Божьи дела (сборник) Злотников Семен

18

Голова кругом пошла, едва заговорили о моем единственном сыне!

«Что хотят от меня те, что хотят?» – словно из забытья, медленно выплыла строка из моего раннего стихотворения.

– Но какие-то вещи зависят от вас, и только от вас! – донеслось до меня, будто издалека.

«Но у тех, что хотят, со мной старые счеты…» – сама собой, угрожающе подоспела вторая строка.

– Например, будущее этого мира! – вполне буднично прокомментировал монах ( и опять таким тоном, будто речь шла о погоде на завтра !).

Я даже не сразу сообразил, что монах походя цитировал меня же!

До смешного некстати мне припомнилось известное признание Льва Толстого – о том, как однажды он увлекся чтением «Анны Карениной» и долго не догадывался, что автор находится поблизости…

– «Вопрос в том, – донеслось до меня, – насколько вы сами созрели для жертвы во имя людей!»

Те же слова в моем изложении, как мне помнилось, принадлежали Богу и предназначались для Авраама!

«Все же Бог у меня с Авраамом, как два джентльмена, друг с другом на «вы»!» – не удержался и мысленно похвалил я сам себя.

– «Не для Меня ваша жертва – для мира!» – выдержав паузу, торжественно заключил брат Петр.

Вырванное из контекста, интимное признание Бога о духе и смысле Авраамовой жертвы неожиданно прозвучало высокопарно.

– А действительно, все под луной… – наконец выдавил я из себя ( я почти задыхался, слова давались с трудом !). – Вообще в этом мире, скажите… все – как бы схвачено?

– Все! – подтвердил без улыбки монах.

– И мое «Спасение», и ваше явление мне, и этот наш разговор…

– И ваш сын, вы забыли! – ввернул он услужливо.

«Мой единственный сын!» – опять содрогнулся я.

– Но почему все же выбор пал на меня? – пробормотал я, по-прежнему тяжело ворочая языком.

– Так небось напросились, Лев Константинович! – весело подмигнул мне брат Петр.

19

Дальнейшая наша беседа с монахом напоминала общение доктора с больным: пока первый пытался по-хорошему объяснить причины и страшные последствия заболевания, второй ( я – второй !) обливался слезами и нервно выкрикивал слова, мало поддающиеся осмыслению.

Итак, монах предложил мне пожертвовать Митей ради ( ни больше ни меньше !) светлого будущего всего человечества!

– Того самого будущего, – взывал он цитатами из моего же романа, – где у людей получится наконец существовать без войн, революций, лжи, страха, болезней и смерти и где миром будет править Любовь, и только Она одна!

– Пожертвуйте сыном, – кричал он с восторгом, – в обмен на Царство Божие на земле!

– «Не Мне эта жертва нужна, – повторял он за мной в точности, как наизусть, моими же фразами, – но грядущему Царству, где нет места человеческому эгоизму!»

– Вот что, – твердил он, – Бог пытался внушить Аврааму и на что Авраам не отважился…

20

Прошу обратить внимание, я пишу эти строки много позже того злосчастного дня, решительно изменившего течение моей жизни.

Говорят, время залечивает раны, в том числе и душевные.

Тем не менее сердце болит и пальцы дрожат, и трудно писать…

Наконец мы покинули келью в мрачном подземелье монастыря и окольными тропами вышли за пределы крепостных стен.

Брат Петр уверенно шел впереди, я понуро брел следом.

Тогда-то он и напомнил мне один из самых постыдных моих поступков, жгущая боль от которого меня никогда не покидает.

– Да как же вдруг, Лев Константинович, так получилось у вас, – спрашивал он, то и дело оборачиваясь и поглядывая на меня, – что вы закатили сыночку затрещину по головке, да еще с такой силой, что у него ножки подкосились и он упал!.. А как он испугался и как, бедняга, в слезах зашелся!.. И вы тоже, я знаю, до смерти тогда перепугались и побледнели и кинулись к нему поднимать!.. И тот еще взгляд, каким он вас тогда одарил, и то, что в сердцах вам выкрикнул!

– «Папа, сожги эту книгу…» – пробормотал я, потрясенный осведомленностью монаха ( то было затмение разума, когда я впервые причинил боль моему малышу !).

Я тогда только поставил точку в романе, которому отдал несколько лет жизни, и расслабленно дремал в своем кресле.

Малыш подкрался ко мне, подхватил ноутбук ( с не распечатанным еще текстом «Спасения» !) и выбросил его в окно.

Повторюсь, обезумев от ярости, я больно ударил свое дитя.

– Зачем? – помню, взывал я к нему. – Зачем ты это сделал? Зачем, отвечай мне?! Зачем?!!

Он же в ответ умолял меня сжечь мою книгу, а я все не мог успокоиться, тряс его и выкрикивал только одно слово: «Зачем?!»

Роман удалось восстановить, но я до сих пор казнюсь, вспоминая перекошенное личико своего единственного сына и побелевшие глаза…

– Устами младенца, ха-ха! – донеслось до меня.

«Он при этом как будто присутствовал…» – пронеслось у меня в мозгу.

– Все схвачено, Лев Константинович! – смеясь, повторил мне брат Петр на прощание…

21

Домой я попал поздно ночью, почти под утро.

Машенька с Митей в обнимку сладко посапывали в нашей постели.

Никак не получается ей внушить, что наш мальчик уже мужчина ( маленький, но мужчина !) и пора бы уже держаться от него на расстоянии.

Но, впрочем, будить их не стал и, тихонечко притворив дверь в спальню, уныло побрел на кухню.

Болели глаза, во рту было горько и сухо.

Я пил минеральную воду из двухлитровой пластиковой бутылки, обливаясь и захлебываясь, пока не почувствовал, что тону.

С мокрым от слез и воды лицом, без единой мысли в голове, я одиноко стоял посреди кухни и тупо разглядывал Митины разноцветные каракули на стенах ( наш мальчик любил рисовать, и, понятное дело, полы, стены и двери жилища служили ему полотном !).

Трудно сказать, сколько времени я провел в бессознательном созерцании милой и незамысловатой детской мазни.

Постепенно, по мере сосредоточения, сквозь живописный хаос у меня на глазах отчетливо проступал до боли знакомый сюжет: в центре картины, на фоне перевернутых гор, бурных рек, утекающих в небо, бессмысленного нагромождения труб, мостов, рельс, дорог, домов и мусорных завихрений, большой человечек занес страшный нож над маленьким человечком…

Я решил, что схожу с ума: ведь я ничего этого раньше не видел!

И где прежде были мои глаза?

Как прозревший слепой, я изумленно разглядывал живописное творение трехлетнего младенца ( ровно столько было Мите, когда он, смешно приседая и подпрыгивая, скоренько чиркал и малевал по стене !) и поражался его невероятной сложности и совершенству: великое множество несовместимых, казалось, и невозможных вещей странно сосуществовали и необъяснимо тревожили.

Я с ужасом вдруг сопоставил: почти в то же самое время мною задумывался роман «Спасение»…

Мне сделалось душно и тошно.

Кинуло в жар.

По всему получалось, что он что-то знал ( или даже предвидел !)…

Как по наитию, я со всех ног устремился в спальню, подхватил Митю и побежал с ним на руках обратно на кухню.

– Так значит, ты знал? – кричал я, истерически колотя кулаком по разрисованной стене. – Тогда объясни, что именно ты знал?..

Мой бедный малыш спросонья растерянно хлопал глазенками и сдавленно постанывал, как поскуливал, что являлось признаком надвигающегося приступа эпилепсии.

– Что ты делаешь, Лева? – услышал я испуганный возглас Машеньки.

– Что я делаю?! – хрипло передразнил я.

– За что, что он сделал?.. – растерянно бормотала моя любимая.

– Что он тут намазюкал! – продолжал я, не переставая, наносить окровавленными костяшками кулаков бессмысленные удары по стене. – Ты даже не знаешь, ты даже не догадываешься, ты даже не представляешь!

– О чем ты?.. – побелев, прошептала она.

– Он знает, о чем!.. Спроси у него!.. Ему известно!.. – выкрикивал я в бешенстве.

– Боже, Митя! – с надрывом простонала Машенька. – Лева, опомнись!

– Что ты хотел? Кто тебя научил? Что ты нарисовал? – упрямо допытывался я.

– Он, Лева, не знает… он, Лева… – умоляла Машенька, стараясь меня образумить.

– Он знает, я знаю! – кричал я, цепляясь и тряся Митю за ножку. – И ты все поймешь, как посмотришь на стену!

– Отстань, ему больно! – просила она.

– За что он меня так, за что?! – бился я, в слепой ярости круша кухонную мебель, посуду, полки, горшки с цветами.

При этом я, разумеется, различал Машеньку с заплаканным Митей на руках и то изумление, с каким она наблюдала мое необычное буйство, но, увы, в ту минуту меня все сильнее несло по бурной реке отчаяния, властному течению которой невозможно сопротивляться.

Видел я и себя, словно со стороны ( будто кто-то второй , тоже я, находился поблизости и хладнокровно наблюдал за первым мной !): в то время как первый с воплями и проклятиями носился по кухне, у второго кривился в усмешке рот и смеялись глаза.

Вторая моя ипостась ( до сих пор объяснить не могу !) даже не поморщилась, когда первая рухнула на пол, усеянный битым стеклом…

22

Если правда, что смерть избавляет от мучений, то воистину лучше бы мне тогда умереть и не знать тех страданий, что впоследствии выпали на мою долю…

Я очнулся в больничной палате.

Я не чувствовал ног и спины; ныл затылок и страшно болела грудь.

Любое шевеление, даже слабый поворот головы причиняли страдание.

Я, похоже, был жив – хотя жить не хотелось.

У окна в лунном свете дремал, полулежа на высоких подушках, старый негр с седой головой; глаза его были закрыты, в уголках пухлых запекшихся губ в такт дыханию пузырилась слюна; временами во сне он что-то непонятно бормотал – по-африкански, должно быть.

«Черный человек, – вдруг вспомнилось мне в унисон моему состоянию, – черный, черный…»

Я не понимал, сколько провел времени вне пределов сознания.

Я не знал, что со мной, и спросить было не у кого.

Я вроде дернулся, чтобы позвать на помощь, да так и замер: больно было дышать, не то что кричать.

Меня, признаюсь, впервые так скрутило, и, кажется, я никогда прежде не чувствовал себя столь беспомощным.

На мгновение даже представил себя лежащим без сил на земле, придавленным сверху нескончаемой, до неба, желеобразной башней из мужчин и женщин, молящих меня о жертве.

«Обложили по полной программе! – подумалось не без сарказма, словно речь шла не обо мне, а о ком-то постороннем. – Ни возразить, ни убежать…»

Отчего-то я вспомнил последнюю фразу отца, произнесенную им за минуту до смерти, едва мы с мамой достали его из петли.

– Как же, держите карман шире… – судорожно прохрипел он кому-то, глядя мимо меня невидящими глазами.

В ту минуту, готов поручиться, в комнате, кроме нас троих, никого больше не было; мама его обнимала и плакала, а я повторял как заклинание: «Папа, не умирай, папа, не умирай!»

До недавнего времени я не догадывался, что же он тогда видел и с кем говорил.

До недавнего времени…

23

– Профессор, он третий день бредит и не приходит в сознание… – услышал я шепот поблизости.

«Боже мой, Машенька!» – тотчас узнал и обрадовался я, и только хотел откликнуться и успокоить ее, как надо мной бархатно прозвучал мужской голос, показавшийся на удивление знакомым.

– Но, Мария Семеновна, помилуйте, – мягко и чуть насмешливо пророкотал обладатель приятного баритона. – Наш герой только что перенес тяжелейшую операцию на сердце!

«Никогда прежде, – подумалось мне, – я не испытывал проблем с сердцем!..»

– Умоляю вас, доктор, сделайте что-нибудь!.. – потерянно бормотала Машенька мокрыми от слез губами. – Пожалуйста, пожалуйста!..

«Бедная, бедная моя, бедная!» – отозвалось во мне щемящей болью.

– При всем к вам моем почтении, Мария Семеновна, – степенно ответствовал баритон. – Теперь, как у нас говорят, все в руках Бога и самого пациента!

Я безуспешно пытался припомнить, кому мог принадлежать этот бархатный баритон и где я его слышал.

– Он поправится, доктор? – опять и опять со слезами отчаяния вопрошала моя бедная страдалица.

Я было хотел закричать, как сильно я ее люблю, и как мне всегда было с ней хорошо, и как я ей благодарен за дни и годы, проведенные вместе, и за ее доброту, и, конечно, за нашего сына, и вообще – но, однако, не смог, будто кто-то держал меня за горло…

– Надеюсь, больной нам поможет, и мы сообща наш недуг победим! – чуть, как мне показалось, насмешливо прозвучал мужской голос.

«Монах! – наконец, осенило меня. – Мог бы раньше сообразить!»

– Доктор, что надо, любые деньги… – все-таки не удержалась и разрыдалась Машенька.

«Маша, спасайся! – беззвучно кричал я, не в силах пошевелить губами или открыть глаза. – Любимая, беги!»

– На все Божья воля, Мария Семеновна! – мягко пророкотал монах и кончиками пальцев коснулся моей груди.

Боль немедленно улетучилась.

– На все! – повторил он, поглаживая меня.

«Держи карман шире…» – отчего-то сами собой всплыли из глубин сознания слова отца, произнесенные им за минуту до смерти.

И тут же меня пронзило насквозь волной лютого холода…

24

Никакие, впрочем, физические мучения не шли в сравнение с теми душевными переживаниями, что обрушились на меня, едва я пришел в себя: с одной стороны, единственным человеком, который меня понимал и поддерживал, была моя Машенька, с другой же – у меня недоставало духа поведать ей о своих злоключениях.

Да и что бы я ей рассказал?

Что некие силы, пусть даже сам Бог(!), решили, прочтя мой роман, испытать меня жертвой нашего единственного сына(!)?

Или, другими словами, что мне, спустя четыре тысячи лет, предложили исполнить то, на что не отважился Авраам?..

И что это не бред и не шутка – но ( как я и писал в своей книге !) всамделишнее испытание для человека во спасение людей?..

И что я – то есть мы с нею оба! – попали в историю, из которой неведомо как выбираться?..

Бедная, бедная моя Машенька с первой минуты была резко против моего «Спасения».

Я всегда с ней делился своими замыслами и ее мнением дорожил больше всего на свете.

Но тут, помню, едва заслышав, о чем роман, она побледнела и опустила глаза.

На вопрос, что ее испугало, она сразу не ответила и лишь позже призналась, что вся эта история с закланием любимого сына внушает ей непреодолимый ужас.

В самом деле, она неизменно радовалась любым моим начинаниям и всячески помогала – в сборе материала для будущей книги, советом или просто похвалой; тут же она, повторюсь, как будто отдалилась и спряталась.

И никакие мои уговоры или досужие рассуждения на тему искусства и жизни, вроде того, что искусство всего лишь похоже на жизнь, но жизнью не является, на нее не действовали; при любом упоминании о романе она уходила в себя, прятала глаза и замыкалась.

Материнское чутье ей, должно быть, открывало нечто, мне недоступное…

25

В продолжение дней или, может быть, месяцев ( я тогда потерял счет времени ) с утра и до позднего вечера Машенька неотлучно находилась возле меня: меняла одежду, постельное белье, выносила судно, натирала мазями и массировала – и неустанно молилась, молилась о моем выздоровлении.

С наступлением сумерек она убегала домой, чтобы подменить Митину няню, и утром опять возвращалась в больницу.

Я видел, как ей тяжело, неспокойно и с каким нетерпением она ждет моего возвращения к жизни – однако же глаз в ее присутствии не открывал, поскольку не знал, что сказать.

Лжемонах ( отныне пребывающий в личине профессора !), что ни день, заявлялся в сопровождении толпы практикантов-медиков и с удовольствием смаковал нюансы моего уникального, по его выражению, случая.

– Прошу, господа, перед вами пример, – высокопарно провозглашал он, становясь в изголовье кровати, – настоящего, неподдельного чуда современной медицины! Вы только представьте, – восклицал он с интонацией циркового конферансье, – что сердце этого человека разлетелось на мелкие кусочки, подобно сосульке, упавшей с высокой крыши! Ваш покорный слуга умудрился собрать эти самые кусочки и заново склеить! – говорил он во всеуслышание ( при этом склоняясь ко мне и нашептывая: ваш также покорный слуга !). – Смотрите, он дышит, он жив, господа! – выпрямляясь, торжественно объявлял мой мучитель.

И так, из лекций в изголовье, я узнал, как меня, «уже основательно мертвого», доставили в морг ( где он по обыкновению кого-то потрошил !), и как он «сразу признал во мне знаменитого писателя», и с каким усердием он перепиливал мне ребра, менял сосуды, и даже как будто само сердце…

– Теперь он еще поживет! – заключал он с чувством глубокого удовлетворения.

Иногда ( полагаю, в отсутствие Машеньки !) он еще и еще раз негромко просил «пораскинуть мозгами о нашем деле»…

26

Я и без напоминаний ни о чем другом, как о «нашем деле», думать не мог!

В одурманенном болью и лекарствами мозгу бесконечной чередой проносились мучительные вопросы, ни на один из которых, увы, я не находил ответа.

Например, каким образом и откуда свалился на мою голову этот мой новый знакомец ( монах, он же прекрасная дева !) и кем он ( или она !) в действительности является…

И кто Он, Тот, что за ними стоит ( или, может, стоят )?..

И почему, собственно, выбор пал на меня?..

И в чем истинный смысл моей жертвы?..

И берут ли при этом в расчет мою добрую волю?..

И что с нами ( со мною и сыном ) случится, когда откажусь ( а ведь я откажусь !)?..

Наконец, у меня не сходилось в мозгу, почему бы Ему ( или Им !) Самому не решить это дело?..

Время в больничной палате текло изнуряюще медленно.

Сосед мой, похоже, по-русски не понимал, что, к счастью, избавляло меня от ненужных разговоров.

Мы с ним не здоровались, не улыбались друг другу, разве что изредка невольно встречались глазами.

Днем я по-прежнему не подавал признаков жизни, и только по ночам, когда мы с «черным человеком» ( черным, черным, как я про себя его называл !) оставались совсем одни, я себе позволял наконец подняться, цепляясь руками за стену, доковылять до окна и вдохнуть запах улицы.

Я мог часами разглядывать изгибы кровли на крышах старых домов, убранство деревьев вдали, в городском саду, или наблюдать алкашей, вечно толкущихся у пивного ларька, или смотреть, как плывут облака, или следить за медленно ползущим огненным месивом машин на шоссе подо мной…

Из окна двадцать шестого этажа дома, деревья, машины выглядели как брошенные игрушки.

Так и Некто, должно быть, представилось мне, лениво взирает на нас со своей высоты и напрасно пытается вспомнить, когда и с какой, собственно, целью Он нас создал.

«Какими нас видит Бог?» – глядя в окно, повторял я про себя.

– Во весь рост и в полную величину! – послышался голос с легким иностранным акцентом.

Я обернулся и замер от удивления: меньше всего я ожидал обнаружить своего молчаливого и ко всему безучастного соседа по палате.

«Если он понимает по-русски, он мог меня слышать…» – мелькнуло в мозгу.

«Но я же, – подумал я следом, – молчал как рыба и рта, сколько помнилось, не открывал!..»

– А действительно, днем вы молчали, – по-доброму глядя, как будто подтвердил он, – зато по ночам я едва поспевал за безудержным бегом ваших мыслей. – И скромно посетовал: – Все-таки русский язык мне, увы, не вполне родной…

Он явно читал мои мысли!

– Вы хотите сказать, по ночам… я разговариваю вслух? – осторожно полюбопытствовал я.

– Походит на исповедь, верно! – откликнулся он. – Говорите и говорите, случается, практически без перерыва и ночи напролет.

– Однако же я не замечал за собой… – пробормотал я, уже вяло и менее уверенно.

– Вот и я за собой не замечал, пока ученики не рассказали! – опять непонятно чему обрадовался черный человек. – Виноват, не представился: Гершон Бен-Мордехай Люксембург, профессор Каббалы…

– Тот самый профессор из Иерусалима! – не удержался и закричал я.

– Тот самый, пожалуй! – смущенно потупился он.

– Помните, я вам звонил, а потом приезжал, чтобы встретиться, но потом…

– По какой-то причине спешно вернулись в Москву! – подхватил он с улыбкой.

– Да… – отчего-то смешавшись, подтвердил я ( он решительно был в курсе всего, что творилось в моей голове !).

– Как и было условлено по телефону, ровно в назначенный час, – пояснил Бен-Мордехай, – я пришел к вам в отель «Царь Давид» и, увы, не застал. В лобби, куда я обратился за помощью, мне сообщили, что вы неожиданно сократили свое пребывание в Святом городе и срочно отбыли в Москву.

– Да… в общем… были причины… Я не мог ждать… – запинаясь, теряя слова, пробормотал я. – Потом было пытался звонить вам уже из Москвы… хотел извиниться…

– Известное дело, когда ты вдруг нужен, – кивнул он, – найдут под землей! И также известно, как это бывает, когда ты не нужен…

– Но я не хотел вас обидеть, поверьте… – взмолился я тихо, желая его успокоить.

– Да что вы, – махнул он рукой, – на людей обижаться!..

– На кого же еще обижаться, если не на людей? – вяло пошутил я.

– На себя! – неожиданно ясно и твердо воскликнул знаток Каббалы.

– На себя! – повторил я зачем-то следом, совсем как прилежный ученик за учителем.

Между тем за то время, что мы с ним общались, у него посветлело лицо, и цвет глаз поменялся с темно-карего на призрачно-синий.

– Все же жаль, что вы меня не дождались, Лев Константинович! – донеслось до меня, словно издалека.

– Но я, кажется, извинился…

– Многих печалей могли избежать! – повторил он, шутливо покачивая головой.

– О чем вы? – поморщился я в необъяснимом предчувствии недоброго разговора.

– О справедливости, если одним словом! – произнес он спокойно, без пафоса, как если бы речь шла о чем-то обычном, само собой разумеющемся.

– Не понимаю… – упрямо повторил я.

Хорошо помню охватившее меня вдруг состояние полнейшей безысходности: так бывает во сне, когда ты бежишь и оказываешься в тупике, откуда нет выхода и где тебя неизбежно настигают.

– Не вы ли, – напомнил он, – предваряя роман, известили мир о своем желании восстановить историческую справедливость?

– Если этот сыр-бор из-за романа… – стал я помалу выдавливать из себя, – то хорошо бы всем вам… вообще, моим критикам понять… что «Спасение» – книга… еще одна книга, в которой… по сути, больше фантазии, чем смысла…

– Не мне судить о так называемых литературных достоинствах вашего детища, – мягко заметил Бен-Мордехай, – но временами казалось, будто вы там и тогда, на горе, присутствовали и подглядывали.

Помолчав, он, как будто решившись, сел рядом со мной на кровать и со вздохом повторил:

– Там и тогда!

Повторяя без счету «там и тогда», он вроде как намекал о своем личном присутствии «тогда и там» на горе Мориа!

– …Я словно опять побывал там благодаря вам, – донеслось до меня, – и заново пережил трагическое величие этой невероятной истории!

Его похвала, как ни странно, только еще больше насторожила меня: я по-прежнему не понимал, для чего он явился и чего, собственно, добивается.

– …Читая роман, – продолжал мой мучитель, – я снова и снова пытался проникнуть в секрет этой поражающей воображение истории о несчастном старике.