его отличало отсутствие последовательности, идейные шарахания, изоляция от подавляющего большинства населения, в том числе и от рабочего класса, который неомарксистским теоретикам так и не удалось «разбудить». Отрицание конституции и готовность к применению насилия для достижения светлых идеалов находились в явном контрасте с требованиями морально чистой политики. Анализ поражений и перспективы борьбы, предлагавшиеся идеологами движения, имели известные параллели с историей российского народничества. Уже в мае 1968 г. Хабермас призывал «заменить тактику фиктивной революции долгосрочной стратегией просвещения масс». Хождение в народ приняло в последующие годы форму завоевания государственных учреждений «снизу» (der lange Marsch durch Institutionen), радикальное меньшинство ушло в подполье и обратилось к тактике политического террора.

Молодежный протест стал главным, но не единственным фактором смены власти в Бонне. Он прежде всего указал на очевидное отставание Федеративной республики в проведении модернизации по сравнению с ее западноевропейскими партнерами. Христианские демократы, пребывавшие после смерти Аденауэра в 1967 г. в состоянии внутренней апатии, жили инерцией прошлых успехов и не могли предложить обществу стратегии реформ. Национально-консервативную часть их активных сторонников перехватили неонацистские группы, обращавшие в свою пользу страх обывателя перед радикальными формами студенческого движения. Фактором, на который обращают слишком мало внимания, является программная эволюция СвДП, сместившейся с правого края в центр политического спектра ФРГ. Свободные демократы отказались от экономического либерализма, выступили за примирение с СССР и восточноевропейскими странами. В январе 1969 г. СвДП предложила свой проект договора об установлении отношений между ФРГ и ГДР, уводивший оба государства от бессмысленной конфронтации. Приспособление к духу времени являлось для свободных демократов стратегией выживания – после пика избирательных успехов в 1961 г. (12,8 % голосов) партия неуклонно теряла свой электорат.

Прелюдию к смене власти олицетворяли собой выборы федерального президента, прошедшие в марте 1969 г. В результате тайного соглашения социалдемократов с лидером СвДП Вальтером Шеелем на этот пост был избран Густав Хайнеман, «политик с христианской душой», проделавший путь от ХДС к СДПГ. Модельный характер для политики федерального уровня имела успешная деятельность социаллиберальной коалиции в крупнейшей земле Северный Рейн – Вестфалия. Выборы в бундестаг ФРГ шестого созыва состоялись 28 сентября 1969 г. в обстановке особой нервозности – ни для кого не было секретом то, что государственный корабль потерял былую устойчивость. СДПГ, приняв на вооружение новейшие технологии предвыборной борьбы, обещала обновление: «Мы создадим современную Германию». Чтобы не допустить в бундестаг Национально-демократическую партию (которая так и не преодолела пятипроцентный барьер), западных немцев призывали голосовать за левую альтернативу правым радикалам.

Получив первые известия о результатах голосования 28 сентября (42,7 % голосов у СДПГ против 46,1 % у христианских демократов), Вилли Брандт отправился праздновать победу в студенческую пивную. Он многим был обязан этим молодым людям, поверившим в него. Несмотря на явный провал СвДП, потерявшей более трети избирателей, и противодействие ряда высших функционеров СДПГ, социал-либеральная коалиция состоялась. Правительство Брандта получило 21 октября 1969 г. одобрение бундестага с перевесом всего в шесть голосов. В него вошли политики нового поколения, которым предстояло определять курс ФРГ в 70-80-х гг. – Вальтер Шеель, получивший пост вицеканцлера и министра иностранных дел, Ганс-Дитрих Геншер (СвДП, министерство внутренних дел), Гельмут Шмидт (СДПГ, министерство обороны) и Карл Шиллер, сохранивший пост министра экономики.

Значение «смены вахты на Рейне» осенью 1969 г., о которой писала вся мировая пресса, выходило за обыденные рамки. Дело было не только в том, что крупнейшая и старейшая партия Германии после сорока лет вновь возглавила правительственную коалицию. Речь шла о первой проверке эффективности демократического механизма смены власти, обозначенного Основным законом ФРГ. Послевоенная эпоха, эра Аденауэра и христианских демократов закончилась. Общество требовало от правительства Брандта серьезных реформ во всех сферах внутренней и внешней политики, однако минимальная парламентская поддержка не обещала ему спокойной жизни и рутинной административной работы. Груз завышенных ожиданий мог сломать ростки новых подходов, заложенные в годы правления «большой коалиции». За предыдущие два десятилетия Западная Германия продемонстрировала завидную стабильность, теперь ей предстояла проверка на способность к переменам.

Глава 7 ФРГ: новая восточная политика и контуры постиндустриального общества

Правительственное заявление социал-либеральной коалиции, прозвучавшее в бундестаге 28 октября 1969 г., утверждало, что накопленный страной потенциал стабильного развития позволяет приступить к обновлению государства и общества. Обещая проведение «открытой политики», новая власть обращалась ко всем гражданам Федеративной республики с просьбой разделить ответственность за судьбу реформ. Брандт нашел эффектную концовку своего выступления: «в последние годы кое-кто в нашей стране стал бояться, что вторая германская демократия разделит судьбу первой. Я в это никогда не верил, и сегодня верю меньше, чем когда-либо. Мы находимся не в финале демократического развития, мы только сейчас по-настоящему начинаем».

Первых шагов боннского правительства ждали не только широкие общественные круги внутри страны, сделавшие ставку на перемены, но и соседи ФРГ на Западе и Востоке континента. Во внешнеполитической части заявления Брандта акцент был перенесен с борьбы за воссоединение Германии, остававшейся стратегической целью, на учет интересов реальных людей по обе стороны границы, обеспечение им возможности взаимных контактов и достойных условий жизни. Речь шла прежде всего о нормализации положения Западного Берлина, остававшегося осажденной крепостью. По отношению к ГДР провозглашался переход от игнорирования к добрососедскому сосуществованию (ber ein geregeltes Nebeneinander zu einem Miteinander). Новая трактовка открытости германского вопроса исходила из возможности и желательности конвергенции двух мировых систем – идеи, лежавшей в основе западного понимания разрядки международной напряженности. Одновременно подчеркивалось, что «о международно-правовом признании ГДР не может быть и речи. Даже если на территории Германии существуют два государства, друг для друга они не являются заграницей, их отношения должны иметь особый характер». По отношению к социалистическим странам Брандт повторил сделанное еще Эрхардом предложение заключить пакт о неприменении силы.

Новые акценты обещали поставить внешнюю политику Бонна на обе ноги, дополнив западную интеграцию примирением с Востоком. ФРГ, считавшая себя правопреемницей германского государства, рано или поздно должна была признать свою ответственность за примирение со странами Восточной Европы, больше всего пострадавшими от нацистской агрессии. Два десятилетия военно-политического противостояния в Европе показали, что давление Запада оборачивалось ужесточением режима коммунистических диктатур по отношению к собственному населению, как в отдельных странах, так и в рамках всего «социалистического содружества». Августовские события 1968 г. в Чехословакии лишний раз подтвердили эту истину. Достигнутый Советским Союзом военно-стратегический паритет заставлял западных политиков думать о стратегии совместного выживания, прежде всего в точках соприкосновения двух мировых систем. Уже на следующий день после выступления Брандта с правительственным заявлением Шеель принял советского посла в ФРГ С.К. Царапкина и дал позитивный ответ на предложение СССР начать двусторонние переговоры (оно прозвучало 12 сентября 1969 г. и стало своевременным предвыборным подарком для новой коалиции). Ни для кого не было секретом, что речь на них пойдет не только об отношениях ФРГ и СССР, но и о ситуации в Европе в целом. 28 ноября 1969 г. ФРГ сделала первый шаг навстречу партнеру, присоединившись к договору о нераспространении ядерного оружия.