Неосторожность Дюбоу Чарлз
– Еще бы. Куча народа не откажется от нее.
– Вот и хорошо. Обсудим позднее. Хочу поднять ее последний раз.
– Денек подходящий.
– Лучше не бывает.
– Ну, Гарри, рад был повидаться. Расскажешь, как самолет.
– Спасибо. Высылай счет.
Гарри обходит самолет, завершая предполетную подготовку, снова напоминает Джонни, как проверять хвостовое оперение, руль высоты и направления. Проводит рукой по закрылкам и элеронам, осматривает носовой руль и обтекатели, убирает, идя по часовой стрелке, швартовочные и башмаки. Потом он возвращается в терминал, чтобы сдать диспетчерам план полета. Они с Джонни говорили об этом много дней. Полетят к Кейп-Коду, затем, может, сядут в Нантакете пообедать. В небе ни облачка.
В разогретой солнцем кабине душно. Гарри снимает куртку, открывает окна и проверяет, правильно ли пристегнут сын. Он запускает двигатель, и тот с кашлем оживает, лопасть пропеллера превращается в размытый круг. Наметанным глазом Гарри осматривает приборы, убеждаясь, что они исправны. Связывается по радио с диспетчером и просит разрешение на взлет.
– Башня Ист-Хэмптон, это Танго-Галф-девять-девять, прошу взлет.
Перед ними никого нет. Гарри выводит маленькую «Сессну» от ангара и направляет на полосу. Улыбается сыну.
– Готов? – кричит он сквозь гул мотора.
Мальчик улыбается в ответ и поднимает большой палец. Гарри медленно прибавляет газ до полного. Давление и температура масла в норме. Примерно на тридцати пяти узлах оживает указатель скорости. Когда самолет достигает шестидесяти четырех узлов, Гарри плавно тянет ручку, и они взлетают. Самолет идет вверх, ложась на левое крыло над аэродромом.
– Смотри, папа, наш дом!
Гарри смотрит вниз, видит лиман, большой дом, коттедж позади него. Он всегда изумлялся, каким маленьким все кажется. Годами видел дом с этой высоты – это первое, на что он всегда смотрит; и его сердце бьется сильнее при мысли, что он, вероятно, увидит крохотную Мэдди, может, она будет поливать сад или играть на траве с Джонни, и ее золотые волосы станут сверкать на солнце.
А теперь, если не получится помириться с Мэдди, он может никогда больше не увидеть все это ближе, чем отсюда. Гарри представляется себе призраком, смотрящим сверху на тех, кого любил и покинул.
Он помнит, как впервые увидел Мэдди. Он шла по университетскому двору. Это было в самом начале первого курса, его уже приняли в «Дельта-Каппа-Эпсилон», потому что в обществе состояли многие выпускники его школы, а уж они-то знали, как Гарри играет в хоккей. Они показали ему Нью-Хейвен: где выпивать, где обедать, на какие курсы записываться. Водили на вечеринки, на которые редко приглашали первокурсников. Он шел в другую сторону, когда его приятель, запасной в хоккейной команде, хихикнул и сказал:
– Глянь, свежее мясцо.
Первое, что бросилось Гарри в глаза, – ее волосы. Он таких прежде не видел. Золотые, с красными отблесками, струившиеся до пояса. Потом Гарри разглядел ее лицо. Гордое, с выступающим подбородком, с острым носом. Она идет, как мужчина, подумал он. Сильная, целеустремленная. Он видел, что она ничего не боится. Она и одета была, как мужчина: поверх джинсов висела незаправленная рубашка. В тот момент рубашка его отпугнула. Гарри подумал, что это рубашка ее парня. И он старше. Это подразумевало изощренность, о какой он и мечтать не смел. Намекало, что она знает в этой жизни побольше, чем он. Ее красота, самообладание, беспечность создавали вокруг нее ауру, выделявшую ее из всех девушек, которых он видел в Йеле.
В отличие от них ее трудно было классифицировать. Она не была золотой девочкой из дорогой школы, готом, хиппи или лесбиянкой, не была помешана на спорте или компьютерах. Она была просто самой собой, единственной в своем роде. Никто из парней ничего не сказал, когда она проходила мимо. Они тоже находились под впечатлением. А она даже не обратила на них внимания, ее сияние делало все вокруг тусклым. Когда она скрылась из виду, один из них в конце концов произнес:
– Вот эту бы я пощупал.
Гарри промолчал, он просто смотрел, не отрываясь, на дверь, в которую она вошла. В груди у него теснило. Захотелось ударить парня, но он лишь буркнул:
– Заткнись!
Его никто не услышал, потому что в ту же секунду кто-то другой в шутку стукнул сказавшего по руке:
– А то. Забудь, без шансов.
Остальные засмеялись, настоящие мужчины, а Гарри поморщился. Он думал только о девушке.
Первый курс стал для Гарри временем триумфа. Он легко попал в университетскую хоккейную команду – до этого первокурсников не брали двадцать лет. Команда, состоявшая из героев частных школ и самородков из рабочих семей, являлась одной из лучших, выходивших на лед от Йеля за многие годы. Она легко взяла кубок «Лиги плюща» и дошла до четвертьфинала в играх Национальной студенческой спортивной ассоциации. Гарри даже встречался с хорошенькой фигуристкой из Гринвича, игравшей в хоккей на траве. Или в лакросс. Неважно. Но он постоянно думал о Мэдди. У них не было общих занятий, зато учились они в одном колледже. Он иногда мельком видел ее, когда она перебегала улицу, или заходила в здание, или ехала мимо на машине. Мэдди походила на ангела благих намерений, вечно парящего вне досягаемости. И все же, каждый раз, когда Гарри ее видел, у него начинало сильнее биться сердце, и на секунду его охватывала радость. Она по-прежнему была, она ему не привиделась, и она была так же красива, как в его воспоминаниях.
За этим мимолетным ликованием неизбежно следовало сокрушительное уныние, сопровождавшее его весь оставшийся день. Ему так хотелось просто крикнуть ей:
– Эй! Стой!
Но даже если бы Гарри крикнул, что бы он сказал? Однажды он увидел, как Мэдди идет ему навстречу, испугался и убежал. У него вообще-то всегда легко получалось с девушками, но ее красота была настолько непомерной, что он себя чувствовал дураком. Гарри ничего не знал о ней, откуда она, что за человек, что изучает. Даже не знал, как ее зовут. Понимал только, что Мэдди красивая и она почему-то его пугает.
Весной, на вечеринке, которую устроила дочь богатого немецкого промышленника, снявшая целый дом в Нью-Хейвене, чтобы отпраздновать свой двадцать первый день рождения, они встретились. Были приглашены сотни гостей, в числе прочих – Мэдди, Гарри и я. Специально отпечатанные приглашения извещали, что одежда требуется формальная, что в переводе означало «не одевайтесь как с помойки». Поэтому Мэдди в тот вечер сделала над собой усилие, что бывало нечасто.
В минувшие выходные мы с Мэдди обошли несколько бутиков на Манхэттене, и она выбрала облегающее платье с глубоким вырезом – зеленое с искрой, чуть выше колена. Она выглядела в нем потрясающе, и я лопался от гордости, сопровождая ее в тот вечер. Завороженные восторженные взгляды мужчин подтверждали то, что я уже знал: Мэдди не только была самой красивой женщиной на вечеринке, она была самой красивой женщиной из всех, кого они когда-либо видели. За спиной у нас перешептывались, женщины, без сомнения, отпускали злобные замечания; но это было неважно.
В какой-то момент я заметил бывшего одноклассника, с которым мы почти не виделись в колледже, и пошел с Мэдди к нему, чтобы представить их друг другу. Должен признать, с моей стороны это было чистым эгоизмом: я хотел, чтобы как можно больше народу в комнате знало, что я с Мэдди. Это был мой звездный час.
Мой бывший одноклассник разговаривал со здоровенным парнем, который стоял к нам спиной. На парне был слишком тесный смокинг, явно взятый напрокат. Я, несмотря ни на что, встрял.
– Привет, Фрэнк! – воскликнул я. – Где ты прятался?
Тот повернулся, пожал мне руку и замер, увидев Мэдди.
– Фрэнк, разреши тебе представить Мэдилейн Уэйкфилд.
Фрэнк улыбнулся.
– Здравствуйте. Разрешите вам представить Гарри Уинслоу.
Мне это имя попадалось в «Йель дейли ньюс». Гарри часто становился предметом восторгов на первой полосе.
– Вы тот самый Победитель Уинслоу? – спросил я.
Это прозвище ему дали за хоккейные подвиги.
– Просто Гарри, – ответил он, смущенно улыбаясь.
– Я Уолтер Жерве, а это Мэдилейн Уэйкфилд.
Он на нее не смотрел. Он был не в силах на нее посмотреть.
– Здравствуйте, – пробормотал он.
– Уолт, угадай, кто еще тут? Роки! Приехал из Принстона на вечеринку. Он у бара. Хочешь с ним повидаться?
– Мэдди, я сейчас. Нам все равно нужна новая порция выпивки. Гарри, я могу вас попросить позаботиться о Мэдди? Мы на минутку. Хорошо?
Мэдди кивнула.
И вот настал момент, о котором Гарри мечтал весь год – мечтал и боялся. У него пересохло во рту. Мозг отключился. Он таращился на Мэдди, пытаясь придумать, что сказать, чтобы не стоять молча, как идиот.
– Неплохая вечеринка, – решился он. – Вам весело?
Мэдди повернулась и посмотрела на него. Глаза у нее сверкали голубым льдом.
– Я не сплю с хоккеистами, – заявила она, развернулась и ушла следом за мной, а Гарри остался, разевая рот, как выловленная треска.
Потом они часто рассказывали эту историю, на их званых обедах все обычно очень смеялись. Но Гарри до конца семестра не общался с Мэдди. Когда мы с ним встречались, она или отворачивалась, или делала уничижительные замечания. К концу года мы все разбежались – кто по работам и практикам, кто по загородным клубам и пляжам. Летом Мэдди работала в Вашингтоне у какого-то конгрессмена и закрутила недолгий роман с одним из его помощников. Она писала мне об этом в мучительных подробностях, и я читал ее письма вечерами в пустой родительской квартире, пока был на практике в одной из старейших в городе юридических фирм. Это было первое лето, которое мы провели врозь. Она приезжала только дважды. В конце лета нам все-таки удалось побыть недельку вместе, к тому времени ее роман закончился, и мы каждый день ходили на пляж, а вечерами таскались по округе – то по вечеринкам, то в кино – или просто сидели дома. А Гарри уехал в Оклахому на строительство нефтяной вышки.
Им самой судьбой было предназначено встретиться вновь. Это произошло осенью, когда мы учились на втором курсе. Ирония в том, что свел их я. Они не разговаривали с той вечеринки весной. Меня пригласили вступить в один их элитарных университетских литературных клубов, что я счел великой честью. На обеде в честь приема, в доме Леверетта-Грисуолда, я с удивлением увидел за своим столом Гарри. Раньше я думал, что он – всего лишь спортивная звезда. Мне в голову бы не пришло, что Гарри интересуется литературой. Прежний опыт подсказывал, что подобные увлечения обычно исключают друг друга.
Я еще не знал, что его отец преподавал английский и Гарри практически с молоком матери впитал Шекспира и Мильтона. Я всегда гордился своим знанием Шекспира, но он меня превзошел. Не только способностью сравнительно легко зачитывать многие места, но и чутким пониманием человеческих чувств, которые делают эти пьесы по-настоящему великими. С такой внешностью и памятью Гарри, не играй он так хорошо в хоккей, стал бы замечательным актером. В любом случае, мы быстро подружились.
Я устроил в Нью-Хейвене ужин и пригласил гостей. Конечно же, пришла Мэдди. Явился и мой новый друг, Гарри. Ресторан был тайский, и мы ввосьмером сидели вокруг большого круглого стола. Официанты приносили много блюд: кокосовый суп, карри с креветками, жареную утку, прозрачную рисовую лапшу, рыбу в сухом красном соусе карри. Мы пили тайское пиво и имбирную водку. Мэдди сидела от меня справа, а Гарри, как оказалось, справа от нее. В какой-то момент я заметил, что они ни разу не заговорили друг с другом за весь вечер. Между ними словно выросла стеклянная стена. Со мной и остальными гостями Мэдди держалась оживленнее, чем обычно: смеялась, громко спрашивала о чем-то тех, кто сидел напротив, отпускала шутки. У Гарри же вид был как на похоронах. Он иногда что-то говорил женщине, сидевшей от него справа, но большую часть вечера просто тихо сидел и почти не ел.
После ужина мы отправились в квартиру Мэдди – она жила за пределами кампуса на Элм-стрит и пригласила нас выпить по бокалу вина. Почти все согласились, кроме Гарри.
– Спасибо, – произнес он. – У меня утром тренировка.
Через несколько дней Мэдди позвонила мне.
– Ты не поверишь! – воскликнула она.
– Что?
– Гарри Уинслоу предложил мне куда-нибудь сходить.
– Да ну? И что ты ответила?
– Согласилась. А что, была причина отказать?
Я мог найти множество причин, но сказал:
– Нет.
Важно было не то, что кто-то позвал Мэдди на свидание – хотя это случалось реже, чем думали окружающие, – а что она согласилась. Я много раз видел – на Лонг-Айленде, на Манхэттене, в Нью-Хейвене, – как с ней пытались заговаривать мужчины. Обычно они были постарше, уверенные в себе. Мэдди никогда не грубила, просто вежливо отвечала: «Нет, спасибо». Иногда особо настойчивые, если мы находились в баре или ресторане, посылали ей выпивку; кто-то даже присылал цветы, если знал, где она жила. Если настойчивость делалась неприятна, мы сразу уходили. Но Мэдди почти всегда отклоняла предложения.
Гарри она не просто сказала «да», она явно думала об этом – и мысль ей понравилась. Вероятно, Мэдди даже ждала этого с той самой минуты на вечеринке, весной. Она не была склонна к спонтанности. Мы многим делились, но об этом она умолчала. Это было личное. Часть ее жизни, куда мне хода не было. Я обиделся на ее скрытность, разумеется, ревновал, но знал, что изменить ничего нельзя. Мэдди была акулой, а я – всего лишь рыбой-лоцманом.
Первое свидание у них состоялось в итальянском ресторане недалеко от Вустер-сквер, старомодном заведении без претензий, которое давно закрылось. У Гарри не было машины, поэтому Мэдди довезла его, втиснувшегося на пассажирское сиденье, на своей красной MG. После ужина они отправились в бар, а затем к Мэдди. Как она мне потом рассказывала, они всю ночь разговаривали и рассматривали ее фотоальбомы. Старые снимки на пленку «Кодак», с зазубренными краями, поблекшие. Детские фотографии тех лет, когда она росла с бабушкой, Мэдди-младенец, тощая Мэдди на пляже в цельном купальнике. Дни рождения, купания. Фотографии ее отца, молодого и мускулистого, без рубашки, с густыми светлыми волосами; на свадьбе друга; на поле для гольфа; на Рождество. Ее брат Джонни. Череда мачех. Желтый «Мерседес» с откидным верхом, который потом врежется в дерево. Мужчины в водолазках, с бакенбардами, женщины в платьях от Лили Пулитцер, с пышными прическами. Все с сигаретами. Я хорошо знаю эти фотографии. Это и моя жизнь.
Мэдди призналась, что прошел месяц, прежде чем они переспали. За этот месяц я ее почти не видел. Внезапно они с Гарри стали неразлучны. Встречались после занятий, обедали вместе у Мори или у нее в квартире – как ни смешно, готовил в основном Гарри, потому что Мэдди, дитя привилегированного класса, не умела управляться на кухне. Вместо того чтобы ездить со мной в Нью-Йорк, она теперь ездила с Гарри. Он пока плохо знал город, и Мэдди с радостью водила его всюду. Показала все свои любимые места: «Бемельманс», «Белую лошадь», «Вазак», «Оук-бар». Они проводили часы в центре Фрика и музее «Метрополитен», ездили в ресторан Питера Люгера в Бруклин, танцевали в «Ксеноне». Она отвела его в «21», где Гарри ни разу не был, и записала ужин на счет отца.
За первым месяцем последовал другой, потом еще, потом они слились в год. Мне стало ясно, что они влюблены друг в друга. Я никогда не видел Мэдди такой счастливой. Она светилась. И я знал: все, что мне остается сделать, – это полностью, безоговорочно принять случившееся. Мэдди больше не могла быть только моей; если я попробую бороться, то рискую потерять ее окончательно. Я стал служителем: зажигал свечи, нес крест, махал кадилом. Сначала я колебался, гадая, долго ли все продлится, дожидаясь, что их отношения развалятся под собственным весом. Но подобного не произошло.
Летом после второго курса они вместе поехали в Европу, жили у друзей в Англии, под дождем прошли пешком по Озерному краю, потом отправились на Лазурный берег, по дороге останавливаясь в виноградниках, гостя у старых друзей ее бабушки. Затем отправились на Санторини, где спали на пляже и стали коричневыми, как орехи, а вскоре заскочили в Марракеш и Барселону перед тем, как вернуться домой.
Каждые несколько дней я получал радостные открытки от Мэдди. Я страшно ревновал, но что мог сделать? У меня снова была практика, я уже готовился к юридической школе. Когда на последнем курсе Мэдди сообщила, что после выпуска они с Гарри поженятся, я искренне обрадовался. Я видел, что Гарри ее любит. Он проник под броню, разглядел внутри душу и обнаружил, что она – чистое золото. Я всегда это знал, разумеется, и мне было приятно сознавать, что я был первым. И что в этом – только в этом – Гарри всегда станет идти по моим следам.
Самолет Гарри садится в аэропорту Нантакета. Сезон еще не начался, аэропорт почти пуст. Джонни нужно в туалет, потом они садятся за поздний завтрак в ресторанчике при терминале. Джонни ест оладьи и бекон. Гарри – яичницу и кофе. В ресторане полно летчиков, некоторые в форме, но в основном – такие же пилоты-любители, как Гарри. Прилетают на день, обедают и улетают. Среди них врачи, мелкие бизнесмены, отставники. Они составляют маленькую конфедерацию. Больше всего они любят сидеть и говорить о полетах. Обычно Гарри к ним присоединяется, но не сегодня. Сегодня он с сыном. Хочет посвятить этот день Джонни.
– Как мама себя чувствовала перед отъездом? – спрашивает он.
– Нормально, наверное, – говорит Джонни, болтая ногами. – Она иногда грустная.
Гарри кивает. Он едва может себя заставить посмотреть сыну в глаза. У Джонни глаза Мэдди. Это Гарри виноват в том, что она грустит. Он во всем виноват.
– Ты как, пап?
Гарри удивляет этот вопрос. Джонни, пожалуй, впервые спросил о чем-то подобном, он взрослеет, начинает все больше понимать других – эта черта так часто появляется у детей одной из последних, если появляется вообще.
– Ну, наверное, мне тоже немного грустно.
– Почему?
– Потому что я скучаю по маме и по тебе.
– Может, если ты вернешься домой, вы с мамой опять будете счастливы?
Гарри смотрит в сторону и похлопывает сына по руке.
– Я бы этого очень хотел. Идем, дружок. Пора на взлет.
7
Они снова вместе в доме на Лонг-Айленде, звучит смех, музыка и голоса. Лето. Сверкает солнце. Они обдумывают поездку на пляж или званый ужин, сидя на лужайке, или просто сидят и читают. Ходят под парусом на лимане, по воскресеньям там проводят регаты. Мэдди готовит в саду. Джонни играет с приятелем. Он стал старше. Выше, стройный, как мать. Такой же красивый, как она.
Проблемы с сердцем остались позади, словно их никогда и не было. Теперь Джонни играет в теннис. Я разрешаю ему приходить ко мне на корт. Вокруг, оказывается, вертятся несколько девочек, уже понятно, что будет через несколько лет. Женщины станут валиться к его ногам. Гарри выходит из дома, хорошо выглядит. Он завершил работу над книгой. По ней снимают кино. Кто там еще? Ну я, конечно. Счастлив, что исполняющие обязанности моей семьи снова соединились, греюсь в их любви и доволен, как любимый дядюшка. Нэд и Сисси тоже здесь. У нее на руках их первый ребенок.
Как все это произошло? Как вообще происходит все? Они поняли, что слишком друг друга любят. И осознали, что, как все по-настоящему счастливые пары, составляют целое только вместе. Боль преходяща, а любовь вечна. Гарри и Джонни приземлились, Мэдди вернулась из Мексики. Когда Гарри привез Джонни домой, Мэдди пригласила его зайти. Вдохновленная поездкой, она сходила в магазин и теперь жарила свиную ножку. Делала чили. Может, он останется на ужин? В холодильнике было пиво. Они сели за стол, как много раз садились, облекаясь в общий уют, как в старое пальто. Смеялись. Мэдди рассказывала им про Мексику. Про цвет, который море приобретает на закате, про попугаев в джунглях. Она привезла индейские одеяла и сомбреро для Джонни. Они рассказывали ей про свой полет. Джонни хвастался, как хорошо знает английских королей. Король Георг I, сказал он. Он был после королевы Анны. Он был немец. Они аплодировали, он улыбался, радуясь аплодисментам, но еще больше радуясь тому, что его мама и папа опять вместе.
После ужина они уложили Джонни в постель, как всегда укладывали, с историями и поцелуем в лоб. Потом сидели и говорили допоздна, впитывая мысли друг друга, смеясь просто от радости, что они рядом. Были слезы, но не было обвинений, гнева, страха. Все это было не нужно. Их жизни словно полностью переменились. Когда пришло время ложиться спать, не возникло даже вопроса, остается ли Гарри. Он просто пошел за Мэдди наверх, а она ничего иного и не ждала. Они занялись любовью – медленно, спокойно, радостно, как прежде, как только и могут люди, по-настоящему любящие друг друга.
И Гарри остался. Любовь все вынесла. Они стали старше. Завели собак. Джонни пошел в школу, где учился Гарри, потом в Йель. Он не стал играть в хоккей, но это никого не волновало, Гарри особенно. Зато выяснилось, что у него дар к языкам, Джонни провел семестр за границей, в Париже, жил у друзей семьи. Мы приезжали его навестить, отправились в велосипедный поход по долине Луары. Джонни знал итальянский, испанский, французский, начал учить китайский. Он интересовался международными отношениями.
Мы с ним обедали вместе несколько раз в год. Я приезжал в Нью-Хейвен, и мы ели у Мори, или, когда он наведывался в город, встречались у меня в клубе. Каждый год во время рождественских каникул ходили на бродвейский спектакль или мюзикл, как и тогда, когда он был маленьким. Я любил слушать, как Джонни рассказывает о жизни, о своих интересах. Ему досталась не только красота матери, но и ее страсть, и чувствительная натура, – и отцовское чувство юмора вместе с талантом делать все так, словно само получается. Он – настолько совершенное сочетание их двоих. Я очень им горжусь.
Весной мы на неделю ездили кататься на лыжах в Брекенридж. Лето проводили на Лонг-Айленде, Джонни приезжал часто, обычно привозя с собой одну из череды красивых загорелых девушек с белыми зубами и волосами цвета меда. Они ездили с нами на пляж, купальники-бикини едва скрывали их упругие груди. Джонни, гибкий, с тугими мускулами, – шрам на его груди был почти незаметен, когда он снимал рубашку, – садился гребцом в одно из каноэ. Они по-прежнему устраивали заплывы. Мэдди, как прежде, почти всегда побеждала, но я заметил, что Джонни притормаживает, и понял, что он позволяет ей победить. К тому времени Джонни был выше обоих родителей. Мэдди сохранила фигуру, а Гарри располнел. Оба поседели.
После окончания университета Джонни не пошел в морскую пехоту, как отец, а отправился на год в Камбоджу, работал учителем в деревне. Он писал мне оттуда по электронной почте, рассказывая о людях, об их обычаях, их доброте. Еще присылал фотографии: помогал строить колодец, вел буйвола, сидел верхом на мотоцикле. Потом Джонни вернулся и поступил в юридическую школу. Он пошел работать в мою фирму – с полного моего одобрения, разумеется. Его любили, и вскоре он уже готовился стать партнером. Но я знал, что Джонни слишком энергичен, чтобы остаться у нас надолго. Ведомый более благородными побуждениями, он отправился в Вашингтон, где получил работу в министерстве юстиции. Там он и встретил Кэролайн, которой суждено было стать его женой. Она была англичанкой, работала в британском посольстве.
Ее родители прилетали знакомиться с Мэдди и Гарри, провели две недели на Лонг-Айленде. Они хорошо поладили. Отец Кэро, Джеральд, работал в Сити. Мать, Джилли, была домохозяйкой и состояла в каком-то родстве с Э.М. Форстером. Она интересовалась литературой. Она читала книги Гарри – их было уже четыре – и была очень рада встретиться с ним. У Кэро было двое братьев, один – офицер-кавалерист, другой еще учился в Кембридже. У родителей Кэро была квартира возле Итон-сквер и загородный дом в Глостершире, типичное для Котсуолдса здание из золотистого известняка, из которого была видна широкая зеленая долина. Каждый август они ездили в отпуск в Тоскану. Зимой охотились на лис.
Джонни и Кэро поженились в Котсуолдсе. Пригласили несколько сотен гостей. Многие друзья Джонни прилетели на свадьбу. Были и друзья Мэдди и Гарри – Нэд и Сисси. На лужайке установили большой шатер. Шампанское лилось рекой. Мужчины были в визитках, женщины в шляпках. Мэдди была очень хороша в платье мягкого зеленого цвета, подчеркивавшего голубизну ее глаз. Прием организовали неподалеку от церкви, построенной до норманнского завоевания. По реке плавали лебеди. Гарри был шафером.
Мы стали реже видеться с Джонни, но этого следовало ожидать. На втором году супружества Кэро на День благодарения объявила, что беременна. Гарри, улыбаясь во весь рот, похлопал сына по спине. Мэдди расцеловала Кэро. Ребенок родился в мае. Его окрестили Уолтером Уэйкфилдом Уинслоу. Вскоре родились еще двое, Мэдилейн и Джерри. Я подарил им всем золотые ложки, на которых были выгравированы их имена.
Джонни и Кэро прожили год в Шанхае, еще год в Лондоне. Он ушел из юстиции и вернулся в фирму (я к тому времени был в ней советником) партнером. Они переехали в Нью-Йорк. Я купил им в городе дом. Я знаю, это нелепая расточительность, но что мне еще делать с деньгами? К тому же, как я сказал Джонни, когда-нибудь они все равно достанутся ему. Дети пошли в школу. Я покорно посещал школьные спектакли, концерты и игры, как когда-то делал то же самое для Джонни.
Мэдди и Гарри тоже всегда приходили. Они по-прежнему были очень близки. Волосы Гарри, все еще густые, побелели, но он ходил легкой, раскачивающейся походкой стареющего спортсмена. Ему сделали операцию на колене. Волосы Мэдди тоже побелели. Она подстриглась покороче, и они уже не рассыпались у нее по спине, но глаза Мэдди остались такими же яркими. Она была красива той изысканной пергаментной красотой, какой обладают только очень немногие немолодые женщины. Они с Гарри иногда путешествовали. Его приглашали то вести семинар в Йеле, то преподавать в Роттердаме. Он произносил речи на выпускных церемониях. Они с Мэдди никогда не ночевали врозь.
Первые несколько лет Джонни и Кэро по выходным приезжали к Мэдди и Гарри, но когда дети подросли, стало ясно, что дом им тесноват. Я должен был подумать об этом раньше, но, обсудив ситуацию с Гарри и Мэдди, сообщил Джонни и Кэро, что отдаю им свой дом – вместе с небольшим трастовым фондом на поддержание помещения в должном состоянии. Они отказывались, но я заявил, что спорить бесполезно, никакого смысла в том, чтобы мне бродить в одиночку по старому большому дому, нет, и этому дому нужна семья с детьми.
Так я переехал к Мэдди и Гарри, поселившись в прежней комнате Джонни. Мне было очень удобно, и, честно говоря, я чувствовал себя спокойнее. Если бы я упал с лестницы в своем доме, меня нашли бы не скоро.
Я уже стар. Почти облысел. Стряхиваю перхоть с плеч. Слышу не так хорошо, как прежде. Я стал одним из тех старичков, которые проводят свои дни, посещая врачей. Каждое утро заезжаю в офис, но работы у меня все меньше и меньше. Я в основном служу источником советов. Иногда сижу на заседаниях. Вхожу в библиотечный комитет своего клуба. По-прежнему выпиваю один мартини каждый вечер, хотя мне говорили, что это вредно. Мы с Мэдди совершаем долгие прогулки. Не такие долгие, как раньше, но нам хватает. Она теперь ходит с тростью, элегантной штучкой с золотой рукоятью, которая принадлежала одному из ее прадедов, крупному землевладельцу. В городе ли, за городом ли, я всегда засыпаю по вечерам с легким сердцем. Ни о чем не жалею. Я знал любовь, она благословила почти каждый день моей жизни. Я не мог бы быть счастливее.
Вот только все это неправда.
8
Обломки самолета находят вечером того же дня. Над водой торчит покореженное шасси. День ясный, ветер юго-западный. Почти никакой турбулентности. Диспетчер принял сигнал бедствия от Гарри около двух часов. Гарри сообщал, что теряет высоту и просит разрешение на посадку. За этим последовали статические помехи, в которых диспетчер не разобрался, а потом наступила тишина.
Свидетель, рыбачивший в полосе прибоя на пляже, утверждает, что увидел, как одномоторный самолет снизился и попытался сесть на воду. Коснувшись поверхности, он несколько раз перевернулся и развалился на части. Первым водолазы достали тело мальчика. У него была оторвана голова. Вода еще холодная, течение сильное, видимость ограничена. Ныряльщики не могут погружаться дольше, чем на пятнадцать минут. Тело Гарри находят лишь на следующее утро.
Я узнаю о катастрофе, как все. Читаю в Интернете. Суббота, после обеда я отдыхаю дома в Нью-Йорке. «Писатель и его сын, возможно, погибли в авиакатастрофе» – гласит один из заголовков. Я не знал, что Гарри и Джонни в тот день собирались летать. С ужасом читаю новость, оглушенный, отказывающийся верить – а потом звонит телефон. Друзья, знакомые, все хотят выяснить, правда ли это. Я опасаюсь худшего.
Вскоре мне звонит начальник местной полиции, которого я знаю много лет. Его отец работал у нас мясником. Помню, как сын – он был на несколько лет младше меня – подростком трудился в лавке: фартук у него был испачкан засохшей кровью. Мощные руки, короткие светлые волосы.
– Мистер Жерве, мне очень жаль, но я должен вам сообщить…
Я услышал все, что нужно. Мэдди еще не вернулась, у нее самолет только завтра. Мне нужно ей сообщить. Я пытаюсь отыскать телефон ее отеля и нахожу его в Интернете. Телефон не отвечает. Я звоню в мексиканское консульство на Манхэттене, но автоответчик просит перезвонить в понедельник утром. Я даже не знаю, каким рейсом она прилетает. Потом я звоню домой человеку, который возглавляет наш филиал в Мехико, и рассказываю о произошедшем. Сообщаю ему, что Мэдди живет в отеле на Юкатане – и, поворчав, он все-таки договаривается с полицией, что ее найдут и известят.
Это – единственный путь. Я не могу позволить, чтобы она прилетела и узнала обо всем, случайно посмотрев на заголовки газет. Это было бы слишком жестоко.
Поздно вечером Мэдди звонит из Мексики. Я ждал этого и боялся. Я снимаю трубку до того, как отзвучит первый звонок. Мэдди не в себе.
– В чем дело, Уолтер? Это какая-то идиотская шутка? Меня только что разбудили двое мексиканских полицейских и велели тебе позвонить.
Я рассказываю ей, что случилось. Крик, который слышится на другом конце провода, звучит нечеловечески. Я никогда не слышал такой смеси гнева и боли.
– Мне очень жаль, – повторяю я. – Очень жаль.
Больше мне сказать нечего, поэтому я просто стою и слушаю, как Мэдди плачет, жалею, что я не могу обнять ее. Через четверть часа спрашиваю, когда прилетает ее самолет. Мне приходится уточнять, потому что каждый раз, пытаясь ответить, Мэдди начинает рыдать. Наконец ей удается выговорить время.
– Не… вешай… трубку, – просит она, втягивая воздух, пытаясь держать себя в руках.
– Не буду.
Мы остаемся на телефоне еще час. Иногда разговариваем, но больше молчим или Мэдди плачет.
С утра ей лететь в Мехико, а потом в Нью-Йорк. Она доберется только к вечеру. Когда садится ее самолет, я уже жду. Ее вывозят в инвалидной коляске. Несмотря на загар, Мэдди бледная, у нее ввалились щеки. Я иду к ней, но даже не уверен, что она меня узнает. У нее дрожат веки. Ее сопровождают служащий авиалинии и носильщик, который несет багаж.
Хорошенькая темноволосая девушка спрашивает:
– Вы встречаете миссис Уинслоу? Ей дали успокоительное. Она проспала всю дорогу от Мехико. У вас есть машина?
На сей раз – никаких лимузинов. Я отвожу Мэдди к себе и укладываю в кровать.
Несколько дней о случившемся пишут все газеты. Во всех одна и та же фотография Гарри, та, что была на обложке его книги. Один таблоид даже нашел фотографию класса Джонни, он там стоит с другими мальчиками в форменных пиджаках и галстуках; его лицо в газете обведено овалом. В другой газете печатают схему, на которой показано, что происходит с самолетом, когда он сталкивается с водой. Я не могу на нее смотреть.
О причине катастрофы высказывается множество предположений. Ошибка пилота? Техническая неисправность? Может, у Гарри случился удар? Самолет вел Джонни, пытался посадить его под руководством отца? Или Гарри в депрессии нарочно направил самолет в воду? Национальная комиссия по безопасности на транспорте передает обломки самолета на воздушную базу национальной гвардии в Уэстхэмптон-Бич, чтобы определить, что произошло. Проводят вскрытие тел.
Мэдди хочет их кремировать. Ей чуть лучше, но она все равно бродит по моей квартире, как сомнамбула. Устраивать все приходится мне. Я связываюсь с похоронным бюро на Пэнтиго-роуд. Заполняю бумаги. Из «Нью-Йорк таймс» звонят по поводу некролога – и из «Ист-Хэмптон стар», и из «Саутхэмптон пресс». Мне многое нужно сделать, но я не хочу оставлять Мэдди одну. Мне очень тревожно, я боюсь, что она просто подойдет к окну и выбросится. Я прихожу домой и обнаруживаю, что Мэдди все еще сидит за столом, смотрит на остывшую чашку с кофе, крутит в руке медальон Гарри со святым Христофором. О том, что прошло какое-то время, говорит только гора затушенных окурков в пепельнице.
Мы едем в мой дом. Там будут поминки. Она сказала, что не сможет вернуться к себе. Я устраиваю ее в викторианской комнате и, вместо того, чтобы заселиться в свою, переезжаю в похожую на келью комнату прадедушки. За все годы, что мы знакомы, Мэдди ни разу не ночевала у меня. Я готовлю ужин, но у нее нет аппетита. Она почти не ела в эти дни. Похоже, все, что она усваивает, – это водка и никотин. Я убеждаю ее поесть, твержу, что нет смысла морить себя голодом. Я режу ей мясо, как ребенку. Даже накалываю кусок на вилку.
Утром приезжают из кейтеринговой компании. Я не знаю, сколько человек придет ко мне. Могу точно сказать, что будут Нэд и Сисси, агент Гарри, его издатель, друзья. Брат Мэдди, Джонни, приезжает из Орегона, где работает кем-то вроде консультанта по избавлению от зависимостей и ведет занятия йогой. Я знал, что Мэдди не захочет, чтобы было много людей. Только семья и самые близкие друзья. Некоторых из них я не видел годами, но с Гарри и Мэдди они общались.
К одиннадцати часам я отвожу Мэдди в церковь Святого Луки, где состоялась заупокойная служба по моему отцу. Я по-прежнему регулярно бываю на службах – здесь или в церкви Святого Иакова в городе, – но знаю, что Гарри и Мэдди ходили в церковь в основном только на Рождество и Пасху. У нас новый священник, женщина. Она тепло приветствует меня и пропускает внутрь, потому что я обнимаю за плечи Мэдди. Мне пришлось помочь ей одеться.
Несколько человек уже здесь, но я не обращаю на них внимания, я веду Мэдди в передний ряд. Вокруг алтаря много цветов, рядом стоят две большие фотографии Гарри и Джонни. Подумать страшно, что чувствует Мэдди, если она вообще что-либо осознает. Я обнимаю ее покрепче. К Мэдди подходят люди, выражают соболезнование.
Я оглядываюсь и вижу отца Гарри, он сидит в одиночестве на соседней скамье. Он вдовец, приехал из Нью-Хемпшира. Меня снова поражает, насколько они похожи. Словно глядишь на Гарри тридцать лет спустя. Отец Гарри смотрит на фотографии сына и внука. Все его наследие уничтожено одним махом. Я бы подошел к нему и поговорил, но не хочу оставлять Мэдди.
Появляются Нэд и Сисси. Сисси молча подсаживается к Мэдди, берет ее за руку. Нэд кажется меньше ростом. Приходит кто-то еще, но я сосредоточен на Мэдди. Начинается служба, знакомые слова: «Я есмь воскрешение и жизнь». Не будет ни речей, ни воспоминаний. Мэдди бы не смогла это вынести. Все быстро заканчивается.
Я вывожу ее к машине, припаркованной прямо у крыльца. Замечаю несколько знакомых лиц. Людей больше, чем я предполагал. Похороны притягивают любопытных, особенно если покойный – какая-то знаменитость. Однако за нами следует всего около десятка машин.
Я захватил резиновые сапоги для Мэдди и себя и помогаю ей обуться. Мы медленно бредем по грязи к лиману, за нами следуют остальные. Нэд достает одно каноэ и относит его к причалу. Мы с Нэдом помогаем Мэдди сесть на носовую скамью лицом к корме. Потом в каноэ забираюсь я, как всегда, сажусь на руль. Сисси передает мне урну. Никто не произносит ни слова.
Люди собрались на причале, все они в темных костюмах и платьях. Молчат. В тишине слышится только плеск воды, мое дыхание, грохот сердца в моей груди. Небо, задернутое облаками, светится молочной прозрачностью. Вода темна, спокойна и непроглядна. Вдали кружат несколько чаек. Большинство домов вокруг лимана еще закрыты после зимы. Деревья обернуты мешковиной. Садовая мебель убрана. Бассейны затянуты брезентом, засыпанным бурыми листьями.
На середине лимана я открываю урну. Урна одна. Мэдди хотела, чтобы их смешали. Она бережно берет у меня ее. Погрузив пальцы, вынимает пригоршню праха и развеивает его над водой. Начинает всхлипывать. Или, вернее, продолжает всхлипывать, потому что не прекращала все эти дни. Снова и снова Мэдди черпает из урны и бросает прах, пока ничего не остается. Она смотрит на меня, и я понимаю, что пора возвращаться. Глаза у нее красные и опухшие, в них отражаются слезы, текущие по моим щекам.
Мы возвращаемся к причалу, Нэд и Сисси помогают нам выбраться. Я веду Мэдди к себе домой.
– Я не могу, – шепчет она.
Я отвечаю, что понимаю. И отвожу ее в ее комнату, выключаю свет.
– Пожалуйста, извинись перед ними, но я не могу спуститься. Не хочу никого видеть.
Настроение внизу безрадостное. Все собрались в зеленой комнате. Последний раз, когда здесь собиралось столько народу, был очень давно. Бармен в белой куртке смешивает напитки. Официант разносит закуски. Я здороваюсь с несколькими гостями. Агент Гарри, Рубен, подходит ко мне и кладет мне руку на рукав:
– Как она?
– Ее это подкосило, – отвечаю я.
– Нас всех подкосило. Не верится, что Гарри и Джонни погибли. Такая трагедия.
Я хожу среди гостей, по-прежнему думая о горюющей женщине наверху. Я пытаюсь быть хорошим хозяином, рассказываю, что знаю, соболезную, пожимаю руки. Я ищу отца Гарри и нахожу его в патио. Он смотрит на воду.
– Принести вам что-нибудь, мистер Уинслоу?
Старик вздрагивает, смотрит на меня и качает головой.
– Нет, спасибо, Уолтер. А как вы думаете, что случилось? В смысле, там, наверху? – Он указывает на небо.
– Не знаю. Результатов вскрытия пока нет. И отчета комиссии тоже.
– Они вам ничего не скажут!
– Вы о чем?
– Это гамартия.
Мне знакомо это слово но я не помню, что оно означает.
– Гамартия?
– Это из «Поэтики» Аристотеля. Роковой изъян. Я знаю, что сделал мой сын. Он согрешил. Гарри рассказал мне про Мэдди и ту, другую женщину. Так всегда бывает. Когда герой делает что-то глупое или дурное, судьба не позволит ему об этом забыть. Мой сын был героем. Но то, что ты – герой, не мешает совершать ужасные ошибки. И не избавляет от их последствий.
Я молча слушаю. Он – старый учитель английского. Если бы он был инженером, у него было бы другое объяснение. Он без сомнения выстроил эту теорию, основываясь на годах преподавания, во время долгой поездки из Нью-Хемпшира. В «Гамлете» не было технических неисправностей, а у Эдипа – ошибок пилота. Миром отца Гарри управляют определенные законы. Причина и следствие. Трагическая ошибка приводит только к большей трагедии. Для него в этом весь смысл, другого и быть не может.
– Он служил пилотом в морской пехоте, – добавляет он. – Мог летать на чем угодно в любом состоянии. Самолеты просто так не падают.
Я смотрю на него. Видно, как ему больно, как отчаянно он старается объяснить необъяснимое.
– Простите, – наконец произношу я. – Мне надо посмотреть, как там остальные.
Я оставляю его, он снова смотрит на воду. Он мог и не заметить, что я ушел.
Нам всем нужно осмыслить свою потерю. Я не хотел быть невежливым, но не повидался с отцом Гарри до его отъезда. Он мог уйти к машине сразу после нашего разговора. К двум часам все расходятся, и официанты убирают столы. Я заказал слишком много еды. В холодильнике громоздятся пластиковые контейнеры с несколькими десятками фаршированных яиц. Целая лазанья в фольге. Половина окорока. Галлоны виски, водки и белого вина. Хлеб. Лимоны. Газировка. Я бы мог на этом жить неделями. Нэд и Сисси уходят последними.
– Позвони, если потребуется какая-нибудь помощь с Мэдди, – говорит Сисси.
Я отвечаю, что надеюсь вскоре их увидеть.
– Спасибо, Уолтер, – произносит Нэд. – Знаешь, мы недавно купили дом в Брайдхэмптоне, возле океана.
Неожиданная новость.
– Поздравляю.
– Месяц назад. Гарри знал, но с тобой об этом как-то речь не заходила. Я сказал ему, что хватит нам быть нахлебниками, – добавляет он с невеселой улыбкой.
Видно, что он готов расплакаться.
– Не говори глупости. Я по вас буду скучать, но очень за вас рад.
Но на самом деле я не рад. Это еще одна потеря. Наша прежняя жизнь распалась, и сложить ее уже не получится.
9
Я провожаю Нэда и Сисси к машине, мне жаль, что они уезжают – пустота внутри становится еще больнее. Расплачиваюсь с фирмой, потом иду посмотреть, как Мэдди. Мы снова одни во всем доме. По звуку ее дыхания в темной комнате я понимаю, что она спит. Зайду позже.
Я спускаюсь вниз. В кухне чисто. Напиваться еще рано, но, похоже, заняться больше нечем. Я наливаю себе полный стакан виски и включаю телевизор в библиотеке, хотя смотреть ничего не хочется. Затем направляюсь к книжным полкам. Сто лет назад мой прадед стал собирать и переплетать экземпляры «Панча», бывшего в свое время замечательным британским юмористическим журналом. Дед и отец сохранили традицию. У нас есть все номера с 1840-х годов. Я вытаскиваю том начала двадцатого века и рассеянно перелистываю пожелтевшие страницы с карикатурами, изображающими самого Панча, кайзера, сельских викариев, благородных британских героев-воинов с усами, стройных красавиц с длинными шеями, воплощающих все лучшее и достойное в мире. Глядя на эти страницы, я получил первые представления об идеальной женственности. Удивительно, как женщины на рисунках походили на Мэдди. Я любил листать эти тома с детства, но сегодня мне даже этого не хочется.
Не находя себе места, я иду гулять. Надеваю пальто и тихо выхожу из дома, стараясь не хлопнуть дверью. Мне страшно представить, что Мэдди проснется одна в доме, в чужой постели, позовет – и ей никто не ответит.
Несмотря на печаль этого дня, а может, и благодаря ей, снаружи, на апрельском воздухе, хорошо. Земля мягкая, клумбы нарциссов подают признаки жизни. Уже пробиваются однопокровницы. Скоро расцветут все деревья и цветы, лужайка запахнет свежескошенной травой, а на лимане будут плавать за родителями лебедята. Я обхожу дом, проверяя канавы и трубы. Много лет назад я переложил кабели под землю. Еноты и белки прыгали с веток на крышу и залезали на чердак, слишком часто это заканчивалось тем, что они застревали в отопительных каналах. По той же причине деревья приходится регулярно подстригать. Надо сказать смотрителю, чтобы он подровнял живую изгородь, починил забор от оленей и поставил теннисные сетки.
Вскоре направляюсь к воде. К моему удивлению, кто-то стоит на краю причала, глядя на лиман. Это женщина в бежевом плаще и резиновых сапогах. Все, кто присутствовал на похоронах, давно уехали. Это не Мэдди.
Я узнаю ее силуэт, едва увидев. Клэр.
– Здравствуй, Уолтер, – говорит она, поворачиваясь ко мне.
Я забыл, как она хороша. Она была в церкви. Я помню плащ, но ее лицо и голову скрывали шарф и темные очки.
– Клэр, – произношу я. – Не ожидал.
– Правда? – Она печально улыбается.
– Да.
– Я должна была попрощаться. Знала, что меня не ждут, но должна была прийти.
Я молча встаю у нее за спиной. Причал слишком узок, чтобы стоять бок о бок.
– Знаешь, Мэдди у меня.
– Я так и думала. Как она?
– Безутешна.
Клэр вздыхает.
– Понимаю. А ты?
Я не думал о себе.
– Мне невероятно грустно, – в конце концов отвечаю я.
– Мне жаль, что все так вышло. Вообще все.
– Огромная потеря.
– Да. Я все думаю о Джонни.
– Мы все думаем. Нет ничего страшнее гибели ребенка.
– Мэдди повезло, что у нее есть ты.
Я киваю. Так странно стоять здесь, разговаривать с ней.
– Спасибо. Знаешь, Клэр, я могу понять, почему ты приехала, но, боюсь, мне придется попросить тебя уйти. Я бы не хотел, чтобы Мэдди проснулась и увидела, что ты здесь.
Она шмыгает носом и улыбается.
– Конечно. Я надеялась, что мне удастся тихо, незаметно проскользнуть и попрощаться. Понимаешь, я его любила. Очень. Я постоянно плачу.
Читать бесплатно другие книги:
