Неосторожность Дюбоу Чарлз

4

Отец мой умер, если переиначить старую фразу, внезапно, а потом постепенно. Накануне Дня благодарения мне на работу позвонила мать.

– Отцу нехорошо, – сообщила она. – Его только что увезли на «Скорой» в больницу Саутхэмптона. Тебе нужно приехать.

Я понял, что дело серьезное. Никого в те времена не клали в больницу Саутхэмптона.

– Что случилось? Что с отцом?

– У него был приступ. Ему в последнее время нездоровилось. Я нашла его на полу в кухне и позвонила 911.

– Еду.

Я собирался появиться на следующее утро, чтобы пообедать с ними в День благодарения. Семейная традиция. К двум часам обычно собирались выпить несколько родительских друзей, а потом мы садились к столу и ели птицу, которую готовила Женевьева и подавал Роберт. После индейки, но до десерта, к которому Женевьева всегда пекла множество пирогов, мы одевались и шли пройтись до океана, нагулять аппетит. На следующий день родители обычно уезжали во Флориду, и дом запирали до апреля.

В прежние времена Мэдди, ее брат, Джонни, их отец и его жена иногда присоединялись к нам, но на этом обычно настаивал я. Мама не очень любила мистера Уэйкфилда, думаю, она знала, что он пьет, но была слишком хорошо воспитана, чтобы говорить об этом – по крайней мере, при мне. Когда они приходили, мама всегда ставила самые маленькие бокалы для вина и доставала только одну бутылку из погреба. Похоже, отец Мэдди знал, в чем дело. Он был слишком умен, чтобы не понимать. Что до моего отца, то он мог найти что-нибудь хорошее в любом человеке, и, коль скоро они были соседями с детства, – хотя мой отец был старше почти на десять лет, – им всегда было о чем поговорить. А мистер Уэйкфилд бывал очень занимателен, пока не напивался; напившись, он делался злой, как аспид. Они перестали к нам приходить в тот год, когда продали большой дом – это было на следующий год после смерти бабушки Мэдди, но к тому времени мы с Мэдди уже поступили в Йель.

Поговорив с матерью, я повесил трубку и пошел к начальнику, преждевременно стареющему карьеристу, которого недавно повысили до партнера. Он каждый день ездил на работу из Манхассета. Я в ту пору был молодым сотрудником и собой не распоряжался. Мы работали над важным контрактом, каждый день засиживались в офисе за полночь уже не первую неделю. Я объяснил, что случилось, начальник вздохнул и нехотя сказал, что мне надо ехать. Смерть – по-прежнему одна из немногих вещей, которые юристы уважают больше, чем интересы клиента.

У меня тогда была старая зеленая «Ауди», я гнал ее до самой больницы. Уже начался предпраздничный исход, поездка отняла у меня больше времени, чем я думал. Это было еще до того, как все обзавелись сотовыми телефонами, и я не знал, как обстоят дела, когда парковался перед больницей.

Мать сидела в приемном покое с невозмутимым видом. Ни волосок из прически не выбился. Уверен, позвонив мне, она аккуратно выбрала подходящий к случаю костюм, серьги, сумочку и туфли, села за стол и написала своим четким наклонным почерком инструкции для Женевьевы на время своего отсутствия. Только после этого она могла позволить Роберту отвезти ее в больницу на большом старом «Кадиллаке».

– Как он? – спросил я, дежурно поцеловав ее в мягкую старую щеку.

От нее, как всегда, исходил еле уловимый аромат «Шанель № 5».

– Его наблюдают. Лично главный врач.

Иначе и быть не могло. Мои родители щедро жертвовали на больницу.

Мать остановила проходившую мимо медсестру и попросила ее вызвать врача, чтобы он объяснил мне, что произошло. Сделать это было сложнее, чем кажется на первый взгляд, но мать всегда это умела. Медсестры, официанты, стюардессы, таксисты, чиновники. Ее манера говорить и держаться заставляла слушаться даже тех, кто в большинстве случаев прошел бы мимо, не подумав остановиться. Вероятно, свою роль сыграло и то, что она была дочерью генерала.

Мой отец был куда мягче. Высокий, серьезный, добродушный. На каминной полке у меня стоит его фотография. Там он старшекурсник. Красивым его никто бы не назвал, но у него было уверенное лицо и широкие плечи гребца.

Когда мои родители поженились и завели меня, они были старше большинства пар в те годы. Думаю, их брак был счастливым. Мать играла в бридж и управляла их жизнью, отец работал в одном из крупных банков на Уолл-стрит, где его уважали за проницательность в отношении доверителей и честность. Он много ездил по делам, мать обычно сопровождала его. Какое-то время отец даже работал заместителем главы казначейства при Никсоне. Один из старших партнеров в моей фирме, который знал отца много лет, вскоре после того, как я устроился на работу, сказал мне:

– Всегда восхищался вашим отцом. Он был очень обязательным человеком при множестве необязательных людей.

Было тяжело видеть его на больничной койке, без сознания, с кислородной маской на лице, с трубочками капельниц в неожиданно худых бледных руках и катетером, – при батарее мигающих машин на заднем плане. Отец так заботился о том, чтобы достойно выглядеть, надевал галстук даже по воскресеньям, всегда заправлял рубашку, играя в теннис, и, по-моему, ни разу не выругался, даже если его подрезали на дороге. Ему была бы невыносима мысль, что его истыкали и продырявили чужие люди. Я был даже рад, что ему ввели снотворное.

– Мы не можем определить, что явилось причиной приступа, – сказал мне главный врач. – Провели ряд исследований, сделали рентген и томографию. Пока однозначного диагноза нет. Ваша мать сообщила нам о его диете, режиме дня и нагрузках. Мы получили по факсу его карточку от лечащего врача с Манхэттена, но пока ничего не выявили.

– Но что-то же вы можете сказать?

– Мы продолжим исследования. Пока лучше поддерживать его в лекарственной коме.

Мы с матерью поужинали дома, еду нам подавали встревоженные Женевьева и Роберт. После возвращения из больницы мать обзвонила немногочисленных гостей, которых ждали завтра. Я слышал, как она говорила в кабинете рядом с гостиной:

– Мне так жаль. Но, боюсь, мы вынуждены отменить завтрашний обед в честь Дня благодарения. Я понимаю, что делаю это в последнюю минуту, но бедному Хью нездоровится, нам пришлось отвезти его сегодня утром в больницу Саутхэмптона. Да. Спасибо, что понимаете. Нет, нет, прошу вас, не нужно ничего присылать. Я уверена, через несколько дней он будет дома, здоров как бык.

Щелк.

– Как ты, милый? – спросила мать за столом, сделав ударение на местоимении. – Есть новости?

Я оторопел от ее вопроса. Муж, с которым она прожила тридцать лет, лежал в больнице, возможно, умирал, а она… Я хотел сказать ей, что думаю на самом деле, но вместо этого ответил:

– Новостей нет, мама. Много работы, но этого следовало ожидать.

– А девушки?

– Увы.

Она вздохнула.

– По телефону ты упомянула, что папе несколько дней нездоровилось. У тебя есть соображения по поводу того, что с ним происходило, и может ли это быть связано с приступом?

– Доктор Маршалл сказал, что анализы ничего не показали, насколько я знаю, он и тебе заявил то же самое. Зачем строить догадки? Мы с тобой не профессиональные медики.

– Да, но мне хотелось узнать, сообщила ли ты врачам хоть что-то, что поможет понять, из-за чего отец в больнице.

Она пожала плечами:

– Я рассказала врачам все, что знаю. Уверена, тебе не нравится, когда сторонний человек пытается учить тебя выполнять твою работу – врачам это тоже вряд ли приятно.

Отец продолжал медленно умирать. День благодарения прошел безрадостно. Мы были с матерью вдвоем. После обеда я отправился на нашу традиционную прогулку, на сей раз один. Было холодно, я повязал шарф, от ветра меня защищал твидовый пиджак. Я долго стоял и смотрел на волны, молясь мысленно о выздоровлении отца. Утром я уже молился вслух вместе с матерью, когда мы были на праздничной службе в часовне Святого Луки. К тому времени новость облетела весь приход, в котором многие были товарищами отца по клубу. Священник, стоя в дверях в длинном белом стихаре, тепло пожал нам с матерью руки, заверив в своих самых искренних чувствах и пообещав помолиться.

Друзья матери были не так внимательны.

– Ох, Элизабет, – говорили они, толпясь вокруг нас.

Дамы постарше были одеты так же, как мать. Тощие, с искусственными волосами. Мужчины в блейзерах, твидовых пиджаках и клубных галстуках, многие с палочками и слуховыми аппаратами. Мужчины держались поодаль, когда их жены пробирались сквозь толпу. Я их не винил. Их, наверное, чертовски удручало, когда один из них выбывал, и приходилось гадать, кто следующий.

В пятницу приехали специалисты с Манхэттена. Нефрологи, неврологи, кардиологи, даже эксперты по тропическим инфекциям.

– Ваш отец в последние полгода бывал в Бразилии? – радостно спросил меня один из них.

На следующий день отец пришел в себя, но был слаб и сбит с толку. Я находился поблизости, когда он очнулся, я каждую ночь проводил рядом с ним, зная, что он сделал бы для меня то же, спал бы на стуле.

– Уолт, – сказал он, и в глазах его мелькнул испуг, – что, черт возьми, происходит?

– Ты в больнице Саутхэмптона, папа. У тебя дома был приступ. Тебе давали снотворное.

Я видел, что он пока не все понимает, поэтому повторил свои слова.

– Ты здесь со среды.

– Со среды? А сегодня какой день?

– Суббота.

Отец посмотрел в сторону.

– Господи, – произнес он, когда реальность происходящего начала его подавлять. – А что с мамой? Она как?

– Все хорошо, папа.

Он похлопал меня по руке. Казался таким маленьким и бесцветным. Не отец, а его бледная тень.

– Уолт, можешь попросить медсестру, чтобы мне принесли воды? Очень хочется пить. – Он провел рукой по лицу. – И еще мне надо побриться. Я, наверное, на бродягу похож.

Следующие несколько дней у него случались моменты просветления, но врачи старались держать его на успокоительном. Каждое утро я ездил домой принять душ и позавтракать, а потом, если только у матери не было для меня поручений, возвращался в больницу. Разумеется, я возненавидел это место; так родилось мое отвращение ко всему, связанному с медициной. Все было так угнетающе: запах дезинфекции и смерти. Одинокие люди, ставшие на якорь в этих безликих помещениях, мерцание телевизоров, кашель и стоны из-за занавесок, врачи и медсестры, группами проходящие по коридорам под лампами дневного света. Недостаток информации, высокомерие – и, какими бы учеными и опытными они ни были, врачи по-прежнему не могли выяснить, что произошло с моим отцом.

Мне часто казалось, будто от анализов ему становится хуже. Врачи продолжали пробовать разные лекарства, от многих из которых у него ускорялся пульс, или накачивали его растворами, чтобы сканеры могли выполнить свою работу. Хуже всего для меня было то, что постоянно объявлялись новые врачи, очень молодые. Они просматривали историю, снова и снова задавая мне одни и те же вопросы. Сколько он пил? (Немного.) Он курил? (Бросил много лет назад.) Занимался спортом? (Несколько раз в неделю.) У них в семье были сердечные заболевания? (Мы не знали.) Он бывал в последние полгода в Бразилии?

Все это повторялось опять и опять. Это было невыносимо. Я гадал, что означают каракули и иероглифы в истории болезни? Почему врачи не советуются друг с другом? Если бы мы так относились к своей профессии, если бы юристы, работающие над одной сделкой, не общались, а постоянно задавали клиентам одни и те же вопросы, то наступил бы хаос. Я это не всерьез, конечно. Но сейчас, столкнувшись с кризисом, врачи выказывали меньше профессионализма, чем мастер, который приходит в офис чинить ксерокс.

Мой отец был стоиком. Он родился и вырос во времена Великой депрессии с осознанием лишений, которые пережили большинство его соотечественников, хотя семейное богатство защитило его от бремени основного удара. Он пошел во флот после Йеля. Время было послевоенное, и отца, с его знанием языков – в семье была французская гувернантка и немецкая фройляйн, к тому же они с родителями провели несколько лет за границей, – взяли переводчиком к адмиралу Шерману, который в то время командовал флотом. После отставки он поступил на службу в банк. Я не могу припомнить, чтобы отец хоть раз за все те годы повысил голос или высказался неодобрительно о чем-то, кроме политики и команды «Янкис».

Тем большее потрясение я испытал однажды днем в больнице. Я пытался работать – мне прислали из офиса бумаги на рассмотрение, – когда отец позвал меня.

Я склонился к нему, и он посмотрел на меня безумными глазами – таких у него я прежде не видел.

– Ты должен забрать меня отсюда. Иначе я тут умру.

Я смотрел на отца, стараясь понять, вполне ли он адекватен. Может, ему приснился кошмар? Выражение его глаз убеждало меня, что он говорит всерьез. Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Смотрел на трубки, тянувшиеся к его телу, и подумать боялся, к чему приведет попытка отсоединить хотя бы одну из них. И как я мог его забрать? Вынести на руках? Я представил, как мы вдвоем ковыляем по коридору, расталкивая охранников, держась за стойку для капельниц. Позволят мне взять инвалидное кресло или просто вывезти его на каталке? А что потом? Отвезти оттуда домой? Как? В «Кадиллаке»? В своей «Ауди»? Нам разрешат воспользоваться «Скорой»? Я сознавал, что даже размышлять о подобных действиях абсурдно, но все-таки думал об этом. Я был готов на все ради отца, но этого сделать не мог. Я сам не хотел, чтобы он оставался в больнице, но увезти его оттуда казалось верхом безответственности.

– Папа, прости, я не могу забрать тебя отсюда. Тебе нужно остаться. Врачи делают все возможное.

– Я тебе не верю. Они меня убьют. Ты должен меня забрать.

– Папа, никто не пытается тебя убить.

Он схватил меня за руку:

– Пожалуйста!

– Прости.

– Иди к черту, – сказал он, пробуя сесть.

Отец был старым и хрупким, но силы у него были. Мне пришлось держать его за плечи, чтобы не дать ему встать с кровати.

– Папа, тебе нужно лежать.

– Ты мне не сын. Пусти.

Я его не послушался и позвал медсестру. Она сделала ему укол успокоительного, хотя отец отбивался от нас. Через несколько секунд он уснул.

На следующий день отец опять выглядел нормально. Сидел в постели с ясными глазами; когда я вошел, его брили. На столе стоял поднос с остатками завтрака, он впервые поел твердой пищи с тех пор, как его положили в больницу.

– Доброе утро, Уолт, – произнес он, очень довольный собой. – Сделай мне одолжение. У меня на следующей неделе заседание правления, нужно, чтобы прислали бумаги. Можешь это устроить?

Подобный поворот событий меня воодушевил. Врачи до сих пор не выяснили, что с ним было и вызвало приступ, но и они вздохнули с облегчением. Мне сказали, что если он будет поправляться такими темпами, то его переведут из интенсивной терапии в обычную палату. Я провел день с ним, мы смотрели по телевизору футбол. Отец иногда начинал дремать, но живо интересовался тем, что произошло в мире и что он пропустил. Я сохранил номера «Уолл-стрит джорнал» за прошлую неделю и принес их ему. Это его очень обрадовало. Отец заявил мне, что нет необходимости оставаться с ним на ночь. Я был благодарен за возможность поспать в своей постели, вообще в постели, просидел у него до восьми часов вечера. Впервые с тех пор, как был ребенком, поцеловал отца на ночь.

По его настоянию я вернулся на следующий день в офис. Днем мы говорили с отцом по телефону. Он сказал, что если все пойдет хорошо, то его через несколько дней выпишут. Сообщил, что мать заказала билеты во Флориду, позвонила экономке и продиктовала, что нужно купить. Это был наш последний разговор.

В четыре часа утра у меня в квартире зазвонил телефон. Я опять работал допоздна, но выпрыгнул из постели после первого звонка. На том конце провода я услышал голос матери:

– Папа умер.

Я стоял посреди спальни, не в силах ничего понять.

– У него был сердечный приступ.

Я подавил желание закричать или заплакать и произнес:

– Мои соболезнования, мама.

– Медсестра сказала, что ему не было больно. Тебе придется вернуться сюда.

Похороны состоялись в субботу. Мэдди не смогла прийти, потому что Гарри в то время служил в Калифорнии, но вечером позвонила мне. Я рассказал ей, как отец просил забрать его из больницы и теперь я чувствовал себя виноватым, что подвел его, что, если бы я его увез, он мог бы сейчас быть жив. Мэдди сказала мне, чтобы я об этом не думал, потому что человек, который меня об этом просил, был не совсем мой отец. Это был кто-то другой. Ее отец к тому времени уже побывал в нескольких клиниках, и она знала, каково общаться с человеком, которому дают психотропные препараты.

Я немного успокоился, но заноза так и засела в мозгу. Я очень любил отца и злился на врачей – которые, как я думал, не найдя, в чем причина болезни, убили его. Дело не в том, что они не старались изо всех сил. Просто все их силы были недостаточны.

Мать умерла через два года. Тоже от сердечного приступа, но при менее драматичных обстоятельствах, чем отец. Однажды утром во Флориде Женевьева принесла ей завтрак, а мать не проснулась. Я всегда думал, что для нее это была идеальная смерть.

Мне тогда было тридцать лет, я унаследовал дом и много чего еще. Сказал Женевьеве и Роберту, что буду рад, если они предпочтут остаться в доме на полном жалованье, но мне не будут нужны их услуги в той же степени, что родителям. Они остались на несколько месяцев, чтобы помочь мне разобрать в квартире родителей и привести в порядок дом на Лонг-Айленде. Но они сами были немолоды и, благодаря значительной сумме, оставленной им родителями, решили вернуться в свою деревню под Лозанной. Они являлись частью моей жизни, и я жалел, что они уезжают. Несколько лет назад я ездил к ним, мы до сих пор обмениваемся открытками и подарками на Рождество.

Смерть отца не заставила меня сильнее осознать собственную смертную природу – вместо этого я стал избегать врачей. До тех пор я ответственно посещал врача каждый год. Даже тогда холестерин у меня был высоковат, да и вес сбросить не мешало бы, но в остальном здоровье у меня было крепкое. Но врачи чем-то похожи на священников – они претендуют на обладание тайным знанием, которое пропитывает их безосновательным чувством собственного превосходства. К тому же большинство из нас обращается к ним лишь тогда, когда все остальные возможности исчерпаны.

5

Я получил от Мэдди письмо:

Дорогой Уолтер!

Не верится, что я здесь раньше не бывала, мне кажется, будто я знаю это место всю жизнь. Тут очень красиво. Мексиканский залив, зеленый и ленивый, тянется до самого горизонта. Песок белый и чистый. Маленькие рыболовецкие катера уходят на рассвете и возвращаются после полудня. Сияющее синее небо иногда подергивают облачка, а ночами здесь миллионы звезд. Я живу в небольшом отеле на Юкатане. В день приезда я отправилась на пятизвездочный курорт, где у меня был забронирован номер, и когда увидела местную публику, идеальный газон и необязательные фонтаны, постройки, якобы в стиле майя, и безмолвный вышколенный персонал, поняла, что мне надо уносить оттуда ноги. Спросила водителя, есть ли здесь что-нибудь менее формальное, и он отвез меня по грунтовой дороге в небольшой отлив, рядом с пляжем, где во дворике была привязана к шесту собака – она залаяла, когда мы подъехали, – и кругом ходили куры и козы. Хозяйка отвела мне симпатичную комнату с балконом, выходящим на море, и ванной в коридоре. Кондиционера здесь нет, обслуживания в номере тоже, но есть маленький бар и ресторан, там подают необыкновенно вкусных креветок. Их в прямом смысле только что вытащили из моря – и сварили с чесноком, кинзой, лаймом и халапеньо. Пальчики оближешь. Запиваешь их холодным «Текате» – и целый день бы ел.

Ну, не все так идеально. Тараканы тут размером с кошку, временами очень неприятно пахнет, комната моя не пугает чистотой, а днем невероятно жарко. Я точно знаю, что в любую минуту могу свалиться с поносом, каждый мужчина выглядит как возможный насильник, сейфа нет, и готова поспорить, мой кошелек и паспорт вот-вот украдут. Хозяйка, веселая женщина по имени Соня, которая еще и готовит, говорит, чтобы я не волновалась, но, когда я гуляю по пляжу, за мной увязывается толпа воздыхателей.

Но я все равно гуляю по пляжу. Больше заняться особо нечем, и это прекрасно. Я подумывала, не нанять ли рыбачью лодку на день, но Соня сказала, что шкипер, которому она доверяет, в отъезде. Когда вернется? Она точно не знает. Может, к концу недели. Я уже поняла, что надо было взять напрокат машину, но, когда я заказывала билеты, это казалось лишней тратой денег. Однажды я наняла водителя, который отвез меня в Чичен-Ицу, это руины большого города майя неподалеку. Ошеломляющее место. Я никогда не была на руинах давно погибшей цивилизации. В Европе просто строят поверх всего, а в Штатах нет ничего настолько древнего. Но Чичен-Ица древняя, и она мертвая, ее культуры и народа больше нет, как нет шумеров или хеттов. Поразительно, эта цивилизация процветала тысячи лет, выстроила такой прекрасный город, а потом из ниоткуда является кучка испанцев с ружьями и доспехами и – фрр! все заканчивается меньше чем за сто лет. Сердце рвется, как подумаешь обо всех, кто тут жил, о детях, семьях, воинах и жрецах, – да, даже о тех, кто приносил в жертву людей, – и вдруг все потерял. Жизнь, дом, культуру, язык. Все исчезло. Сгинуло. Остались одни руины вроде этих и кое-какие потомки, чьи предки спрятались в джунглях, спасая свои жизни, много веков назад, и вышли, когда все минуло в прошлое, кроме их страха.

Я молодец, что приехала сюда. Знала, что нужно сбежать из Нью-Йорка. Ты был прав. Я сходила с ума. Я не склонна к саморазрушению. Я выросла, глядя на саморазрушение, отец превратил его в род искусства, но я всегда боролась. И все-таки понимала, что оно во мне живет, это желание потерять контроль, отдаться ярости и отчаянию. Бросить все, что для меня важно, просто потому, что я могу, и потому, что однажды я проснулась и поняла, что все кругом – ложь.

Я чувствую себя немного как майя. Мне было так спокойно в центре моего маленького мира, я верила, что могущественна и защищена, а потом явилось нечто безжалостное и снесло мою крепость. Кто в такую минуту не начнет себя разрушать? За что было бороться? Разве не так бывает, когда рушится цивилизация? Начинается мародерство. Моя культура тоже лежит в руинах, и все казалось мне безнадежным. Какое значение имело во вселенском масштабе то, что произошло со мной? Я надеялась, что смогу как-то проскользнуть по жизни, веря, что меня не тронут? История полна подобных самообманов. Вспомни майя, вспомни французов во время Второй мировой войны. Они думали, что спрячутся за линией Мажино, но немцы ее просто обошли.

Но разве это убило французов? Нет. Франция сохранилась. Язык, культура, народ, традиции удержались – несмотря на нацистов, на коллаборационистов, на человеческую веру в то, что иногда лучше сдаться, чем сопротивляться. Конечно, многие французы сдались, но больше было тех, кто не сдался. Кем бы ты предпочел быть? Я хотела бы думать, что была бы среди борцов, и потому я так разочаровалась в своей жизни и себе самой – потому что пока что я сдавалась тому, что со мной случилось. Я не сражалась, а выбрала бегство. Считала, в этом была смелость, но, возможно, я просто струсила. Если бы я действительно любила то, что любила, если бы верила в это, то осталась бы и справилась с бедой. Вероятно, меня ждала бы неудача, но я по крайней мере знала бы, что сделала все возможное.

Я устала убегать. Пора сражаться.

Надеюсь, ты здоров. Прости, что была сама не своя в последнее время. Ты знаешь, сколько ты для меня значишь и как для меня важны твоя любовь и дружба. Спасибо за все. Скоро увидимся.

Мэдди»

6

Гарри бежит трусцой вдоль реки. Каждое утро он отвозит Джонни в школу и бежит до дома. Утром пока холодно. Он в старом сером спортивном костюме и шерстяной шапке. До дома свыше пятидесяти кварталов, это более двух миль. Он срезает путь до Ист-Ривер и пересекает мост, встречая на пути других бегунов, людей, гуляющих с собаками, матерей с колясками. Гарри потерял форму. У него горят легкие, скрипят мышцы. По лицу текут струйки пота. Тело – зло, его нужно наказать. Вернувшись в квартиру, он приседает и отжимается до изнеможения. Потом принимает душ и садится писать до тех пор, пока не придет время забирать Джонни. Работа над книгой продвигается. Мертвая точка пройдена. Слова текут.

Мэдди прислала им открытку. Целует обоих. Недели пролетели быстро. Ему кажется, что слишком быстро. Видеться с сыном два дня в неделю недостаточно. И никогда не будет. Сила его любви порой едва не переполняет его. Сын поражает его. Гарри хочет знать, что он думает. Жалеет, что не может увидеть мир его глазами и пережить его радости и печали. Мечтает ворошить волосы Джонни, смешить его, чувствовать теплую гладкость его щеки рядом со своей. У них одинаковые руки. Никто в мире не может быть ему ближе. Ни Клэр. Ни даже Мэдди.

Они подолгу гуляют. То в парке, то просто бродят по улицам. Джонни тоже очень любит ходить пешком. Говорят о школе Джонни, о других детях, о том, что Джереми считает его крутым, Шон достает, а Джек довел Уиллу до слез, и она плакала на крыше. Говорят о том, что у «Рейнджеров» все меньше шансов попасть в плейоф Кубка Стэнли. Устраивают викторины, в которых Гарри спрашивает имена президентов и столицы штатов, а Джонни всегда отвечает правильно. Перешли к английским королям.

– Какому королю отрубили голову?

Гарри играл в эту игру со своим отцом. Они с Джонни даже обсуждают теорию Дарвина и эволюцию.

– Не понимаю, из-за чего столько шума, пап, – улыбается сын. – По-моему, происходить от обезьян – круто.

По вечерам они заказывают пиццу, а иногда Гарри готовит стейк или спагетти. Он помогает Джонни с домашним заданием. На ночь рассказывает ему истории или читает вслух. Король Пингвинов остается любимцем Джонни, и теперь он всегда требует счастливый финал. Потом Гарри снова садится за стол, наливает себе выпить первый раз за вечер и снова начинает сочинять. Так счастлив он не был многие месяцы.

Я знаю обо всем этом, потому что Гарри мне рассказывает. Через несколько дней после отъезда Мэдди он звонит мне в офис.

– Привет, Уолт! – весело восклицает Гарри, и голос у него такой радостный, каким давно не был. – Я тут подумал, надо тебе позвонить и отчитаться, как поживает Джонни – на случай, если Мэдди позвонит.

– У вас все в порядке?

Он смеется:

– Все отлично, Уолт. Мы с Джонни подумали, может, ты бы заглянул в палаццо Уинслоу как-нибудь, поужинал с нами? Ты тут еще не был, мы решили, тебе будет любопытно поглядеть, как живет другая половина семьи.

В трубке слышится голос Джонни:

– Пожалуйста, пожалуйста, дядя Уолт!

Я едва ли могу отказаться. К тому же разве Мэдди не просила меня проверять, как он там?

– Ладно, – отвечаю я. – Какой вечер у вас на примете?

– Как насчет завтра? Приноси вино. Что-нибудь старое и дорогое, а я приготовлю что-нибудь молодое и дешевое.

Следующим вечером я приезжаю к ним и лезу пешком на последний этаж. Ясно, что с деньгами у Гарри туго.

Квартирка маленькая, скудно обставленная, в старом многоквартирном доме возле Мидтаунского туннеля. По улице внизу тянется бесконечный поток машин и грузовиков, ползущих в город и из города: гудят сигналы, двигатели изрыгают окись углерода. В закопченные окна видны, только другие, такие же дома и пожарные лестницы. Гарри сообщает, что у пожилой латиноамериканки, живущей по соседству, вечно орет телевизор. Порой в доме дерутся и скандалят. Гарри полагает, что это сожитель или сын той женщины, приходящий требовать денег. В коридоре пахнет застарелым чадом. Сирены «Скорых», спешащих в Белльвью, разрывают ночь.

Гарри устроил постель для Джонни в спальне, а сам спит на диване в гостиной. На стене висит большой плакат с хоккеистом. Тут же стоит стол, за ним Гарри работает и ест. На полу сложены стопками книги. Есть маленький телевизор, к которому подключена одна из видеоигрушек Джонни. В отличие от большинства холостяцких квартир тут очень опрятно – благодаря армейской выучке Гарри. Одежда сложена и убрана, в раковине не валяется грязная посуда. Гарри убивает тараканов ботинком. Это место предназначено для того, чтобы переодеться и поработать, оно безлико, как гостиничный номер.

Несмотря на это, похоже, у Гарри и Джонни все хорошо. Мы с Гарри жмем друг другу руки, будто событий последних месяцев и не было, а Джонни крепко обнимает меня. На кухонном столе маринуются стейки. Крохотная кухонька составляет единое целое с гостиной. Гарри наливает мне виски и садится за стол. Я сижу на диване рядом с Джонни.

– Спасибо, что пришел, Уолт. Район не из тех, где ты обычно бываешь.

– Видал я и похуже.

– Ну, надеюсь, это ненадолго. Я подписал договор всего на полгода. Если повезет и Голливуд предложит что-нибудь стоящее, смогу позволить себе квартиру получше.

– Или мы станем жить в Лос-Анджелесе, – говорит Джонни.

Я держу свое мнение при себе.

– Эй, друг, – смеется Гарри, – давай-ка не будем увлекаться.

Мы говорим о школе Джонни. О том, что он изучает. Раз в неделю у него после уроков шахматы, в другой день музыка. Школа Джонни рядом с их прежней квартирой, но от Гарри туда несколько остановок.

Он рассказывает мне, что на две трети закончил книгу и думает, что это – лучшее из всего, что он написал. Слова так и летели сами. Но он не хочет говорить, о чем книга.

– Это сюрприз, – подмигивает он. – Но можно сказать, что это любовное письмо моей жене.

Каждое утро Гарри встает в пять часов и пишет до семи, пока спит Джонни. Потом приходит домой и работает, пока сына не надо забирать из школы.

Ужин проходит приятно, как в прежние времена. Хотя с нами нет Мэдди и место другое, меня опять вовлекает в орбиту Гарри, как небольшой спутник в гравитационное поле планеты. В этот вечер я не могу его не любить. Как и Мэдди, я собирался держаться отстраненно, равнодушно, но он доводит меня до слез от смеха. Джонни борется со сном.

– Все, друг. Пора в кровать, – говорит Гарри.

Я пытаюсь встать и откланяться, но он взмахом руки усаживает меня на место.

– Посиди пока. Я уложу Джонни, и мы сможем серьезно поговорить.

И опять, как в старые времена, я стою в дверях, пока Джонни укладывают спать. Он почистил зубы, прочел молитву, теперь Гарри рассказывает ему одну из своих историй.

– Спасибо, что задержался, Уолт, – произносит Гарри, осторожно закрывая за собой дверь спальни. – Что-нибудь еще тебе принести?

Вино выпито, и он наливает нам по стакану виски с содовой. Мы снова садимся за стол.

– Слушай, я хочу кое-что сказать, и если ты сможешь передать это Мэдди, буду очень благодарен.

– Что именно? – интересуюсь я.

– Что я ее по-прежнему люблю. Даже сильнее, чем прежде. И я не хочу разводиться. Я все испортил, всю оставшуюся жизнь буду пытаться исправить то, что натворил, но мы – она, я, Джонни – не будем по-настоящему счастливы, если не будем вместе, не останемся вместе. Пожалуйста, передай ей это.

– Ты сам ей говорил?

– Написал на прошлой неделе.

Наверное, это то письмо, о котором Мэдди упоминала.

– Что ж, удачи. Думаю, все зависит от того, в каком настроении она вернется. Я передам, если это будет уместно.

– Спасибо, Уолт. Я знаю, как Мэдди тебя ценит.

Я беру пальто и направляюсь к двери. Когда я выхожу, Гарри спрашивает:

– Ты никого не знаешь, кому нужен был бы самолет?

– Что?

– Я решил продать самолет. Содержание слишком дорого обходится, я не так часто летаю, чтобы оправдать расходы, и, честно говоря, мне необходимы деньги. Может, кто-нибудь из твоих богатых клиентов заинтересуется?

– Я поспрашиваю, – отвечаю я.

Чертов самолет.

В субботу Гарри и Джонни на день уезжают из города. Мэдди возвращается следующим вечером. Это их последний день вместе. Они выезжают рано. Еще темно. Джонни спит на заднем сиденье, пока Гарри ведет машину, прихлебывая кофе. Когда встает солнце, начинается чудесное утро, на что он и надеялся. Последние несколько дней он смотрел сайт национальной метеорологической службы, все прогнозы обещали прекрасную погоду.

Чем дальше они отъезжают от города, тем больше листьев на деревьях. Гарри не был здесь с осени, когда ездил с Клэр. Кажется, это происходило в другой жизни. Он замечает новые магазины и рестораны, свежевыкрашенные фасады – все ждет щедрого лета. Киоски фермеров пока закрыты, за ними раскинулись невозделанные поля.

Гарри подъезжает к аэродрому в девять часов. В маленьком терминале всего несколько человек. Пока Джонни сонно устраивается на стуле, Гарри наливает себе кофе и смотрит прогноз погоды.

– Привет, Марти! – обращается он к человеку за стойкой. – Как жизнь?

– Гарри! Давно тебя не видел. Где прятался?

– Провел осень и зиму в Риме.

– Славно.

Гарри пожимает плечами.

– Джимми здесь?

– На поле.

– Спасибо. Я просил его осмотреть и заправить самолет. Долгая была зима.

– Не то слово.

– Увидимся.

– Будь здоров.

Гарри и Джонни выходят на бетонированную площадку. Гарри кладет руку на плечо сына. «Колдун» висит вдоль шеста, светит солнце. Гарри замечает свою маленькую «Сессну». Джимми снял брезент, которым она была укрыта на зиму. Аккумулятор заряжен, трубка Пито и приемники статического давления очищены от насекомых. Гарри заглядывает под капот, проверяет, смазаны ли закрылки и подшипники.

– Все в норме?

Гарри оборачивается и видит Джимми, они жмут друг другу руки.

– Помнишь Джонни, моего сына? Поздоровайся с мистером Беннетом, приятель.

– Здравствуйте, мистер Беннет.

– Рад тебя снова видеть, Джонни. А ты вырос.

– Я самый высокий в классе.

– Молодец.

Потом Джимми обращается к Гарри:

– Нашел в двигателе мышиное гнездо, но вычистил все и заменил погрызенные провода. Давай, покажу.

Они подходят к самолету, Джимми поднимает капот:

– Видишь? Как новенький.

– Спасибо, Джимми.

– Она красотка.

– Да. Хочу выставить ее на продажу.

– Да ладно?

– Не знаешь, никто не интересуется?