Тайны мозга. Почему мы во все верим Шермер Майкл
Наличие сомнений не помешало укреплению вашей веры?
Нет, сомнения дали ей возможность развиваться и впредь.
Как позиция «Бог существует, сомнения – нормальная составляющая веры» отличается от позиции «Бога нет, сомнения разумны и приемлемы»?
Существует целый спектр убеждений: от абсолютной уверенности в существовании Бога до абсолютной уверенности в том, что Бога нет. Убеждения каждого из нас занимают некое положение на этой шкале. Мои находятся ближе к тому концу, на котором вера, но это ни в коем случае не означает, что они занимают конечную точку шкалы. Кроме того, мне известно, что значит жить, придерживаясь диаметрально противоположных убеждений, поскольку так я и жил в свои двадцать с небольшим лет. Если взглянуть на этот спектр исключительно с рациональной точки зрения, ни тот, ни другой его конец не являются оправданными, хотя по причинам, перечисленным в моей книге, я пришел к выводу, что «верующая» сторона спектра более разумна, чем «неверующая».
«Доказательство Бога» – искренняя и по-настоящему примирительная попытка навести мост через пропасть между наукой и религией. Я часто ссылаюсь на нее в спорах с креационистами, так как Коллинз, обладатель высокого научного статуса в своем религиозном лагере, тем не менее доступно объясняет, почему такое направление креационизма, как разумный замысел, – чепуха. А его глава, посвященная генетическим свидетельствам эволюции человека, – одно из самых убедительных резюме, какое когда-либо было написано по данному вопросу. Не помешает кратко пересказать ее здесь, так как эта глава прекрасно отражает принципиальное отношение Коллинза к фактам и создает парадоксальную ситуацию, которую ему (и всем нам) приходится обходить, когда затрагиваются основные вопросы природы.
Коллинз начинает с описания «древних повторяющихся элементов» (ARE) в ДНК. Эти элементы – результат «прыгающих» или «мобильных» генов, способных воспроизводиться и встраиваться в другие участки генома, как правило, не выполняя никаких функций. «В отношении генома в целом теория Дарвина предсказывает следующее. Мутации, не влияющие на функционирование организма (т. е. локализованные в «мусорных» ДНК), должны накапливаться с постоянной скоростью, – объясняет Коллинз. – Те же, которые затрагивают кодирующие участки, должны встречаться реже, поскольку, как правило, они вредны для организмов: полезное изменение, дающее организму преимущество при отборе и сохраняющееся в процессе дальнейшей эволюции, – исключительный случай. Так и происходит». В сущности, геномы млекопитающих замусорены элементами ARE, геном человека состоит из них примерно на 45 %. Если сравнить отдельные участки геномов, скажем, человека и мыши, окажется, что идентичные гены и многие ARE занимают одинаковые положения. Коллинз завершает эти выводы язвительным замечанием: «Если не предполагать, что Бог специально разместил эти усеченные ARE так, чтобы сбить нас с толку и ввести в заблуждение, мы практически неизбежно приходим к выводу о существовании у человека и мыши общего предка».
Если наука так успешно объясняет природу, что нам незачем ссылаться на божества как причину таких удивительных явлений, как ДНК, почему же тогда Фрэнсис Коллинз верит в Бога? И в самом деле, зачем вера в Бога ученому или любому мыслящему человеку? На этот вопрос можно дать два ответа: интеллектуальный и эмоциональный. В интеллектуальном отношении Коллинз строго следует примеру своих коллег-ученых, когда речь заходит об объяснении всего в мире законами природы – с двумя исключениями (по поэтическому определению Иммануила Канта): звездного неба над головой и нравственного закона внутри нас.[14] Здесь, в сфере космического происхождения законов природы и эволюционных истоков нравственности, Коллинз стоит на осыпающемся краю пропасти. Вместо того чтобы и дальше развивать науку, он совершает «рывок веры». Почему?
Один из основных прогностических факторов для религиозных убеждений какого-либо человека – вера его родителей и религиозное окружение в семье. Однако в случае Фрэнсиса Коллинза это правило не действует: его родители, светские и свободомыслящие выпускники Йеля, обучали своих четырех сыновей (Коллинз – младший из них) на дому до шестого класса и никогда не поощряли мысли о религии, но и не порицали за них. После динамического влияния родителей, братьев-сестер и других родственников в формировании убеждений важную роль играют сверстники и учителя, и во время учебы в средних классах школы Коллинзу встретился увлеченный своим делом учитель химии. Тогда-то Коллинз и решил, что естественные науки – его призвание. Поскольку скептическое отношение к религии считалось неотъемлемой составляющей научного склада ума, Коллинз по умолчанию обратился к агностицизму, но не после тщательного анализа доводов и свидетельств, а «скорее по принципу «не знаю и знать не хочу». Вычитанные в биографии Эйнштейна сведения о том, как великий ученый отрицал олицетворенного Бога Авраамова, «только подкрепили мой вывод, что ни один мыслящий ученый не в состоянии всерьез принимать во внимание возможность существования Бога, не совершая при этом нечто вроде интеллектуального самоубийства. И я постепенно совершил переход от агностицизма к атеизму. Не испытывая никаких негативных эмоций, я оспаривал духовные убеждения каждого, кто упоминал о них в моем присутствии, и отметал подобные взгляды как сентиментальные и устаревшие суеверия».[15]
Вера родителей и окружение в семье – один из основных факторов формирования религиозного будущего человека.
Интеллектуальное строение, которое он возвел на скептическом конце спектра, постепенно было расшатано эмоциональным опытом, полученным в роли студента-медика и стажера, ошеломленного болью и страданиями пациентов, потрясенного тем, как успешно служила им вера в час испытаний. «Сидя у постели этих добрых жителей Северной Каролины и беседуя с ними, я до глубины души поражался духовной стороне испытаний, через которые многие из них прошли. Я повидал множество людей, которым вера придала непоколебимую уверенность в достижении высшего покоя, если не в этом мире, то в другом, несмотря на ужасающие страдания, которых многие из них ничем не заслужили. Если вера и служила им психологическим «костылем», сделал вывод я, то на редкость прочным. Если же вера – не что иное как тонкий налет культурных традиций, почему тогда эти люди не потрясали кулаками, обращаясь к Богу, и не требовали, чтобы их друзья и родные прекратили всякие разговоры о любящей и благожелательной высшей силе?»
Вопрос уместный, как и тот, что задала ему женщина, страдающая тяжелой и неизлечимой стенокардией, «Во что именно о Боге он верил?» В тот момент скептицизм Коллинза отступил перед вдумчивой впечатлительностью: «Я почувствовал, как краснею, пока, запинаясь, выговаривал: «Я и сам точно не знаю». Явное удивление собеседницы со всей очевидностью высветило ситуацию, которой я избегал почти все свои двадцать шесть лет: я действительно никогда всерьез не задумывался о доказательствах в пользу веры и против нее».
Семейное окружение Коллинза, его воспитание и образование привели его к скептическому отношению к религии, эту позицию усилили занятия точными науками и общение с другими скептически настроенными учеными. Но теперь эмоциональный триггер заставил его встрепенуться и вновь исследовать доказательства и доводы в пользу религиозных убеждений, но уже с другой точки зрения. «Внезапно все собственные аргументы показались мне на редкость неубедительными, и у меня возникло ощущение, будто под моими ногами трескается лед, – вспоминал Коллинз. – Это осознание ужаснуло меня. Если впредь я не мог рассчитывать на прочность своей атеистической позиции, значит, мне предстояло взять на себя ответственность за поступки, которые я предпочел бы оставить без внимания? Должен ли я отвечать за кого-нибудь, кроме самого себя? Теперь этот вопрос стал слишком остро, игнорировать его было уже невозможно».
В этот решающий момент, на интеллектуальной «точке перегиба», по достижении которой эмоциональный триггер способен спровоцировать стремительное движение по другому пути, Коллинз обратился к впечатляющим произведениям К. С. Льюиса, который сам пережил состояние потери и обретения. Дверь, ведущая к вере, приоткрылась, слова Льюиса нашли отзвук в душе Коллинза и непреклонно повлекли его к эмоциональной готовности, в состоянии которой замерзший водопад закрыл дверь, ведущую к скептицизму. «Долгое время я дрожал на самом краю этой зияющей пропасти. И наконец, понимая, что бежать некуда, прыгнул».
Что это был за прыжок?
Разумеется, он внушал страх, иначе я бы не откладывал его так долго. Но когда я наконец совершил его, то испытал ощущение умиротворенности и облегчения. Я жил в напряжении, считая, что уже достиг уверенности в правильности своих убеждений, и вместе с тем понимая, что эта ситуация не может оставаться неизменной до конца моих дней. Мне предстояло либо отрицать это, либо двигаться вперед. Идти вперед было страшно, назад – безответственно с интеллектуальной точки зрения. Но и ненадежная середина не годилась для того, чтобы надолго задерживаться на ней.
Слушая вас, я задумался о том, что если бы вы родились в другое время или в другом месте, ваш рывок веры мог бы оказаться совсем другим, в рамках иной религии, значит, в вере всегда должен присутствовать некий культурно-исторический компонент.
Так и есть, но я благодарен за то, что путь, который привел меня к вере, не опирался на прочный фундамент детского знакомства с какой-то конкретной религией. Это отчасти избавило меня от необходимости гадать, было ли решение моим собственным или навязанным культурой.
Как верующий, некогда бывший неверующим, как вы думаете, почему Бог делает свое существование настолько неопределенным? Если он хочет, чтобы мы верили в него, почему бы не сделать это существование очевидным?
Видимо, по той причине, что Богу угодно предоставить нам свободу воли и возможность выбора. Если бы Бог сделал свое существование абсолютно очевидным для каждого, все мы превратились бы в роботов, исповедующих единственную всеобщую веру. И какой в этом смысл?
Почему, как вы думаете, множество мыслящих людей видят те же доказательства, что и вы, но приходят к иным выводам? Возможно, они по-другому принимают эмоциональные решения.
Все мы привносим накопленный жизненный багаж в каждое решение, которое принимаем, вдобавок есть такие факторы, как то, что говорят свидетельства, и то, как мы хотим услышать сказанное ими. Конечно, множество людей недовольны идеей Бога, имеющего власть над ними, или Бога, который чего-то ждет от них. Эти соображения мучали меня в мои двадцать два года, и я уверен, они же терзают некоторых людей на протяжении всей жизни. Мне пришлось стать верующим, чтобы ощутить вкус свободы, который приносит это состояние.
Вы обличали сторонников креационизма разумного замысла за их довод «Бог пробелов» (God of the Gaps), но сами, по сути дела, утверждаете, что высшие источники вселенной и нравственного закона содержатся в пробелах, которые не в состоянии объяснить наука. Значит, если мы зайдем достаточно далеко, пробелы в любом случае неизбежны?
Думаю, да. Но пробел пробелу рознь. Пробелам, которые наука в состоянии заполнить естественными объяснениями, не нужен Бог. Но пробелы, которые никак не заполнить естественными объяснениями, годятся для сверхъестественных. Прямо-таки призывают к ним. Вот тут-то и появляется Бог.
В «Науке добра и зла» (The Science of Good and Evil) я доказываю, что нравственное чувство развилось в нас по той причине, что мы относимся к виду социальных приматов, нам необходимо уживаться друг с другом, следовательно, мы просоциальны, склонны к сотрудничеству и временами даже альтруистичны. Причем альтруистичны нерасчетливо, в соответствии с принципами теории игр «ты – мне, я – тебе», когда я помогаю вам и жду ответной помощи от вас, а в более глубоком, подлинном смысле, радуясь возможности оказать помощь другим. Этот «негромкий внутренний голос» нашего нравственного сознания – то, что создала эволюция. С точки зрения верующего, почему бы Богу не воспользоваться эволюцией, чтобы создать в нас нравственное чувство, так, как он использовал эволюцию, создавая жгутики бактерий или ДНК, которые, как вы утверждаете, эволюционировали?
Здесь я с вами полностью согласен. Мое мнение по этому вопросу эволюционировало со времен написания «Доказательства Бога», где я гораздо пренебрежительнее отверг саму мысль о возможности развития радикального альтруизма. Теперь я считаю, что это вполне возможно. Но это не исключает возможности замысла Божьего, поскольку для меня, сторонника теистического эволюционизма, эволюция – грандиозный замысел Бога для всего творения. Если Божий замысел привел к появлению ногтей на пальцах ног и височных долей мозга, почему то же самое не может относиться к нравственному чувству? И если кто-то пытается отвергать альтруизм как исключительно натуралистическое явление, остается другой вопрос: почему вообще существуют такие принципы, как «верно» и «неверно». Если наше нравственное чувство целиком и полностью является следствием давления эволюции, обманом побудившей нас верить в вопросы нравственности, тогда «верно» и «неверно» – иллюзия. А утверждать, будто бы добро и зло не имеют смысла, – это чересчур даже для закоренелого атеиста. Это беспокоит вас, Майкл?
Временами – да, беспокоит. Услышав от умирающей женщины в больнице тот же вопрос, который она задала вам, я не знал бы, что ответить. Но я не сторонник этического релятивизма. Это слишком опасный путь, чтобы следовать по нему. Я считаю, что действительно существуют нравственные принципы, которые почти абсолютны, – то, что я называю условными нравственными истинами, в которых есть и что-то условно верное, и что-то условно ошибочное. Под ними я подразумеваю то, что для большинства людей в большинстве мест большую часть времени некое поведение «икс» является верным или неверным. Думаю, это лучший вариант из возможных в отсутствие внешнего источника, подобного Богу. Но даже если существует Бог, воплощающий верное и неверное, как мы должны учиться различать, что есть что? С помощью священных писаний? Посредством молитвы? Как?
С помощью тихого внутреннего голоса.
Да, я тоже слышу этот голос. Вопрос в другом: что является его источником?
Правильно. Для меня источник внутреннего голоса нравственности – Бог.
Понимаю. А для меня этот голос – компонент нашей нравственной природы, возникшей в результате эволюции.
Конечно, и, возможно, Бог дал нам эту нравственную природу посредством эволюции.
Значит, мы пришли к некоему высшему неизвестному?
Да, это так.
Фрэнсис Коллинз нравится мне, я его уважаю. Этот человек отважно обратился к самым глубоким жизненным вопросам, подступил к самому краю пропасти, осмотрелся и поступил так, как счел нужным. Это не мой путь, но воистину только его собственный. Именно в этом случае убеждения носят в высшей степени личный характер, это и есть верообусловленный реализм. Окончательных ответов на вечные вопросы нет.
Надежда вечна независимо от того, вечна жизнь или нет
В чем же заключается смысл жизни в условиях столь фундаментальной неопределенности? Неважно, верующий вы или скептик, смысл жизни здесь. И сейчас. Он в нас и вне нас. Он в наших мыслях и в наших поступках. В нашей жизни и в нашей любви. В наших семьях и в наших друзьях. В наших сообществах и в нашем мире. Он в смелости наших убеждений и в характере наших обязанностей. Надежда вечна независимо от того, вечна жизнь или нет.
Удила разума и конь убеждения
Распространенный миф, который большинство людей воспринимает на интуитивном уровне, гласит, что существует обратная зависимость между уровнем интеллекта и верой: по мере роста интеллекта суеверность и вера в магию снижаются. Но в действительности дело обстоит иначе, особенно если направиться к верхнему краю спектра IQ. Среди представителей таких профессий, где у всех IQ выше среднего (среди врачей, юристов, инженеров и т. д.), не прослеживается зависимость между интеллектом и достижениями, так как на этом уровне в игру вступают другие переменные, определяющие карьерные результаты (честолюбие, распределение времени, социальные навыки, связи и знакомства, везение и т. д.). Так и в тех случаях, когда люди сталкиваются с утверждениями о том, в чем они разбираются слабо (а для большинства людей такими будут почти все утверждения), интеллект обычно не влияет на формирование убеждений с единственным исключением: как только человек приобретает некие убеждения, то чем он умнее, тем успешнее находит этим убеждениям логическое обоснование. Таким образом, разумные люди верят в странное и непонятное потому, что владеют искусством защиты убеждений, к которым пришли по «неразумным» причинам.
Большинство людей чаще всего приходят к убеждениям по множеству различных причин, в том числе связанных с особенностями личности и темперамента, влиянием семейных и культурных предпосылок, родителей, братьев и сестер, сверстников и учителей, образования и книг, наставников и кумиров, а также разнообразного жизненного опыта и событий, из которых лишь очень немногие имеют хоть какое-то отношение к интеллекту. Идеал Просвещения, Homo rationalis, призывает нас садиться перед списком фактов, взвешивать их, сопоставляя «за» и «против», а потом с помощью логики и разума определять, какой набор фактов наилучшим образом подкрепляет ту или иную теорию. Но убеждения у нас формируются совсем не так. При этом процессе факты, полученные из внешнего мира, наш мозг пропускает сквозь разноцветные фильтры мировоззрений, парадигм, теорий, гипотез, домыслов, догадок, предчувствий и предубеждений, накопленных за время жизни. А затем мы сортируем факты, отбирая среди них подтверждающие то, во что мы уже верим, и игнорируя или логически отметая противоречащие нашим убеждениям.
Удила разума находятся во рту коня убеждений.
Дилемма мистера Д’Арпино заключается в том, чтобы понять произошедшее с ним: не объяснить, как последствие пережитой травмы или сбоя в работе нейронов, а преобразовать, как придающее внешнему голосу внутренний смысл. Обращение доктора Коллинза в веру заключалось в реорганизации его опыта таким образом, чтобы он приобрел смысл для веры, а его интеллектуальное путешествие – наглядный пример тому, как сила убеждений движет разумом и рационализмом в своих целях, и наоборот. Удила разума находятся во рту коня убеждений. Поводья натягиваются и направляют, уговаривают и побуждают, увлекают и соблазняют, но в итоге конь двинется по естественному для него пути.
3
Путь скептика
В коре нашего головного мозга есть нейронная сеть, которую нейробиологи называют левополушарным интерпретатором. Если можно так выразиться, это повествовательный аппарат мозга, который организует события в виде логической последовательности, сплетает из них исполненный смысла сюжет. Этот процесс особенно эффективен, когда речь идет о биографии и автобиографии: узнав о новом жизненном повороте, легко вернуться в прошлое и реконструировать движение к определенной точке, а не к какой-нибудь другой таким образом, чтобы это движение стало почти неизбежным, как только будут определены начальные условия и конечный результат.
Несмотря на то, что в разных текстах я уже приводил отдельные автобиографические эпизоды, чтобы проиллюстрировать ту или иную мысль, здесь я расскажу, как пришел к своим религиозным, политическим, экономическим и социальным убеждениям, а попутно упомяну и некоторые факты из своей личной жизни, о которых прежде нигде не писал. Вот рассказ о пути скептика, изложенный в ретроспективе, с пониманием, что мой левополушарный интерпретатор предубежден точно так же, как любой другой, особенно в реконструировании памятных событий моего собственного прошлого.
Мое возрождение в вере
За долгие годы немало значения было придано тому факту, что некогда я был возродившимся в вере христианином, который либо впал (с точки зрения верующих) в религиозное неверие, либо достиг его (с точки зрения скептиков). Христиане пытались приписать мою кончину как верующего моей вере в эволюцию и записывали на счет либерального светского образования, которое есть зло, еще одну заблудшую душу. Атеисты возвещали о моем отходе от веры, как о свидетельстве тому, что образование, особенно обучение естественным наукам, сокрушает древнюю мифологию и устаревшие убеждения, основанные на вере. Истина гораздо сложнее: важные религиозные, политические или идеологические убеждения редко объясняются единственными причинными факторами. Человеческие мысли и поступки почти всегда многовариантны по причинам, и убеждения не являются исключением.
Я родился отнюдь не в семье возродившихся в вере людей. Никто из моих четырех родителей (двоих родных и двоих неродных) не был ни в коей мере религиозным, но и нерелигиозными людьми их тоже нельзя назвать. По-моему, они просто не задумывались о Боге и религии. Подобно многим детям времен Великой депрессии, достигшим совершеннолетия во время Второй мировой войны и участвовавшим в ней, мои родители просто хотели устроиться в жизни. Никто из них не учился в колледже, все много и тяжело трудились, чтобы обеспечить детей. Мои родители развелись, когда мне было четыре года, и оба вновь вступили в брак: мама вышла за мужчину с тремя детьми, которые стали моими сводными братьями и сестрами, отец женился на женщине, с которой у них родились две дочери – мои неполнородные сестры. Моя семья представляла собой образцовую американскую переформированную семью. Несмотря на то, что периодически меня отправляли в обязательную воскресную школу (у меня до сих пор хранится Библия из «церкви освещенного окна» в Ла-Каньяде, Калифорния), религиозные службы, молитвы, чтение Библии и разговоры о Боге, типичные для религиозных семей, в обоих моих домах отсутствовали. Насколько мне известно, никто из моих братьев и сестер до сих пор не проявляет особой набожности, как и двое моих оставшихся в живых неродных родителя. Мой родной отец умер от инфаркта в 1986 году, мама – от рака мозга в 2000 году Ни он, ни она так и не приняли религию, мама не сделала этого даже за десятилетие борьбы за жизнь, перенеся шесть операций на мозге и несколько курсов лучевой терапии.
Вообразите же себе их удивление, когда в 1971 году в начале выпускного класса я объявил, что «возродился в вере» и признал Иисуса своим спасителем. По предложению моего лучшего друга Джорджа, которого на следующий день в церкви поддержали и его глубоко религиозные родители, я повторил слова из стиха 3:16 из Евангелия от Иоанна как Благую весть, каковой они и являются. Я стал чрезвычайно набожным, всей душой уверовал в то, что Иисус принял страшные муки и умер не только за все человечество, но и за меня лично. Только за меня! Это было приятно. Казалось, что так все и было. Следующие семь лет я подтверждал слова делами. Буквально. Ходил от дома к дому, от человека к человеку, свидетельствовал о Боге и благовествовал о христианстве. Я стал «библейским фанатиком», по выражению одного из друзей, или «сдвинулся на Иисусе», как говорил один из моих братьев. Религия в умеренных дозах – одно дело, но когда кто-то лишь о ней и говорит, тем самым он создает массу неудобств для родных и друзей, не разделяющих его религиозное рвение.
Одно из решений проблемы уместности в обществе – ограничить круг общения единомышленниками-верующими, что я и сделал. Я сдружился с другими христианами из школы, посещал уроки по изучению Библии, пел и общался в христианском доме собраний, прозванном «Амбар» (красное строение, похожее на сарай). Я поступил в университет Пеппердина, учебное заведение Церкви Христа, где посещение церковных служб дважды в неделю было обязательным, как и учебная программа, в которую входили курсы по Ветхому и Новому Заветам, жизни Иисуса и произведениям К. С. Льюиса. Хотя вся эта богословская выучка пригодилась мне много лет спустя, во время публичных дебатов о Боге, религии и науке, в то время я приобретал ее потому, что верил, а верил по той причине, что безоговорочно признал существование Бога наряду с воскресением Иисуса и всеми прочими догматами веры. Годы учебы в Пеппердине – жизнь в Малибу, в одной комнате с профессиональным теннисистом (однажды Пол Ньюмен звонил ему, чтобы договориться о частных уроках, и моя мама чуть не упала в обморок, узнав, что я лично беседовал с ее малым божеством), пинг-понг и «монополия» в мужской компании, собирающейся в десятой комнате общежития (женщин в мужские общежития не пускали, и наоборот), речи президента Джеральда Форда и отца водородной бомбы Эдварда Теллера, изучение религии и психологии под руководством выдающихся преподавателей – остаются самыми памятными в моей жизни.
То, что случилось потом, несколько озадачивает креационистов и сторонников разумного замысла, ищущих подкрепления своей убежденности в том, что изучение теории эволюции представляет угрозу для религиозной веры.[16] Ряд факторов, имеющих отношение к моему отвращению от веры, к процессу, обратному возрождению в вере, можно было проследить вплоть до моего опыта обращения к религии. Вскоре после того, как я принял сердцем Христа, я с жаром объявил еще одному своему глубоко религиозному школьному другу по имени Фрэнк, что я стал христианином. Я ожидал воодушевленного приема в члены клуба, куда он так усердно уговаривал меня вступить, но вместо этого Фрэнк был разочарован – ведь я обратился к Пресвитерианской церкви и присоединился к ней! – и объяснил, что я совершил большую ошибку, выбрав «неправильную» религию. Сам Фрэнк был свидетелем Иеговы. После школы (и до университета Пеппердина) я учился в колледже Глендейл, где мою веру испытывали несколько нерелигиозных преподавателей, особенно Ричард Хардисон, чей курс философии заставил меня пересмотреть свои аргументы наряду с фактами, как оказалось, не всегда здравыми и верными. Но согласно христианской мантре испытание веры – шанс дать окрепнуть этой вере в Господа. И она действительно крепла, поскольку ей не раз бывал брошен весьма серьезный вызов.
После Пеппердина я приступил к учебе в аспирантуре Университета штата Калифорния в Фуллертоне, специализируясь на экспериментальной психологии. Я по-прежнему был христианином, хотя устои моей веры уже трещали под тяжестью других факторов. Из чистого любопытства я записался на предназначенный для бакалавров курс эволюционной биологии, который читал неугомонный преподаватель Байард Браттстром, герпетолог (специалист по рептилиям) и одаренный шоумен. Занятия проходили по вторникам, с семи до десяти вечера. Я обнаружил, что свидетельства эволюции несомненны и многочисленны, а аргументы в пользу креационизма, о которых читал, – неоднозначны и бессодержательны. После того как заканчивалась трехчасовая демонстрация эрудиции и развлекательного таланта Браттстрома, его слушатели перебирались в «Клуб 301» в центре Фуллертона – ночной клуб, где студенты зависали надолго, под взрослые напитки обсуждая недетские вопросы. К тому времени я уже сталкивался со всевозможными точками зрения, преимущественно во время шумных дебатов на курсах и семинарах в Пеппердине, но в новых условиях мне прежде всего бросилась в глаза неоднородность убеждений моих однокашников. Поскольку меня окружали уже не только христиане, не предполагалось никаких социальных наказаний за скептическое отношение почти к чему угодно. Но за исключением дискуссий в «Клубе 301», затягивавшихся до глубокой ночи, в учебной обстановке вопрос религии никогда не поднимался. В аудиториях нам полагалось заниматься наукой, что мы и делали. Религия просто не вписывалась в эту среду. Так что мою христианскую веру уничтожил не факт изучения мной теории эволюции, а возможность оспаривать любые убеждения, не опасаясь психологических потерь или расправы общественности. Но в этом процессе сыграли свою роль и другие факторы.
Расставаясь с религией
На кафедре психологии, где я официально учился, стремясь получить степень магистра экспериментальной психологии, моим научным руководителем и наставником был Дуглас Наварик, ученый старой школы и приверженец Скиннера, который проповедовал скрупулезную научную методологию и не терпел у своих студентов ни предрассудков, ни небрежности мышления. Как он напомнил мне в недавнем письме, отвечая на мой вопрос относительно его убеждений в те давние времена (по прошествии трех десятилетий воспоминания поблекли), «в научных рамках я придерживаюсь традиционного, эмпирического, причинно-следственного подхода (то есть независимых и зависимых переменных). Но вне этих рамок я стараюсь сохранять «непредвзятость», чтобы ничего не упустить, например, возможность того, что совпадение может означать нечто большее, чем случайное событие, поэтому обращаю внимание на дополнительные признаки смысла, то есть закономерности событий, но признаю, что это чистейшие домыслы».
Да, я отчетливо помню, как проникался этой философией науки, присущей Наварику, потому что в то же время, когда мы методично проводили эксперименты в контролируемых условиях его лаборатории, невероятная шумиха поднялась вокруг парапсихологической лаборатории Тельмы Мосс (в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе), где она изучала «фотографию по методу Кирлиан» (снимки «энергетических полей», окружающих живые организмы) наряду с гипнозом, призраками, левитацией и т. п. Поскольку эти квалифицированные ученые были талантливее и гораздо образованнее меня, я полагал, что в паранормальных явлениях, по-видимому, и вправду что-то есть. Но как только я открыл для себя движение скептиков и его обоснованный анализ подобных притязаний, мой скептицизм пересилил мою веру.
Кроме того, в настоящее время я убежден, что никакой «души» не существует и что все мыслительные процессы можно объяснить исключительно благодаря пониманию исходных нейронных коррелятов поведения, и оба этих убеждения сформированы в первую очередь скиннеровскими принципами Наварика: «Я отрицаю «менталистические» объяснения поведения, – напомнил он мне, – то есть приписывание поступков теоретическим построениям, имеющим отношение к таким внутренним состояниям, как «понимает», «чувствует», «знает», «улавливает», «рассуждает», «хочет», «нуждается», «верит», «думает», «ожидает», «удовольствие», «желание», и т. п., к материализованным понятиям, которыми студенты обычно пользуются в работах, хотя их и предупреждают, что это чревато потерей баллов».[17] Не только студенты материализуют душу из поведения. Так поступают в буквальном смысле слова все, поскольку «душа» – одна из форм дуализма, которая, как я подробно объясню в последующей главе, по-видимому, внутренне присуща нашей когнитивной деятельности. Мы прирожденные дуалисты, вот почему бихевиористы и нейробиологи так настойчиво и с такой досадой пытаются пресечь разговоры о душе.
На волне своего новообретенного интереса к теории эволюции, возникшего при посещении занятий у Браттстрома, я приступил к изучению этологии (науки об эволюционных первопричинах поведения животных) под руководством вдумчивого и внимательного преподавателя Маргарет Уайт, которая повела меня к пониманию биологии человеческого поведения и эволюции социодинамики в группах приматов. (Однажды она отправила меня в зоопарк Сан-Диего на целые выходные наблюдать за горной гориллой – это занятие мы с гориллой, протаращившись друг на друга много часов подряд, одинаково сочли бесполезным). Это произошло почти за два десятилетия до того, как эволюционная психология стала полноправной наукой, тем не менее фундамент был заложен для моей последующей работы по эволюционным истокам религии и нравственности. Кроме того, я прошел курс культурной антропологии у неутомимой путешественницы, по-житейски мудрой Марлин Добкин де Риос. Ее лекции и книги, посвященные впечатлениям от поездок в Южную Америку, полные рассказов о шаманах, пользующихся галлюциногенными средствами, об анимистических культах, духах, призраках и богах показали мне, насколько ограничены мои взгляды и как наивно с моей стороны было полагать, что мои христианские убеждения основаны на Единственной Истинной Религии, в то время как все прочие имеют явную культурную обусловленность.
Вся эта поступающая информация побудила меня самостоятельно заняться сравнением мировых религий и в конце концов привела к осознанию, что этих зачастую совершенно несовместимых убеждений придерживались люди, которые так же твердо, как я, верили в свою правоту и в то, что все остальные заблуждаются. По прошествии примерно половины срока обучения я втихомолку отказался от своих религиозных убеждений и перестал носить на шее серебряный ихтис (от греч. «рыба», что иногда расшифровывают как «Иисус Христос Сын Божий Спаситель»). Я никому не стал сообщать об этом, поскольку никого это и не интересовало, кроме разве что моих братьев и сестер, которые, вероятно, вздохнули с облегчением, увидев, что больше я не пытаюсь спасти их души.
Пока я утрачивал свою религию, одним из первых ко мне пришло понимание, как, должно быть, раздражающе я действовал на приверженцев различных вер (или на людей, не придерживающихся никакой веры) своим непрестанным проповедованием – естественным результатом веры в причастность к Единственной Истинной Религии, в которую должны обратиться и все остальные, дабы не утратить навсегда шанс обрести вечное блаженство. Необходимость выбирать между верой, награда за которую будет дарована на небесах, и неверием, карой за которое станет ад, кажется неверующим слишком суровой и, в сущности, ветхозаветной. Но так быть не должно. Самые ревностные евангелические христиане, к которым, несомненно, относился и я, проповедуют Евангелие не только по воскресеньям, но и во все прочие дни, при любой возможности, ни в коем случае не ставят свою свечу под сосудом, как сказано в Мф 5:16: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». По сути дела, быть евангелическим христианином – это прежде всего открыто любить Господа и стараться привести к Христу как можно больше людей, в противном случае вы не евангелический христианин. Я занимался Божьим делом, что могло быть важнее? С точки зрения евангелического христианина, церковь не отделена от государства. Да, Иисус говорил нам отдавать «кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф 22:21), но мы считали, что речь идет о конкретных податях, а не об общей цели – привести всех людей к Господу.
Что еще важнее, я, как неверующий, осознал власть, которой обладает парадигма веры, пропуская все происходящее сквозь призму религии. Случайность, возможность и вероятность теряют всякое значение с точки зрения христианина. Все происходит по какой-либо причине, у Бога имеется замысел для всех и каждого из нас. Когда случается что-то хорошее, это значит, Бог вознаграждает нас за веру, добрые дела или нашу любовь к Христу. Когда случается плохое – ну что ж, разве вы не знали, что пути Господни неисповедимы? Кто я такой, чтобы сомневаться, задавать вопросы, бросать вызов Всемогущему? Этот фильтр веры действует на каждом уровне, от возвышенного до смехотворного, от карьерных устремлений до спортивных результатов. Я благодарил Бога за все: от поступления в Пеппердин (мои оценки и тестовые баллы соответствовали условиям приема лишь с натяжкой, это уж точно) до найденного места на парковке Христианской ассоциации молодых людей, где я работал. С точки зрения христианина, всему есть место и все на своем месте, «время рождаться и время умирать» (Еккл 3:2), – эта идея попала даже в популярную песню 60-х годов, и когда я был верующим, не казалась мне такой слащавой, как теперь.
В условиях верообусловленного реализма даже политические, экономические и социальные события разворачивались по логике библейских последних времен: по левую руку у меня лежала открытая газета Los Angeles Times, по правую – книги пророков Даниила, Иезекииля или Откровение. Кто все-таки антихрист – аятолла Хомейни или Генри Киссинджер? Четыре всадника апокалипсиса – это наверняка ядерная война, перенаселенность, загрязнение окружающей среды и болезни. Нынешнее государство Израиль основано в 1948 году, значит, если в расчетах нет ошибки, второе пришествие наступит… очень скоро. Когда я стал неверующим, все эти политические и экономические события стали выглядеть скорее махинациями, в основе которых лежат человеческая природа и история культуры. Светское мировоззрение позволило мне увидеть, что в законах природы и вероятных случаях действует своя логика, и, кроме того, на них влияет движение по проложенным историей руслам, в целом не зависимое от наших поступков и никак не относящееся к нашим желаниям.
Однако в итоге к скептицизму меня склонила проблема зла: если Бог всеведущ, всемогущ и всеблаг, почему же тогда с хорошими людьми случается плохое? Сначала в ход пошли интеллектуальные соображения, и чем больше я размышлял о раковых болезнях, врожденных аномалиях и авариях, тем больше убеждался, что Бог либо беспомощен, либо зол, либо его попросту не существует. Затем пришла очередь эмоциональных соображений, с которыми мне пришлось столкнуться на самом примитивном уровне. Я никогда и никому не рассказывал об этом, но в последний раз я молился Богу в начале 80-х годов, вскоре после того, как решил, что больше в него не верю. Что же побудило меня в последний раз обратиться к нему? Моя студенческая любовь, выросшая на Аляске талантливая и красивая девушка по имени Морин, с которой я познакомился в Пеппердине и в то время еще встречался, попала в страшную автомобильную аварию среди ночи в какой-то глуши. Морин работала в компании, которая занималась инвентаризацией, ее сотрудники передвигались по штату в фургонах, переезжая от одного места работы к другому; в промежутках между работой они спали на сиденьях фургона. На шоссе машину занесло, она перевернулась несколько раз, в итоге Морин получила перелом позвоночника, ее парализовало ниже пояса. Когда она позвонила мне под утро из больницы в каком-то захолустье, на расстоянии нескольких часов езды от Лос-Анджелеса, я решил, что она легко отделалась, ведь ее голос звучал отчетливо и оптимистично, как всегда. Лишь несколько дней спустя, после того, как мы перевезли ее в медицинский центр Лонг-Бич, чтобы поместить в барокамеру и попытаться хоть немного оживить сильно пострадавший спинной мозг, до меня начал доходить весь смысл последствий случившегося. Осознание перспектив Морин рождало во мне тошнотворное ощущение, неописуемое чувство ужаса – к чему все, если его могут отнять в любое мгновение?
По левую руку у меня лежала открытая газета Los Angeles Times, по правую – книги пророков Даниила, Иезекииля или Откровение. Кто все-таки антихрист – аятолла Хомейни или Генри Киссинджер?
Там, в интенсивной терапии, полными ужаса днями и бессонными ночами, то вышагивая туда-сюда по холодным стерильным коридорам, то сидя на жестком пластиковом стуле в приемной и слушая стоны и молитвы других скорбящих, я преклонил колено и опустил голову в молитве, прося Бога исцелить сломанную спину Морин. С такой глубокой искренностью я еще никогда не молился. Я умолял Бога ради Морин закрыть глаза на мои сомнения. Я выражал готовность отказаться от всякого неверия. В то время и в том месте я снова стал верующим. Я верил потому, что хотел верить: если во вселенной есть хоть какая-нибудь справедливость, то этот нежный, любящий, умный, ответственный, преданный и заботливый дух ничем не заслужил, чтобы его поместили в искореженное тело. Справедливый и любящий Бог, обладающий силой исцелять, наверняка вылечил бы Морин. Но он этого не сделал. И теперь я убежден: не сделал не потому, что «пути Господни неисповедимы» или «у него для Морин особый замысел» (до тошноты банальные утешения, которые верующие порой предлагают в трудные минуты мучений, в итоге оказывающихся напрасными), а просто потому, что Бога нет.
Безбожные нравственные ценности
Если окажется, что я ошибся и что Бог есть, и что этот иудео-христианский Бог обращает внимание скорее на веру, чем на поведение, тогда я предпочел бы провести вечность не с ним, а с радостью отправился бы туда, где скорее всего окажутся мои родные, друзья и коллеги, поскольку большинство высших ценностей у нас общие.
Независимо от того, есть Бог или нет, принципы, которых я придерживаюсь и которыми стараюсь руководствоваться в жизни, остаются прежними. В философии это явление называется «дилемма Евтифрона», впервые ее изложил 2500 лет назад греческий философ Платон в диалоге «Евтифрон». Герой Платона, Сократ, задает юноше Евтифрону следующий вопрос: «Подумай вот о чем: благочестивое любимо богами потому, что оно благочестиво, или оно благочестиво потому, что его любят боги?» Иначе говоря, мы расцениваем те или иные поступки как благочестивые потому, что богам нравятся эти поступки, или же богам нравятся эти поступки из-за присущего им благочестия? В современном монотеизме эта дилемма формулируется так же, как в политеизме древних греков: Бог принимает нравственные принципы, возникшие естественным образом и внешние по отношению к нему потому, что они целесообразны («благочестивы»), или эти нравственные принципы целесообразны только потому, что Бог называет их таковыми?[18]
Если нравственные принципы имеют ценность только потому, что мы верим в то, что их создал Бог, тогда в чем же заключается их ценность, если Бога нет? К примеру, принцип честности и откровенности в общении людей – основа доверия, насущно необходимая в человеческих отношениях; это верно независимо от того, придает ли значение этому принципу источник, находящийся за пределами нашего мира. Действительно ли нужен Бог, чтобы убедить нас, что убийство – это плохо? Почему нарушать обещания безнравственно, ведь потому же, что это разрушает доверие между людьми, а не потому, что безнравственными подобные поступки объявил творец вселенной? Таким образом, большинство принципов (а также моих политических, экономических и социальных взглядов), которые я приобрел, изучая свои убеждения, разделяют мои консервативные друзья и коллеги, в том числе и теисты. Следовательно, я не соответствую традиционным представлениям о либерале или консерваторе. К этой части моего путешествия веры мы и обратимся далее.
Если нравственные принципы имеют ценность только потому, что мы верим в то, что их создал Бог, тогда в чем же заключается их ценность, если Бога нет?
Радикал в борьбе за свободу
Не могу утверждать наверняка, что уверовал в истинность достоинств экономики свободного рынка и фискального консерватизма или это мой темперамент и особенности личности так охотно откликнулись на своеобразный когнитивный стиль. Как в случае с большинством систем убеждений, здесь, вероятно, имело место сочетание и того, и другого. Меня воспитали родители, которым наилучшим образом подходили определения «фискально-консервативные» и «социолиберальные»; сегодня их назвали бы либертарианцами, но к моменту достижения ими совершеннолетия, в 40–50-х годах ХХ века, такого ярлыка еще не существовало. На протяжении всего детства мне внушали фундаментальные принципы экономического консерватизма, такие, как упорный труд, личная ответственность, самоопределение, финансовая независимость, небольшое правительство и свободный рынок.
Располагая такой экономической подготовкой, на старших курсах Пеппердина я впервые ознакомился с романом «Атлант расправил плечи» писательницы и философа Айн Рэнд. Я ничего не знал ни об этой книге, ни об ее авторе, вдобавок не был поклонником художественной литературы, но каким-то образом одолел первую сотню страниц, а потом книга увлекла меня. Миллионы читателей сами преодолели это препятствие, последователи Айн Рэнд гордятся тем, что ее книги «меняют жизнь читателей к лучшему». По результатам исследования, проведенного в 1991 году Библиотекой Конгресса и клубом «Книга месяца», «Атлант расправил плечи» уступает по популярности только Библии (но «исследование», по-видимому, представляло собой скорее рекламную кампанию с целью побудить читателей покупать издание клуба «Книга месяца»).[19] Рэнд и по сей день остается известным и влиятельным автором. В 2009 году после выплат субсидий в размере триллионов долларов и введения сопутствующей программы правительственного вмешательства в дела свободного рынка, словно целиком взятой со страниц «Атланта», читатели стали обращаться к книгам Рэнд чаще, чем когда-либо прежде. Сторонники «движения чаепития» продвигали «Атланта» с помощью таких мемов, как «Атлант расправляет плечи», «Кто такой Джон Галт?» и даже сверхкрутого «Галт. Джон Галт». Продажи «Атланта» достигли полумиллиона экземпляров только в этом году. В итоге он стал конкурентом лучшим новым романам года – неплохой результат для романа полувековой давности, на тысячу с лишним страниц, насыщенных пространными рассуждениями о философии, метафизике, экономике, политике и даже о сексе и деньгах.[20]
В чем же секрет привлекательности персонажей Рэнд и ее сюжета, если люди продолжают читать ее книги и увлекают этим чтением других? Полагаю, причина в том, что в нашу постмодернистскую эпоху нравственного релятивизма Айн Рэнд отстаивает свои взгляды четко, недвусмысленно, открыто и страстно. Ее персонажи – Homo economicus на стероидах: ультрарациональные, предельно практичные, пользующиеся свободой выбора «сверхчеловеки». По мнению недавнего биографа Рэнд Дженнифер Бернс, автора книги «Богиня рынка: Айн Рэнд и американские правые» (Goddess of the Market: Ayn Rand and the American Right), притягательность Рэнд объясняется ее почти мессианским восприятием мира: «Рэнд задумала свои книги как нечто вроде священного писания, и при всем акценте, сделанном ею на разуме, эмоциональная и психологическая сторона ее романов обессмертили их».[21] И действительно, несмотря на то, что Рэнд называла свою философию «объективизмом» и говорила, что она опирается на четыре основные догмы – объективную реальность, разум, личный интерес и капитализм – силу притяжения создает страсть писательницы к жизни с ее ценностями.
Разумеется, недостатки Рэнд и ее движения не ускользнули от моего скептического взгляда. В своей книге 1997 года «Почему люди верят в удивительное» (Why People Believe Weird Things) я посвятил целую главу похожему на культ движению, которое сложилось вокруг книг Рэнд (и назвал эту главу «Самый невероятный культ в истории»). Я пытался показать, что экстремизм любого рода, даже тот, который воздерживается от поведения, типичного для культов, способен стать иррациональным. И действительно, многие характеристики культа присущи предмету веры последователей объективизма, в первую очередь благоговение перед лидером, вера в его непогрешимость и всеведение, преданность абсолютной истине и абсолютной нравственности согласно их определениям, данным конкретной системой убеждений. А именно я процитировал описание ближайшего окружения Рэнд, оставленное Натаниэлом Бранденом, избранным интеллектуальным наследником Рэнд. В этом описании он перечислил другие основные догмы, помимо четырех упомянутых выше, которым полагалось следовать, в том числе:
Айн Рэнд – величайший человек из всех, какие когда-либо жили на свете. «Атлант расправил плечи» – величайшее из человеческих достижений в мировой истории. В силу своего философского гения Айн Рэнд – верховный арбитр по любым вопросам, имеющим отношение ко всему рациональному, нравственному и уместному в жизни человека на земле. Не может быть хорошим объективистом тот, кто не восхищается тем же, чем восхищается Айн Рэнд, и не осуждает то, что осуждает она. Не может быть полностью последовательным индивидуалистом тот, кто не соглашается с Айн Рэнд по любому фундаментальному вопросу.[22]
Тем не менее любое обсуждение последователей Рэнд или непристойностей ее частной жизни должно начинаться с оговорки: критика основателя философского течения сама по себе еще не означает отрицания какого-либо из постулатов этой философии. Согласно большинству свидетельств сэр Исаак Ньютон был нарциссистом, мизогином, эгоцентричным брюзгой, однако его теории света, гравитации, строения космоса оправдывают сами себя и являются не более и не менее истинными, чем если бы их выдвинул джентльмен-праведник. Возможно, критическое отношение Айн Рэнд к коммунизму порождено страшными событиями, которые писательница и ее близкие пережили при безжалостном коммунистическом режиме в России (в том числе конфискация отцовского бизнеса), однако ее критика коммунизма могла быть столь же истинной или ложной (она истинна), если бы Рэнд выросла на ферме в Айове.
Большей частью учения Рэнд либо дополняли то, во что я уже верил, либо увлекали меня по уже избранному пути веры, поэтому я мог бы, не покривив душой, назвать себя поклонником Айн Рэнд и ее романов, если в тех случаях, когда научные данные вступают в противоречие с политической и экономической философией, у меня есть возможность отдавать предпочтение данным. Например, меня особенно тревожила выдвинутая Рэнд теория человеческой природы как исключительно эгоистичной и агрессивно соперничающей: в «Атланте» ее определением служит знаменитая «клятва», произносимая героями романа, – «клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня» (пер. с англ. Д. В. Костыгина. – Прим. пер.). Эволюционные психологи и антропологи уже доказали, что люди имеют двойственную природу: они не только эгоистичны, склонны к соперничеству и алчны, но и альтруистичны, способны сотрудничать и отзывчивы. В «Науке добра и зла» и «Рыночном разуме» (The Mind of the Market) я выдвинул в пользу эволюционной этики и эволюционной экономики аргументы, которые большинство рэндианцев сочли бы приемлемыми для экономики свободного рынка. Читая романы Айн Рэнд и постигая логику ее доводов в пользу экономической и политической свободы (сама Рэнд называла себя «радикалом в борьбе за капитализм»), я ознакомился с обширными трудами по науке рынков и экономики, а также с философией свободы, и на все это живо откликнулись свойства моей личности и темперамент. Я – радикал в борьбе за свободу.
Одним из источников влияния на мое политическое и экономическое мышление стал бывший физик Эндрю Галамбош, преподававший на частных курсах в основанном им Институте свободного предпринимательства. Свою сферу деятельности он называл «волевая наука», и я прослушал вводный курс V-50. Это было сочетание философий науки, экономики, политики и истории, ничего подобного в колледже я не слышал ни разу. Капитализм свободного рынка на стимуляторах, и вместе с тем – очень контрастное черно-белое мировоззрение, в котором Адам Смит хорош, Карл Маркс плох; индивидуализм – это хорошо, коллективизм – плохо, свободная экономика – хорошо, экономика смешанного типа – плохо. Рэнд выступала в защиту правительства с ограниченными полномочиями, а Галамбошу даже оно казалось излишним: в своей теории он рассматривал общество, где все приватизируется, пока деятельность правительства не угаснет. Как можно достичь такого результата? В соответствии с определением, которое Галамбош дал свободе как «состоянию общества, возникающему, когда каждый индивид обладает полным (то есть стопроцентным) контролем над своей собственностью». Таким образом, свободным является общество, в котором «каждый может делать все, что пожелает, без каких-либо исключений, пока эти действия затрагивают лишь принадлежащую ему собственность; человек не вправе делать то, что воздействует на собственность других людей, если он не получил согласие ее владельца». Галамбош различал три типа собственности: изначальную (жизнь человека), первичную (его идеи и мысли) и вторичную (производные изначальной и первичной собственностей, например использование земли и материальных благ). В таком случае капитализм – это «общественная структура, механизм которой способен обеспечивать полную защиту всех форм собственности». Следовательно, для создания по-настоящему свободного общества нам надо просто «выявить средства, пригодные для создания капиталистического общества».[23]
Ни один экономист не признал бы такое общественное устройство капитализмом, однако Галамбошу хватало дерзости с увлечением пропагандировать его, и многие из нас, слушателей, понесли его идеи миру в той степени, в какой нам это было позволено; всем нам пришлось подписать соглашение и пообещать, что мы никому не станем разглашать суть идей нашего наставника, однако вправе побуждать других людей учиться у него. Как и в случае с Рэнд, часть моих взглядов на политику и экономику была сформирована Галамбошем, однако сразу после угасания начального энтузиазма в действие вступил мой скептицизм, особенно при преобразовании теории в практику. Определения собственности – это замечательно, но что происходит, когда нам не удается договориться о том, что считать нарушением прав собственности? Неизбежен примерно следующий ответ: «В обществе, свободном по-настоящему, все подобные споры будут решаться мирным путем в третейском суде». Эти фантазии, противоречащие фактам, напомнили мне одного из преподавателей-марксистов, который отвечал на каверзные вопросы в том же духе («в истинно коммунистическом обществе этой проблемы не будет»).
Благодаря тем, кто рекомендовал мне Галамбоша, я познакомился с одним из его протеже – Джеем Стюартом Снелсоном, который после разрыва с Галамбошем преподавал в своем Институте прогресса человека. Для того чтобы обособить себя от своего наставника, Снелсон построил теорию общества свободного рынка на фундаменте австрийской школы экономики, в первую очередь на работах австрийского экономиста Людвига фон Мизеса и его главного труда «Человеческая деятельность» (1949 год). Описывая, как бесчисленные и разнообразные действия правительства подавляют свободу, Снелсон объяснял, что «свобода существует там, где политика вмешательства не отнимает у индивида право выбора. Свободный рынок существует там, где не ограничивают свободу людей покупать и продавать». Воры, хулиганы, бандиты и убийцы отнимают у нас свободы, продолжал Снелсон, однако конгрессмены, сенаторы, губернаторы и президенты ограничивают нашу свободу в гораздо более широких масштабах, чем все преступники вместе взятые. И Снелсон доказывал, что это делается с лучшими намерениями, так как представители власти убеждены, что «лишение людей свободы выбора дает возможность наиболее полным образом удовлетворить максимально большое количество людей». Движимые этими благими намерениями, располагая политической властью, чтобы осуществлять их, государства вмешиваются в сферы бизнеса, образования, транспорта, коммуникации, здравоохранения, защиты окружающей среды, борьбы с преступностью, свободной внешней торговли и во множество других сфер.
Успешная приватизация этих функций – основная идея работ Снелсона. Он считал, что социальная система с оптимальным сочетанием мира, процветания и свободы, – та, «где каждый в любой момент может произвести или предоставить любой товар или услугу, нанять любого работника, выбрать любое место производства, распространения или продажи, предложить продавать товары или услуги по любой цене». Единственно допустимые ограничения исходят со стороны самого рынка. Таким образом, систематическое использование повсюду в мире общества свободного рынка «откроет мир для всех людей».[24]
В моей жизни было немало опрометчивых слов, сказанных под горячую руку, прежде чем карьерные и семейные обязательства обрели форму. На протяжении нескольких лет я читал курс основных принципов Снелсона наряду с собственными курсами по истории естественных наук и истории войны. Кроме того, я вел занятия ежемесячной дискуссионной группы, которую назвал «Лунным обществом» (в честь знаменитого «Лунного общества» Бирмингема, существовавшего в XVIII веке); основным предметом его работы были такие книги, как «Человеческая деятельность». Как социолог в поисках объекта для исследований, я принял вызов, брошенный Людвигом фон Мизесом: «Законы человеческой деятельности и сотрудничества в обществе следует изучать так же, как физик изучает законы природы».[25] Мы собирались строить новую науку, а на основе этой науки – новое общество. Я даже сочинил «Декларацию свободы» и речь, озаглавленную «У меня есть мечта-2».[26] Что могло быть грандиознее?
Но как сказал однажды Йоги Берра, «в теории разницы между теорией и практикой нет. А на практике – есть». Вскоре я обнаружил, что принцип Берра широко применим к сфере экономики. Мы живем в мире, кардинально отличающемся от того, который воображали себе мои дальновидные наставники, поэтому я переключил внимание на труды экономистов австрийской школы, а также их протеже из Чикагского университета, – труды, идеи которых были определенно более распространенными в 80-х годах ХХ века, когда началось систематическое смещение страны в сторону правых. Благодаря этим трудам я нашел научный фундамент для своих экономических и политических предпочтений. Основатели австрийской и чикагской школ экономики, – школ, к которым я по сей день причисляю себя, – написали ряд книг и статей, идеи которых помогли мне составить четкое представление о правильной и ошибочной человеческой деятельности.
Я прочел «Конституцию свободы» (The Constitution of Liberty) и «Дорогу к рабству» (The Road to Serfdom) Фридриха А. фон Хайека; впитал «Экономику за один урок» (Economics in One Lesson) Генри Хэзлитта – уникальное резюме по экономике свободного рынка; счел «Свободу выбора» (Free to Choose) Милтона Фридмана одним из самых понятных толкований экономической теории. Его одноименный документальный сериал, показанный PBS (и представленный самым мускулистым либертарианцем в истории, Арнольдом Шварценеггером), произвел на меня такое глубокое впечатление, что я приобрел его видеоверсию и просмотрел ее несколько раз.[27] В числе титанов либертарианской мысли, преимущественно сформировавших мое мышление, Людвиг фон Мизес был первым среди равных; он объяснил мне, что политика вмешательства ведет только к усугублению этой политики, и что если вмешательство допустимо с целью защиты отдельно взятых людей от опасных наркотиков, то как быть с опасными идеями?[28]
Эта связь между идеями и свободой и сблизила мою страсть к науке и мою любовь к свободе, и привела меня к науке того рода, которой я занимаюсь по сей день.
Несанкционированная автобиография науки о вере
В последние три десятилетия я заметил две распространяющиеся тенденции и в науке, и в обществе: первая из них – различение «точных», или «сложных» (физических), «средних» (биологических) и «неточных», или «легких» (социальных наук), вторая – различение двух видов научных текстов, технических и популярных. Как правило, все эти классификации содержат оценку значимости, причем точные науки и технические тексты пользуются наибольшим уважением, а неточные науки и популярные тексты – наименьшим. И то, и другое предвзятое мнение попадает настолько мимо цели, что его нельзя назвать даже ошибочным.
Я всегда считал, что если и должно существовать какое-то ранжирование (а его не должно быть), то прямо противоположное нынешнему. Физические науки действительно «сложные» в том смысле, что решать, например, дифференциальные уравнения непросто. Однако ряд переменных в рамках причинной сети предмета довольно просто выявить и проверить по сравнению, скажем, с прогнозированием действий организмов экосистемы или последствий глобального изменения климата. Но даже сложность построения всеобъемлющих моделей в биологических науках незначительна по сравнению с моделями работы человеческого мозга и общества. По этим меркам социальные науки относятся к сложным, поскольку их предмет на порядки сложнее и многограннее и имеет гораздо больше степеней свободы, которые необходимо учитывать при контроле и прогнозах.
Промежуточное положение между техническими и популярными научными текстами занимает то, что я называю интеграционными науками – результатом процесса объединения данных, теории и повествования. Без этих трех метафорических ножек табурет, на который опирается предприятие науки, рухнет. Попытки определить, которая из этих трех ножек наиболее ценна, равносильны спорам о том, что важнее для вычисления площади круга – p или r2. Я различаю повествования двух типов. Официальные научные тексты – то, что я называю нарративом объяснения, – представляют собой четкий и ясный пошаговый процесс «введение-методы-результаты-обсуждение», основанный на несуществующем «научном методе» «наблюдения-гипотез-прогнозов-эксперимента», которому следуют линейно. Научные тексты этого типа подобны автобиографии, и как сказал комедийный актер Стивен Райт, «я пишу несанкционированную автобиографию». Тексты любого другого рода – беллетристика. Вместе с тем это подобие «историографии вигов»: к выводу пристраивают объяснение, заставляя факты и события аккуратно укладываться в причинно-следственную цепочку, где финал – неизбежный результат логической последовательности.
Неофициальные научные тексты – то, что я называю нарративом практики, – отражают действительное направление движения науки с периодами озарений и субъективной интуицией, случайными догадками и неожиданными находками. Наука, как и жизнь, беспорядочна и бессистемна, полна причудливых ситуаций, неожиданных разветвлений, непредсказуемых открытий, непредвиденных столкновений и непрогнозируемых исходов. Там, где нарратив объяснения может звучать как «на основании этих данных был сделан вывод…», нарратив практики читается скорее как «ну ничего себе!»
Далее данный конкретный образец интеграционной науки соответствует стилю нарратива практики и, если так можно выразиться, является несанкционированной автобиографией науки о вере.
А если я неправ? Что я сказал бы Богу
Я уже достаточно стар, чтобы на своих ошибках усвоить урок: вероятность того, что я могу оказаться неправым, есть всегда. Я уже во многом ошибался, возможно, ошибаюсь и насчет Бога.
Возможно, Чик Д’Арпино прав в истолковании событий, произошедших рано утром в 1966 году: некая сила, находящаяся за пределами нашего мира, – назовем ее Богом, Автором Разумного замысла, Инопланетянином или источником – намеренно обратилась к Чику и передала ему сообщение, которое с радостью восприняло бы большинство людей: что есть некая сущность, которая заботится о нас. Именно в это Чик и верит до сих пор, хотя и знает нейрологическое объяснение подобных случаев. Возможно, Фрэнсис Коллинз прав в своих рассуждениях о том, что у космоса должны быть первопричина и перводвижитель, а также реальная (невоображаемая) сила, намеренно устроившая законы природы таким образом, чтобы появились звезды, планеты, жизнь, разум и мы.
Может быть, все мистики, волхвы и прочие исторические и современные персонажи, соприкоснувшиеся с миром духа или столкнувшиеся с паранормальными явлениями, просто лучше настроены на иное измерение, а их скептицизм достаточно слаб, поэтому их разуму несложно установить связь с источником. Именно в это верит выдающийся физик из Института перспективных исследований Фримен Дайсон. Статью 2004 года, посвященную паранормальным явлениям, Дайсон заканчивает «обоснованной» гипотезой, согласно которой «паранормальные явления действительно могут существовать», поскольку, как он говорит, «я не редукционист» и «великое множество свидетельств подкрепляет предположение о том, что паранормальные явления – реальность, однако находящаяся за пределами науки». Он признает, что эти свидетельства совершенно бессистемны, но поскольку его бабушка была знахаркой, его двоюродный брат редактирует журнал по парапсихологическим исследованиям, а также потому, что случаи, собранные Обществом психических исследований и другими организациями, указывают на то, что при определенных обстоятельствах (например, в состоянии стресса) некоторые люди иногда демонстрируют паранормальные способности, «я считаю возможным существование мира психических явлений, слишком изменчивого и преходящего, чтобы уловить его с помощью громоздких инструментов науки».[29]
Возможно, душа или разум существуют за пределами мозга, возможно, Бог и есть душа или некое ее проявление, и в этом случае душа выходит за пределы тела и продолжает существовать после смерти, значит, так нам и удается установить связь с божественным. А если сама душа (или разум) и породила вселенную с самого начала? В таком случае Бог может оказаться вселенской душой, а загробная жизнь – местом, где души обходятся без своего мозга.
Все может быть. Но я в этом сомневаюсь. Я убежден, что привел вразумительное объяснение тому, что случилось с Чиком Д’Арпино, как вызванной стрессом слуховой галлюцинации, подобной тому ощущению некоего присутствия, которое возникает у альпинистов, путешественников, спортсменов в видах спорта, требующих сверхвыносливости. Об этом я подробно расскажу в главе 5. Что же касается высказываний Дайсона в поддержку паранормальных явлений, то к одному из величайших умов нашего времени определенно стоит прислушаться. Но даже разум гения не в силах бороться с когнитивной предубежденностью, отдающей предпочтение бессистемному «казусному мышлению». Единственный способ выяснить, отражают ли «казусы» реальные явления, – контролируемый эксперимент. Люди либо могут читать чужие мысли (или видеть изображения на картах Зенера), либо не могут. Наука убедительно продемонстрировала, что не могут. И даже если придерживаться не редукционистских, а холистических взглядов, быть родственником какого-нибудь экстрасенса или начитаться об удивительных событиях, происходивших с другими людьми, факт от этого не изменится.
Что же касается вопроса о Боге, то Бог либо существует, либо нет независимо от того, что я об этом думаю, и даже если загробная жизнь окажется такой, как представляют ее себе христиане – с раем и адом, с верой в Бога и его Сына как необходимым условием допуска, – я особо не беспокоюсь об этом. Почему?
Во-первых, какая всеведущему, всемогущему и всеблагому Богу разница, верил я в него или нет? Разве он не знает об этом заранее? Допустим, он наделил меня свободной волей, но поскольку считается, что Бог всеведущ и находится за пределами времени и пространства, разве не должен он знать все, что происходит? Так или иначе, почему «вере» вообще придается такое значение, если только Бог не подобен греческим и римским божествам, которые соперничали друг с другом в борьбе за любовь и преклонение людей и переполнялись такими человеческими эмоциями, как ревность и зависть? Ветхозаветный Яхве определенно выглядит божеством такого типа в первых трех из десяти заповедей (Исх 20:2–17): «Я Господь, Бог твой… Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня».
Люди либо могут читать чужие мысли (или видеть изображения на картах Зенера), либо не могут. Наука убедительно продемонстрировала, что не могут.
Ну и ну! Выходит, за грехи отцов должны отвечать дети детей их детей? Что же это за справедливость? Что это за Бог? По-моему, все это выглядит как-то… богопротивно. Большинство людей вынуждено бороться с собственной ревностью, мне самому удается почти всегда сдерживать ее, а я не бог, это очевидно.[30] Неужели всеведущему, всемогущему, любящему всех божеству интересно не то, как я веду себя в этом мире, а то, верю ли я в него и его Сына, надеясь занять полагающееся место в мире ином? Я бы предпочел первое. Поведение располагается на почетном месте за столом нравственности и этики, а ревность довольствуется пустыми калориями более низменных человеческих эмоций.
Так или иначе, если есть загробная жизнь и Бог, который в ней пребывает, я намерен отстаивать свою точку зрения следующими словами:
«Господи, я старался наилучшим образом использовать орудия, которые ты даровал мне. Ты дал мне мозг, чтобы мыслить скептически, и я пользовался им соответственно. Ты дал мне способность рассуждать, и я применял ее ко всем утверждениям, в том числе и о твоем существовании. Ты дал мне нравственное чувство, и я мучался угрызениями совести, когда совершал плохие поступки, и радовался хорошим поступкам и гордился ими. К другим я старался демонстрировать такое же отношение, какого ждал от них к себе, и хотя слишком часто я так и не достигал этого идеала, я пытался применять твой основополагающий принцип всегда, когда только мог. Какой бы ни была на самом деле природа твоей бессмертной и бесконечной духовной сущности, я, смертное, конечное, облеченное плотью существо, не в состоянии постичь эту природу, несмотря на все старания, поэтому поступай со мной, как сочтешь нужным».
Часть II
Биология веры
«Итак, главный принцип – не дурачить самого себя. А себя как раз легче всего одурачить».
Ричард Фейнман, «Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!» (1974)[31]
4
Паттерничность
Представьте себе, что вы гоминида, бредущая по африканской саванне три миллиона лет назад. Вы слышите шорох в траве. Ветер или опасный хищник? От вашего ответа зависит жизнь или смерть.
Если вы предположили, что в траве шуршит опасный хищник, но оказалось, что это просто ветер, вы допустили так называемую ошибку первого рода, также именуемую ложноположительным срабатыванием, или верой в реальность того, что на самом деле не является таковым. То есть вы обнаружили несуществующий паттерн, связали (А) шорох в траве с (В) опасным хищником, тогда как в этом случае А не связано с В. Ничего страшного. Вы уходите от источника шороха, действуя осторожнее и бдительнее, и находите другой путь к месту вашего назначения.
Если же вы предположили, что шорох в траве – просто ветер, а оказалось, что это опасный хищник, вы допустили ошибку второго рода, или ложноотрицательное срабатывание, то есть веру в нереальность того, что на самом деле реально. При этом вы упустили из виду реальный паттерн. Вы не сумели увязать (А) шорох в траве с (В) опасным хищником, а в этом случае А и В связаны друг с другом. И вы стали обедом. Поздравляем, вам достается премия Дарвина. Ваших генов в генофонде гоминид больше нет.
Наш мозг – создатель убеждений, эволюционировавшая машина для распознавания паттернов, соединяющая между собой точки и обнаруживающая смысл в закономерностях, которые, как нам кажется, мы видим в природе. Иногда А действительно связано с В, иногда нет. Бейсболист, который (А) небрит и (В) сделал хоум-ран, создает ложную ассоциацию между А и В, однако она сравнительно безвредна. Если же ассоциация действительно существует, мы узнаем нечто ценное о нашем окружении и на основании этой информации можем делать прогнозы, способствующие выживанию и воспроизведению. Мы – потомки тех, кто находил паттерны особенно успешно. Этот процесс называется ассоциативным обучением, он лежит в основе поведения всех животных – от C.elegans (нематод) до Homo sapiens. Я называю этот процесс паттерничностью, или склонностью находить значимые паттерны как в значимых, так и в незначимых шумах.
Наш мозг – создатель убеждений, эволюционировавшая машина для распознавания паттернов, соединяющая между собой точки и обнаруживающая смысл в закономерностях, которые, как нам кажется, мы видим в природе.
Увы, у нас в мозге так и не развилась сеть выявления чепухи, позволяющая отличать истинные паттерны от ложных. У нас нет устройства автоматического выявления ошибок, совмещенного с устройством распознавания паттернов. Причина имеет непосредственное отношение к относительной затратности допускания ошибок первого и второго рода, и я описываю ее следующей формулой:
Р = СТI < CTII,
где паттерничность (Р) возникает, когда затратность (С) допускания ошибок первого рода (TI) ниже затратности (С) допускания ошибок второго рода (TII).
Сложность в том, что оценка различий между ошибками первого и второго рода чрезвычайно проблематична, особенно в интервале протяженностью долю секунды, зачастую определяющем разницу между жизнью и смертью в среде, где жили наши предки, поэтому по умолчанию предполагается, что все паттерны реальны, иначе говоря, что любой шорох в траве – это не ветер, а опасный хищник.
Такова основа эволюции всех форм паттерничности, включая суеверия и магическое мышление. В ходе естественного отбора предпочтение отдавалось когнитивному процессу предположения, что все паттерны реальны и что вся паттерничность отражает действительно существующие и важные явления. Мы – потомки приматов, наиболее успешно пользовавшихся паттерничностью.
Обратите внимание на то, что именно я доказываю здесь. Это не просто теория, объясняющая, почему люди верят в странное и удивительное. Она объясняет, почему люди верят во что-либо. И точка. Паттерничность – процесс поиска и нахождения паттернов, соединения точек, проведения линий от А до В. И опять-таки, это не что иное как ассоциативное обучение, которым занимаются все животные. Именно так живые организмы приспосабливаются к постоянно меняющемуся окружению в тех условиях, когда эволюция происходит слишком медленно. В меняющемся окружении одни гены проходят отбор, другие – нет, но на это требуется время, равное продолжительности жизни целых поколений. А мозг учится и может усваивать уроки почти моментально, для него время – не проблема.
В статье 2008 года «Эволюция суеверного и подобного суеверному поведения»[32] (The Evolution of Superstitious and Superstition-Like Behaviour) гарвардский биолог Кевин Р. Фостер и биолог из Университета Хельсинки Ханна Кокко проверили одну из первых версий моей теории с помощью эволюционного моделирования – инструмента, применяемого для оценки сравнительной затратности и выгоды различных взаимоотношений между организмами. К примеру, кому следует предлагать помощь? Согласно теории эволюции альтруистическая помощь окружающим выглядит проблематично, поскольку в соответствии с моделью эгоистичного гена нам полагается накапливать ресурсы и никогда никому не помогать, верно? Нет. Правило Гамильтона, названное в честь известного британского специалиста по эволюционной биологии У. Д. Гамильтона, гласит, что br>c: позитивное социальное взаимодействие между двумя индивидами может происходить, когда выгода (b) генетического родства (r) превышает затраты (с) на социальные действия. Например, брат может совершить альтруистический самоотверженный поступок ради своего брата, когда затраты на этот поступок ниже генетической выгоды, связанной с передачей генов следующего поколения посредством выжившего брата. То есть вы с большей вероятностью поможете полнородному брату, чем неполнородному, и неполнородному брату, – чем совершенно чужому человеку.[33] Кровь и вправду – не водица.
Разумеется, живые организмы не производят такие расчеты осознанно. Их выполняет за нас естественный отбор, внушая нам нравственные эмоции, определяющие поведение. В «Науке добра и зла» я рассматривал эволюционные преимущества демонстрации просоциальности, контактности и альтруизма не только по отношению к кровным родственникам, но и к другим членам группы и даже к незнакомым людям, которые стали чтимыми друзьями или родственниками в результате позитивного социального взаимодействия. К примерам можно отнести распределение пищи и общее пользование инструментами в кругу представителей одного племени. В этом контексте эволюция снабдила нас общим правилом, которое гласит: «Проявляй щедрость и готовность помочь нашим кровным родственникам и тем, кто добр и щедр по отношению к нам». Даже неродственные нам члены клана, демонстрирующие такие позитивные свойства, приводят в действие у нас в мозге нравственный паттерн: (А) ОЧ (один человек) был добр ко мне, значит, (В) я должен быть добр к ОЧ; и (С) если я помогаю ОЧ, (D) ОЧ окажет мне ответную любезность. В «Рыночном разуме» я показал, что этот эффект можно наблюдать между кланами и племенами, когда они участвуют во взаимовыгодном обмене, также известном как торговля. Даже в современном мире открытие границ для торговли между двумя странами способствует снижению напряженности и агрессии между ними, а закрытие границ для торговли и введение торговых санкций повышают вероятность войны между этими двумя странами. Это два наглядных примера нравственной паттерничности, работающей на пользу человека как вида и против него.[34] Фостер и Кокко воспользовались правилом Гамильтона, чтобы вывести свою формулу и продемонстрировать, что независимо от того, что затратность веры в истинность ложного паттерна меньше затратности неверия в истинный паттерн, естественный отбор благоприятствует паттерничности.[35] С помощью ряда сложных формул, включающих дополнительные раздражители (ветер в деревьях) и предшествующие события (прошлый опыт столкновений с хищниками и ветром), авторы показали, что «неспособность индивида, в том числе человека, присваивать причинные вероятности всем цепочкам событий, происходящих вокруг него, зачастую вынуждает этого индивида смешивать причинные ассоциации с непричинными. Отсюда явно следует эволюционное рациональное объяснение суеверия: естественный отбор отдает предпочтение стратегиям, при которых образуется много неверных причинных ассоциаций, чтобы выявить среди них необходимые для выживания и воспроизведения». Другими словами, нам свойственно находить значимые паттерны независимо от того, есть они где-либо или нет, и не без веской причины. В этом отношении такие паттерничности, как суеверие и магическое мышление, являются не столько ошибками когнитивной деятельности, сколько естественными процессами обучающегося мозга. Ликвидировать обучение суевериям мы способны не больше, чем ликвидировать обучение в целом. Несмотря на то, что распознавание истинных паттернов помогает нам выжить, распознавание ложных паттернов не обязательно приводит к нашей гибели, поэтому явлению паттерничности удается пройти сквозь фильтр естественного отбора. Поскольку ассоциации необходимы нам для выживания и размножения, естественный отбор благоприятствует всем стратегиям, имеющим отношение к созданию ассоциаций, даже тем, которые приводят к ложноположительному срабатыванию. С этой эволюционной точки зрения теперь нам понятно, что люди верят в странное и удивительное по причине развившейся у нас потребности верить в то, что не является ни странным, ни удивительным.
Суеверия и магические процессы вызваны естественными процессами в обучающемся мозге.
Суеверия и другие казусные ассоциации
Казусная ассоциация – одна из форм паттерничности, которая слишком распространена и приводит к ошибочным выводам. Я слышал, у тети Милдред рак перешел в стадию ремиссии после того, как она начала принимать экстракт морских водорослей. О, значит, он действует. А может, и нет. Кто знает? Существует лишь один безошибочный метод правильного распознавания паттернов, и этот метод – научный. Только после того, как группа больных раком, принимающих экстракт морских водорослей, будет рассматриваться в сравнении с контрольной группой, можно сделать обоснованный вывод (да и то не всегда).
Пока я пишу эти строки, поднимается ажиотаж в связи с одной из форм казусной ассоциации, имеющей отношение к прививкам и аутизму: ряд родителей, воспитывающих детей-аутистов, утверждают, что вскоре после того, как их детям (А) были сделаны прививки против кори, свинки и краснухи (вакцина MMR), у детей (В) был диагностирован аутизм. Вот случай паттерничности, которая действительно принимается во внимание. В 2009 году во время Национального дня повышения информированности об аутизме Ларри Кинг в своем шоу провел дебаты, в которых за его столом с одной стороны присутствовали два исследователя-медика, эксперты по аутизму и вакцинам, которые объясняли, что между этими двумя событиями ни разу не было выявлено никакой связи, что предположительно токсичное вещество тимеросал не применяется при производстве вакцин с 1999 года и что у детей, родившихся после запрета на тимеросал, все так же диагностируют аутизм. С другой стороны сидели актер Джим Кэрри и его подруга и бывший «кролик» из Playboy Дженни Маккарти с видеозаписями своего прелестного сына, демонстрирующего явные признаки аутизма. Кому вы поверите – двум ученым умникам, располагающим опытом или гламурной паре знаменитостей? Вот классический случай попирания эмоциональным мозгом рационального: Маккартни задевала самые чувствительные душевные струны зрителей, в то время как ученые пытались объяснить, каким образом в научной сфере собираются доказательства – посредством тщательно контролируемых экспериментов и эпидемиологических исследований. В тот день рациональные удила вновь оказались во рту эмоционального коня, но поводья не задавали направление.
Проблема, с которой мы столкнулись, заключается в том, что суевериям и вере в магию миллионы лет от роду, а науке с ее методами контроля мешающих переменных, призванными избежать ложноположительных результатов, – всего несколько столетий. Казусное мышление дается естественно, научное требует подготовки. Любому торгашу от медицины, обещающему, что А излечит В, достаточно привести в пример пять успешных случаев исцеления в форме хвалебных отзывов.
Б. Ф. Скиннер первым из ученых систематически изучал «суеверное» поведение у животных, отмечая, что когда пищу предлагали голубям через произвольные промежутки времени, а не по более предсказуемому строгому расписанию с подкреплением, при котором клевание клавиши, помещенной в бокс, где содержался голубь, приводило к выдаче пищи через небольшой кормораздатчик (рис. 1), голуби демонстрировали ряд странных поступков (например, прыжки из стороны в сторону или кружение против часовой стрелки) перед тем, как клюнуть клавишу. Птицы исполняли нечто вроде «танца для вызова дождя». Голуби поступали так потому, что для них было установлено расписание подкрепления с переменным интервалом, согласно которому временной интервал между получением пищи как поощрения за клевание клавиши варьировался. Все, что происходило в этом промежутке времени между клеванием клавиши и подачей устройством пищи, маленький голубиный мозг воспринимал как паттерн.
Казусное мышление дается естественно, научное требует подготовки. Любому торгашу от медицины, обещающему, что А излечит В, достаточно привести в пример пять успешных случаев исцеления в форме хвалебных отзывов.
Подтверждая мой тезис о том, что подобные паттерничности играют важную роль в эволюции поведения в ответ на стимул в меняющемся окружении, Скиннер отмечал, что «реакция каждого рода почти всегда повторялась в одной и той же части клетки и обычно была связана с ориентацией по отношению с какой-либо из деталей клетки. Эффект подкрепления был призван приучить птицу реагировать на некий аспект окружения, а не просто выполнять ряд движений». Такое «суеверное» поведение характеризовалось интенсивными повторами, обычно пять-шесть раз примерно за пятнадцать секунд. Скиннер заключал: «Птица ведет себя так, словно есть причинная зависимость между ее поведением и получением пищи, несмотря на отсутствие подобной связи».[36] В мозге птицы (А) вращение вокруг своей оси и клевание клавиши связалось с (В) едой. Это и есть базовая паттерничность. Если вы сомневаетесь в ее влиянии на человеческое поведение, посетите какое-нибудь казино в Лас-Вегасе и понаблюдайте за людьми возле игровых автоматов, а также за разнообразными попытками этих людей найти паттерн между (А) рывком рукоятки автомата и (В) выигрышем. У голубей, конечно, птичьи мозги, но когда речь заходит о базовой паттерничности, наш мозг мало чем отличается.
Рис. 1. Паттерничность у голубей
В скиннеровском боксе лаборатории Дугласа Наварика в Университете штата Калифорния в Фуллертоне, где я проводил исследования процесса обучения в 1970-х годах, один из наших голубей научился клевать две клавиши (вверху), чтобы получить зерно из кормораздаточного устройства (внизу). Скиннер обнаружил, что при произвольном предоставлении пищевого подкрепления действия, которые голубю довелось выполнить непосредственно перед получением пищи, повторялись и в следующий раз, например один поворот влево перед клеванием клавиши. Это и есть паттерничность голубя, или усвоение суеверия. Фото автора.
Вдохновленный классическими экспериментами Скиннера, Коити Оно из университета Комадзава, Япония, поместил испытуемых-людей в аналог скиннеровского бокса – в будку с тремя рычагами.[37] Независимо от нажатия рычагов (но об этом испытуемые не знали) им показывали счетчик, который начислял по одному очку, за которым следовали вспышка света и звуковой сигнал (нечто вроде игорного автомата в миниатюре). Очки начислялись в соответствии с режимом подкрепления с переменным интервалом (как у голубей) в среднем 30 секунд (с разбросом от 3 до 57 секунд) или 60 секунд (с разбросом от 25 до 95 секунд). Перед экспериментом испытуемых проинструктировали: «Экспериментатор не требует от вас никаких конкретных действий. Но если вы предпримете что-либо, то получите очки на счетчике. А теперь постарайтесь набрать как можно больше очков».
Поскольку испытуемые не могли предугадать, когда им будут начислены очки (так как режим начисления был переменным), и поскольку люди от природы наделены склонностью дергать рычаги, кое-кто предположил наличие связи между (А) дерганием рычагов и (В) получением очков. Паттерничность. Это было нечто невообразимое. Испытуемому № 1 удалось получить очко после дергания рычагов в следующем порядке: левый, средний, правый, правый, средний, левый, и он повторял этот паттерн еще три раза. Испытуемый № 5 начал сеанс с коротких рывков за все рычаги, причем очки накапливались независимо от рывков, но затем случайно очко было начислено в тот момент, когда испытуемый держался за средний рычаг, в итоге у него сложился суеверный ритуал: три коротких рывка, после которых он просто брался за средний рычаг. Разумеется, чем дольше он держался за этот рычаг, тем выше была вероятность получения еще одного очка (поскольку их начисляли в режиме с переменным интервалом). К десятой минуте получасового сеанса испытуемый № 5 уже знал свой ритуал назубок. Самый удивительный ритуал сложился у испытуемой № 15. Через пять минут после начала ее сеанса очко было начислено в тот момент, когда она случайно коснулась счетчика очков. После этого она начала касаться всего, до чего могла дотянуться, и, конечно, поскольку очки ей продолжали начисляться, эти странные касания получили подкрепление. На десятиминутной отметке испытуемая получила очко, подпрыгнув на полу, после чего перестала дотрагиваться до всего подряд и избрала прыжки своей новой стратегией, которая достигла кульминации в момент начисления очка при случайном прикосновении к потолку. В результате испытуемой пришлось завершить сеанс досрочно, так как она выбилась из сил, прыгая с целью прикоснуться к потолку.
Суеверия – всего лишь случайная форма обучения.
С технической точки зрения, пользуясь словами Оно, «суеверное поведение определяется как поведение, вызванное не зависимым от реакции режимом подкрепления, при котором существует лишь случайная взаимосвязь между реакцией и предоставлением подкрепления». Это причудливый способ сказать, что суеверия – всего лишь случайная форма обучения. Это паттерничность. Можно ли отучиться от таких заученных суеверных «паттерничностей»? Можно. В 1963 году гарвардские коллеги Скиннера Чарльз Катания и Дэвид Каттс провели испытуемых-людей по пути голубей, объяснив каждому из 26 студентов, что они должны нажимать одну из двух разных кнопок в боксе всякий раз, когда загорается желтая лампочка, и пытаться набрать как можно больше очков на счетчике. Когда испытуемый получал очко, загоралась зеленая лампочка. Красная лампочка указывала, что сеанс закончен, и это происходило, когда испытуемый набирал сотню очков. Испытуемые не подозревали, что очки приносило только нажатие правой кнопки, и эти очки начисляли в соответствии с режимом подкрепления с переменным интервалом, причем средний промежуток между начислением очков составлял 30 секунд. Результаты свидетельствовали о том, что человеческий мозг не менее суеверен, чем мозг птицы: большинство испытуемых быстро разработали суеверный паттерн нажатия кнопок, распределив внимание между левой и правой, поскольку, если они нажимали левую кнопку непосредственно перед тем, как правая приносила очко, данный конкретный паттерн получал подкрепление. Как только испытуемые устанавливали суеверный паттерн нажатия кнопок, они следовали этому паттерну на протяжении всего сеанса, так как продолжали получать за него подкрепление.
Для того чтобы исключить ложноположительный паттерн первого рода, Катания и Каттс ввели так называемую отсрочку переключения (COD), которая увеличивала период времени между нажатиями левой кнопки и последующими подкрепленными нажатиями правой кнопки, тем самым обособляя их от любого значимого паттерна. То есть в том случае, когда (А) левая кнопка некорректно ассоциировалась с (В) очком, складывался суеверный паттерн, но при разносе А и В по времени ассоциативная связь распадалась. Как следовало ожидать и надеяться, людям понадобилась более продолжительная отсрочка переключения, чем голубям, поскольку, видимо, мы наделены более выраженной по сравнению с птицами когнитивной способностью удерживать ассоциации в памяти. Однако это палка о двух концах. Наша более выраженная способность к обучению зачастую компенсируется более выраженной способностью к магическому мышлению. От суеверий у голубей легко избавиться, у людей же сделать это гораздо труднее.[38]
Животные тоже знают
Паттерничность распространена в царстве животных. Проведенные в 50-х годах ХХ века ранние исследования Нико Тинбергена и Конрада Лоренца, первопроходцев в изучении этологии (эволюционных истоков поведения животных), продемонстрировали способность многих организмов быстро формировать стойкие паттерны. Лоренц, например, выявил импринтинг – одну из форм зависящего от фазы развития обучения, при котором у молодой особи вида в критический период ее развития образуется определенный и устойчивый паттерн памяти для того существа или предмета, которое появляется перед этой молодой особью в данный краткий промежуток времени. Так, изучая птенцов серых гусей, Лоренц обнаружил, что в критический период между тринадцатью и шестнадцатью часами от роду гусята обычно видят мать, в итоге ее образ запечатлевается у них в мозге. Подтверждая свою гипотезу, озорник Лоренц принимал меры, чтобы в критический момент самому оказаться в поле зрения гусят, и в дальнейшем целая стая птиц бегала по территории исследовательской станции за «мамашей» Конрадом.[39]
Одну из форм обратного импринтинга можно наблюдать у людей в виде запрета на инцест. Два человека, которые провели рядом критический период детства, вряд ли найдут друг друга сексуально привлекательными, когда повзрослеют. Эволюция заложила в нас это общее правило: не спаривайся с тем, с кем вырос, поскольку это скорее всего твои братья и сестры, следовательно, генетически слишком схожие с тобой особи.[40] Опять-таки генетических вычислений мы не делаем. Естественный отбор производит расчеты за нас и наделяет нас эмоциями, в случае инцеста – отвращением. Наш мозг в результате развития восприимчив к формированию «паттерничностей» инцеста, и это происходит даже с людьми, с которыми вместе мы выросли, но которые являются нашими сводными родственниками или генетически не связаны с нами. Это ошибка первого рода, ложноположительное срабатывание, и оно развилось ввиду того, что в нашем палеолитическом прошлом окружающие в домах нашего детства были преимущественно кровными родственниками.
Исследуя поведение серебристой чайки, Нико Тинберген заметил, что птенец, увидев желтый клюв матери с красным пятном, сразу начинает клевать его, побуждая мать отрыгивать пищу и кормить птенца. Дальнейшие экспериментальные исследования этого феномена показали, что желтые клювы с красным пятном птенцы клюют в три раза чаще, чем одноцветные желтые клювы без красного пятна. Тинберген обнаружил, что выращенные в изоляции и выкормленные человеком птицы иногда клюют вишни или красные круги на подошвах теннисных туфель. Это свидетельствует о том, что даже в очень раннем возрасте у птенцов наблюдается врожденное предпочтение красного цвета, особенно если он находится на клюве (рис. 2). Тинберген зашифровал эту последовательность действий таким образом: сигнальный раздражитель приводит в действие врожденный пусковой механизм в мозге, что влечет за собой фиксированную последовательность действий, или СР-ВПМ-ФПД. В случае с птенцом серебристой чайки красное пятно, отчетливо выделяющееся на желтом клюве его матери, служит сигнальным раздражителем, вызывающим срабатывание врожденного пускового механизма в мозге птенца и заставляющим его осуществить фиксированную последовательность действий – клевать красное пятно. В свою очередь, для его матери это служит сигнальным раздражителем, вызывает срабатывание врожденного пускового механизма в ее мозге и приводит к фиксированной последовательности действий – отрыгиванию пищи.[41]
а. Нико Тинберген обнаружил: когда птенец серебристой чайки видит желтый клюв своей матери-чайки с красным пятном на нем, то сразу начинает клевать это пятно, заставляя мать отрыгнуть пищу и покормить птенца. Это процесс «сигнальный раздражитель (СР) – врожденный пусковой механизм (ВПМ) – фиксированная последовательность действий (ФПД)». Из: Джон Олкок, «Поведение животных: эволюционный подход» (John Alcock, Animal Behavior: An Evolutionary Approach, Sunderland, Mass.: Sinauer Associates, 1975), с. 164. Первоначально опубликовано в Нико Тинберген и А. С. Пердек, «О ситуации с раздражителем, вызывающим реакцию просьбы у недавно вылупившихся птенцов серебристой чайки» (Niko Tinbergen, A. C. Perdeck, On the stimulus situation releasing the begging response in the newly hatched herring gull chick, Behaviour 3, 1950), 1–39.
b. Дальнейшие экспериментальные исследования феномена паттерничности СР-ВПМ-ФПД показали, что желтые клювы с красным пятном недавно вылупившиеся птенцы клюют в четыре раза чаще, чем желтые клювы без красного пятна, и, кроме того, некоторые формы клювов действуют как суперраздражитель, провоцирующий усиленное клевание. Из: Нико Тинберген и А. С. Пердек, Behaviour 3, 1950, 1–39. Перепечатано в: Джон Олкок, «Поведение животных: эволюционный подход» (John Alcock, Animal Behavior: An Evolutionary Approach, Sunderland, Mass.: Sinauer Associates, 1975), с. 150.
Рис. 2. Система паттерничности СР-ВПМ-ФПД
Почему и как мы узнаем лица
Распознавание лиц у людей – еще одна форма системы паттерничности СР-ВПМ-ФПД, которая начинает проявляться вскоре после рождения. Когда младенец видит счастливое лицо воркующей с ним матери или отца, это лицо служит сигнальным раздражителем, приводящим в движение врожденный пусковой механизм в мозге младенца и вызывающим фиксированную последовательность действий – ответную улыбку. В итоге возникает гармония взглядов, воркования и улыбок родителей и младенца, и между ними крепнут родственные узы. Причем лицо не обязательно должно быть настоящим. Две черные точки на листе картона тоже вызывают у младенца улыбку, а одна точка – нет, указывая, что эволюция заложила в мозг младенца определенную программу, побуждающую его искать и находить упрощенное изображение лица – от двух до четырех значимых точек: два глаза, нос и рот, которые можно представить даже в виде двух точек, одной вертикальной и одной горизонтальной черты.
Программное обеспечение для распознавания лиц было встроено в наш мозг эволюцией по причине важной роли, которую играет лицо в установлении и поддержании отношений, чтении эмоций, определении доверия в социальном взаимодействии. По белкам глаз собеседника мы определяем направление его взгляда. Расширение зрачков собеседника мы воспринимаем как признак возбуждения (в том числе сексуального, гневного или иного). Мы сканируем лица окружающих в поисках утечки эмоций – грусти, отвращения, радости, удивления, гнева и счастья. Мы тонко подмечаем разницу между настоящей и поддельной улыбкой, для первой из которых характерен подъем внешних век. Лица имеют большое значение для таких общественных приматов, как мы. Вот почему мы склонны видеть лица в беспорядочных рисунках природы: мой излюбленный пример – лицо на Марсе, а на самом деле изъеденная эрозией гора, но известны и многие другие (рис. 3).
В настоящее время нейробиологам известно, какой участок мозга распознает лица и обрабатывает полученную информацию о них. Как правило, в височных долях мозга (чуть выше ушей) находится структурный элемент, названный веретенообразной извилиной, который, как нам известно, активно участвует в распознавании лиц, поскольку его повреждения затрудняют или делают невозможным распознавание даже знакомых лиц, в том числе и собственного, увиденного в зеркале! В частности, существуют два отдельных проводящих нейронных пути: один для обработки лиц в общем, второй для обработки характерных черт лица. Эти процессы осуществляют нейроны двух разных типов: крупные (magno) клетки, составляющие сравнительно высокоскоростные крупноклеточные проводящие пути, обрабатывающие большие рецептивные поля и несущие информацию (крупночастичные данные) о низких пространственных частотах (лицо в общем), и клетки меньшего размера, составляющие сравнительно менее скоростные мелкоклеточные проводящие пути, которые обрабатывают небольшие рецептивные поля и несут информацию (мелкочастичные данные) о высоких пространственных частотах (подробностях лица – таких, как глаза, нос и рот).
Рис. 3. Лица повсюду
Человеческое лицо играет настолько важную роль в проявлении эмоций, что сети распознавания лиц (см. подробности в тексте) в нашем мозге эволюционировали до такой степени, что мы видим лица повсюду, куда только ни смотрим. Вот лишь несколько примеров.
a. Лицо на Марсе, первый зернистый снимок, сделанный во время экспедиции космического аппарата «Викинг» в 1976 году. Снимок любезно предоставлен НАСА.
b. Лицо на Марсе, более детальный снимок, сделанный в 2000 году с более близкого расстояния во время полета космического аппарата «Марс Сервейор». Снимок любезно предоставлен НАСА.
c. «Смайлик» на Марсе. Снимок любезно предоставлен НАСА.
d. Голова индейского вождя или беспорядочное нагромождение холмов и долин? Это место находится в округе Сайприс, Альберта, Канада, к юго-востоку от Калгари и чуть севернее границы США. Переверните книгу, чтобы посмотреть на изображение под другим углом, или задайте в Google Maps координаты (+50є 0’ 38.20», –110є 6’ 48.32»), затем увеличьте изображение и поверните его, чтобы своими глазами увидеть, как исчезают и появляются очертания лица. Снимок любезно предоставлен Google Maps.
е. Какой из перевернутых снимков президента Барака Обамы выглядит странно? Переверните книгу, чтобы выяснить это (объяснение смотрите в тексте). Эта иллюзия первоначально была открыта Питером Томпсоном из университета Йорка и упомянута в публикации 1980 года (Питер Томпсон, «Маргарет Тэтчер: новая иллюзия», Peter Thompson, “Margaret Thatcher: A New Illusion”, Perception 9, № 4, 1980, 483–484). Иллюзию на примере снимков Обамы можно найти по адресу http://www.moillusions.com/2008/12/who-says-we-dont-have-barack-obama.html.
Более того, по-видимому, в первую очередь мозг обрабатывает общую форму лица, его очертания, два глаза и рот, и только затем – подробности лицевых характеристик – таких, как глаза, нос и рот. Вот почему мы, рассматривая перевернутые фотографии президента Обамы (рис. 3), сразу же узнаем его; но если присмотреться, вы заметите, что на одном снимке его глаза и рот выглядят как-то странно. Переверните книгу «вверх ногами», и вы поймете, в чем дело. Вот вам влияние двух разных систем распознавания лиц, действующих с различной скоростью и степенью детализации. Сначала производится быстрая оценка и достигается понимание, что перед нами лицо, затем происходит узнавание – это лицо человека, которого мы знаем, а после этого – обработка деталей лица, процесс, занимающий более длительное время. Первый осуществляется быстро и бессознательно, второй – медленно и осознанно.[42]
Эта разница между медленной и быстрой обработкой информации представляет интерес, поскольку в поисках нейронных коррелятов сознания большинство теорий подразумевает, что быстрая бессознательная обработка информации происходит еще до более медленного осознанного понимания. В известном исследовании 1985 года, проведенном нейробиологом Бенджамином Либетом, электроэнцефалограмму делали участникам, сидящим перед экраном, на котором точка двигалась по кругу (как секундная стрелка по циферблату). Участников эксперимента просили выполнить два задания: (1) заметить, какое положение точка занимала на экране, когда они впервые осознали желание действовать, и (2) нажать кнопку, которая записывала положение точки на экране. Промежуток между первым и вторым действием составил двести миллисекунд. Иначе говоря, две десятые секунды проходили между мыслью о нажатии кнопки и действительным нажатием этой кнопки. Электроэнцефалограммы для каждого эксперимента показали, что мозговая активность, связанная с инициированием действия, была сосредоточена преимущественно во вторичной двигательной коре и что этот участок мозга активизировался за триста миллисекунд до того, как участник эксперимента сообщал о том, что впервые заметил за собой осознанное решение действовать.
То есть осознание нами намерения сделать что-либо влечет за собой волну ассоциирующейся с этим действием мозговой активности, распространяющуюся примерно за триста миллисекунд до действия: три десятые секунды проходит после того, как мозг делает выбор, и до того, как мы осознаем этот выбор. Прибавьте к этому времени обработки еще две десятые секунды на то, чтобы осуществить выбор, и это будет означать, что проходит целых полсекунды между возникновением в мозге намерения сделать что-либо и нашим осознанием реального осуществления этого действия. Нейронная деятельность, предшествующая намерению действовать, недосягаема для нашего сознающего разума, поэтому мы испытываем ощущение свободы воли. Однако на самом деле это иллюзия, вызванная тем фактом, что мы не в состоянии выявить причину осознания нашего намерения действовать.[43] Вместе взятые эти исследования свидетельствуют о том, как глубоко укоренена паттерничность в нашем мозге; она встроена в наше подсознание и порождает паттерны, находящиеся за пределами нашего сознания.
Последний пример паттерничности, связанной с распознаванием лиц, – уже достаточно хорошо изученные приветственные выражения лица, обнаруженные почти во всех группах людей в мире (за исключением тех групп, в которых подобные гримасы подавляются особенностями культуры, например, в Японии). Приветствуя друг друга издалека, люди улыбаются и кивают, а если они настроены дружелюбно, то поднимают брови быстрым движением примерно за одну шестую секунды. В 60-х годах ХХ века австрийский этолог Иренеус Айбль-Айбесфельдт путешествовал по всему миру, снимая людей хитроумно усовершенствованной камерой с угловым объективом, благодаря чему казалось, будто бы объектив направлен в одну сторону, а в это время съемки производились под углом девяносто градусов к направлению, на которое указывал объектив. Таким образом, выражения лиц людей как в городах Европы, так и в селениях Полинезии удалось «ненавязчиво запечатлеть», а затем проанализировать при замедленном воспроизведении. Оказалось, что повсюду в мире имеется присущий людям паттерн приветствий, понимание которого заложено в нас природой и не требует никакой культурной подготовки. Этот паттерн прослеживается не только в случаях радостных приветствий. Айбль-Айбесфельдту удалось также запечатлеть у представителей совершенно разных культур поразительное сходство разнообразных эмоций, таких, как гнев, для которого характерны приоткрытые уголки рта, нахмуренные брови, стиснутые кулаки, топание ногами о землю и даже бросание предметов.[44] В дальнейшем результаты исследований Айбля-Айбесфельдта подтвердил Пол Экман, вдвоем они представили корпус неопровержимых свидетельств, относящихся к эволюционному происхождению паттерничности выражений лица[45] (рис. 4).
Нейронная деятельность, предшествующая намерению действовать, недосягаема для нашего сознающего разума, поэтому мы испытываем ощущение свободы воли. Однако на самом деле это иллюзия, мы не в состоянии выявить причину осознания нашего намерения действовать.
Рис. 4. Врожденный паттерн приветственных выражений лица у людей всего мира
Австрийский этолог Иренеус Айбль-Айбесфельдт объехал весь мир, снимая приветствующих друг друга людей скрытой камерой. Он обнаружил, что люди приветствуют друг друга издалека, улыбаясь и кивая, а если они настроены дружелюбно, то поднимают брови быстрым движением примерно за одну шестую секунды. Это пример врожденной паттерничности выражений лица. Из «Этологии» Иренеуса Айбль-Айбесфельдта (Irenaus Eibl-Eibesfeldt, Ethology, New York: Holt, Rinehart and Winston, 1970).
Подражание и маскировка
Мимикрия – еще одна форма паттерничности. В уже упоминавшейся статье об эволюции паттерничности Фостер и Кокко представили три примера: (1) хищники, которые обычно остерегаются поедать опасных желтых и черных насекомых, также обходят стороной безвредных насекомых с подобной черной и желтой окраской;[46] (2) естественные враги змей, хищники, обычно старающиеся не нападать на ядовитые виды змей, избегают также неядовитые виды, мимикрирующие под опасные;[47] (3) одноклеточные микроорганизмы E.coli (обнаруженные в кишечнике человека) замечены в движении в сторону физиологически неактивного метил-аспартата, поскольку они участвуют в переваривании физиологически активного истинного аспартата.[48] Другими словами, у этих организмов сформированы значимые ассоциации между раздражителями (зрительными, вкусовыми) и эффектом этих раздражителей (опасный, ядовитый), поскольку такие ассоциации крайне необходимы для выживания; способности формировать такие ассоциации отдается предпочтение, следовательно, ею могут воспользоваться другие организмы, чтобы вводить в заблуждение систему.
При мимикрии, как в первом примере, происходит следующее: ввиду изначальной ассоциации между (А) черными и желтыми насекомыми и (В) опасностью неопасных насекомых, по виду напоминающих опасных, хищники также начинают обходить стороной, таким образом, выживанию способствует и передается вместе с генами окраска, которая в большей мере соответствует окраске опасных видов. Второй пример иллюстрирует тот же принцип мимикрии и применения ассоциаций А-В, при котором эволюция благоприятствует тем видам неядовитых змей, которые внешне напоминают ядовитые. «И действительно, за изменением в окружении следует эволюционное отставание, открывающее путь суеверному поведению, – объясняли Фостер и Кокко, – при котором организм ассоциирует два события, некогда бывшие причинно-следственно связанными, но уже не являющиеся таковыми, например, хищник уже вымер, но его добыча по-прежнему прячется по ночам».
Третий пример с E.coli, плывущими на вкус вещества, химически родственного аспартату, поскольку изначально отдавали предпочтение последнему, имеет явные параллели с тем, как людям нравятся сахарозаменители, а также с современной проблемой избыточного веса. В естественном окружении (А) пища со сладким насыщенным вкусом прочно ассоциируется с (В) питательностью и ценностью. Следовательно, нас тянет на любую сытную сладкую пищу, и поскольку когда-то она встречалась редко, в нашем мозге не сформировалось нейронной сети, отвечающей за насыщение, – сети, которая отключала бы механизм голода, поэтому мы едим столько подобной пищи, сколько можем вместить. На другом конце вкусового спектра находится хорошо известный эффект отвращения к вкусу, обучение методом одной пробы, при котором сочетание вкуса пищи или питья с острой тошнотой и рвотой часто приводит к длительному отвращению к этой пище или питью. В моем случае это было сочетание в аспирантуре (А) избытка дешевого красного вина с (В) рвотой, продолжавшейся всю ночь, в результате чего мне на протяжении последующих десятилетий было трудно наслаждаться вкусом красных вин, в том числе и дорогих. Эволюционный смысл ясен: пищу, которая может убить вас (но не убивает), ни в коем случае не следует пробовать во второй раз, поэтому обучение методом одной пробы эволюционировало как важный способ адаптации.
Сверхнормальные раздражители
Сверхнормальные раздражители сочетают принципы мимикрии и систему СР-ВПМ-ФПД и являются еще одним примером врожденной формы паттерничности. К примеру, Нико Тинберген обнаружил, что птенцы чайки еще усерднее клюют более длинный и тонкий макет клюва, чем настоящий клюв их матери. Кроме того, он исследовал один из видов птиц, которые обычно откладывают маленькие бледно-голубые яйца в серую крапинку, и обнаружил, что может добиться, чтобы птицы предпочитали высиживать гигантские ярко-голубые яйца, испещренные черными кружочками. Это один из способов перехитрить мозг, заранее запрограммированный эволюцией на ожидание определенных паттернов; при этом способе на мозг воздействуют теми же паттернами, но в преувеличенной форме.[49]
Эволюционный психолог из Гарвардского университета Дейрдре Барретт в книге «Сверхнормальные раздражители» (Supernormal Stimuli, 2010) приводит многочисленные примеры древней и врожденной паттерничности человека, взятые под контроль современным миром.[50] Барретт рассказывает не только о паттерне, связанном со сладкой и сытной пищей, который, как уже было сказано, приводит к избыточному весу, но и о том, как современность ставит себе на службу издавна свойственные нам паттерны половых предпочтений, в результате чего от женских лиц и фигур ожидают соответствия сверхнормальным раздражителям, образец которых – совершенные (и доведенные до совершенства) супермодели с длинными ногами, фигурой типа «песочные часы», соотношением окружности талии к окружности бедер, равным 0,7, увеличенным бюстом, идеально симметричными лицами, безупречно чистой кожей, полными губами, большими соблазнительными глазами с расширенными зрачками, густой шапкой пышных волос. В окружении, где жили наши предки эпохи палеолита, «нормальные» величины этих физических характеристик свидетельствовали о генетическом здоровье организма, таким образом, естественный отбор благоприятствовал эмоциональному предпочтению, отдаваемому обладательницам подобной внешности. Как питательная, сытная и редко встречающаяся в природе пища, такие физические характеристики вызывают стойкое и неутолимое влечение, поэтому наш мозг можно обмануть, заставить его считать, что чем больше, тем лучше.
Разумеется, сегодня никто не ходит по ночным клубам с кронциркулем, чтобы измерять соотношение окружностей талии и бедер или симметричность лица. Эволюция выполнила эти измерения за нас, а нам оставила такие основополагающие эмоции, как половое влечение. В системе СР-ВПМ-ФПД такие «нормальные» характеристики действуют как сигнальный раздражитель, приводящий в действие врожденный пусковой механизм мозга – возбуждение, которое влечет за собой фиксированную последовательность действий, направленную на установление контакта с целью полового сношения. Таким образом, все «сверхнормальные» раздражители – силиконовая грудь, губные импланты, макияж, подчеркивающий глаза, румяна на щеках, высокие каблуки для визуального удлинения ног и так далее – провоцируют еще более сильную эмоциональную и поведенческую реакцию.
Разумеется, и предпочтения женщин, относящиеся к мужчинам, также естественны и реальны. Женщин влечет к мужчинам, которые выше ростом, с узкой талией и широкими плечами, стройным и мускулистым телосложением, симметричными лицами, чистой кожей, сильной линией челюсти и подбородка. Все эти характеристики связаны с нормальным соотношением тестостерона и других гормонов и свидетельствуют о генетическом здоровье при выборе партнера для обзаведения потомством. Но поскольку визуальным аспектом сексуальности занимаются преимущественно мужчины, порнография как сверхнормальный раздражитель почти всецело ориентирована на мужчин. Порно для женщин – в сущности, пародия на порно, в котором полностью одетые мужчины занимаются домашней работой («я только что пропылесосил весь дом!») – встречается главным образом в «мыльных операх», девчачьих мелодрамах и особенно в любовных романах, где героиня «находит единственного мужчину, который предназначен ей судьбой, и завладевает его сердцем», пишет Барретт. «При этом секс может быть явным, подразумеваемым или не предполагающимся до предложения руки и сердца, означающего финал книги».[51]
В сверхнормальных раздражителях присутствуют и многие другие формы предварительно запрограммированной паттерничности. К примеру, естественный для нас «территориальный императив», или рефлекс защиты своего участка, вызывает у нас острое желание охранять то, что принадлежит нам, особенно территорию в буквальном смысле слова, в виде земли, сообщества и государства. Он тоже был узурпирован современностью. Как отмечает Барретт, существует «непреодолимое стремление обеспечивать потомство; от этого практически напрямую зависит выживание чьих-либо генов». Но в современном мире понятие территории приобрело сверхнормальные масштабы. «Сейчас влиятельные и богатые могут направить свои инстинкты на создание сверхнормальных семейных поместий, трастовых фондов, рассчитанных на многие поколения, а когда речь идет о монархиях, – на постоянное правление семьи».[52]
Порно для женщин – в сущности, пародия на порно, в котором полностью одетые мужчины занимаются домашней работой.
Большинство территориальных животных решают территориальные споры жестами угрозы, криками, а в наихудшем случае из возможных – с помощью краткого физического нападения, при котором одну из сторон могут отпихнуть, толкнуть или даже укусить. И действительно, в лабораторных экспериментах приматологам с помощью пристального взгляда удавалось спровоцировать самцов макаки-резуса на угрожающие жесты, другие демонстрации угрозы и даже агрессивные движения в их сторону – для этого достаточно было просто смотреть на макак в упор и держать рот открытым. Если вновь вернуться к системе СР-ВПМ-ФПД, то замкнутые веки и открытый рот служат сигнальным раздражителем, приводящим в действие врожденный пусковой механизм гнева, а вслед за ним фиксированную последовательность действий, имеющих отношение к агрессии или взаимной демонстрации угрозы. В этом исследовании также содержится прямое свидетельство ВПМ, полученное методом регистрации отдельных нейронов ствола головного мозга обезьян: когда экспериментатор пристально смотрел на обезьяну, у нее наблюдался значительный рост нейронной активности. Когда экспериментатор отводил взгляд, нейронная активность снижалась наряду с агрессивной реакцией.[53]
Контроль над всем, что происходит, и магическое мышление
Паттерничности возникают отнюдь не произвольно, они имеют отношение к контексту и окружению организма, а также к тому, в какой степени он убежден, что контролирует это окружение. Это свойство психологи называют локусом контроля. Люди с преобладанием внутреннего локуса контроля склонны считать, что они добиваются результата и контролируют обстоятельства, в которых находятся, в то время как людям с преобладанием внешнего локуса контроля свойственно полагать, что обстоятельства неподвластны им и что все происходящее с ними определяют внешние факторы.[54] Суть в том, что наличие выраженного внутреннего локуса контроля придает нам больше уверенности в своих личных суждениях, побуждает более скептически относиться к внешним авторитетам и источникам информации, а также в меньшей степени подчиняться внешним влияниям. В сущности, люди, которые считают, что «скептически» относятся к паранормальному и сверхъестественному, как правило, обладают более выраженным внутренним локусом контроля, в то время как те, кто заявляет о своей «вере» в экстрасенсорное восприятие, спиритуализм, реинкарнацию и мистические события в целом, обычно имеют более выраженный внешний локус контроля.[55]
Локус контроля также обусловлен уровнем уверенности или неуверенности в физическом и социальном окружении. В известном исследовании суеверий у жителей островов Тробриан в южной части Тихого океана Бронислав Малиновский продемонстрировал, что по мере роста уровня неуверенности в окружении растет и уровень суеверного поведения. Малиновский отмечал это, в частности, у тробрианских рыбаков: чем дальше в море они уплывали, тем заметнее росла неуверенность в условиях, в которых они очутились, а также неуверенность в том, что они вернутся домой с уловом. Уровень суеверных ритуалов вырастал вместе с уровнем неуверенности. «Мы усматриваем магию там, где элементы случайности, а также эмоциональная игра между надеждой и страхом приобретают значительный размах, – объяснял Малиновский. – Мы не видим магии там, где стремления определенны, надежны и находятся под контролем рациональных методов и технологических процессов. Далее, мы находим магию там, где очевиден элемент опасности».[56]
Похожие наблюдения я сделал относительно суеверий среди спортсменов, особенно бейсболистов. Когда игрокам на поле 90 % времени сопутствует успех, они почти не обращаются к суеверным ритуалам, но стоит им взяться за биту, выйти к базе и потерпеть неудачу как минимум семь раз из десяти, как у них откуда-то вдруг появляется магическое мышление, они прибегают к всевозможным видам причудливого ритуального поведения, чтобы справиться с неуверенностью.[57]
В экспериментах 1977 года, целью которых было изучение риска и контроля, выяснилось следующее: если перед самым прыжком показать парашютистам фотографию, изображающую шумы или помехи (например, «снег» на экране телевизора), они различат в этих шумах несуществующую фигуру с большей вероятностью, чем в том случае, если показать им этот снимок заранее. Неуверенность вызывает у людей тревожность, а тревожность неразрывно связана с магическим мышлением. Например, исследование 1994 года показало, что страдающие тревожностью студенты первого курса, будущие обладатели дипломов магистра делового администрирования, восприимчивы к теориям заговора в большей мере, чем более уверенные в себе студенты второго курса. Даже такая примитивная эмоция, как голод, может повлиять на паттерничность восприятия. В исследовании 1942 года выяснилось, что когда изображения, которые можно было истолковать двояко, показывали и голодным, и сытым людям, первые с большей вероятностью видели изображения еды. Кстати, о нынешней рецессии: экономическое окружение способно вызвать ошибку восприятия, как в одном эксперименте, когда дети из бедных районов и рабочих семей были склонны переоценивать размер монет в отличие от детей из богатых районов и зажиточных семей.[58]
Взаимосвязь между свойствами личности, убеждениями и паттерничностью изучала психолог-экспериментатор Сюзан Блэкмор, известная вызвавшим шумиху переходом от веры в паранормальные явления в лагерь скептиков после многолетних исследований в попытках обнаружить ускользающие эффекты экстрасенсорного восприятия. Она установила, что людям, верящим в экстрасенсорное восприятие, свойственно смотреть на совокупности данных и видеть в них свидетельство существования паранормальных явлений, которого не усматривают в тех же данных скептики. Например, в ходе одного исследования Блэкмор и ее коллеги предложили участникам эксперимента оценить по шкале веру в паранормальные явления, а затем показали им фотографии самых обычных предметов, снятых с различной степенью зашумленности (0 %, 20 %, 50 % и 70 %), и спросили, могут ли участники определить, что за предметы перед ними. Результаты показали, что «верующие» значительно чаще «неверующих» видят предметы на самых зашумленных снимках, но ошибочно идентифицируют их (рис. 5).[59] Другими словами, эти участники замечали больше паттернов, но вместе с тем делали больше ложноположительных ошибок первого рода.
Неуверенность вызывает у людей тревожность, а тревожность неразрывно связана с магическим мышлением.
Рис. 5. Паттерничность и вера
Психолог Сюзан Блэкмор обнаружила, что люди, верящие в экстрасенсорное восприятие и другие виды паранормальных явлений, с большей вероятностью видят некий предмет на максимально зашумленном изображении в верхнем левом углу в отличие от тех, кто скептически относится к паранормальным явлениям. Однако «верующие» сделали больше ошибок при идентификации предметов.
Иллюстрации любезно предоставлены Сюзан Блэкмор.
Подобный эффект обнаружен в эксперименте, участников которого просили определить вероятность выпадения какого-либо числа при бросании игральной кости. Попробуйте повторить сами. Представьте себе, что у вас на ладони лежит игральная кость, вы три раза бросаете ее и записываете результат. Какая из последовательностей более вероятна – 2–2–2 или 5–1–3? Большинство участников эксперимента считает вторую последовательность более вероятной, поскольку выпадание трех двоек подряд представляется им маловероятным. Но на самом деле вероятность одинакова для обеих последовательностей, так как у игральной кости нет памяти, поэтому двойка может выпадать на ней несколько раз подряд с таким же успехом, как пятерка, затем единица и тройка. Этот психологический эффект называется избежанием повторений и по-разному действует на тех, кто верит, и на скептиков. Когда людям, которые верят в экстрасенсорное восприятие, предоставляют упомянутый выше выбор, они склонны считать вероятность последовательности 5–1–3 значительно более высокой, чем представляется скептикам. Иными словами, первые придают больше значения случайности.[60]
Еще более непосредственная связь между паттерничностью и воспринимаемым уровнем контроля над окружением была продемонстрирована в исследовании 2008 года, получившем описательное название «Утрата контроля усиливает восприятие иллюзорного паттерна». Специалисты в области менеджмента Дженнифер Уитсон из Техасского университета в Остине и Адам Галински из Северо-Западного университета выясняли, как внутриорганизационная обстановка влияет на психологические состояния. Определив «восприятие иллюзорного паттерна» (одну из форм паттерничности) как «идентификацию четкой и значимой взаимосвязи между произвольными или никак не связанными раздражителями (такими, как склонность усматривать ложные корреляции, видеть воображаемые фигуры, формировать суеверные ритуалы и воспринимать в том числе веру в теории заговора)», исследователи провели шесть экспериментов в подтверждение следующего тезиса: «когда люди не в состоянии объективно обрести ощущение контроля, они пытаются достичь его с помощью чувственного восприятия».[61] Зачем это людям? «Дело в том, – объясняла мне Уитсон, стараясь обрести ощущение контроля в тихом уголке оживленного аэропорта, в ожидании рейса между конференциями, – что ощущение контроля необходимо для нашего благополучия – мыслить яснее и принимать более взвешенные решения мы в состоянии, когда чувствуем, что контролируем ситуацию. Недостаток контроля вызывает острое чувство отвращения, а основной способ подкрепить наше ощущение контроля – понять, что происходит. В итоге мы инстинктивно выискиваем паттерны, способствующие восстановлению контроля над ситуацией, даже если эти паттерны иллюзорны».
Мы инстинктивно выискиваем паттерны, способствующие восстановлению контроля над ситуацией, даже если эти паттерны иллюзорны.
Уитсон и Галински предлагали участникам эксперимента сесть перед экраном компьютера и объясняли одной группе, что ее задача – догадаться, какое из двух изображений олицетворяет основную идею, выбранную компьютером. Например, участники могли увидеть заглавную А и строчную t – окрашенные, подчеркнутые, заключенные в круг или в квадрат. Затем участники эксперимента должны были предположить, о какой идее идет речь, например, что все заглавные буквы А красные. На самом деле никакой основной идеи не было, компьютер запрограммировали таким образом, чтобы он произвольно сообщал участникам эксперимента, что они либо «правы», либо «неправы». В итоге у них возникало ощущение утраты контроля. Другая группа не получала произвольной ответной реакции, и поэтому у нее сохранялось ощущение контроля над ситуацией. Во второй части эксперимента участникам показывали двадцать четыре «зашумленных» фотографии, на двенадцати из которых имелись скрытые изображения – рука, лошади, стул, планета Сатурн, а другие двенадцать состояли просто из зернистых точек, разбросанных в произвольном порядке (рис. 6 – пример с точками, изображающими Сатурн, и просто произвольными точками). Несмотря на то, что почти все участники правильно идентифицировали скрытое изображение, участники из группы недостаточного контроля (в отличие от участников из базовой группы) обнаружили больше паттернов на тех фотографиях, на которых не было скрытых изображений.
Во втором эксперименте Уитсон и Галински побуждали участников во всех подробностях припоминать пережитый ими опыт полного контроля или отсутствия контроля над ситуацией. Затем участники читали рассказы, в которых разрешению ситуации для персонажей предшествовал ряд никак не связанных с ней и суеверных действий (например, топанье ногой перед началом совещания), и эти действия приводили к успеху (например, одобрению некой идеи на совещании). Затем участников эксперимента спрашивали, считают ли они, что поведение персонажей связано с результатом. Те участники, которые вспоминали прошлый опыт отсутствия контроля, усматривали значительно более выраженную связь между двумя несвязанными событиями, чем те, кто вспоминал свой опыт ощущения контроля. Интересно, что участники из группы недостатка контроля, читавшие рассказ об одном служащем, не получившем повышение, склонны были считать причиной этого события закулисный заговор.
«Вспомните 11 сентября, – предложила Уитсон, когда я упомянул про время, потраченное скептиками на разоблачение теорий заговора. – Это наглядный пример тому, как нестабильность обстановки, вызванная атаками террористов, почти мгновенно и непосредственно породила целое поколение скрытых теорий заговора». Но 11 сентября действительно представляло собой заговор, напомнил я собеседнице, – только заговор девятнадцати членов «Аль-Каиды», чтобы влететь на самолетах в небоскребы, а не дело рук администрации Буша. В чем разница между этими двумя заговорами? «Возможно, то, что несмотря на почти немедленно распространившееся известие о причастности «Аль-Каиды», мы ощутили страшную неуверенность в будущем, испытали чувство потери контроля, – предположила Уитсон, – а оно привело к поискам скрытых паттернов, и «знатокам истины» об 11 сентября кажется, что эти паттерны они нашли».
Рис. 6. Поиски скрытого паттерна
Большинство людей способно увидеть на левой фотографии скрытое изображение Сатурна. А вы найдете скрытое изображение на фотографии справа? Если нет, тогда вам, вероятно, присуще ощущение контроля над собственной жизнью, поскольку участники эксперимента, оказавшиеся в ситуации, в которой они чувствовали недостаток контроля, с большей вероятностью находили некий паттерн в этом произвольном скоплении точек. Иллюстрации любезно предоставлены Дженнифер Уитсон.
Возможно. Полагаю, что это предположение верно лишь отчасти, но в игру вступает и другой фактор, который я называю агентичностью и подробно рассматриваю в следующей главе. А пока будем иметь в виду, что исследования систематически подтверждают: как только люди обнаруживают то, что представляется им причиной события, которое они только что наблюдали (иными словами, как только у них сформируется связь между А и В), они продолжают собирать сведения в подтверждение этой причинно-следственной связи, пренебрегая другими возможными объяснениями, если после установления первой причинно-следственной связи вообще задумываются о других объяснениях, чего они обычно не делают.
Примечательно то, что негативное событие, например проигрыш в спортивной игре или неудача в достижении цели, по-видимому, способствует еще более быстрому созданию причинно-следственных связей и поискам подтверждения для этих связей, особенно если событие оказалось неожиданным. Сторонние наблюдатели (обычно болельщики) выдвигают больше причинных объяснений, когда побеждающая команда неожиданно проигрывает значительно более слабому противнику («озадачивающее» поражение) или наоборот, чем в тех случаях, когда события можно было ожидать.[62] Например, я в течение всей жизни слежу за результатами обычно удачливой баскетбольной команды Los Angeles Lakers и могу подтвердить, что продолжительным сериям побед обычно дают такие простые объяснения, как слаженная командная работа, трудолюбие, врожденные способности игроков, в то время как случайные поражения порождают десятки дюймов газетных статей и часы радиоэфира, заполненные бесконечными поисками всевозможных причин, в числе которых разборки Коби и Шака, травмированная спина Фила, споры о гонорарах, слишком частые поездки, обилие отвлекающих моментов в Голливуде и т. п., словом, все, кроме того факта, что другая команда просто сыграла лучше.
Как только мы обнаруживаем то, что представляется нам причиной события, которое мы только что наблюдали, мы продолжаем собирать сведения в подтверждение этой причинно-следственной связи, пренебрегая другими возможными объяснениями.
Наиболее любопытные и практически значимые открытия Уитсон и Галински сделали в процессе исследования связи между недостатком контроля и восприятием паттернов на фондовой бирже. Контролем манипулировали с помощью описания ситуации на рынке как либо волатильной (одной группе участников показывали газетный заголовок «Инвесторов ждут бурные воды» и описание на один абзац, содержащий строчку, согласно которой инвестиции в рынок акций «подобны прогулке по минному полю»), либо стабильной (другой группе показывали заголовок «Инвесторам предстоит спокойное плавание» и описание на один абзац, содержащий строчку, судя по которой инвестирование в рынок акций подобно «прогулке по цветущему лугу»). Затем участникам предлагали никак не связанные с прочитанным данные об акциях; они читали подборку из двадцати четырех высказываний о финансах двух компаний, часть высказываний носила позитивный, часть – негативный характер. К компании А относились шестнадцать позитивных и восемь негативных высказываний, к компании В – восемь позитивных и четыре негативных. Но несмотря на то, что соотношение позитивных высказываний к негативным было одинаковым для обеих компаний (2:1), участники эксперимента, ранее узнавшие о «волатильности рынка» («Бурные воды») со значительно меньшей вероятностью вложили бы средства в компанию В по сравнению с участниками, узнавшими о «стабильности рынка» («Спокойное плавание»). Почему? Потому что участники, столкнувшиеся с «волатильностью рынка», запомнили больше негативных высказываний о компании В, в то время как участники, узнавшие о «стабильности рынка», точно запомнили количество негативных высказываний. Почему так произошло?
Это результат так называемой иллюзорной корреляции, восприятия причинно-следственной связи между двумя наборами переменных, между которыми этой связи нет, или переоценка связи между двумя переменными. Эффект иллюзорной корреляции особенно силен, когда у людей образуется ложная ассоциация между (Х) причастностью к статистически небольшой группе и (Y) редкими и обычно негативными характеристиками или поступками. Так, обычным явлением оказывается запоминание людьми тех дней, когда они (Х) вымыли машину и (Y) пошел дождь, сравнительно редким – свойственное белым американцам переоценивание количества арестов (Y) в среде афроамериканцев (Х).[63]
Что можно поделать с иллюзорной корреляцией и более общей проблемой выявления иллюзорных паттернов? В заключительном эксперименте Уитсон и Галински создавали ощущение утраты контроля у двух групп участников, а затем просили представителей одной группы обдумать свои главные жизненные ценности и утвердиться в мнении о них. Это испытанный метод снижения уровня усвоенной беспомощности. Затем исследователи представили участникам все те же «зашумленные» изображения и убедились: те участники, которые ощутили нехватку контроля, но не получили возможности самоутвердиться, увидели больше несуществующих паттернов, чем те, кто прошел этап самоутверждения.
Примечательно, что, как призналась Уитсон в разговоре со мной, этот протокол исследования она разрабатывала в один из особенно стрессовых периодов своей жизни, когда сама чувствовала, что почти полностью утратила контроль. Вот вам и лечебные свойства науки. Способ сработал. «Когда перед хирургической операцией, – продолжала рассуждать Уитсон, – людям подробно рассказывали о том, что им предстоит, уровень тревожности снижался, выздоровление проходило быстрее. Знание – еще одна форма контроля». Это напоминает исследование, проведенное в одном из домов престарелых Новой Англии в 1976 году гарвардским психологом Эллен Лангер и ее коллегой Джудит Родин, ныне президентом Рокфеллеровского фонда. Жителям этого дома престарелых давали растения и возможность раз в неделю смотреть фильмы, но с разной степенью контроля. Например, подопечные дома престарелых с четвертого этажа, которым поручили поливать растения и дали возможность выбирать один вечер в неделю, когда им хотелось бы посмотреть фильм, жили дольше и оставались более здоровыми, чем прочие обитатели того же дома, даже те, которым дали растения, но поливать их поручили обслуживающему персоналу. Именно ощущение контроля так явно отразилось на состоянии здоровья и благополучии.[64] Возможно, это имел в виду Вольтер, когда в финале «Кандида» главный герой отвечает на заявление доктора Панглоса о том, что «все события неразрывно связаны в лучшем из возможных миров»: «Это вы хорошо сказали, – отвечал Кандид, – но надо возделывать наш сад».
Опасный вред суеверий, предрассудков и псевдонауки
Временами мои слова о вреде суеверий оспаривают примерно в таких выражениях: «Ладно вам, Шермер, пусть у людей будут свои заблуждения. Что в этом плохого?» Если пока оставить без внимания такие развлечения, как чтение гороскопа в газете или предсказания, найденного в печенье, обычно я отвечаю, что жить лучше в реальном, а не в вымышленном мире. А вред в последнем случае может быть весьма серьезным, если наша паттерничность относится к ложноположительному срабатыванию первого рода.
Читать бесплатно другие книги:
