Страна призраков Гибсон Уильям

31

Puro

Бродерман отнес черные мешки вниз и погрузил в фургон; за ними последовали стул и гладильная доска, предназначенные для Вьянки. Вскоре кузина вернулась и принесла для всех мясо «по-восточному», с рисом, луком и соевым соусом. Троица подкрепилась, усевшись в ряд на завернутой в пакеты подстилке и почти не переговариваясь, а потом Бродерман и Вьянка ушли.

Тито остался один, если не считать матраса, болгарского пистолета под ним, зубной пасты и щетки, одежды, в которой он обычно ходил на встречи со стариком, и железной вешалки, где она висела; да еще, пожалуй, двух проволочных плечиков, бумажника, телефона, перчаток из белого хлопка на руках и трех запасных пар носков – их можно будет сунуть за пояс свободных черных джинсов.

Комната стала как будто просторнее и казалась чужой. Утешали только неизменные следы известковых окаменелостей на фанерных щитах высокого потолка. Чистя зубы над раковиной, Тито решил спать прямо в джинсах и футболке. Стоило выключить свет, как наступила непроглядная тьма, совершенно поглотившая размеры пространства. Мужчине пришлось подняться и снова зажечь лампочку. Потом он под громкий хруст целлофана улегся на упакованную подстилку и закрыл глаза парой новых черных носков, от которых пахло свежей шерстью.

Тут раздался условный, до боли знакомый стук Алехандро. Тито убрал с лица носки, скатился с матраса, несколько раз негромко ударил в дверь, дождался ответа и впустил гостя. Кузен застыл на пороге, держа в руке ключи, слегка благоухая алкоголем и глядя мимо Тито на комнату, лишенную последней обстановки.

– Похоже на камеру, – заявил Алехандро.

– Ты всегда так говоришь.

– Причем на пустую, – добавил он, входя и запирая за собой дверь. – Я тут был у дядей. Должен проинструктировать тебя насчет завтра. Но только я скажу больше, чем велено. – Вошедший осклабился, и Тито невольно задался вопросом: сколько же он выпил? – Вот так вот, придется тебе меня услышать.

– Я всегда слушаю.

– Нет, слышать – это другое. Подай мне вон те носки.

Тито протянул ему пару новых носков; кузен разделил их и надел на руки.

– Сейчас кое-что покажу.

Защищенными ладонями он ухватился за стойку вешалки, подпер ее ботинком, чтобы не укатилась, и сильно наклонил.

– Загляни под низ.

Тито нагнулся, посмотрел под витиевато украшенное основание и увидел что-то маленькое, синего цвета, приклеенное изолентой.

– Что это?

– С ногами поосторожнее, – предупредил кузен, опуская вешалку обратно.

– Но что это?

– Устройство для перехвата исходящего и входящего трафика твоего мобильного. Сообщения. На волапюке. При этом не важно, какой у тебя номер. Каждый раз, когда ты получал инструкции доставить айпод своему старику, они были в курсе.

Алехандро глупо ухмыльнулся, почти как в детстве.

– Кто? Кто – они?

– Враги старика.

Тито припомнил их прошлые разговоры.

– А он из правительства? ЦРУ?

– Когда-то был офицером контрразведки. Теперь, по словам Карлито, стал предателем, повел нечестную игру. И сошел с ума.

– Сошел с ума?

– Ну, это к делу не относится. По воле Карлито и иже с ним наша семья ввязалась в эту операцию. Ты тоже ввязался. Но теперь хотя бы знаешь правду. Ты не был в курсе насчет «жучка», – Алехандро кивнул на вешалку, – а дяди были. Вся семья наблюдала за тем, как его устанавливали и как недавно приходили менять батарейку.

– Но вам известно, кто это сделал?

– Как тебе сказать. – Кузен подошел к стене и облокотился на край раковины. – В некоторых случаях чем ближе подбираешься к правде, тем больше усложняется дело. Ты замечал когда-нибудь, что мужчина в баре готов разъяснить любую, самую темную тайну человечества? Достаточно трех стаканов. Кто убил Кеннеди? Три стакана. Ради чего Америка на самом деле сунулась в Ирак? Три стакана. Так вот эти трехстаканные ответы никогда не содержат правды. Она чересчур глубока, братишка, и неуловима и ускользает сквозь тонкие щели, словно шарики ртути, с которыми мы забавлялись в детстве.

– Расскажи.

Алехандро поднял обе руки, и черные носки превратились в персонажей кукольного театра.

– Я старик, и я когда-то хранил секреты здешнего правительства, – пропищал он за левый носок. – А сейчас терпеть не могу политиков, особенно некоторых шишек, за кем, по моему разумению, числятся кое-какие грешки. Может, я и помешанный, чокнутый, но ужасно умный. У меня есть друзья с похожими целями и наклонностями. Пожалуй, не такие сумасшедшие, и, пожалуй, им даже есть что терять. С их помощью я выуживаю тайны, а потом замышляю...

– Скажи, а эта штука нас не слышит?

– Нет.

– Почему ты так уверен?

– Карлито просил одного приятеля разобраться. Ты же видел, там нет ни единого провода. Такие игрушки – вне закона, их разрешается иметь только правительственным службам.

– Значит, правительство?

– Контрактники, – пропищал Алехандро за правый носок. – Мы просто контрактники. В наше время все так и делается. Мы работаем на правительство, это правда. Разве что... – импровизированная черная марионетка приблизилась к лицу Тито и скривила «рот» в выразительной гримасе, – ...так бывает не всегда. – Кукловод заставил носки поклониться друг дружке и опустил руки. – Похоже, заказчик и впрямь из правительства, однако еще не факт, что он действует в его интересах. Контрактникам не обязательно знать подробности, да и не каждому этого захочется, правильно? В некоторых случаях удобнее всего вообще ничего не знать. Ясно теперь?

– Нет, – ответил Тито.

– Если вдаваться в детали, боюсь, я сочиню целую историю. Основанную по большей части на словах Карлито и прочих. Ладно, вот несколько неоспоримых истин. Завтра ты встречаешься с человеком на цокольном этаже «Прада» в отделе мужской обуви. Получаешь от него айпод и кое-какие наставления. К тому времени тебе уже придет сообщение – на волапюке, на эту квартиру, – о том, как передать вещицу старику в час пополудни на фермерском рынке на Юнион-сквер. Получив послание, немедленно уходи отсюда. После того, как тебе вручат айпод, нигде особенно не задерживайся, броди по улицам до часа дня. Родные, конечно, будут поблизости.

– Обычно айподы оставляли в почтовых ящиках, – заметил Тито.

– Только не в этот раз. Ты сможешь узнать этого человека позже. Делай как он скажет. Все в точности. Они со стариком заодно.

– А контрактники, они что же, постараются отнять айпод?

– По дороге никто не станет на тебя охотиться. Прежде всего им нужен старик. Хотя айпод им тоже не помешает, поэтому, как только старик появится в поле зрения, они сделают все возможное, чтобы тебя схватить.

– А ты в курсе, какую я получил инструкцию?

– Да.

– Можешь объяснить, зачем это надо?

– Сдается мне, – произнес Алехандро, подняв руку и заглядывая в несуществующие глаза черного носка-марионетки, – как будто старик или те, кто посылает ему айподы, решили накормить кого-то чистым puro.

Тито кивнул. Этим словом – puro – в их семье обозначали самую изощренную и безоглядную ложь.

32

«Мистер Зиппи»

Ожидая, пока Альберто заглянет к «Мистеру Зиппи», в блаженный оазис покоя и взаимоуважения, расположенный в круглосуточном магазине у заправки «Арко» на углу Одиннадцатой и Блэн, Холлис угостилась зажаренным бараньим ребрышком и картошкой за доллар пятьдесят девять; бумажная тарелка стояла прямо на багажнике «пассата».

У «Мистера Зиппи» вас никогда не побеспокоят. Памятуя об этом еще с прошлого приезда в Лос-Анджелес, журналистка нарочно заглянула сюда. Приютившееся среди ларьков у автострады заведение было рассчитано на вкусы самой разномастной публики. Столовались тут и бездомные – из тех, кто пошустрее и способен раздобыть деньжат, и сексуальные труженики любого пола и вида, сутенеры, полисмены, наркоторговцы, служащие, художники, музыканты, люди, затерявшиеся на этой земле и в жизни, и всякий, кому позарез не хватало отличной поджаренной картошки. Посетители ели стоя – разумеется, те, у кого был автомобиль, чтобы разместить бумажную тарелку. Остальные сидели попросту на обочине. Обедая здесь, Холлис нередко думала, что Организация Объединенных Наций напрасно пренебрегает исследованиями примиряющей силы жареного картофеля.

Все-таки тут было как-то спокойнее. Возможно, кто-нибудь проследил за непрошеной гостьей от самого здания обезлюдевшей фабрики Бобби Чомбо (Холлис не хотела этому верить, хотя чутье говорило: такое вполне вероятно). Одна только мысль о погоне заставила нервы между лопатками свернуться тугим узлом, но «Мистер Зиппи» помог им расслабиться.

Ближайший автомобиль оттенка слоновой кости смутно напоминал пропорциями «майбах». Приехавшие на нем молодые люди в просторных балахонах с капюшонами и затейливых темных очках почему-то не ели, а вместо этого хмуро возились с оттюнингованными колпаками на колесах. Один из парней сидел за рулем, а другой стоял и рассматривал левый передний колпак, разделенный напополам зловеще мерцающим рядом из разноцветных светодиодных лампочек. Интересно, кто эти люди – хозяева автомобиля или техническая обслуга? Обед у «Мистера Зиппи» редко обходился без вопросов подобного сорта – о ролях и профессиях незнакомцев и так далее. Особенно в предрассветное время – именно в эти часы участники «Кёфью», засидевшись в студии, заглядывали сюда перекусить. Инчмэйлу здесь нравилось.

И вот мимо сказочных колпаков проплыл классический «фольксваген-жук», покрытый глазурью из томнооких ацтекских принцесс и квазифаллических вулканов, с Альберто за рулем. Водитель припарковался чуть поодаль и подошел к журналистке, когда она доедала картошку.

– Он исчез, – пожаловался Альберто и, с недоверием оглядев местную братию, спросил: – Моя машина не пострадает?

– Знаю, что исчез, – ответила Холлис. – Это я тебе рассказала. А машину твою никто не тронет, мы же у «Мистера Зиппи».

– Ты уверена?

– Все будет нормально. Где Бобби?

– Пропал.

– Ты был у него?

– После того, что ты сообщила? Нет. Но все электронные письма возвращаются назад. И работа стерта. По крайней мере на сервере, которым он пользуется.

– И кальмар?

– Вообще все. Два моих неоконченных представления. Шарон Тейт[105]...

– Даже знать не хочу.

Корралес нахмурился.

– Прости, Альберто. Нервы ни к черту. Думаешь, каково мне было приехать, а там – ни души? Между прочим, Бобби когда-нибудь нанимал уборщиков?

– Уборщиков?

– Ну, парочку испанцев? Среднего возраста, невысоких?

– Вообще-то, когда я тебя привел, по его понятиям, там было чисто. Бобби никого не впускал, тем более для уборки, он просто накапливал мусор. В последний раз ему пришлось переехать, когда соседи заподозрили, что наш нелюдимый приятель тайно держит лабораторию по производству наркоты. Он же почти не выходит...

– А где он спал?

– Там и спал.

– Где именно?

– В мешке с подушкой, и постоянно менял квадраты. Каждую ночь.

– У него, случаем, не было такого большого белого грузовика?

– Ни разу не видел Бобби за рулем.

– И что, он всегда работал в одиночестве?

– Нет. Иногда приводил кого-нибудь, если сроки поджимали.

– Ты знаешь хоть одного?

– Нет.

Холлис разглядывала жирные разводы на бумажной тарелке и думала, что, если бы хорошо знать греческий, можно было бы придумать название для прорицателя, гадающего на грязных тарелках из-под жареной картошки. Правда, слово получилось бы слишком длинное... Она посмотрела на машину цвета слоновой кости со световыми диодами на колпаках.

– Что у них, дисплей сломался?

– Изображение не идет, когда колеса не крутятся. Система распознает положение колеса и зажигает нужные лампочки, огоньки накладываются друг на друга и создают изображение.

– Любопытно, для «майбаха» тоже такие выпускают?

– Что такое «майбах»?

– Автомобиль. Скажи, Бобби когда-нибудь упоминал грузовые контейнеры?

– Нет. А что?

– Даже в связи с чужими работами?

– Бобби никогда не обсуждал чужие работы. Вот рекламные заказы вроде японского кальмара – это пожалуйста.

– Можешь назвать хоть одну причину, чтобы ему вот так испариться?

Альберто внимательно посмотрел на нее.

– Ну, разве только ты сама его спугнула.

– Я что, настолько страшная?

– По мне, так нет. Но Бобби есть Бобби. Лично меня волнует и даже убивает другое. Не считая угробленной работы, конечно. Никак не умещается в голове, что он так стремительно решился на переезд. В прошлый раз это заняло целых три дня. Чомбо нанял тогда какого-то ширялу на почтовом фургоне. Кончилось тем, что я пришел и помог все устроить.

– Трудно сказать, что меня больше всего тревожит, – произнесла Холлис, – но что-то такое есть...

Парни в балахонах с капюшонами по-прежнему колдовали над колпаками, напустив на себя вид технарей из НАСА перед запуском ракеты.

– А ты что, не перекусишь?

Альберто покосился на бензозаправку и ночной магазин.

– Я не голоден.

– Зря, не попробуешь клевой картошечки.

33

Второе «он»

Одетый в плащ с облегающим голову капюшоном из гостиничных одеял Браун указал куда-то вдаль, за холмистую бежевую равнину, увесистым деревянным посохом, по всей длине которого тянулся традиционный узор из черных следов от сигарет.

– Вон там.

Милгрим прищурился в указанном направлении. Собственно, туда они оба и ехали вот уже долгое время. Безликий окоем разнообразили только странные сооружения из бревен, похожие на виселицы.

– Ничего не вижу.

Милгрим готовился получить удар за непослушание, однако Браун лишь повернулся, не опуская палки, положил свободную руку ему на плечо и мягко сказал:

– Просто она за горизонтом.

– Что – «она»? – спросил его спутник.

В бездонном небе, словно написанном кистью обкуренного Тёрнера[106], за тучами, словно в жерле вулкана, что-то мрачно мерцало, суля породить неисчислимые, ужасные смерчи.

– Крепость великого Балдуина, – провозгласил Браун, склонившись к Милгриму. – Графа Фландрии, Императора Константинопольского, сюзерена всех крестоносцев, какие княжат на землях Восточной Империи.

– Но ведь Балдуин умер, – возразил ему пленник и тут же втянул голову в плечи.

– Неправда, – ответил Браун по-прежнему ласковым тоном, протягивая посох вдаль. – Там высится оплот его. Как же ты до сих пор не видишь?

– Он мертв, – настаивал Милгрим. – Но среди бедноты ходит миф о Спящем Императоре, и, возможно, явился какой-нибудь самозванец, лже-Болудин.

– Да вот же! – Браун опустил тяжелую палку и крепче сжал ему плечо. – Вот он, истинный и единственный!

Тут Милгрим заметил, что не только плащ и капюшон его спутника, но и сама равнина состояла из бежевой одеяльной пены. Или была лишь укрыта ею, поскольку босые ноги ощущали под тонкой тканью песчаную дюну.

– Вот, вот, – повторял Браун, тряся переводчика за плечи. – Пришло! – и совал ему в лицо свой «блэкберри».

– Карандаш. – Садясь на краю постели, Милгрим опять услышал себя со стороны. Кромка гостиничных занавесок словно потрескалась от дневного света. – Бумагу. Который час?

– Десять пятнадцать.

Мужчина завладел КПК и узкими глазами уставился на экран, тщетно пытаясь перекрутить текст. Сообщение, о чем бы в нем ни говорилось, было кратким.

– Карандаш. Бумагу.

Браун протянул ему лист почтовой бумаги «Нью-Йоркера» и четырехдюймовый карандашный огрызок желтого цвета, который всегда держал наготове: Милгрим настаивал на том, чтобы иметь возможность стирать неудачные варианты.

– Теперь оставь меня одного.

Браун издал неразборчивый приглушенный звук – не то разозлился, не то выражал разочарование.

– Я сделаю свою работу лучше, если ты пойдешь к себе, – произнес Милгрим, выдержав его взгляд. – Мне нужно сосредоточиться. Это тебе не адаптированный французский текст из учебника. Тут речевые идиомы в чистом виде.

Он по глазам увидел, что собеседник ни сном ни духом не понимает, о чем разговор, и внутренне возликовал.

Браун постоял немного, поом развернулся и вышел из комнаты.

Милгрим еще раз перемотал сообщение к началу и взялся за работу, выводя заглавные печатные буквы на бумаге с эмблемой «Нью-Йоркера».

СЕГОДНЯ В ЧАС НА

Он задумался.

ЮНИОН-СКВЕР СЕЛЬХОЗ...

Ластик почти истерся. Милгрим уничтожил последнее слово, царапая лист металлическим ободком.

ЮНИОН-СКВЕР ОВОЩНОЙ ФЕРМЕРСКИЙ РЫНОК

СЕМНАДЦАТАЯ УЛИЦА ДОСТАВИТЬ ОБЫЧНОМУ КЛИЕНТУ

Все казалось очень и очень просто.

Да так оно и было на самом деле, однако Браун так ждал этой записки, ждал, когда НУ получит ее у себя на квартире, на экран очередного сотового, обреченного тут же на выброс и замену, там, где маленький любопытный «жучок» в основании вешалки уловил бы каждое слово. Браун томился ожиданием с тех самых пор, как обзавелся Милгримом. Предполагалось, что предыдущие сообщения были получены где-нибудь еще, когда НУ обретался снаружи, курсируя вдоль по южному Манхеттену.

Милгрим понятия не имел, откуда у Брауна взялось представление об этих предыдущих посланиях – взялось, и все тут. К тому же было ясно как день, что его занимает даже не мифический НУ и не предмет доставки, а сам «обычный клиент». Второе «он» во всех телефонных переговорах. Тот, кого иногда величали «субъектом». Милгрим не сомневался: его заточитель спит и видит, как бы захватить этого самого Субъекта, а НУ в его глазах – всего лишь Упроститель, не более. Как-то раз, держа постоянную связь со своими невидимыми помощниками, Браун устроил настоящие гонки на Вашингтон-сквер, но, к своему разочарованию, обнаружил, что Субъект бесследно растворился, а НУ, похожий на маленького черного ворона, прогулочным шагом удаляется по Бродвею, перебирая тонкими ножками по рваному покрывалу потемневшего снега. Милгрим наблюдал это своими глазами через окно серого, пропахшего сигарами «форда-таурус», укрывшись за плечом водителя.

А сейчас переводчик поднялся, разминая затекшие бедра, заметил расстегнутую ширинку, застегнул ее, потер глаза и всухомятку принял утреннюю дозу «Райз». Как хорошо: и Браун уже не помешает. Милгрим взглянул сверху вниз на «блэкберри» на прикроватном столике рядом с готовым текстом.

Прерванный сон вернулся. Опять эти полувиселицы-полунепонятно что. Они ведь из мира Босха, кажется? Орудия пыток, подпорки для разобранных исполинских органов?

Милгрим взял в руки почтовую бумагу и «блэкберри» и подошел к двери, разделяющей комнаты; та, как обычно, была открыта.

– Юнион-сквер, – сказал он.

– Когда?

Милгрим улыбнулся.

– Сегодня. В час.

Браун тут же вырос перед ним, отобрал электронную записную книжку и лист.

– Это здесь так написано? И что, все?

– Да, – подтвердил переводчик. – А меня – снова в прачечную?

Собеседник пронзил его взглядом. Раньше пленник не задавал подобных вопросов. Лучше усваивал уроки.

– Со мной пойдешь. Может, надо будет что-то перевести вживую.

– Думаете, они говорят на волапюке?

– По-русски они говорят, – процедил Браун. – На кубинском китайском. И старик тоже. – Он отвернулся.

Милгрим отправился в душ и включил холодную воду. «Райз» пошел сегодня не очень гладко. Мужчина посмотрел в зеркало. Не мешало бы подстричься.

Выпив стакан воды, он подумал: наступит ли время, когда можно будет глядеться в отражающие поверхности не только для того, чтобы не запустить свою внешность? В какой-то момент пленник попросту отказался видеть в них себя.

За стенкой Браун кого-то вздрючивал и давал указания по телефону. Милгрим подставлял запястья под холодные струи до тех пор, покуда не заломило мышцы. Потом закрыл воду и вытер полотенцем руки. Прижался к мокрой ткани лицом, воображая, как много незнакомых людей проделывали здесь до него то же самое.

– Да не надо мне больше! – донеслось из-за стенки. – Пусть будет меньше, но лучше. Заруби на носу, это не ваши грязные арабы. И здесь тебе не там. Это же операторы, обученные с нуля. Ты его уже упустил на чертовой Канал-стрит. Если упустишь на Юнион-сквер, тогда я не знаю, что сделаю. Понял? Не знаю, что сделаю.

Милгрим тоже не хотел бы этого знать, по крайней мере в том угрожающем смысле, какой прозвучал в последних словах, однако сама ситуация возбудила его любопытство. Что за кубинский китайский? Что за нелегальные упростители, которые изъясняются на русском языке, а переписываются на волапюке, ютятся на безоконных чердаках на окраине Чайнатауна, носят «A.P.C.» и умеют играть на клавишных? К тому же не грязные арабы, поскольку здесь нам не там?

Каждый раз, когда Милгрима одолевали сомнения, а желания расслабиться и насладиться мыслительным процессом не возникало, мужчина принимался бриться – если, конечно, условия позволяли, как, например, сегодня.

Операторы. Обученные с нуля.

Старик. Это он – Субъект.

Милгрим повесил полотенце на шею, бросил мочалку в раковину и включил горячую воду.

34

Страна призраков

– «Эзейза», — произнес Инчмэйл.

– Это что?

– Аэропорт. Международный терминал Б.

Холлис позвонила ему на сотовый, прямо в Буэнос-Айрес. Какая разница, во что обойдется подобная беседа.

– Когда прилетаешь, послезавтра?

– Нет, на день позже. До Нью-Йорка лететь далеко, но это же почти все время на север. Даже странно: такой долгий путь, а часовые пояса не меняются. Я тут обедаю с другом, ужинать буду с кем-то из «Боллардов», а с утра вылетаю к тебе.

– Рег, я, кажется, влипла в историю с этим «Нодом».

– А мы тебе что говорили? Моя благоверная насквозь видит твоего нового дружка Бигенда. С той самой минуты, как ты назвала его имя, она без передышки ругается последними словами, одно хуже другого. Сегодня утром немножко оттаяла, сказала просто: «грязная свинья». Или наоборот, рассвирепела?

– Положа руку на сердце, сам он не показался мне таким уж мерзким, разве что машина безвкусная. Меня смущает другое – бешеные деньги, которыми заправляет Бигенд. Даже не знаю... Как будто встретила младенца-великана с чудовищно развитым интеллектом. Что-то в этом роде.

– Анжелина говорит, он ни перед чем не остановится, лишь бы утолить свое любопытство.

– Пожалуй. Только вот интересуют его такие вещи, которые мне не по вкусу. Чувствуется, Бигенд затевает какую-то игру, и она мне тоже не нравится.

– «Что-то в этом роде», «чувствуется»... Ты сделалась такой скрытницей.

– Знаю, – ответила Холлис и вдруг замерла, даже на миг опустила трубку: она вдруг поняла причину своей тревоги. – Но мы же по телефону говорим, верно?

На том конце наступила полная тишина. То есть тишина совершенная, настоящая, оцифрованная, без обычных фоновых помех, которые воспринимаются как должное при международных переговорах. Так человек, идущий по улице, не замечает неба.

– А-а, – протянул Инчмэйл. – Ну да. Это я не учел. Порой даже думаешь, с этим у нас все хуже.

– Вот именно. И думаешь все чаще.

– Хм. Тогда, значит, жду разговора с глазу на глаз. Я еще не так силен в испанском, но вроде бы только что объявили мой рейс.

– Желаю хорошо долететь.

– Я тебе звякну из Нью-Йорка.

Холлис чертыхнулась и захлопнула телефон. Ей хотелось – и надо было – поведать Инчмэйлу пиратскую историю Бигенда, рассказать о встрече с Бобби, об уехавшем белом грузовике и собственных ощущениях в связи с этими событиями. Рег непременно бы все разложил по полочкам. Вряд ли что-нибудь прояснилось бы, просто сейчас не помешало бы обрести новую точку зрения. Инчмэйл вообще отличался большой оригинальностью. Однако случилось нечто другое; Холлис вдруг ощутила, что пересекла некую черту, ступила на зыбкую почву.

Этот Бигенд со своим автомобилем, будто нарочно созданным для злодея из фильма про Джеймса Бонда; этот его недостроенный штаб управления под стать машине; эти бешеные деньги, это запредельное любопытство и вкрадчивые манеры, эта вечная готовность совать нос в чужие дела... Нет, история принимала опасный оборот, не иначе. Причем такой, какого Холлис и не представляла раньше. Если владелец «Нода» не врет, он платит людям за сведения о секретных првительственных программах. «Война со страхом»[107], так ее до сих пор называют? Чего-чего, а страху журналистка уже набралась с лихвой. Вот он, осколок ужаса, прямо в руке. Больше нельзя доверять своему телефону и паутине, протянувшейся от него по верхушкам жиденького подлеска из вышек сотовой связи, видных с любой магистрали, замаскированных при помощи нелепой искусственной листвы, кубистических папоротников и хвойных лап в стиле «ар-деко»; велика ли разница между этой, невидимой, сеткой и той, которую Бобби чертил у себя на полу неизвестно чем – то ли мукой, то ли мелом, спорами сибирской язвы, слабительным порошком для младенцев... Сплошь оцифрованная и прочее, телефонная паутина внимательно ловила каждое слово Холлис – а как же, ведь журналистка ухитрилась ввязаться в дела, в которые Бигенд любит совать свой нос. Бывают ситуации, когда подобные вещи становятся больше, чем реальностью.

Может, именно здесь и сейчас. Кто-то слушает. Или что-то.

Холлис подняла взгляд. Она стояла посреди кофейни «Старбакс», вокруг суетились посетители. Сравнительно мелкая рыбешка из мира фотосессий, телевидения, музыки, компьютерных игр. В эту минуту никто из присутствующих не светился особым счастьем. Однако вряд ли кого-то из них зло коснулось вот так же явно, накрыв своей мрачной тенью.

35

Guerreros[108]

Упакованный в черное матрац с брошенными на середину ключами остался на полу, зубная щетка и паста – на краю раковины, а проволочные плечики – на старой железной вешалке, в основании которой скрывался «жучок». Тито в последний раз затворил за собой дверь и вышел на улицу, в ослепительно яркий и свежий день; весеннее солнце вовсю пригревало, взявшись оттаивать зимние собачьи колбаски.

Дойдя до Бродвея, он купил бумажный стаканчик кофе и теперь на ходу потягивал черный напиток, позволив прогулочному ритму войти в Систему, а самому себе – сосредоточиться исключительно на дороге и на движении. С этой минуты и вплоть до окончания миссии для него не должно существовать ничего, кроме пути вперед; даже если придется зачем-нибудь повернуть обратно или остановиться.

Дяди, научившие Тито Системе, сами учились у одного вьетнамца, из бывших солдат, прилетевшего из Парижа, чтобы коротать остаток дней в кубинской провинции Лас-Тунас. Еще ребенком их племянник видел этого человека на сельских семейных праздниках, но ни разу – в Гаване. И никогда с ним не говорил. Обычно вьетнамец носил свободную рубашку из черного хлопка, неприталенную и лишенную воротника, и банные сандалии из коричневого пластика, затертые на деревенских дорогах до цвета уличной пыли. Покуда другие мужчины потягивали пиво и курили сигары, вьетнамец на глазах у Тито поднимался по бетонной стене высотой с двухэтажное здание, не имея другой опоры, кроме совсем неглубоких, заполненных известью щелей между блоками. Странное это было воспоминание, и даже в детские годы Тито воспринимал увиденное как чудо, в самом обычном человеческом понимании. Дяди не аплодировали; они следили за ним в гробовой тишине, выпуская изо рта голубые струйки сигарного дыма. А ловкий вьетнамец, подобно тем легким струйкам, стремительно поднимался в вечерних сумерках все выше и выше, не просто перемещаясь, но как бы крадучись, врастая в стену и беспрерывно меняя свое положение.

Тито, когда настала его пора, схватывал уроки родичей на лету. К тому времени, как семья покинула Кубу, его Система была настолько сильна, что дяди остались весьма довольны.

В то же время, пока он учился у них, тетка Хуана разъясняла племяннику пути guerreros: Элеггуа, Огун, Ошоси и Осун. Если Элеггуа открывает любую дорогу, то Огун расчищает ее своим мачете, недаром он – бог войны, железа и тяжкого труда, владыка любых технологий. Знак его – цифра семь, а цвета – зеленый и черный; они-то и были вышиты на подкладке одежды Тито, шагающего по направлению к Принс-стрит с болгарским пистолетом, завернутым в носовой платок, во внутреннем кармане черной нейлоновой куртки. На самой грани восприятия «ехал» Ошоси, охотник и разведчик в стане оришей. Посвященный в пути guerreros неизменно делается «конем», принимая в хозяева всю эту троицу (и еще Осун). Хуана вкладывала в племянника нужные знания, как утверждала поначалу, для того чтобы углубить и расширить Систему вьетнамца, и Тито читал доказательства ее слов в глазах своих учителей, однако держал рот на замке. Ведь тетка, кроме прочего, говорила еще, что благородное молчание о сокровенном знании помогает закрепить желанные результаты.

Мимо поехала Вьянка на маленьком мотоцикле; ярко раскрашенный зеркальный шлем повернулся в сторону Тито, блеснув на солнце. Ошоси уже следовал за ним, позволяя видеть окружающее особым образом. Вся улица, с ее пешеходами и дорожным движением, слилась в одно живое целое, превратилась в зверя. Наполовину выпив кофе, Тито поднял пластиковую крышку, украдкой погрузил телефон в напиток и выбросил запечатанный бумажный стаканчик в первую попавшуюся урну.

К тому времени, когда он достиг юго-западного угла Принс-стрит и Бродвея, мужчина влился в поток guerreros, словно увлеченный, готовый к бою участник невидимого парада. Ошоси показал ему чернокожего и к тому же одетого в черное магазинного детектива с блестящей бусиной в ухе, в то время как Элеггуа отвел чужаку глаза. Миновав цилиндр лифта из толстого матового стекла, Тито спустился по лестнице. Он часто приходил в этот магазин полюбоваться на странные витрины, похожие на застывшее в самом разгаре карнавальное шествие. Выставленная на продажу одежда его никогда не прельщала, хотя смотреть было интересно. Она чересчур напоминала о деньгах, это ее, по-своему безымянную, но так легко поддающуюся описанию, копировали жители Канала.

Тито заметил еще одного магазинного детектива, на этот раз белого, в бежевом пальто и черной рубашке с галстуком. «Наверно, этим парням продают одежду со скидкой», – подумал Тито, огибая белую модульную стену с полками, полными косметики, и заходя в отдел мужской обуви.

Guerreros немедленно распознали незнакомца, застывшего с оксфордским ботинком из крокодиловой черной кожи в руках. Не догадаться было невозможно, но сила этого узнавания поражала в самое сердце.

Приземистый, широкоплечий, с очень короткими темными волосами, лет тридцати. Мужчина поставил ботинок обратно на полку и произнес по-английски, хотя и с легким незнакомым акцентом:

– Шесть сотен... Ладно, сейчас не до этого. – Он улыбнулся, показав белоснежные, но слишком частые зубы. – Знаешь Юнион-сквер?