Сезон охоты на людей Хантер Стивен
– Ты не должен идти, Фенн, – сказал Боб, взглянув на него.
– Я иду, – ответил Донни.
– Проверь свое оружие, а затем снаряжение.
Донни снял с плеча М-14, передернул затвор один раз, дослав патрон в патронник, а потом еще раз, чтобы выкинуть патрон. Поставил винтовку на предохранитель, затем взял автомат, убедился в том, что магазин полон, а патронник пуст, как его с самого начала учил Суэггер. Быстро проверил снаряжение; все было в полном порядке.
– Ладно, – сказал Боб, – обсудим напоследок. Идем вот сюда, в сторону Хойана. Выдерживаем направление точно на север через густой кустарник и по дамбе между рисовыми плантациями. В десять ноль-ноль мы должны выйти на высоту восемьсот сорок. Там мы выбираем подходящее место, пару часов рассматриваем рисовые чеки в бинокль, а в четырнадцать ноль-ноль выходим назад. Будем дома, самое позднее, в восемнадцать ноль-ноль. Все время будем находиться в радиусе четкой связи PRC.
– Хороший план, – одобрил Брофи.
– Ты готов, Фенн? – спросил Боб.
– Вперед, к победе, «Семпер фи» и все такое прочее, – ответил Донни, в последний раз вскидывая на спину рацию и привычным движением передвигая ее вправо. Потом взял М-14 и вышел из бункера.
Вдоль горизонта уже протянулась светлая полоска.
– Я не хочу сегодня выходить на север, – сказал Боб. – Сам не знаю почему. Пожалуй, лучше будет, если мы сегодня нарушим и еще одну традицию. Выйдем с востока, как в прошлый раз. Мы никогда не повторяем своих действий, так что если кто-нибудь и следит за нами, то он не будет этого ожидать.
– Но ведь его нет, он мертв, – сказал Брофи. – Вы же сами его сделали.
– Ну да, конечно.
Они подошли к наружной стене укреплений. Навстречу им вышел часовой.
– Все спокойно? – спросил Суэггер.
– Сержант, я всю смену то и дело смотрел в прибор ночного видения. Там ничего нет.
Боб высунулся из-за мешков с песком и окинул взглядом расчищенную зону, залитую, выглянувшим из-за горизонта солнцем. Он и сам знал, что не сможет ничего разглядеть толком, потому что солнце било ему прямо в глаза.
– Ладно, – сказал он, – поохотимся последний денек.
Он положил винтовку на бруствер, уперся руками, вскинул тело на стенку, взял «ремингтон» и скатился вниз. Донни приготовился отправиться следом за ним.
Сколько дней прошло? Четыре, пять? Он не знал. Вчера до полудня он вытряс в рот последние капли воды из фляжки. Он настолько изнемог от жажды, что даже думал, что может умереть. Всю ночь его преследовали галлюцинации: он видел людей, которых убил; он видел Сидней, где выиграл золото; он видел женщин, которых имел; он видел свою мать, видел Африку, видел Кубу, видел Китай – он видел все, что видел.
«Я лишаюсь рассудка», – говорил он себе.
Все вокруг казалось подсвеченным неоновым ореолом. Каждый нерв пылал, словно его жгло огнем, желудок болел, перед глазами то и дело проплывали голодные видения. Нужно было взять больше еды, упрекал он себя. То и дело его сотрясали неудержимые судороги; очевидно, от недостатка сахара в крови.
Этому дню предстояло стать последним. Больше ему не выдержать.
Погода была очень неудачной. У него не было никакой зашиты от солнца, и кожа на шее между краем берета и воротником обгорела до малиновой красноты и облезала клочьями. Тыльные стороны кистей рук так распухли, что он лишь с величайшим трудом мог сжимать кулаки.
Впрочем, ночи были не лучше: они стали холодными, и в темноте его непрерывно знобило. Он боялся спать, потому что мог бы пропустить выход американцев. Поэтому он бодрствовал по ночам и спал днем; беда была лишь в том, что днем было слишком жарко для того, чтобы можно было выспаться. Его непрестанно жрали насекомые. Нет, ему никогда уже не выбраться с этого проклятого клочка земли в самой никчемной стране в мире. Он обонял смрад своего собственного телесного разложения и знал, что пребывает вне пределов цивилизации и сопровождавших ее санитарных требований. Он загнал себя за грань самого худшего, что только могло быть в его работе. Зачем он здесь?
Потом он вспомнил зачем.
Снайпер посмотрел на часы: 6.00. Если они сегодня выйдут на задание, то им самое время появиться.
Усталым движением он поднес бинокль к глазам и посмотрел вперед. Ему приходилось прилагать усилия для того, чтобы сфокусировать зрение, он чувствовал, что у него недостает сил твердо держать бинокль.
«Почему я не выстрелил в тот раз, когда...»
Движение.
Он моргнул, не веря своим глазам; его охватило то чудесное чувство, которое испытывает охотник, когда после долгого преследования добычи наконец-то видит ее на расстоянии выстрела.
Да, там что-то двигалось, хотя рассмотреть происходившее детально при все еще слабом свете было трудно. Казалось, что от бункера к брустверу идут люди, однако с уверенностью сказать себе, что так оно и было, он не мог.
Снайпер отложил бинокль, подвинулся левее и скорчился позади винтовки, изо всех сил стараясь не пошевелить ее, не нарушить того единственного положения, которое давало ему шанс на успешный выстрел. Он извернулся немыслимым образом, слегка опершись на мешок с песком, в который упирался конец приклада. Его пальцы нащупали цевье, лицо приблизилось к окуляру прицела, ощущая прикосновение большого пальца к щеке.
Он взглянул в прицел и в первое мгновение не увидел ничего; впрочем, уже через секунду острота зрения вернулась.
Он смог разглядеть движение позади вала, там стояло несколько человек.
Это был невообразимо дальний выстрел, выстрел, на который не имел права ни один человек.
Ветер, температура воздуха, влажность, расстояние, освещение – все это говорило: ты не сможешь выполнить этот выстрел.
Но, несмотря ни на что, он почувствовал странную спокойную уверенность.
Все его терзания как ветром сдуло. Всем его существом теперь полностью завладело то, что всегда делало его лучшим из лучших. Он ощущал себя сильным и целеустремленным. Весь окружающий мир постепенно исчез. Он будто рассеялся или, напротив, весь собрался в светлый кружок перед его правым глазом. Тело само собой заняло идеальное положение: правая нога подалась еще чуть-чуть правее, чтобы придать телу нужную степень напряжения, заставить мышцу Adductor magnus сократиться, но не слишком; руки, сильные и твердые, взялись за винтовку, приклад плотно прижимается к плечу, никакого параллакса в прицеле – все совершенно безупречно. Он успокоил дыхание, выдохнув большую часть воздуха и оставив в легких лишь минимально необходимый запас кислорода.
«Теперь перекрестье», – подумал он.
Его зрение сфокусировалось на несуразной сетке устаревшего прицела, на острие кинжала, которое лишь чуть-чуть возвышалось над горизонтальной линией, делившей пополам светлый круг, и он чуть ли не с изумлением следил за тем, как над бруствером показался человек – словно призрак вырос из самой земли, – одетый в пестрый камуфляжный костюм, с раскрашенным лицом. Но даже с такого немыслимо далекого расстояния он смог распознать коллегу по своей редкой профессии.
Снайпер не приказывал себе стрелять: так делать нельзя. Нужно доверять своему мозгу, который проводит все расчеты своим нервам, которые передают собранную информацию взад и вперед по большим и малым сетям и ниткам, крошечному участку тела, находящемуся на первой фаланге указательного пальца – только этот палец, и ничто больше, имеет право чуть-чуть пошевелиться.
Винтовка выстрелила.
Время полета пули: целая секунда. Но пуля пролетит это расстояние гораздо раньше, чем звук.
Прицел дернулся, винтовка вскинула ствол, негромко и лениво щелкнула, выкинув гильзу и подав в патронник второй патрон, и легла на прежнее место; все это происходило как бы в замедленном темпе. Зеленый человек упал.
Снайпер знал, что второй будет двигаться быстро и, чтобы застрелить его, он должен совершить почти невозможное – выстрелить раньше, чем увидит свою жертву. Выстрелить, точно зная, что любовь заставит его двинуться вслед за своим партнером, просто выстрелить, зная, что пуля должна отправиться в свой путь даже раньше, чем этот человек решит, что ему делать.
Соларатов хорошо изучил этого человека.
Он выстрелил на долю секунды раньше, чем второй человек появился в поле зрения, вскинув руки в порыве отчаяния, и когда этот человек прыгнул вперед, пуля описала свою длинную параболу, поднялась вверх, вновь опустилась и в нижней точке своей траектории нашла человека, который только-только успел коснуться земли и качнуться к своему упавшему партнеру, нашла и сразила его.
Часть 3
Охота в штате Айдахо
Пилозубые горы, перед началом событий
Глава 25
Черные псы были повсюду. Они визгливо лаяли на него по ночам, не давая ему спать, они то и дело врывались в его сновидения, нарушая их своим адским шумом, они заставляли его просыпаться чуть свет с чувством раздражения, горечи и усталости.
Откуда брались эти сны? Может быть, они оставались от дурных старых времен? Или были всего лишь воплощением той меланхолии, которая привязывается к мужчине, когда он начинает понимать, что никогда уже не сможет стать таким, каким был прежде, до того, как ему стукнуло полсотни, что его тело, и зрение, и острота чувств, и упорство – все идет на убыль? Или они являлись порождением какой-то печали, гнездящейся в самых недрах его существа, печали, от которой невозможно укрыться?
Боб этого не знал. Единственное, что он знал, так это то, что, как обычно, пробудился с головной болью. Еще не наступил рассвет, но его жена Джулия уже ушла в конюшню и седлала лошадей. Она упорно цеплялась за свои привычки даже на протяжении его самого черного времени. Рано утром садись в седло, упорно трудись и никогда не жалуйся. Какая женщина! Как он любил ее! Как он нуждался в ней! Как плохо обращался с нею!
Его мучило похмелье, но это была лишь мечта о боли, сопровождающей запой. Он не прикасался к спиртному с 1985 года. И не нуждался в нем. Он потратил на пьянство почти полтора десятилетия, потерял свой первый брак, большую часть друзей, половину своих воспоминаний, несколько рабочих мест и большие перспективы; все это было смыто алкоголем.
Никакого спиртного. Он был способен на это. Каждый день был первым днем его оставшейся жизни.
«Боже мой, как же мне нужно выпить», – думал он сегодня, как, впрочем, и каждый день по утрам. Насколько же он хотел этого! Бурбон был его отравой, прекрасной и ласковой, он затягивал дымной завесой все плохое и показывал мир через сияющую пелену. С бурбоном он не чувствовал никакой боли, не испытывал никакого раскаяния, не знал никаких дурных мыслей – нужно было только выпить еще бурбона.
Бедро болело. Необъяснимо, но после того, как оно столько лет почти не давало о себе знать, оно снова начало болеть, и эта боль возвращалась снова и снова. Ему нужно было перестать пожирать ибупрофен, посетить врача и посоветоваться по этому поводу, но он, неизвестно почему, не мог заставить себя сделать это.
«У тебя снова боли, – опять скажет ему жена. – Я-то вижу. Ты не жалуешься, но лицо у тебя белое, как снег, ты с трудом ходишь и слишком уж часто вздыхаешь. Меня не обманешь. Тебе обязательно нужно кое с кем встретиться».
Он отвечал ей на эти слова так же, как отвечал в такие дни всем: кислой гримасой, яростным упрямством и мрачным уходом в состояние, которое она когда-то назвала стеной бобства, этакое сугубо личное убежище, в которое он скрывался от людей и куда не допускался никто, даже его жена и мать его единственного ребенка.
Боб долго стоял под душем, пытаясь согреться под струями горячей воды. Но легче ему от этого не стало. Когда он вышел, боль оставалась такой же сильной, как и прежде. Он открыл шкафчик с лекарствами, взял три или четыре таблетки ибупрофена и проглотил, не запивая. Это все бедро. Боль в нем была тупой, как от сильного ушиба кости она пульсировала, и ей отзывались боли во множестве других мест: и в коленях, и в голове, и в руках. За эти годы он был ранен столько раз, что все его тело покрывала паутина шрамов, которые говорили о том, что ему пришлось побывать во множестве передряг и при этом ему сопутствовало немалое везение.
Он натянул ветхие джинсы, клетчатую рубашку и пару добрых старых ботинок «Тони Ламас», к которым относился как к своим лучшим друзьям. Потом спустился в кухню, обнаружил, что кофе еще горячий, и налил себе чашку. Телевизор был включен.
В России что-то творилось. Этот новый парень, которого все боялись, был, по общему мнению, замшелым националистом. Как цари в девятнадцатом столетии, он верил, что Россия превыше всего. И если бы он получил власть, то положение стало бы шатким, так как у них все еще оставалось очень много ракет и атомных зарядов, а для того чтобы перенацелить их на города Америки, требовалось всего лишь несколько часов. Через пару месяцев там должны были пройти выборы, и по этому поводу тревожились абсолютно все. Даже его имя звучало пугающе. Оно значило по-английски «страсть».[44] А звали его Пашин, Евгений Пашин, брат погибшего героя.
От этого головная боль Боба стала еще сильнее. Он был уверен, что с Россией покончено. Мы задавили их, их экономика рухнула, они получили свой Вьетнам в Афганистане, и все это обрушилось на них. Но теперь они, похоже, выбирались из ямы, причем в какой-то новой форме. Это казалось ему несправедливым.
Боб не любил русских. Ведь это именно русский всадил ему пулю в бедро тогда, много лет назад, и с этого начались непрекращающиеся неудачи. Совсем недавно он подумал было, что смог одолеть их, но оказалось, что они все так же стоят на его пути, грозные и безжалостные.
Боб допил кофе, накинул рабочую куртку, нахлобучил на голову старый помятый «стетсон» и вышел из ярко освещенной теплой кухни на предутренний холод. Подбородок и все так же ввалившиеся щеки покрывала седоватая борода. Он походил на старого ковбоя, решившего в последний раз отправиться загонять табун. Он чувствовал головокружение, пульсацию в затылке, а в мыслях у него творилась форменная каша.
Горы только-только начали вырисовываться в утреннем свете. Это зрелище успокоило его, но, впрочем, совсем ненадолго. Вершины гор, покрытые снежными шапками, – такие огромные, отчужденные, погруженные в свое неведение – были куда больше, чем те горы, среди которых он вырос в глубине Арканзаса. Они обещали ему то, в чем он нуждался: одиночество, красоту, свободу, место, где мог бы жить человек, идущий своим путем и получающий от попыток взаимодействия с другими людьми только большие неприятности.
Он увидел конюшню, услышал, как лошади сопят и переступают с ноги на ногу. Он знал, что Джулия и Ники седлают их для утренней поездки; таков был непреложный семейный ритуал. Сегодня Боб запоздал. Его конь, Юниор, вероятно, уже оседлан, чтобы он мог присоединиться хотя бы в последнюю секунду. Это было неправильно: чтобы заслужить право ехать на лошади, ты должен своими руками ее оседлать. Но Джулия всегда позволяет ему поспать в те редкие моменты, когда он, как ей кажется, успокаивается. Она только не знала, какие кошмары скрываются внутри его вроде бы спокойного сна.
Боб оглянулся, высматривая другого своего врага. Пейзаж здесь, высоко в горах, но на расстоянии полутора километров от вечных снегов, был довольно пустынным. Боб видел только луга, по которым бродили немногочисленные коровы, протянувшийся на несколько километров густой лес и грубые морщины ущелий, ведущих к перевалам между пиками, которые и были хребтом, носившим меткое название Пилозубые горы.
Зато никаких репортеров. Никаких агентов. Никаких телевизионных камер, никаких голливудских жокеев, скользких болтунов с прилизанными волосами, одетых в костюмы, которые выглядели на них так же естественно, как сливки на молоке. Он ненавидел их. Хуже их не было никого. Это они изгнали его из жизни, которую он любил.
Это началось, когда Боб по настойчивому совету одного хорошего молодого парня, немного напоминавшего ему Донни Фенна, первого мужа его жены, уговорил сам себя вернуться в Арканзас и попробовать разобраться в загадке смерти Эрла Суэггера, его отца, погибшего в 1955 году. Дело оказалось запутанным и усложнялось с каждым днем; кое-кто попытался остановить его, и ему пришлось стрелять в ответ. Никаких обвинений не последовало, так как вещественных доказательств он не оставил, да и люди в округе Полк не любят говорить с посторонними. Но какой-то желтый листок все же сумел учуять запах жареного, связал его с еще кое-какими событиями, имевшими место несколькими годами раньше, и напечатал сделанную несколько месяцев назад фотографию: Боб и его жена Джулия выходят из церкви в Аризоне. И в следующую среду он проснулся и узнал, что он был «САМЫМ СМЕРТОНОСНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ АМЕРИКИ» и что он «СНОВА НАНЕС УДАР». Где бы отставному снайперу из морской пехоты Бобу Ли Суэггеру ни пришлось повесить шляпу на крючок, там гибли люди, заявляла газетка и приписывала ему и перестрелку на обочине шоссе, после которой на месте осталось десять трупов (все до одного преступники, разыскиваемые полицией), и таинственную гибель троих человек, в том числе бывшего армейского снайпера, в отдаленном лесу. Там же напоминалось, что несколькими годами ранее он на короткое время попал под подозрение в связи с покушением на сальвадорского архиепископа в Новом Орлеане, но правительство по причинам, которые так и остались неизвестными, не стало выдвигать против него обвинений. Да еще вдобавок, ко всему он даже женился на вдове своего приятеля по Вьетнаму, сообщала газетка.
«Тайм» и «Ньюсуик» радостно подхватили эстафету, и в течение нескольких недель Боб пользовался наихудшим из всех видов популярности, какие могла предложить его страна: всюду, куда бы он ни пошел, его преследовали репортеры и кино– и телекамеры.
Похоже, множество народу считало, что он носит в кармане ключи от счастья, что он знает все на свете, что он очаровательный, что он сексуальный, что он прирожденный убийца, который по непонятным причинам спокойно разгуливает по Америке. Все это сделало его, как говорили журналисты, «горячим куском».
И поэтому он находился здесь, на ранчо, принадлежавшем отцу его жены на правах инвестиционной собственности, живя, по существу, из милости, не имея ни пенни, кроме грошовой пенсии, и ни малейшей возможности как-то сделать деньги. Будущее было беспросветно темным; мирная, спокойная хорошая жизнь, которой он жаждал, казалась совершенно недостижимой. «Где раздобыть денег? Моей пенсии, будь она проклята, не хватает ни на что!» Хотя об этом никогда не заходило речи и не было сделано даже ни единого намека, он уверил себя, что его жена втайне желает, чтобы он что-нибудь сделал, используя тот единственный актив, которым располагал, – свою «историю», вторая, как считали многие и многие обыватели, стоила миллионов.
Он шел к конюшне, наблюдая за тем, как солнце только-только начало подсвечивать небо над горами. Когда он находился на полпути между строениями, черные псы снова накинулись на него. Такое название он придумал для непрерывно преследовавших его мыслей о том, что он никчемный неудачник и все, к чему бы он ни прикасался, превращается в дерьмо, что его присутствие тяготит двух людей, которыми он дорожил больше всего на свете, что все, что бы он ни делал, было ошибочным, все принятые им решения оказывались неправильными и все, кто связывался с ним, обязательно погибали.
Псы налетели быстро и яростно. Они крепко вонзили в него зубы, и спустя несколько секунд он был уже не на конном дворе высоко в горах, из-за которых вот-вот должно было вывалиться красное солнце, чтобы зажечь мир надеждой на новый день, а в каком-то другом сыром и грязном месте, где самой заметной деталью рельефа казались его собственные неудачи и единственной милостью был бурбон.
– А-а, мистер, хорошо, что вы решили поехать с нами, – приветствовала его Джулия.
Он посмотрел на жену, на ее улыбку, которая все так же продолжала ослеплять его, несмотря на то что там, в глубине за нею, как ему казалось, скрывалась толика страха. Впервые он увидел Джулию на завернутой в целлофан фотографии, которую один молодой человек носил в своей полевой шляпе во Вьетнаме, и, возможно, влюбился в нее именно в ту секунду. А может быть, он влюбился в нее в ту секунду, когда этот молодой человек умер и она оказалась единственным, что осталось живым после него. Однако потребовались долгие годы, многие из которых утонули в бурбоне, прежде чем он наконец встретил ее, и по странной случайности, на которые всегда так щедра жизнь, эта встреча закончилась удачей для того тупицы, ничтожества и подонка, которого она выбрала себе вторым мужем. Ну а теперь... неужели все это вот-вот пойдет прахом?
– Папа, папа! – закричала Ники. Она бросилась ему навстречу и обхватила обеими руками ногу, одетую в полинялые джинсы.
– Привет, привет, моя радость. Как себя чувствует моя малышка сегодня утром?
– О, папа, ты знаешь, мы хотим поехать по Вдовьей тропе и посмотреть, как солнце освещает долину.
– Но ведь мы бываем там каждое утро. Может быть, стоит найти какое-то другое место?
– Милый, – сказала Джулия, – ей так нравится этот вид.
– Я только говорю, – буркнул Боб, – что неплохо иногда что-нибудь менять. Впрочем, не обращайте внимания. Все это ничего не значит.
Он произнес эти слова гораздо более резким голосом, чем хотел. Откуда все это прорывается? Джулия посмотрела на него с недовольством и болью во взгляде, и он подумал: «Ну вот и прекрасно, я это заслужил», и тут же он взял себя в руки, и все было прекрасно, он был добрым и милым и...
– Мне надоело ездить в одно и то же проклятое место каждое проклятое утро. Знаете, ведь есть и другие места, куда можно поехать.
– Хорошо, Боб, – согласилась Джулия.
– Я имею в виду, что мы можем поехать и туда, никаких проблем. Ты хочешь поехать именно туда, малышка? Если да, то давай поедем.
– Мне все равно, папа.
– Ну и хорошо. Значит, поедем туда.
Кто это говорил? Это он говорил. Почему он ведет себя как сумасшедший? Откуда все это берется? Что творится?
Но теперь он окончательно взял себя в руки, и снова стал хорошим, и все будет...
– И какого черта она ездит по-английски? Ты хочешь, чтобы она стала светской особой? Чтобы она посещала всякие маленькие шоу, где надевают красные жилеты и шлемы и прыгают через заборы, и развеваются флаги, и собираются богачи, и пьют шампанское, и там узнала бы, что ее старик, который не умеет так красиво говорить, зато слишком много ругается, им не ровня, тем ребятам, которые ездят по-английски, что он так до старости и остался деревенским мальчишкой из дерьмового Арканзаса? Ты этого хочешь?
Он орал во весь голос. Все случилось так быстро, прямо-таки взорвалось шквалом убийственной ярости, и было так отвратительно. Почему он настолько безумен в эти дни? Боб почувствовал тошноту.
– Боб, – сказала его жена Джулия нарочито медленно и ласково, – я всего лишь хочу расширить ее горизонт. Открыть перед нею некоторые возможности.
– Папа, я люблю ездить по-английски. Так больше опираешься на ноги, чем на стремена, и лошади больше нравится.
– Ладно, я ничего не понимаю в английской посадке. Я всего лишь сын копа из Хиктауна, из арканзасской глуши, и не был ни в каких колледжах, а только в Корпусе морской пехоты. Никто никогда ничего мне не давал. Когда я вижу, что она ездит вот так...
Он орал еще некоторое время, а Джулия все больше съеживалась, и Ники заплакала, и его бедро разболелось, и в конце концов Юниор тоже испуганно отпрянул в сторону.
– Ой, да плевать на все это! – выкрикнул он. – Какая к черту разница? – и почти бегом кинулся обратно домой.
Он оставил телевизор включенным и уселся перед экраном, лелея в себе ярость, возмущаясь ужасной несправедливостью всего происходившего. Почему он не способен содержать свою семью? Что он мог сделать не так, как сделал когда-то? Что он вообще мог сделать?
Спустя минуту-другую он повернулся и проводил взглядом жену и дочь, выезжавших за ворота и направлявшихся к Вдовьей тропе.
Ну и ладно, ну и прекрасно. Они имели полное право так поступить. А ему было лучше одному. Он знал, куда ему хотелось. Он постоял, чувствуя, как в нем кипит ярость, а потом, хотя было еще рано, повернулся, направился к двери подвала и спустился вниз. Он хотел устроить там мастерскую и готовить снаряжение для следующего охотничьего сезона, опробовать кое-какие новые идеи по поводу нестандартных патронов – у него были соображения насчет того, как добиться большего эффекта от старых моделей.
Но почему-то у него так и не хватило для этого энергии; он не знал, долго ли они проживут здесь, он не знал, как...
Боб направился прямо к верстаку, на котором предыдущий обитатель фермы оставил множество старых, ржавых инструментов, гвоздей и всего такого прочего, засунул руку между верстаком и стеной и вытащил то, что было там спрятано. Это была пинтовая бутылка «Джим Бим» с белыми буквами на черной этикетке, напоминавшая своими изящными изгибами клейморовскую мину.
Бутылка была увесистой и твердой – в ней чувствовалась та же основательность, что и в ружье. Боб поднял ее, подошел к лестнице и сел. В подвале пахло сыростью и гнилью, потому что это была сырая страна со снежной зимой и частыми наводнениями весной. Он настолько привык жить в сухих краях, что все это было для него новым. Этот запах был неприятным: плесень, постоянная сырость...
Он держал бутылку в руке и внимательно рассматривал. Стоило немного наклонить ее, как содержимое внутри начинало покачиваться и хлюпать, словно море на Китайском берегу, где он раз или два провел краткосрочный отпуск, но он не мог вспомнить, в которую из трех его ходок это случилось.
Его ладонь стиснула крышку бутылки, которая, впрочем, до сих пор оставалась непорочной. Чуть заметный поворот руки мог ее распечатать; для этого нужно было приложить гораздо меньшее усилие, чем для того, чтобы убить человека из винтовки, а ведь он делал это так много раз.
Боб пристально посмотрел на бутылку. Чуть-чуть болтнул ее и почувствовал движение жидкости. Коричневое содержимое было прозрачным и слегка маслянистым; оно манило его.
Да, сделай это. Один глоток, только один, чтобы удалить лезвие, которое режет тебя изнутри, чтобы стали не такими тяжелыми тревоги из-за безденежья, и из-за наглых репортеров, и из-за телекамер, чтобы уйти в священную, недоступную ни для кого страну размытых изображений, шаткой походки и смеха, где существуют одни только хорошие воспоминания.
Выпей за утраченное. Выпей за мальчишек. Выпей за мертвых мальчишек Вьетнама, выпей за несчастного Донни. Выпей за то, что случилось с Донни, и за то, что Донни так часто являлся к нему, и за то, что он женился на жене Донни, и породил ребенка Донни, и сделал все, что только было в его силах, чтобы возродить Донни, чтобы все же сохранить Донни на этой земле.
Да, выпей за Донни и за всех мальчишек, безвременно погибших во Вьетнаме ради того, чтобы остановить коммунизм.
О, с какой же силой бутылка искушала его.
«Будь оно проклято, – подумал он. – У меня есть жена и дочь, и сейчас они поехали в горы без меня, так что будет лучше всего, если я отправлюсь к ним. Это единственное, что я могу сделать».
Он положил бутылку на место и, хромая, поднялся по лестнице. Его бедро страшно болело, ну и черт с ним. Он направлялся к конюшне, к своему коню, к своей жене и своей дочери.
Глава 26
Они проехали через луг, нашли тропинку среди сосен и двинулись по ней, с каждым шагом поднимаясь все выше и выше. Воздух был прохладным, хотя настоящего холода не ощущалось, а солнце, скрывавшееся на востоке, за горами и все никак не решавшееся вылезти из-за них, обещало теплый день.
Джулия плотнее запахнула куртку, пытаясь изгнать из головы неприятные мысли и отбросить в прошлое гнев на мужа и тревоги обо всем, что происходило в их жизни. Ее дочь, которая гораздо лучше ездила верхом, весело скакала галопом впереди; отвратительная сцена в конюшне, по-видимому, уже была забыта. Как же хорошо ездила Ники! У нее был к этому талант, врожденное взаимопонимание с лошадьми, и девочка никогда не испытывала большего счастья, чем в то время, когда она находилась в конюшне и ухаживала за ними, кормила их, мыла и расчесывала.
Впрочем, скоро выяснилось, что счастье Ники также было в некоторой степени иллюзорным. Когда они уже почти пересекли высокогорный луг и приблизились к лесной опушке, за которой начиналась Вдовья тропа, выводившая к любимой ими долине, Ники подскакала к матери.
– Мама, – сказала она, – папа, наверное, нездоров, да?
– Да, он нездоров, – согласилась Джулия.
– Но ведь с ним все будет хорошо, правда?
– Твой отец силен, как десять коней; за его долгую и тяжелую жизнь ему пришлось встретиться со множеством врагов, и над всеми он взял верх. И с этим он тоже обязательно справится.
– Мама, а что это такое? – спросила Ники.
– Это ужасная болезнь, которая называется посттравматический стресс. Она связана с войной, в которой ему пришлось участвовать. Он побывал в бесчисленном количестве тяжелых боев, и многие из его очень близких друзей были убиты. Он оказался достаточно силен для того, чтобы отбросить все это и создать для нас прекрасную и счастливую жизнь. Но иногда происходят такие вещи, с которыми ему не удается быстро справиться. Представь себе маленькую злую черную собаку, которая вырвалась из тайной клетки, спрятанной у него в голове. Она лает, она набрасывается, она кусает. У него болят старые раны, но, помимо этого, еще и память то и дело вытаскивает какие-то вещи, о которых, как ему казалось, он уже начисто позабыл. Он очень беспокойно спит. Он все время сердится, сам не знает почему. И все равно он тебя очень, очень любит. Что бы ни происходило и как бы он себя иной раз ни вел, он тебя очень любит.
– Я надеюсь, что он поправится.
– Он поправится. Но ему не обойтись без нашей помощи и без помощи докторов. Рано или поздно он это поймет, примет какую-то помощь, и после этого ему снова станет лучше. Но ведь ты же сама знаешь, какой он упрямый.
Некоторое время мать и дочь ехали молча.
– Я не люблю, когда он кричит на тебя. Мне тогда бывает страшно.
– На самом деле он кричит не на меня, любимая. Он кричит на тех людей, которые убивали его друзей, и на тех людей, которые послали его туда, на эту войну, а потом сделали вид, будто они тут вовсе ни при чем. Он кричит за всех тех несчастных юных мальчиков, которые погибли и никогда не вернутся к той жизни, которую они заслужили, и о которых все позабыли.
– Мама, он любит тебя.
– Да, я знаю, моя дорогая. Но иногда этого бывает недостаточно.
– Он поправится.
– Я тоже в это верю. Ему нужна наша помощь, но больше всего ему нужно найти способ, как помочь самому себе, попринимать какие-то лекарства, придумать, как с пользой использовать в жизни его очень специфические навыки и знания.
– Я могу ездить по-западному. Мне все равно.
– Я знаю. Но на самом деле это неважно. Беда в том, что его порой сводят с ума такие вещи, с которыми он не может справиться. Нам остается только любить его и надеяться, что он поймет, насколько важно для него принять необходимую помощь.
Они выехали из-под деревьев. Небольшое плато, заросшее высокими кустами чапарели, было пустынным, тут и там торчали крупные острые валуны, из-под которых пробивались чахлые деревца. Впереди, в тени снежных вершин, виднелся тот самый проход между горами, который назывался Вдовьей тропой, а за ним, после того как проедешь по глинистому скальному карнизу и крутому склону, находилась пропасть, с края которой открывался самый прекрасный вид на земле. Джулия и Ники очень любили это место. Боб тоже любил его. Они ездили туда почти каждое утро; это служило прекрасным началом для хорошего дня.
– Ну, едем дальше, детка. Будь осторожна.
Тропа была крутая и извилистая, и Джулия говорила это скорее для себя, чем для своей ловкой дочери или ее коня, куда более сильного и выносливого, чем ее собственная лошадь.
Она почувствовала, что на нее нахлынуло напряжение; проехать здесь было непросто, и ей очень хотелось, чтобы муж оказался рядом. Неужели всему, что было, суждено вот так закончиться?
Ники засмеялась.
Донесшийся звук не встревожил и не удивил снайпера. Ему уже не раз приходилось поджидать свои цели на рассвете. Он знал, что они рано или поздно должны появиться, и они появлялись. Это не вызывало у него сомнений, сожалений или каких-то иных подобных чувств. Это означало только одно: наступило время работать.
Этот звук был перезвоном смеха, радостного детского смеха. Он отдавался эхом от каменных стен каньона, от неясного пейзажа, отстоявшего от этой высокогорной долины на добрую тысячу метров, заставлял звенеть разреженный воздух.
Снайпер пошевелил пальцами, чтобы согреть их. Его сосредоточенность сразу же подскочила на порядок, а то и выше. Плавным движением, отработанным вместе с сотнями тысяч выстрелов, которые он выполнял на тренировках или во время операций, он подтянул к себе винтовку.
Приклад совершенно естественно прижался к щеке, одна рука изогнулась в запястье, подпирая ложу; предплечье другой руки приняло на себя тяжесть немного приподнявшегося торса, так что тело образовало нечто наподобие моста над камнями. Глаз нашел окуляр прицела, голова приняла то единственное положение, при котором изображение будет четким и ярким, как на экране кинотеатра. Снайпер немного подтянул вверх колено, чтобы все его тело немного напряглось – совсем немного, как его учили.
Ребенок. Женщина. Мужчина.
– Э-ге-гей!
Сердце у нее в груди подпрыгнуло, и она поспешно обернулась, ожидая увидеть догоняющего их мужа.
Но возбуждение тотчас улеглось: это был не Боб Ли Суэггер, а владелец соседнего ранчо, пожилой вдовец Дэйд Феллоуз, тоже загорелый, высокий, жилистый, правда, в отличие от Боба, лысоватый человек, красиво сидевший на светло-каштановой чалой лошади.
– Мистер Феллоуз!
– Привет, миссис Суэггер. Как вам это утро?
– Прекрасное.
– Эй, привет, малышка!
– Привет, Дэйд! – ответила Ники.
Дэйд был частым гостем на их ранчо; его уважали за хорошее знание окрестностей и умение обращаться как с животными, так и с оружием.
– Эй, вы не встречали по пути пару телят? У меня повалился забор, а я сразу и не заметил. Они еще такие глупые, что могли забрести в эти места.
– Нет, нам никто не попадался. Мы едем по Вдовьей тропе, чтобы посмотреть, как солнце освещает долину.
– Отличное зрелище, правда?
– Не хотите к нам присоединиться?
– Вообще-то, мэм, мне, наверное, предстоит нелегкий день, и я хотел бы поскорее найти моих телят... Но, черт возьми, почему бы и нет? Я уже очень давно не видел восход солнца. Слишком рано встаю.
– Вы слишком много работаете, мистер Феллоуз. Вам нужно сделать передышку.
– Если я начну давать себе поблажки, то, чего доброго, стану замечать, сколько мне лет, – рассмеялся сосед, – и каким же для меня это окажется потрясением! Ладно, Ники, показывай дорогу. А я поеду за твоей матерью.
Ловкая Ники направила своего крупного гнедого по круто взбиравшейся вверх дорожке, уходившей в ущелье, сходившиеся стены которого, казалось, пытались проглотить коня и всадницу. Ущелье с каждым шагом становилось все глубже, и Ники скрылась в царившей там тени. Джулия ехала невдалеке, и не успели ее глаза привыкнуть к темноте, как она увидела, что ее дочь выскочила на свет. От дальнего конца ущелья полого вверх по склону горы уходил широкий уступ длиной около полумили, заканчивавшийся возле их излюбленного наблюдательного пункта, откуда открывался вид на долину.
Ники рассмеялась, почувствовав свободу в тот самый миг, когда выехала на простор. В ту же секунду она отпустила поводья коня, позволив ему идти, как он хочет, и животное, всегда предпочитавшее галоп любому другому аллюру, устремилось вперед. Сердце Джулии сжалось от страха: ей никогда не удавалось поймать дочку или удержаться рядом с нею, если та решала удрать. Ей захотелось крикнуть, но она подавила порыв: окрик был бы совершенно бессмысленным, так как ничто не могло остановить Ники, которая была прирожденным героем, как и ее отец. Восьмилетняя девочка мчалась галопом вверх по склону; ее конь легко вскидывал копыта, и расстояние до их наблюдательного пункта стремительно сокращалось.
Джулия тоже выехала на свет и увидела, что все обстоит благополучно: Ники, приблизившись к пропасти, перевела лошадь на шаг. Обернувшись, она крикнула в глубь каньона:
– Эй, мистер Феллоуз! Догоняйте, а то опоздаете.
– Иду-иду, мэм, – донесся ответный крик.
Джулия неторопливым кентером ехала вверх по склону, ощущая, как по обе стороны от нее возносятся к небу гигантские горы, но чувствуя также и свободу, которой манило к себе открывающееся перед нею пространство. На фоне всей этой красоты ее бремя казалось не таким тяжким, а горы торжественно, гордо и безжалостно смотрели на нее сверху вниз. Она подъехала к Ники, слыша, как ее нагоняет Феллоуз, пустивший свою лошадь немного быстрее.
– Мама, смотри! – крикнула Ники. Стиснув конскую спину сильными бедрами, она наклонилась вперед и указывала пальцем вдаль.
Там, где они находились, под ногами не было никакого склона, а лишь почти отвесный обрыв, и поэтому там открывалась совершенно изумительная перспектива раскинувшейся внизу долины и тянувшегося с противоположной стороны горного кряжа, на который как раз в этот момент упали первые лучи солнца. Долина была зеленой и слегка холмистой, в ней рос сосновый лес, но все же было достаточно и открытого места, где под свежим утренним солнцем сверкали, искрясь, порожистые ручьи. Посередине долины виднелся водопад, полоса белой вспененной воды, падавшей с далекого утеса. Под безоблачным небом в бледном свете еще не набравшего силу солнца все это вызывало в памяти сборник сказок, от которых захватывает дух, даже когда перечитываешь их в сотый раз.
– Да, в этом что-то есть, – сказал Феллоуз. – Вот он, настоящий Запад, тот самый, о котором написано столько книг. Да-да, джентльмены.
Суэггер заметно постарел, как это бывает со всеми (снайпер и сам уже ощущал свой возраст). Но он все еще оставался стройным, казался настороженным, и к его седлу была приторочена винтовка в чехле. Он производил впечатление опасного субъекта, прошедшего специальную подготовку, человека, неподвластного панике, способного реагировать без промедления и стрелять без промаха, каким являлся на самом деле. Он держался в седле как опытный спортсмен, почти сливаясь воедино со своим конем, и не задумываясь управлял им одними движениями бедер, а его глаза зыркали вокруг в поисках угрозы.
Он не мог увидеть снайпера. Снайпер находился слишком далеко, его позиция была слишком тщательно закамуфлирована, он выбрал такое положение, чтобы в этот час лучи восходящего солнца светили прямо в лицо его жертве и та была не в состоянии увидеть что-либо, кроме радужных разводов в ослепленных глазах.
Перекрестье прицела надвинулось на фигуру мужчины и больше не отрывалось от него, хотя тот галопом мчался вперед; прицел плавно покачивался, подчиняясь тому же ритму, в котором перемещались, покачиваясь вверх и вниз, животное и всадник. Палец стрелка ласково прикоснулся к спусковому крючку, ощутил его послушную податливость, но так и не нажал на него до конца. Стрелку было точно известно расстояние до его цели: 742 метра.
Подвижная цель, перемещающаяся поперек линии огня слева направо, но при этом еще и раскачивающаяся в вертикальном плане. Это, бесспорно, невозможный выстрел, хотя многие в подобных обстоятельствах решились бы на него. Но опыт рекомендует снайперу выждать: впереди ждет лучший, более надежный выстрел. А когда имеешь дело с таким человеком, как Суэггер, выстрел может быть только единственным.
Суэггер догнал свою жену, они о чем-то заговорили, и что-то из сказанного Суэггером заставило женщину улыбнуться. Сверкнули белые зубы. Крохотная часть, еще сохранившаяся в снайпере от человека, испытала мгновенный приступ боли при виде красоты и свободной непринужденности женщины. Ему приходилось иметь дело со множеством проституток во всем мире, среди них были и очень красивые, и очень дорогие, но такой вот краткий момент близости относился к той сфере жизни, которая была совершенно ему незнакома. Ну и отлично. Он сам выбрал себе работу, которая вынуждает его жить, не соприкасаясь с остальным человечеством. Семьсот тридцать один метр.
Он обругал себя последними словами. Именно так и срываются выстрелы: хоть чуть-чуть отвлекся – поставил под угрозу исход всей операции. Он на мгновение закрыл глаза, погрузился в темноту, освободил сознание от ненужных мыслей, снова открыл веки и вгляделся в лежащую перед ним местность.
Мужчина и женщина подъехали к краю: 722 метра. Перед ними должна была раскинуться долина, которую поднимавшееся все выше солнце заливало своим светом. Но для снайпера все это означало лишь то, что его цель наконец-то остановилась. В прицеле он видел групповой портрет семьи: мужчина, женщина и ребенок. Их головы находились практически на одном уровне, так как лошадь ребенка была заметно крупнее, чем лошади родителей. Они о чем-то болтали, девочка, смеясь, указывала пальцем куда-то, может быть, на птицу; ее переполняла жажда движения. Женщина посмотрела вдаль. Отец, оставаясь настороженным, тоже расслабился на какое-то мгновение.
Перекрестье прицела разделило широкую грудь на четыре части.
Снайпер нежно нажал на спусковой крючок, винтовка коротко дернулась, и, когда через бесконечно малую долю секунды она возвратилась в прежнее положение, он увидел, как грудная клетка высокого мужчины взорвалась от удара семимиллиметровой пули «ремингтон-магнум».
Все это было исполнено безмятежного спокойствия вплоть до того мгновения, когда Джулия услышала странный звук, похожий на тот, с каким кусок сырого мяса падает на линолеумный пол, – глухой, плотный и одновременно гулкий, – и в тот же миг она почувствовала, что ее обрызгало каким-то теплым желе. Она быстро повернулась и увидела серое лицо Дэйда, который с устремленным в неведомые дали остановившимся взглядом падал спиной вперед с лошади.
Его грудную клетку как будто разрубили топором, раскрыв все внутренние органы; кровь хлестала ручьем, сердце, сокращения которого прямо на глазах слабели, извергало лишенную кислорода почти черную кровь, и струя лилась прямо в пропасть. Он ударился о землю, взметнув облако пыли, с той тяжелой солидностью, с какой падает мешок картофеля, сброшенный с грузовика. Перепуганная лошадь заржала, вскинулась на дыбы, забила копытами в воздухе. Как опытная медсестра, которой пришлось провести множество ночей в приемном покое, Джулия была привычна к виду крови и сокровенного содержимого человеческого тела, но все произошло настолько молниеносно, что она застыла, потрясенная, и пребывала в этом состоянии до тех пор, пока до нее наконец не донесся звук винтовочного выстрела.
Этот звук, казалось, освободил ее мозг от мгновенного паралича. Уже в следующую долю секунды она точно знала, что в них стреляют, а еще долей секунды позже поняла, что ее дочь в опасности, и нашла в себе силы повернуться и завизжать:
– Гони!
Она выкрикнула это слово изо всей силы, одновременно дернув лошадь за узду, чтобы та, повернувшись, толкнула крупом коня Ники.
«Моя дочь, – думала она. – Не убивайте мою дочь!»
Но рефлексы Ники оказались столь же быстрыми и уверенными, как и у нее самой. Девочка одновременно с нею пришла к тому же самому выводу, рванула коня влево, и спустя секунду обе лошади уже отскочили от мечущегося в панике коня Дэйда.
– Гони! – вопила Джулия, пиная свою лошадь пятками и хлеща ее по шее поводьями.
Животное ринулось вперед, его длинные ноги отчаянно молотили по глинистой почве; оно во весь опор неслось к узкому длинному проходу. Джулия находилась левее и немного позади Ники, то есть между Ники и стрелком, вернее, ей хотелось верить, что она находится между ними.
Копыта лошадей выбивали быструю дробь, животные изо всех сил стремились к безопасному месту. Джулия пригнулась к лошадиной шее, как настоящий жокей, но она не могла не отставать от Ники – более сильное животное с почти невесомым седоком вырывалось все дальше и дальше вперед, и ребенок должен был вот-вот лишиться прикрытия.
– Ники! – выкрикнула она.
А затем мир вокруг нее исчез. Он разлетелся на куски небо почему-то оказалось под нею, взметнулась пыль, словно облако густого и ослепляющего газа, и Джулия почувствовала, что летит. Ее сердце пронзил страх, так как она поняла, что сейчас произойдет. Лошадь жалобно завизжала, и Джулия грохнулась на землю; из глаз посыпались искры, и она на мгновение лишилась чувств. Но еще скользя в пыли, ощущая первую боль, чувствуя, как каменистая земля обдирает ее кожу и что-то в ее теле с хрустом ломается, слыша удаляющийся топот коня, она все же заметила, что Ники остановилась и начала поворачивать лошадь к ней.
Она поднялась, изумленная тем, что сохранила способность двигаться, несмотря на то что всю ее кожу жгло, словно огнем, и даже успела заметить быстро проступавшее на рубашке пятно крови. Ее качнуло, она упала на колено, но тут же снова вскочила, замахала руками и отчаянно крикнула Ники:
– Нет! Нет! Беги! Беги!
Испуганная и растерянная девочка застыла на месте.
– Беги за отцом! – крикнула Джулия и, не дожидаясь ответа, повернулась и принялась карабкаться направо, на крутой склон, поросший кустами и чахлыми низкорослыми деревцами, надеясь, что убийца предпочтет стрелять в нее, а не в девочку.
Ники взглянула на свою мать, бегущую к краю уступа полки, повернулась, хлестнула коня и почувствовала, как он с места взял в галоп. В воздухе облаком висела пыль, выбитая копытами, она мешала дышать, липла к залитому слезами лицу, но Ники пригнулась к лошадиной гриве и хлестнула коня, хлестнула еще раз и, хотя он заржал от боли, хлестнула в третий раз. Она колотила его по бокам своими английскими сапожками, и через несколько секунд ее охватили темные тени каньона и она поняла, что оказалась в безопасности.
И тогда она услышала выстрел.
Глава 27
Снайпер выстрелил, и картина в прицеле – сильная, прямо-таки героическая грудь, точно перекрещенная волосяными линиями прицела, отъюстированного на дистанцию в семьсот метров, – заранее сказала ему, что он попал в цель. А когда винтовка после отдачи вернулась в прежнее положение, он лишь несколько долей секунды видел красное пятно – дыру в половину грудной клетки, а в следующее мгновение тело свалилось в пыль.
Тогда он перевел прицел на женщину, но...