Девушка с жемчужной сережкой Шевалье Трейси
Когда я пришла в мастерскую убираться на следующий день, ящика уже не было, а мольберт стоял на прежнем месте. Я посмотрела на картину. Раньше я находила в ней только незначительные перемены. Сейчас же мне сразу бросилось в глаза, что географическая карта исчезла и из картины, и со стены. Стена была теперь пустой. И картина от этого выиграла: очертания женщины были более четкими на фоне бежевой стены. Но меня эта перемена огорчила – она была слишком внезапной. Этого я от него не ожидала. Окончив уборку, я пошла в мясной ряд. Меня одолевало какое-то беспокойство, и я не глядела, как обычно, по сторонам. Я помахала рукой нашему прежнему мяснику, но не остановилась перекинуться с ним парой слов, даже когда он позвал меня по имени. В нашей палатке хозяйничал один Питер-младший. После того, первого дня я видела его несколько раз. Но это всегда происходило в присутствии его отца. Отец занимался со мной, а Питер стоял в глубине палатки. Сейчас же он сказал:
– Здравствуй, Грета. А я все ждал, когда ты придешь.
Какие глупости он говорит, подумала я: я прихожу за мясом через день.
Он отвел глаза, и я решила ничего ему не отвечать.
– Пожалуйста, три фунта говядины для рагу. И потом, у вас еще остались сосиски, которые позавчера продал мне ваш отец? Девочкам они очень понравились.
– К сожалению, сосисок не осталось.
Позади меня встала женщина, дожидаясь, когда он меня обслужит. Питер взглянул на нее, потом спросил меня, понизив голос:
– Можешь немного подождать?
– Подождать?
– Я хочу тебя кое о чем спросить.
Я отошла в сторону, и он занялся женщиной. Мне это не понравилось – я и так была не в своей тарелке. Но у меня не было выбора.
Когда он отпустил мясо женщине и мы остались одни, он спросил:
– В каком районе живет твоя семья?
– На Ауде Лангендейк, в квартале папистов.
– Нет, я имею в виду твоих родных.
Я смутилась – надо же сделать такую ошибку!
– На канале Ритвельд, недалеко от ворот Ку. А в чем дело?
Наконец-то он посмотрел мне в глаза:
– Ходят слухи, что в этом квартале появились больные чумой.
Я отшатнулась. Глаза у меня расширились от ужаса.
– И что, установлен карантин?
– Пока нет, но, говорят, сегодня объявят.
Позже я поняла, что он, видимо, справлялся обо мне. Если бы он уже не знал, где живет моя семья, он не стал бы говорить мне о чуме.
Я не помню, как добралась домой. Питер-младший, наверное, сам положил мясо мне в корзину, но я помню только, как я прибежала обратно, поставила корзину у ног Таннеке и сказала:
– Мне надо поговорить с госпожой.
Таннеке рассматривала содержимое корзины:
– Сосисок не купила и ничего не купила, чем их заменить! Что с тобой? Иди сейчас же обратно в мясной ряд.
– Мне надо поговорить с госпожой, – повторила я.
– Что случилось? – подозрительно нахмурилась Таннеке. – Ты что-нибудь натворила?
– Квартал, где живут мои родные, могут закрыть на карантин. Мне надо к ним сходить.
– Ах вот что, – нерешительно проговорила Таннеке. – Не знаю, что тебе сказать. Тебе придется спросить разрешения у госпожи. Она сейчас с моей хозяйкой.
Катарина и Мария Тинс были в комнате с распятием. Мария Тинс, по обыкновению, курила трубку. Когда я вошла, они замолчали.
– Что тебе нужно, девушка? – буркнула Мария Тинс.
– Прошу вас, сударыня, – обратилась я к Катарине. – Я узнала, что квартал, где живет моя семья, могут закрыть на карантин. Мне бы хотелось их повидать.
– Что? И принести сюда заразу? Ни в коем случае! С ума ты, что ли, сошла?
Я посмотрела на Марию Тинс, что еще больше взбесило Катарину.
– Я сказала – ни в коем случае! Это я решаю, что тебе разрешить, а что запретить. Ты что, забыла?
– Нет, сударыня, – сказала я, потупив глаза.
– Я тебя и по воскресеньям туда не буду отпускать, пока опасность заразы не минует. Иди же, чего ты здесь торчишь? У нас дела.
Я вынесла во двор грязное белье и села спиной к двери: мне никого не хотелось видеть. Я отстирывала платье Мартхе и плакала. Когда я почувствовала запах трубки Марии Тинс, я вытерла глаза, но не обернулась.
– Не будь дурочкой, милая, – раздался у меня за спиной голос Марии Тинс. – Ты ничем не можешь им помочь, и тебе надо позаботиться о собственном благополучии. Ты же умница – неужели ты этого не понимаешь?
Я ничего не ответила. Через некоторое время запах трубки исчез.
На следующее утро хозяин пришел в мастерскую, когда я подметала пол.
– Мне очень жаль, что твою семью постигло такое несчастье, Грета, – сказал он.
Я подняла на него глаза. Его взгляд светился сочувствием, и, набравшись смелости, я спросила:
– Вы не знаете, сударь, карантин уже объявили?
– Да, вчера утром.
– Спасибо, сударь.
Он кивнул и повернулся идти. Но тут я сказала:
– Можно мне у вас еще что-то спросить, сударь? Про картину.
Он остановился в дверях:
– Что такое?
– Когда вы смотрели в ящик, он сказал вам, что из картины надо убрать карту?
– Да, сказал. – Он впился в меня взглядом, как аист, увидевший зазевавшуюся рыбешку. – А тебе картина больше нравится без карты?
– Да, она стала лучше.
Вряд ли я осмелилась бы сказать ему такое в другое время, но беда, постигшая моих родных, прибавила мне дерзости.
Он улыбнулся такой теплой улыбкой, что моя рука судорожно стиснула веник.
Работа валилась у меня из рук. Меня не покидала тревога за мою семью, и мне было безразлично, чисто ли я вымыла полы и хорошо ли солнце выбелило простыни. Когда я раньше старалась изо всех сил, никто ни разу меня не похвалил, но все заметили, когда я стала работать небрежно. Лисбет пожаловалась, что я дала ей фартук с пятнами. Таннеке ворчала, что я так мету пол, что пыль оседает на посуде. Катарина несколько раз отругала меня – за то, что я забыла погладить рукава ее рубашки, за то, что вместо селедки я купила треску, за то, что не уследила за очагом и огонь потух.
Проходя мимо меня в коридоре, Мария Тинс пробормотала:
– Возьми себя в руки, девушка.
Только в мастерской я убиралась так же старательно, как прежде, соблюдая его приказ ничего не сдвигать с места.
Когда наступило первое воскресенье, в которое мне не позволили пойти домой, я сначала не знала, что с собой делать. В нашу церковь я пойти тоже не могла – она была в закрытой зоне. Но и в доме мне оставаться не хотелось. Не зная, что делают католики по воскресеньям, я все равно не хотела находиться среди них.
Они ушли все вместе на службу в иезуитской церкви. Девочки надели нарядные платья, и даже Таннеке приоделась: на ней было бежевое шерстяное платье, и на руках она держала Йохана. Катарина шла очень медленно, опираясь на руку своего мужа. Мария Тинс заперла за собой дверь. Я стояла на площадке перед домом, раздумывая, куда пойти. В стоящей напротив нашего дома Новой церкви колокола пробили время.
В этой церкви меня крестили, подумала я. Неужели меня не пустят туда на службу?
Я прокралась в огромную церковь, ощущая себя мышью, забравшейся в богатый дом. Внутри был прохладный полумрак. Гладкие белые колонны вздымались ввысь, подпирая потолок, который, казалось, был почти так же далеко, как небо. За алтарем стояла величественная мраморная гробница Вильгельма Оранского.
Я не увидела ни одного знакомого лица. На скамьях сидели люди в темной одежде, которая была гораздо более модно скроена и сшита из более дорогого сукна, чем мне когда-нибудь придется носить. Я присела в укромном местечке за колонной, но, поминутно ожидая, что кто-нибудь спросит, что я здесь делаю, почти не слышала службы. Когда она кончилась, я поспешила уйти, пока ко мне никто не подошел. Я обошла кругом церкви и посмотрела на наш дом, стоявший по другую сторону канала. Дверь все еще была заперта. Видно, католические службы продолжаются дольше наших, подумала я.
Я пошла в направлении своего родного дома и остановилась, только дойдя до ограждения, у которого дежурил солдат. Улицы с другой стороны ограждения были пустынны.
– Как там дела? – спросила я солдата.
Он пожал плечами и ничего не ответил. Ему было явно жарко в шляпе и плаще, потому что, хотя солнце скрывалось за облаками, было тепло и даже душно.
– А список умерших где-нибудь есть? – с трудом выговорила я.
– Пока нет.
Это меня не удивило – списки всегда вывешивались с опозданием и к тому же были неполными. Куда точнее были слухи.
– Вы не знаете… не слышали про старого мастера Яна?..
Подошли еще люди и стали задавать те же вопросы.
– Я ничего не знаю, – сказал солдат. – Ждите, когда вывесят списки.
Я попыталась расспросить солдата, караулившего у шлагбаума на другой улице. Этот говорил со мной дружески, но тоже ничего не знал о моих родных.
– Могу порасспрашивать кругом, – сказал он с улыбкой, – но только не даром.
Он окинул меня жадным взглядом, и я поняла, что речь идет не о деньгах.
– Как тебе не стыдно! – вспыхнула я. – Хочешь воспользоваться горем людей?
Но солдат беспечно улыбнулся – ему не было стыдно. Я забыла, что при виде молодой женщины у солдат возникает только одна мысль.
Вернувшись на Ауде Лангендейк, я с облегчением увидела, что дверь открыта. Я проскользнула внутрь и провела остаток дня во дворике, читая свой молитвенник. Вечером я легла спать без ужина, сказав Таннеке, что у меня болит живот.
В мясной лавке Питер-младший отвел меня в сторону, пока его отец занимался с другой покупательницей, и спросил:
– Ты что-нибудь знаешь о своих родных?
Я покачала головой:
– Пробовала узнать, но никто ничего не говорит.
Я не смотрела ему в лицо. Меня смущала его забота. У меня было такое ощущение, будто я ступила с лодки на землю, а земля закачалась у меня под ногами.
– Я постараюсь разузнать, – сказал Питер не терпящим возражений тоном.
– Спасибо, – помолчав, сказала я.
Что я буду делать, если он действительно что-нибудь узнает? Он ничего от меня не требовал, как тот солдат, но я буду ему обязана. А я не хотела быть обязанной никому.
– На это может уйти несколько дней, – тихо сказал Питер.
Он передал отцу говяжью печень и вытер руки о фартук.
Я кивнула, глядя на его руки – лунки ногтей были заполнены кровью.
Придется, наверное, к этому привыкать, подумала я.
Теперь я каждый день ждала похода на рынок с еще большим нетерпением, чем уборки мастерской. И страшилась его тоже. Особенно я боялась того момента, когда Питер-младший поднимал на меня глаза. Я вглядывалась в них – узнал ли он что-нибудь? Мне хотелось узнать о своих родителях и сестре, но пока я не знала, я могла надеяться.
Прошло несколько дней. Каждый день я или покупала мясо у них в палатке, или проходила мимо после того, как побывала в рыбном ряду. Питер каждый раз просто качал головой. Но вот наступил день, когда он глянул на меня и отвел глаза. Я знала, что он мне скажет. Я только не знала, кто из них троих заболел.
Мне пришлось подождать, пока Питер не кончил обслуживать нескольких покупателей. У меня кружилась голова, и я даже хотела сесть на пол, но он был забрызган кровью.
Наконец Питер-младший снял фартук и подошел ко мне.
– Заболела ваша сестра Агнеса, – тихо сказал он. – Ей очень худо.
– А мои родители?
– Они пока здоровы.
Я не стала спрашивать, какой ценой ему удалось это узнать.
– Спасибо, Питер, – прошептала я, впервые назвав его по имени.
В его глазах я увидела сочувствие. И то, чего я боялась, – надежду.
В воскресенье я решила навестить брата. Я не знала, известно ли ему о карантине и о болезни Агнесы. Я рано вышла из дому и прошла пешком до его фабрики, которая стояла за городской стеной недалеко от Роттердамских ворот. Когда я пришла, Франс еще спал. Женщина, которая открыла мне калитку, засмеялась, когда я спросила, могу ли я повидать брата.
– Он еще не скоро встанет, – сказала она. – Подмастерья в воскресенье спят чуть ли не до вечера. Это у них выходной.
Мне не понравились ни ее слова, ни то, как они были сказаны.
– Пожалуйста, разбудите его. Скажите, что к нему пришла сестра.
Помимо моей воли в моем голосе проскользнули приказные нотки Катарины.
Женщина подняла брови:
– Вот уж не думала, что Франс происходит из семьи, так высоко сидящей на троне, что им можно заглянуть в ноздри.
Она ушла. Мне было неясно, собирается она будить Франса или нет. Я присела на низкую ограду и стала ждать. Мимо меня прошла собравшаяся в церковь семья. Дети – две девочки и два мальчика – бежали впереди родителей, как, бывало, делали и мы. Я смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду.
Появился Франс, протирая заспанные глаза.
– Грета, это ты? – воскликнул он. – Я не понял, кто пришел – ты или Агнеса. Но Агнесу, наверное, так далеко одну не отпустили бы.
Он ничего не знает. Скрывать бесполезно. Я даже не смогу смягчить удар.
– Агнеса заболела. У нее чума, – выпалила я. – Ее жизнь и жизни наших родителей в руках Господа.
Франс перестал протирать глаза.
– Агнеса? – переспросил он, словно не понимая. – Откуда ты это знаешь?
– Мне помогли узнать.
– Ты их не видела?
– Там объявлен карантин.
– Карантин? И как давно?
– Дней десять.
Франс сердито покачал головой:
– А я ничего и не знал. На этой фабрике вкалываешь с утра до вечера и, кроме белых плиток, ничего не видишь. Я тут с ума сойду.
– Сейчас надо думать не о себе, а об Агнесе.
Франс понуро опустил голову. Я не видела его несколько месяцев, и за это время он сильно вырос. И у него стал ниже голос.
– Франс, ты ходишь в церковь?
Он пожал плечами. Больше говорить на эту тему я не решилась и вместо этого сказала:
– Я хочу за них помолиться. Пойдешь со мной?
Он не хотел идти в церковь, но я его уговорила – мне была невыносима мысль, что я опять окажусь одна в незнакомой церкви. Мы нашли церковь недалеко от фабрики, и, хотя служба не принесла мне особого утешения, я молила Бога уберечь всю нашу семью.
После службы мы с Франсом погуляли по берегу реки Схи. Мы почти не разговаривали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. На людской памяти от чумы еще никто не выздоравливал.
Однажды утром, отпирая для меня дверь мастерской, Мария Тинс сказала:
– Ладно, девушка. Можешь сегодня расчистить этот угол. – Она показала на тот угол, в котором позировала миссис Рейвен. – Все вещи со стола сложи в сундуки в кладовке – кроме миски и пуховки Катарины. Я заберу их с собой.
Она прошла через комнату и сняла со стола два предмета, которые я столько недель аккуратно ставила на место.
Увидев мое лицо, Мария Тинс рассмеялась:
– Не удивляйся – он закончил картину. Все это ему больше не нужно. Когда закончишь уборку, вытри пыль со всех стульев и поставь их у среднего окна. И открой все ставни.
Она ушла, держа в руках миску.
Без миски и пуховки стол неузнаваемо изменился. Письмо, синяя ткань и глиняный фарфоровый горшочек потеряли всякий смысл – словно их случайно бросили на стол. И все равно мне не хотелось убирать их с прежнего места.
Я оттягивала эту минуту всеми способами: открыла ставни, отчего комната стала светлой и непохожей на себя. Потом я вымыла пол и стерла пыль со всех предметов, кроме стола. Некоторое время я смотрела на картину, стараясь понять, что в ней означало завершение работы. Я уже несколько дней не видела в ней никаких изменений.
Так я и стояла, ломая голову, когда вошел хозяин.
– Ты еще не закончила уборку, Грета? Поспеши. Я пришел, чтобы помочь тебе передвинуть стол.
– Извините, что я замешкалась, сударь. Просто…
Его, казалось, удивило, что я решилась возразить, но он промолчал, и я закончила:
– …Я так привыкла к этим предметам, что просто не могу заставить себя сдвинуть их с места.
– Вот как? Тогда я тебе помогу.
Он взял со стола синюю ткань и передал ее мне. У него были очень чистые руки. Я взяла ткань, не касаясь его рук, и подошла к окну, чтобы ее вытряхнуть. Потом я сложила ее и положила в сундук в кладовке. Когда я вернулась, он уже убрал со стола конверт и черный горшочек. Мы переставили стол к боковой стене, и я выстроила стулья возле среднего окна. Он тем временем передвинул мольберт с картиной в угол, который раньше служил фоном для картины.
Как странно было видеть картину на месте декорации. Все было странно – эти внезапные перемены и передвижения после многих недель неподвижности и покоя. Это было совсем на него не похоже. Но я его ни о чем не спросила. Мне хотелось посмотреть на него, попробовать догадаться, что он думает, но я смотрела только на веник, которым подметала скопившуюся в углу пыль.
Он ушел, и я быстро закончила уборку – у меня пропало всякое желание задерживаться в мастерской. Мне тут стало не по себе.
Вечером пришли Ван Рейвен с женой. Мы с Таннеке сидели на скамейке, и она показывала мне, как чинить кружевные манжеты. Девочки ушли на Рыночную площадь и запускали змея возле Новой церкви. Нам их было видно со скамейки. Мартхе держала конец хвоста, а Корнелия тянула за бечевку, чтобы поднять змея в воздух.
Я увидела чету Ван Рейвенов издалека. Когда они подошли поближе, я узнала ее по портрету и моей единственной встрече с ней, а ее мужем оказался тот самый усатый мужчина с белым пером в шляпе и угодливой улыбкой, который однажды проводил ее до нашей двери.
– Посмотри, Таннеке, – прошептала я, – это тот самый господин, который каждый день наслаждается твоим изображением.
– Что?
Таннеке вспыхнула. Поправила капор и фартук и прошипела мне:
– Поди скажи хозяйке, что они пришли.
Я побежала в дом и нашла Марию Тинс и Катарину в комнате с распятием.
– Пришли Ван Рейвены, – объявила я.
Катарина и Мария Тинс сняли капоры и расправили свои воротники. Катарина, ухватившись за стол, поднялась на ноги. Когда они выходили из комнаты, Мария Тинс поправила в волосах Катарины один из черепаховых гребней, которые та надевала только в особых случаях.
Они поздоровались с гостями в прихожей, а я в нерешительности стояла в коридоре. Когда они пошли к лестнице, Ван Рейвен увидел меня и остановился:
– А это кто у вас?
Катарина бросила на меня сердитый взгляд:
– Одна из служанок. Таннеке, принеси нам, пожалуйста, вина.
– Пусть вино принесет служанка с большими глазами, – распорядился Ван Рейвен. – Иду, дорогая, – сказал он жене, которая уже поднималась по лестнице.
Мы с Таннеке стояли рядом – она в раздражении, я в растерянности. Что это ему вздумалось?
– Ну чего стоишь? – крикнула Катарина. – Ты слышала, что он сказал. Неси вино!
И она принялась карабкаться по лестнице вслед за Марией Тинс, подтягивая грузное тело за перила.
Я пошла в комнату девочек, нашла и протерла фартуком пять бокалов и поставила на поднос. Затем я стала искать в кухне вино. Я не знала, где его держат, – в доме редко пили вино. Оскорбленная Таннеке куда-то исчезла. Я боялась, что вино хранится в одном из шкафов под замком и что мне придется идти к Катарине за ключом.
К счастью, Мария Тинс это, по-видимому, предвидела. В комнате с распятием на столе стоял полный вина кувшин с оловянной крышкой. Я поставила кувшин на поднос и понесла вино наверх, предварительно поправив капор, воротник и фартук, как сделали мои хозяйки.
Когда я вошла в мастерскую, они все стояли перед картиной.
– Ты опять превзошел себя, – сказал Ван Рейвен. – Тебе нравится, дорогая? – спросил он жену.
– Конечно, – ответила она.
Свет из окна падал ей на лицо, делая ее почти красивой.
Когда я поставила поднос на стол, который мы с хозяином подвинули к стене утром, ко мне подошла Мария Тинс.
– Я этим займусь, – прошептала она. – А ты быстрей уходи.
Уже на лестнице я услышала слова Ван Рейвена:
– Где эта большеглазая служанка? Уже ушла? А я хотел хорошенько ее рассмотреть.
– Ну при чем тут какая-то служанка? – с наигранным весельем воскликнула Катарина. – Рассматривайте лучше картину.
Я вышла наружу и села на скамейку рядом с Таннеке, которая не произнесла ни слова. Мы молча занялись манжетами, прислушиваясь к доносившимся сверху голосам.
Когда они спустились, я завернула за угол дома и так стояла, прижавшись к теплой кирпичной стене, пока они не ушли.
Позже появился слуга Ван Рейвенов и поднялся в мастерскую. Я не видела, как он уходил, потому что пришли девочки и попросили меня развести в очаге огонь – они собирались печь яблоки.
На следующее утро картины в мастерской не было. Мне так и не удалось взглянуть на нее в последний раз.
Придя в то утро в мясной ряд, я услышала, как какой-то мужчина сказал, что карантин сняли. Я поспешила к палатке Питера. Оба, отец и сын, были там, и несколько человек стояли в очереди. Не обращая на них внимания, я подошла к Питеру-младшему и спросила:
– Вы можете меня быстро обслужить? Мне надо сбегать узнать, что делается дома. Три фунта языка и три фунта сосисок.
Несмотря на негодование пожилой женщины, которую он обслуживал, Питер стал взвешивать мне язык.
Когда он протянул мне пакеты, она сердито сказала:
– Небось если бы я была молода и улыбнулась тебе, ты и меня обслужил бы без очереди.
– Она мне не улыбалась, – ответил Питер.
Он глянул на отца и вручил мне еще один пакет – поменьше.
– Подарок твоим родным, – тихо сказал он.
Даже не поблагодарив его, я схватила пакет и пустилась бежать.
Говорят, что бегают только дети и воры.
Я бежала всю дорогу до дому.
Мои родители сидели на скамейке с опущенными головами. Подбежав, я взяла руку отца и прижала ее к своим мокрым щекам. Потом села рядом. Мы молчали.
Что было сказать?
После этого мне все стало безразлично. Все, что придавало жизни интерес – чистота белья, каждодневные походы за продуктами, тихая мастерская, – все утратило смысл, хотя и не исчезло, как синяки на теле, которые, светлея, не исчезают, но оставляют на своем месте болезненное затвердение.
Сестра умерла в конце лета. Осенью непрерывно шли дожди. У меня уходила уйма времени на просушку белья в кухне. Я перевешивала сырые вещи поближе к огню, пока они не заплесневели, но приходилось все время следить, чтобы их не подпалило пламя. Узнав о смерти Агнесы, Таннеке и Мария Тинс отнеслись ко мне с сочувствием. В течение нескольких дней Таннеке старалась сдерживать раздражение, но вскоре опять начала прикрикивать на меня и подолгу дуться. И мне же приходилось к ней подольщаться. Мария Тинс выражала свое сочувствие главным образом тем, что одергивала Катарину, когда та принималась меня бранить.
Сама Катарина словно и не слыхивала о смерти моей сестры – во всяком случае, делала такой вид. Срок родов приближался, и, как предсказала Таннеке, хозяйка большую часть времени проводила в постели, поручив Йохана заботам Мартхе. Малыш уже научился ходить, и за ним требовался глаз да глаз.
Девочки вообще не знали, что у меня была сестра, и я не считала нужным говорить им, что она умерла. Только Алейдис как будто заметила, что со мной что-то творится. Она иногда садилась рядом и плотно прижималась ко мне, как щенок, который хочет согреться у теплого бока матери. И эта безыскусная ласка согревала мне душу.
Как-то Корнелия вышла во дворик, когда я там развешивала белье, и протянула мне старую куклу.
– Мы больше с ней не играем, – заявила она. – Даже Алейдис не играет. Хочешь, отдай ее своей сестре.
Она смотрела на меня широко открытыми невинными глазами, и я поняла, что она прослышала о смерти Агнесы.