Morpho menelaus Мамонова Виктория

было время, когда всё био- только и было,

что глупым планктоном в чреве огромном;

а после мы стали, как деревья, взрослыми;

на случай: если и филопрорывы наскучат —

мы причалим к берегам синими лучниками.

Как синими? А с каким у тебя еще цветом ассоциируются легкость, изменчивость и подвижность состояний?! Нам ведь так хочется жить во всех реальных и потенциальных, параллельных и пересекающихся мирах.

7

и какая уж тут жизнь взаймы?! свою бы донести

в душе, сердце, чреве, в стихах и в лет кружении

до тебя, твоих уединенных рассуждений вслух:

пробуждение – голос глухого, уходящий в космос,

минуя чьи-то чужие уши… невидимка, летун,

говорящий морем и испаряющийся еще до суши;

суть голос, не знающий своего тела, голос предела,

голос души всех душ, не ведающий звуковых туш

и отвлечений, несовместимых с предназначением;

голос без слуха, которому свыше дано не слушать,

но слышать, что прерогатива вовсе не уха, а духа.

8

сохранение и изменение —

закон природы, сохранение

– закон рода, изменение —

закон породы, от рода до по

роды – схватки и обмороки:

преддверие надежды и пути.

Каштаны – к поздним плодам, а не к осени. От осени пусть останутся только крик красок и длинные тени. В поздних плодах особенно поражает истошность и собранность жизненного рывка. Поэтому все это красочное многоцветье – сочный выстрел после долгого созревания.

Предвосхищение

у меня ощущение глубокой весны

весны вовсю

но северный город так не считает

у меня с ним отношения

как со старым любовником

который все понимает

с полу- без слов с первородных основ

и все-таки разрешает

быть кем угодно когда пожелаю

да хоть собой

вот поэтому я и усердствую жадно

«Физика взорвавшихся звезд …»

Физика взорвавшихся звезд:

Ткань человеческих свойств.

Выпрямление в полный рост:

Послание жизни – зов и мост.

Ритм пульса – купола на новь

И преследующий порт-погост.

В зиянии хаоса: и сор, и сорт

Топологически кочующих зон.

Расширение: сон эонов-монад,

Сжатие: теряющий форму сад.

Судьбы человеческих свойств:

Метаморфоза природы звезд.

«Каждая новая жизнь, как страница на латыни …»

Каждая новая жизнь, как страница на латыни:

Читаема и переводима с трудом; хотя потом —

Напрочь забыта. Но остаются чуткости нити,

Проступающие на смытой странице лицами.

Точно памяти не обойтись без литер касаний,

Выстраивающих ежесекундно ее башню небес,

Наполняющих судьбы своим повествованием:

Пустотами, спиралями и знаковыходами в лес.

«Я летела, отдавшись потоку ветра …»

Я летела, отдавшись потоку ветра,

Для меры восприятия незаметной,

Отдаляясь, сближаясь с током света,

Отпуская по водам свои лета: хлеб

Памяти – фрагменты суть кинолента

С заранее закрученным сюжетом, пере

кроенным и перешитым многажды,

В поисках смысла и логики, может

Быть первичнее осуществления —

Разновекторный танец творения,

В котором произвольное движение

Еще наполнено и дышит веянием.

Сад Рёандзи

Кто часто погружается в тот сад,

в нем видит не песок, не гравий,

а тихий шелест и морскую рябь:

знакомый уху музыкальный лад;

тот различит созвездий острова,

улавливая их короткое дыхание;

в хорах четырнадцати молчаний

услышит он пятнадцатое рядом:

то, что умеет с сердцем говорить.

Вот так и я незримо буду плыть,

на расстоянии и течения меняя,

чтобы когда-нибудь себя открыть

любимому и любящему взгляду.

«источник свидетельствования – не скрижали …»

источник свидетельствования – не скрижали,

а тайна возникновения и увядания,

роста и шелеста листвы,

перехода на ты,

доверия;

мой ангел,

одухотворяющий пребывание, а не таяние

сил под образами, прозрел – сверх стрел —

что сердцу полета в опереньи нет прока;

изображение – облаченный в символ удел

отлученных;

при-частие прежде срока: слово, рожденное

как предварение любого рождения,

порыв в цвет и становление,

развивает в речи

жизнь.

«В дыхании утра растут минуты …»

В дыхании утра растут минуты

и колосятся в радостной вести

строчками притч в Книге песен.

Голосист и весел северный ветер,

резвится лихо в сапфире листьев

светотенью их трепетных кистей.

И близко в волнении моря травы,

скользящей меж пальцев, лаская,

нежность ширится, как небо мая.

В пастели рассвета цветут глаза

и пахнут вдохновенной встречей,

переливаясь синецветной речью.

«когда я слышу тебя в песне поля …»

когда я слышу тебя в песне поля

нежного, полынного, спокойного,

мне становится радостно, больно

ловить душный и сочный воздух

мелким сачком грудной клетки

вперемешку с летним раздольем

лиственных зонтиков и розеток.

когда я узнаю тебя в терпком зове

цветущих яблонь, таких вольных,

что рядом с ними и волны волос,

и волны моей беспокойной крови

чувствуют жизнь трепетно, ново,

легко, уверенно, почти спокойно,

неся в себе созревшие ее черты.

Федерико Гарсиа Лорка

На белом старом рояле

– как верный предтеча —

горела узкобедрая свеча,

в порыве огненном она

остригла вдовьи косы,

башней разрушенной

замерла в пустоте окон.

Но пролилась музыка

семицветным потоком

через плоть сумрака, и

та свеча разгадала сон

колокола – затворника,

покинутого звонарем.

Любое творение – стон и

в долгом рождении своем

повергнет тварного творца,

и на трофеях старца Бога

выложит мозаику дворца

прелестной ненужности.

Ненужное необходимо

как имя, знак различия,

маятника ход и кадило;

и прежде тепла светила,

город, устав без наживы,

без устали и неотрывно

будет жертвовать впрок.

Веста

Ее звали Веста. Она не прекращалась: плескалась в переливах лета, смеха, загоралась новой идеей и выпускала ее из рук, как мяч, находила постоянно диковинных жуков, бабочек, камушки, стекла, – словом, то, что можно долго и близко рассматривать или наблюдать, как это что-то ползет, летит, сверкает на солнце. Веста звучала, постоянно звучала тонким, звонким, свежим ручейком, который воодушевляясь становился прозрачным летуном, прозрачнее своих серых зернистых глаз, бегал и журчал, мелькал острыми коленками и пятками, переливаясь охристыми оттенками белокурых мягких волос, то шлепающих по плечам и спине двумя косичками (при ее-то непоседливости!), то плывущих прядями по течению ветра (допустим, этому я ее научила). «Веста, расплети косы!». Веста расплетала, и начиналась история. Мы обменивались именами: она называла меня Вестой, я ее – Викой. От родителей ожидалось хотя бы понимание, в идеале – участие в нашем обмене именами. С ней было радостно рисовать на асфальте и стенах, прятаться, стирать кукол и кошек, ловить языком дождевые капли, смотреть друг другу в глаза, пока хватит терпения, говорить. Мы тогда много говорили. Я чувствовала ее всеми фибрами своего существа, а иначе с ней невозможно было дружить. Стоило Весте остановиться, и она растворялась в потоке цветов, запахов, шумов, и найти ее можно было только по ее струнным вибрациям, колебаниям воздуха. Через год Веста с родителями уехала в Польшу, а у меня был еще год до ответственного семилетия и безвозвратного ухода во взросление.