Я – не Я Слаповский Алексей
А-а-а…
Бэ-э-э… Я тебе так советую. Ты до поминок держись, не пей. А потом уже хоть из горлышка, я помогу. Все довольны будут.
Умерла, значит?..
Фуфачёва нет и делать нечего, надо идти. Мать хоронить. Как свою хоронил когда-то, впрочем, не так уж давно. Неделин заплакал.
Правильно! — одобрил Маракурин. — Но раньше времени не это самое. Не трать силы. Пошли, что ли?
Иди, я сейчас.
На свежем воздухе подожду, — согласился Маракурин.
Неделин, постанывая, оделся, кое-как почистил рубашку и брюки (отряхнул ладонями), стал шарить по комнате, ни на что, однако, не надеясь. Бутылки по углам, под кроватью — пусты. На кухне — тоже ничего. Посмотрел на мирно и тяжело спящую Любу. И чутьё, наитие какое-то подсказало: сунул руку под подушку, на которой лежала голова Любы. Есть! Есть Ты, Господи! Полбутылки вина. Отпил, отпил ещё — и ещё хотел, но сумел остановиться, закупорил бутылку пластмассовой пробкой, сунул на место.
Через полчаса они с Маракуриным были на окраине Полынска, на улице, ничем не отличающейся от деревенской: деревянные дома, сады, глубокие колеи посреди улицы с зелёной застоявшейся водой.
Люди у ворот посмотрели с любопытством, Неделин общо поздоровался.
Вошёл во двор. Рыжая собачонка с визгом бросилась к Неделину, скуля и ластясь. Он потрепал её за ушами, не решаясь войти в дом. У крыльца стояла смуглая женщина в чёрном платке (или бледная от горя), под ногами у неё карапуз возил игрушечный грузовик, бибикал и кричал: «Застяя, дуя!». (Застряла, дура, догадался Неделин.) Другой мальчик, повзрослее, ковырял щепкой меж досок крыльца. Мать ударила его по руке, запрещая, он вздохнул, поднял выпавшую из руки щепку, отошёл и стал ковырять в стене дома.
Собака всё скулила. Неделин всё трепал её за ушами.
Может, и к детям подойдёшь? — спросила женщина. — Алкоголик ты несчастный.
Сказала это со злобой, но тихо, прилично, не желая позорить прощального часа.
На крыльцо вышла ещё женщина — полная, с горестным круглым лицом.
Бра-а-тик! Ко-с-стенька! Да что ж это тако-о-е! — пропела она причитая, сошла с крыльца, обняла Неделина.
Обжимайся с ним, с братиком своим, с алкоголи ком своим, — сказала смуглая женщина. — Счастье какое, явился мать похоронить! На своих ногах пришёл, удивительно!
Не надо, Лена, — попросила полная женщина (сестра Нина?). — Ругаться потом будем. Он больной человек, об этом и по телевизору говорили, это болезнь социальная и организма. Он, видишь, трезвый пришёл, ты не ругайся.
Смуглая женщина по имени Лена отвернулась. Бывшая жена Фуфачёва?
Когда? — спросил Неделин.
Померла-то? Позавчера, — сказала Нина. — Мы всё быстро сделали, а то у них в морге и льду нет, а жара-то! А льду нет, не безобразие? Лежит вот, и припахивать уже начала, припахивает уже наша мама. Она, бедная, припахивает, что ж…
Неделин вошёл в дом вслед за Ниной.
В горнице на стульях стоял гроб. Неделин подошёл, низко наклонился, не глядя в лицо покойницы, но поцеловать не смог.
Вот и хорошо, — не заметила этого Нина. — Вот и попрощались. Вот и… Леонид, зови мужиков. Нести пора.
Леонид, сутулый большой мужик, сунув Неделину сочувственную ладонь, широкую и жёсткую, вышел, сильно нагнув голову.
Я тоже понесу, — сказал Неделин.
А сможешь?
Смогу.
Вот и спасибо, хорошо. Понесём нашу маму. Прощай, прощай. Ты нас любила, мы тебя любили. Вот и хорошо. Горе, горе. Вот и понесём. И хорошо. Проходите, проходите, — приглашала она входящих мужчин. — Понесём нашу маму. Проходите. — И вдруг зарыдала во весь голос, но тут же зажала себе рот и бросилась подавать платки и полотенца.
Взяли, — сказал Леонид.
Музыки не было.
Гроб вынесли из ворот, какая-то старуха истошно закричала, чтобы тут же закрывали, закрывали ворота.
Катафалк не подъехал к дому, стоял в конце улицы — чтобы всё-таки понести гроб на плечах, как положено, а не сразу пихать в машину.
Несли молча.
На небе была большая тёмная туча, не закрывающая ещё солнца, но наползавшая на него, двигающаяся в сторону процессии.
— Как бы дождь не это самое, — заботливо сказал Маракурин.
И в самом деле: крапнуло, крапнуло — и хлестануло.
Несущие гроб пошли скорей, чуть не побежали, но опомнились, остановились — «Табуретки, табуретки давайте!» Поставили гроб на табуретки, сильные струи дождя обливали покойницу, омывали её маленькое сморщенное лицо с выступающим подбородком — и все, как зачарованные, смотрели на это.
«Да что ж вы!,.» — Нина накрыла лицо белым кружевным полотном.
Подъехал задом катафалк, гроб поместили в нём — а тут и дождь кончился. Всё вокруг засверкало, как новое.
Хоть опять вынимай и неси, — сказал Маракурин. — По такой-то погоде — милое дело!
Но родственники и близкие уже рассаживались в катафалке, в автобусе, многим же соседским старухам не досталось места, и они, обиженные, побрели по домам, чтобы опять собраться на поминках. Им очень хотелось посмотреть, как всё будет на кладбище, поэтому они и обиделись.
У меня-то больше людей наберётся, и автобусов Васька с атыпы (АТП, автотранспортное предприятие) хоть десять пригонит. У меня такого не будет! — говорила одна старуха.
Разь можно! — соглашалась другая. — Это Коська-алкагольник не постарался. Пропащий.
Похоронить путём не умеют, — поддакивала третья старуха, тоскуя о том, что сын её тоже пьяница и ей самой, возможно, через год-два не миновать такого позора…
На кладбище быстро, почти без слов попрощались, закрыли гроб крышкой, заколотили, опустили в могилу, штатные могильщики бросили по несколько лопат, оправдывая свою должность, а потом предложили мужикам размяться, мужики согласились охотно, работали и поглядывали на водку и стаканы, которые Нина доставала из большой сумки.
Лёгкая земля, — сказал стоящий рядом с Неделиным Маракурин. — Сыпучая, сухой пескозём. А тёщу я, помнишь, в том угле хоронил? Там земля тяжелая, глина. А это лёгкая земля, тут одно удовольствие хоронить.
Закончили, стали в круг, чтобы выпить над могилой. Дали стакан и Неделину.
Вот он для чего тут, — сказал. Лена. — Не водка, он и не явился бы к родной матери.
Выпить кто не любит! — пошутил Маракурин.
Лена, потом, потом, — сказала Нина.
Да мне что. Пусть хоть зальётся.
На похоронах грех не выпить, — защищая Неделина, по-мужски сказал Леонид.
Но Неделин отдал свой стакан кому-то.
Как же, Костя? За маму? — сказала Нина.
После.
Ну и это правильно. Успеем.
Выдргочивается, скотина, — печально сказала Лена.
Побрели к автобусу, ехать домой, на поминки.
Неделин задержался у могилы, у чёрного холмика, на котором были яркие бумажные венки и поставлен был памятник — остроконечная железная пирамидка, крашенная серебром, го звездой наверху. Большинство памятников были такими. И у матери Неделина, он вспомнил, был такой же памятник.
И он, похоронив сейчас эту чужую старуху, только теперь понял, что он ведь недавно похоронил свою мать, он понял её смерть, осознал наконец, что он сирота и никто никогда его не будет так любить, никому он так не будет нужен, как матери. Неделин вспоминал её лицо и не мог вспомнить. Нет, он помнит, помнит, это он в такую минуту не может вспомнить, когда всё заслоняет лицо старухи, он, конечно, вспомнит, стоит лишь сосредоточиться. Неделин закрыл глаза — и увидел лицо матери. Ярко, словно освещённое близким светом. Глаза в глаза. Страшно стало. Он повалился на могилу, заплакал, плечи тряслись.
На поминках Неделин всё смотрел на мальчишек, сыновей Лены (и Фуфачёва), как они с удовольствием едят сладкую кутью большими ложками. Они чуждались его взгляда. Лена сказала:
Всё кобенишься, скот?
Лена. Ле-на, — предупредительно сказала Нина.
А чего он кобенится? Или тут не знает никто, что он алкоголик? Чего он не пьёт-то, скотина такая?
Он выпил! — сказал Маракурин. — Я с ним рядом это самое. Мы вместе. Ноздря р. ноздрю.
— Я не пью, — сказал Неделин.
Вот врать! — весело крикнул Маракурин.
Врёт, точно, — сказала Лена. — Вся порода их — вральная.
Это как же понимать? — тихо ожесточилась Нина, устав быть обо всём внимательной.
— А так! Радуйтесь теперь, вы тут полные хозяева! Весь дом ваш теперь. Пусть теперь тут братик Костя с бабой алкашкой поселится. Детей-алкашат заведут, А мы чё ж! — Она встала и резко обняла сыновей так, что они стукнулись головами, младший заплакал и получил тут же тычка в затылок. — Мы чё ж! Мы и в чужих людях поживём, и в общежитии поживём! С тараканами! У нас отца-то нету! Он еcть — а нет его!
А ты бы хотела здесь жить? — со смыслом спросила Нина.
Зачем? Здесь ты будешь жить. Тебе с Леонидом мало собственного дома, давай и материн. Спасибо, мама, что померла.
Да ты… Леонид!
Маракурин постучал вилкой о край тарелки.
Поскольку это самое, — рассудил он, — то жить здесь Константину. Но у него тоже жильё его бабы. Поэтому это самое. Продать дом.
Этого они и хотят! — сказала Лена. — Людям жить негде, а они продать хотят.
Купи — тебе продам, — сказала Нина.
Между прочим, — вразумительно, негромко сказала Лена, — с твоим сучьим братом я не в разводе ещё. Я тут тоже права имею.
Леонид, ты смотри! — пригласила мужа Нина. — Ты смотри!
Но Леонид мрачно смотрел на скатерть, разводя пальцем пятно на ней.
— Тихо! — сказал Неделин, быстро в уме решивший, как поступил бы Фуфачёв в этой ситуации. — Дом мамин. Значит, теперь мой и сестры. Так?
И Мишкин ещё, — сказала Нина.
— У Мишки дом казённый ещё на пять лет! — засмеялся Маракурин. — Если не это самое. Досрочно освободят.
Так вот, — сказал Неделин. — Я ушёл оттуда. От этой женщины. Я буду жить здесь. С женой и детьми.
Нужен ты, — обронила Лена. Нина же с лёгкостью обрадовалась:
Правда, Костя? Ну и живите вы, Господи! Мамы нет, она бы-то прямо засчастливилась вся!
И заплакала.
— Костя! — сказал Леонид. — Ты человек!
Глава 36
Все разошлись около полуночи, остались Нина с Леонидом, Неделин, Лена с детьми. Дети уже спали на высокой бабкиной кровати. Лена с Ниной мыли посуду. Шептались.
Нина подошла к Неделину.
Ты в самом деле пить бросил? Давно? Лечился, что ли?
Сам бросил.
Смотри. Жили бы, действительно, плохая разве она баба? Работница. Ну, тощая, это да. Но где на всех приятных-то наберёшься, сам высматривал. А всех приятных не бывает! — Она, хвалясь, поколыхала руками свои полновесные груди. — Ты лучше поблядуй, если охота, а живи с женой, с детьми. Я вон приблядовываю помаленьку, и ничего. Мамка тоже молодец была. В сарае-то я её с Егор Егорычем-то застукала? Царство ей небесное, горе, горе!
Перекрестилась, взяла под руку Леонида, который пьяно мыкался по комнате, желая помочь, но ничего толком не делал, — и увела.
Стало тихо.
Нет ничего уютнее горницы такого вот деревянного старого дома, где можешь, не вставая на цыпочки и не вытягивая слишком руки, соединить собой потолок и пол, гладкие широкие доски пола так прохладны летом, по — ним так приятно ходить босиком, под потолком лампа с абажуром, а не люстра, на стенах фотографии в рамках, на телевизоре накидка с кистями, закрывающая экран, — что получилось кстати в день похорон, когда телевизор, как и зеркало, положено занавешивать. Только в таких горницах можно ещё увидеть старые высокие железные кровати с набалдашниками, на кроватях перины, на перинах горы подушек в цветастых наволочках. Такой же ситчик и на маленьких окнах, и занавеси в другую комнату из него же…
Ну, пей теперь, — сказала Лена. — Пей и мучай нас. Сразу уйти или дождаться, пока ты нас гонять будешь?
Я не пью.
Мне-то зачем врать? Небритый, глаза гнойные… Или допился, не лезет уже?
Ну, считай так.
Тогда спать будем. Ты там, а я с детьми лягу. Говорить после будем.
Не веришь мне?
Отверилась давно. Подарок тоже. Да хоть ты не пей, не нужен всё равно. Или, думаешь, из-за дома с тобой жить буду? Не буду. Мне станция квартиру даёт. Всё, спать иди.
Неделин пошёл в другую комнату, задёрнул занавеси, разделся, брезгливо оглядел грязное тело, чёрные трусы, чувствуя вонь мочи и пота.
Лёг, стал, думать. Завтра нужно отыскать Фуфачёва. Объяснить ему все. Скажу: не пей, можешь не пить, я-то выдержал, находясь в твоём алкогольном организме. И ты терпи. Вернись к жене. К детям. Живи, дурак. Жена у тебя — женщина на тонкий вкус, между прочим. Смуглота такая тёплая, глаза карие, талия гибкая — ты что? На кого променял? Стыдись, мужик!
Колыхнулась занавеска, вошла Лена. Встала у окна, смотрела в окно.
Спишь?
Нет.
Удивил, Фуфачёв. Удивил. Ты любил удивлять, ты сегодня и не пил, чтобы удивить. Да?
Неделин промолчал.
Выхваляется всегда. Пьёт — выхваляется, не пьёт — тоже выхваляется. Ничего без выхвалки не делал.
Почему не делал? Зачем обо мне говорить в прошедшем времени?
Какой-то ты…
Какой?
Чёрт тебя. . Не обыкновенный какой-то.
Почему?
У себя спроси.
Комната была маленькой, и Неделин, не вставая с постели, дотянулся до Лены, взял её руку, скромно сжал тонкие пальцы.
Лена ты, Лена… Лена ты, Лена…— И пожимал костяшками пальцев, обнимая их своими пальцами.
Чего?
Лена ты, Лена…
Ну чего? Не проси, не дам. Иди к своей, сифилисной.
Я с ней ничего. Пили только вместе.
За четыре месяца — и ничего?
Ни разу.
А мне, думаешь, легко без мужика? Я живая женщина. В общежитии у нас вон сколько коблов, выбирай. А я не могла. На тебя плевать — от детей стыдно, старшему шесть, а он уже письку дёргает, с Маришки Сердюковой, девчушка пятилетняя, трусы стащил, давай, говорит, в паровозики играть. (Вдруг коротко засмеялась.) Маришка-то убежала, а сама потом к матери подходит, говорит: я теперь беременная, мне в садик нельзя, я на декрет сажусь. Смех…
Лена повернулась к нему, руки не убирала, и Неделин понял: ждёт.
Но как позвать её к себе в постель, если он грязен, вонюч, если он не знает, не заразен ли в самом деле от Любки, если он не Фуфачёв — и за Фуфачёва в таких делах не вправе распоряжаться.
Он отпустил руку.
Пропил всё? — спросила Лена.
Да нет. Мать же похоронили. Грех.
Господи! — испуганно охнула Лена. — Забыла, дура, наделали бы с тобой дел, в самом деле! Спи, спи. — Провела рукой по его грязным волосам.
Он повернулся лицом к стене, зарылся лицом в подушку и заплакал, в который уже раз за сегодняшний день.
Глава 37
Проснулся от хрустящих звуков.
Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.
Живой? — спросил он шёпотом. — Вот нарезался, а?
Я не пил.
Не смеши, а то твоя проснётся. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.
На подоконнике прозрачно в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?
Наливай!
Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.
Появился интерес к собеседнику.
Рано же ты пришёл!
А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, и ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?
Я не вставал.
Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.
Она не корова,
Я для юмора сказал.
Ну иди.
Как выпить, то налей, а как поговорить, то иди, — обиделся Маракурин. — Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.
Пусть спит, устала.
Неделин вышел из дома, чтобы вышел и Маракурин.
Младший, как и вчера, возил у крыльца грузовик. Старший чем-то стучал в глубине сада.
Яблоню рубит, — сказал Маракурин.
Почему ты думаешь?
А чего же ему ещё делать?
Иди-ка ты, знаешь…
Иду, — сказал Маракурин и упал с крыльца, потому что оказался сильно пьяным.
Неделин поднял его.
Не ушибся?
Все кости переломал, — пожаловался Маракурин, но, ощупав себя, убедился, что всё цело, и направился, путаясь ногами, к калитке.
Проводив его взглядом, Неделин пошёл в сад. Старший сын Фуфачёва сидел на земле и сбивал ржавым гвоздём две палки крест-накрест.
Доброе утро, — сказал Неделин.
Мальчишка глянул и промолчал.
И что же это мы делаем?
Крест.
И зачем?
Кошку хоронить.
Кошка, что ли, сдохла?
Нет ещё, сёдня сдохнет.
А ты откуда знаешь?
Я её палкой, она и сдохнет. Царапается, гадина.
Это нельзя. Кошек нельзя палкой. И собак нельзя. Никого вообще. Вот если бы она сама сдохла.
Ну да, дожидайся, — сварливо сказал мальчик. — Ты иди, куда шёл, не цепляйся.
Ты грубишь отцу. Нельзя.
Грубят матом. А я разве тебя на х… посылал? — удивился мальчик.
Неделин содрогнулся, — написал бы автор девятнадцатого века, но я так не напишу.
Мы лучше скворечник сделаем, — сказал Неделин. — Умеешь делать скворечники?
Не…
Вот и сделаем. А это выбрось, это гадость. Мальчик подумал и, размахнувшись, бросил крест за забор. Наверно, ему просто надоело с ним возиться.
Неделин пошел по саду-огороду, увидел, что помидорные кустики прибиты вчерашним дождём, расправил их. Дошёл до деревянного нужника и, сделав своё дело, обломком кирпича приколотил отставшую доску.
От положительного разговора с мальчиком, от добрых хозяйственных дел он пришёл в хорошее расположение духа, хотелось ещё какой-нибудь семейной заботы.
Чтобы поддержать состояние радости, он вошёл в дом и в маленькой комнатке выпил ещё немного, закусив луковицей — думая о том, что никогда вкус луковицы не казался ему таким приятным. И философски: надо жить плотно, потому что именно от ощущения неплотности и неполноты жизни происходят все беды русского народа, а может, и людей вообще. Всё в мире взаимосцепляемо, как шестерёнки в огромном часовом механизме, заведённом Божьей десницей; и если твои зубья сточены или торчат вкривь и вкось и ты вертишься вхолостую, беря Божью энергию и не отдавая её, значит, ты нарушаешь великий промысел. Нет, в самом деле, вот часы! Самый обычный будильник. Тик-так, тик-так. А ведь величайшее изобретение человеческой мысли! Да и не только часы! — столько вокруг чудесного, если присмотреться! Мы привыкли к этому, а этим можно ежемесячно гордиться.
Неделин, используя жёлтый крепкий ноготь Фуфа-чёва как отвёртку, открыл крышку и стал рассматривать внутренности будильника, радуясь и удивляясь. Что-то ещё отвинтил, потрогал, пощупал, вдруг вылетела пружина, посыпались колесики и шестерёнки.
—Чего ты тут? — вошла Лена.
Неделин смутился.
Да вот, часы решил починить.
Когда это ты в часах разбирался? — спросила Лена, глядя на рассыпанные по подоконнику де тали часов и бутылку с остатками водки.
Пустячное дело. А чего ты смотришь? Это сосед был, опохмелялся тут. Нашёл тоже пивную! А я — ни-ни.
Паразит, — сказала Лена. — Я ему поверить хотела. Кому поверить — Фуфачёву!
Вы меня не за того принимаете. Я объясню.
Марш отсюда, образина! Чтобы ноги твоей.. А я останусь с детьми и пусть хоть с милицией выселяют; мне жить негде!
Неделин обиделся.
Почему кричать? Это некультурно.
Латрыга ты последний, видеть не могу!
Лена схватила бутылку, жидкость плеснулась, как бы взывая о помощи и напоминая, что она текуча и запросто может вылиться.
Оставь, — сказал Неделин. — Там немного. До пью и в рот больше не возьму. До конца жизни.
Читать бесплатно другие книги:
