Маленький друг Тартт Донна

— Господь любит тебя! — воскликнула она дрожащим голосом, заключая Харриет в материнские объятия. — Ты только не забывай об этом.

Она погладила Харриет по попе и обернулась к Эдди, видимо, ожидая начала разговора, но Эдди не была в этот раз расположена к светским беседам, поэтому она только сухо кивнула Няньке и села в машину.

Эдди потребовалось несколько минут, чтобы развернуться на незнакомой машине, но когда они уже ехали по гравиевой дороге, Харриет посмотрела в зеркало заднего вида — Вэнсы стояли на поляне перед офисом, обняв друг друга за талию, и махали руками вслед уезжающей машине.

Эдди и Харриет ехали в полном молчании. Хотя Харриет и не понимала причины произошедшего с ней чуда, она решила ни о чем не спрашивать Эдди и занялась изучением нового салона. Тихо работал кондиционер, мощно урчал двигатель, мягко шуршали шины, плавно перекатываясь через ямы, на которых олдсмобиль трясся бы и скрежетал.

Они уже выехали на шоссе, когда Эдди прочистила горло и искоса взглянула на Харриет.

— Мне очень жаль, малышка, — сказала она каким-то новым голосом.

На секунду у Харриет перехватило горло — все застыло, облака, тени, ее собственное сердце перестало биться.

— А что случилось? — выдавила она из себя наконец.

Эдди не сводила глаз с дороги. Она попыталась что-то сказать, но не смогла.

Харриет обхватила голые плечи. «Мама умерла, — подумала она. — Или Алисон. Или отец». Но каким-то интуитивным чувством она понимала, что справится с любой из этих утрат. И опять спросила, громче на этот раз:

— Что случилось?

— Умерла Либби.

В суматохе, последовавшей за аварией, никто не потрудился выяснить, насколько серьезно пострадали старые дамы. Внешне, не считая синяков и ушибов, они (кроме Эдди, у которой был разбит нос) не получили практически никаких повреждений. Врачи «скорой помощи» провели тщательный внешний осмотр, прежде чем позволили сестрам поехать домой. «На этой ни царапинки», — развязно сказал молодой медик, извлекая Либби (аккуратная белая головка, испуганные голубые глаза, нитка жемчуга на шее, розовато-серое платье) из помятой машины.

Либби казалась оглушенной и растерянной. Она все время подносила руку к левой стороне шеи, словно хотела нащупать пульс, но когда врачи собрались направить ее в больницу, вдруг решительно замахала на них руками. «Не беспокойтесь обо мне. Эдит, у тебя кровь на лице!» — тревожно сказала она, когда Эдди, наплевав на протесты медиков, вылезла из «скорой», чтобы самой убедиться, что ее сестры в порядке.

Все они были немножко оглушены, у всех разболелась голова. У Эдди шея болела так, будто ее разломили пополам. Аделаида ходила кругами вокруг машины, нервно проверяя наличие в ушах сережек, и повторяла: «Удивительно, как это мы остались живы, Эдит, удивительно, как это ты не убила нас всех!»

Но в конце концов выяснилось, что больше всех пострадала при аварии сама Эдди. У нее были сломаны два ребра, которыми она ударилась о руль, сильно разбит нос, а на виске расплывался огромный желвак. Однако она категорически отказалась ехать в больницу. В свое время она работала медсестрой и прекрасно знала, что единственное средство от боли в ребрах — хорошенько перетянуть их эластичным бинтом, это она прекрасно могла сделать дома сама. Совершенно незачем было тратить лишние сто долларов, они ей самой пригодятся, хотя бы на ремонт машины (каждый раз, когда она смотрела на свою разбитую красавицу, у нее болело сердце). Но почему же, почему она не настояла на том, чтобы эти идиоты измерили Либби давление? Она должна была знать, что Либби в ее возрасте не могла так просто перенести шок от столкновения.

Тем временем вокруг собралась небольшая толпа: зеваки из ближайшего банка, хихикающие, жующие жвачку девицы с крашенными перекисью волосами. Тэт, после того как она остановила полицейскую машину, несколько раз тряхнув перед ней желтой сумочкой, забралась на заднее сиденье олдсмобиля вместе с Либби и сидела там на протяжении всего разбирательства с пострадавшим водителем, которое заняло больше часа. Пострадавший оказался ужасно худым мужчиной средних лет, с высохшим лицом и орлиным носом. Казалось, он был очень горд и местом своего проживания (графство Аттала), и своим именем (Лиль Петит Рикси), которое он постоянно повторял. У него была противная манера показывать на Эдди большим пальцем и говорить о ней как об «этой женщине» — «эта женщина выскочила прямо передо мной», «эта женщина не умеет водить машину». Эдди высокомерно повернулась к нему спиной и стояла так, пока полицейский офицер не закончил свой допрос.

Она была полностью виновата в случившейся аварии, не было смысла это отрицать. Она не пропустила машину, идущую по главной дороге, да, она это признает. Ее очки была разбиты, голова кружилась, нос болел непереносимо, больно было дышать из-за сломанных ребер. С того места, где она стояла, Тэт и Либби напоминали ей два цветка, розовый и желтый, лежащие на заднем сиденье олдсмобиля. Эдди, непонятно почему, вспомнила, как в детстве им всегда покупали платья разных цветов: Либби — розовые, Эдди — голубые, Тэт — желтые и лавандовые для маленькой Аделаиды. И писчая бумага была у каждой своего цвета, и ручки, и салфетки. И каждый год они получали в подарок кукол с фарфоровыми личиками, совершенно одинаковых, не считая их разноцветных пастельных нарядов.

— Так как же, мадам, — продолжал свой допрос полицейский, — вы все-таки развернулись или нет?

— Нет. Я завернула сюда, на парковку, и отсюда хотела выехать налево…

Полицейский допрашивал Эдди уже более получаса, и его монотонный голос, повторяющиеся вопросы и зеркальные очки оказывали на нее гипнотическое воздействие. Однако, хотя она и пыталась сосредоточиться на ответах, в ее голове крутилось одно и то же воспоминание: старинная кукла Тэт в обтрепанном желтом платье, лежащая на заднем дворе «Дома Семи Невзгод» с задранными растопыренными ногами. Эдди видела эту куклу удивительно отчетливо: коричневое тряпичное тело, раскрашенное лицо; там, где отбилась краска, проступала металлическая основа, придавая кукле жуткий вид полусгнившего трупа. Как же ее звали? Тэт до школы плохо говорила и давала своим куклам удивительно странные имена: Грися, Лиллиум, Артемо…

Банковским девушкам в конце концов надоело наблюдать сцену допроса, и они вялой походкой направились в банк. Аделаида, которую Эдди про себя винила в происшедшем (привязалась как банный лист со своим идиотским кофе!), стояла чуть поодаль, словно была ни при чем, какое-то время она болтала с приятельницей, случайно проезжавшей мимо, а потом вообще прыгнула к ней в машину и укатила, даже не попрощавшись с Эдди. Впрочем, когда они проезжали мимо разбитой машины, она высунулась в окно и крикнула Либби и Тэт, что они поехали перекусить в «Макдоналдс». Эдди стоически перенесла допрос и предательство Аделаиды, но, когда полицейский разрешил ей уехать, оказалось, что олдсмобиль не желает заводиться. Пришлось Эдди тащиться в банк и просить у тех же девиц разрешения воспользоваться их телефоном. Она вызвала сначала такси для Тэт и Либби, а потом автопогрузчик. Отправив сестер домой и глядя на удаляющееся такси, вдруг вспомнила имя куклы Тэт: Ликобус, вот как ее звали! Плохая Ликобус, она дерзила маме, а потом пригласила на чай кукол Адди и угощала их только дождевой водой и редиской.

Эдди поехала домой на автопогрузчике. Забираться в кабину со сломанными ребрами было нелегко, но, как когда-то учил их покойный папочка, «нищие не выбирают».

Когда она вернулась домой, был уже час дня. Эдди повесила в шкаф одежду (вяло вспомнив, что их чемоданы остались в олдсмобиле) и приняла прохладную ванну. Позже, сидя на краешке кровати в одном белье, она выдохнула воздух из легких и хорошенько затянула себя бинтом. Потом приняла таблетку эфедрина с кодеином, набросила кимоно и прилегла на постель.

Много позже ее разбудил телефонный звонок. На секунду ей показалось, что слабый, тоненький голос на том конце провода принадлежит ее дочери.

— Шарлот? — выдохнула она, а затем, не получив ответа, спросила: — Кто это?

— Это Алисон. Я у Либби. Мне кажется… кажется, что она в сильном расстройстве.

— Я ее не виню, — устало сказала Эдди. Она села на постели и невольно ойкнула. — каждое движение отдавалось в грудной клетке резкой болью. — И ей сейчас не до гостей. Оставь ее в покое, Алисон, дай ей отдохнуть.

— Она не устала. Она говорит… говорит, что ей надо замариновать свеклу.

— Что? Вот глупости! Я бы сама пришла в чудовищное расстройство, если бы мне надо было сегодня мариновать свеклу.

— Но она говорит…

— Беги домой, оставь Либби в покое, — повторила Эдди, начиная раздражаться. На заднем плане послышался чей-то нетерпеливый голос. — Ну что там еще?

— Она беспокоится, бабушка. Она просит тебя приехать. Я не знаю, что мне делать, приезжай, пожалуйста…

— Зачем мне приезжать? — спросила Эдди. — Позови ее к телефону.

— Она в другой комнате. — Послышались шаги, неразборчивый говор, затем Алисон опять взяла трубку. — Она говорит, ей надо на рынок, а она не знает, где ее чулки и туфли.

— Скажи ей, чтобы не волновалась, вещи остались в машине. Она поспала?

Опять бормотание, Эдди была уже не на шутку сердита.

— Алло? — резко и нетерпеливо бросила она в трубку.

— Она говорит, что совершенно здорова, но… — (Либби всегда говорила, что совершенно здорова, даже когда умирала от скарлатины.) — …но не хочет садиться на стул, так и стоит посреди гостиной… — Голос Алисон становился все тише, как будто она отодвинула трубку ото рта. Эдди вдруг осознала, что не понимает, о чем Алисон ей толкует.

— Говори громче, — раздраженно сказала она, но не успела хорошенько выбранить Алисон за то, что та мямлит, как в дверь постучали: тук-тук-тук-тук! — так громко, что Эдди чуть не подпрыгнула. Она потуже перетянула кимоно кушаком и выглянула в окно — на крыльце стоял Рой Дайл. Увидев ее, он растянул губы в широкой улыбке, сразу став похожим на пожилого опоссума, и замахал ей рукой.

Эдди быстро прошла назад в спальню и снова взяла трубку. Алисон продолжала бубнить.

— Слушай, мне надо идти, — сказала Эдди. — Ко мне пришли, а я не одета.

— Она говорит, что ей надо встретить невесту на станции. — Вдруг совершенно отчетливо выговорила Алисон.

После секунды молчания Эдди сказала:

— Скажи Либби, что я велела ей лечь. Потом я приду к ней пешком, измерю давление и дам успокоительное, но пока мне надо разобраться с Дайлом.

Тук-тук-тук-тук!

Эдди накинула на плечи шаль, всунула ноги в шлепанцы и вышла в холл. За слегка тонированным стеклом двери Рой Дайл еще раз широко улыбнулся, обнажив все свои зубы, и поднял над головой что-то, напоминающее корзину с фруктами, обернутую в целлофан. Когда он увидел, что она в халате, то нахмурился с преувеличенным сожалением и жестами показал: «не волнуйтесь, я оставлю ее здесь, на крыльце». Эдди, поколебавшись пару секунд, махнула ему рукой: «Подождите, я сейчас!» — и решительно направилась в спальню. Там она выбрала домашнее платье, которое застегивалось спереди, подчернила брови, добавила по капельке румян на обе щеки, провела пуховкой по разбитому, распухшему носу, неодобрительно взглянула на себя в зеркало и вышла встретить гостя.

— Чем обязана? — сухо сказала она, открывая дверь.

— Надеюсь, я вас не слишком потревожил, — бархатным голосом произнес мистер Дайл, поворачивая голову, чтобы взглянуть на нее другим глазом. — Дороти встретила на улице миссис Картрет, и та рассказала ей о вашем неприятном происшествии… Я говорил, говорил уже тысячу раз, — он прижал руку к сердцу, — что на этом перекрестке давно пора поставить светофор. Миллион раз твердил об этом! Я позвонил в больницу, но мне сказали, что вы туда не поступали. Благодарение Богу! — Он приложил руки к груди и воздел глаза к небу, в немой благодарности за этот подарок судьбы.

Эдди слегка смягчилась.

— Что ж, — сказала она, — спасибо вам за это.

— Послушайте меня, это самый опасный перекресток во всем нашем графстве. И вы еще легко отделались, должен вам сказать. Очень скоро, пока они там зевают в мэрии, на этом перекрестке произойдет настоящая трагедия. Трагедия, это я вам гарантирую!

Удивительно, но слова молодого Роя пролились бальзамом на израненную душу Эдди. Она и так винила себя в аварии, и так чувствовала себя совершенно разбитой и больной… Так еще тот мерзкий тип из графства Аттала заявил, что она не умеет водить машину, а полицейский заметил, что в связи с этим инцидентом он рекомендует ей проверить зрение и что по результатам теста они будут решать, продлевать ли ей водительские права. Поэтому, когда Дайл продолжал со вкусом разглагольствовать об опасностях, подстерегающих водителя на перекрестках, ни разу не упомянув о водительском мастерстве Эдди, она почувствовала к нему какую-то материнскую нежность.

Не переставая возмущаться бездействием властей, Дайл подал ей руку и повел во двор. Там красовался новый, блестящий, черный «кадиллак» («с удовольствием оставлю вам его на несколько дней, простая любезность нашей фирмы к безвинно пострадавшей»), и Дайл пустился расхваливать достоинства машины, попутно объясняя специфику обхождения с этой моделью. «Эта красотка поступила к нам со склада всего два дня назад, я как увидел ее, сразу понял — вот идеальная машинка для мисс Эдит». Одновременно, чтобы не терять времени, мистер Дайл перечислял все причины, по которым Эдди надо было срочно купить именно эту «красотку» («кожаные сиденья по цене обыкновенных, продленная на год гарантия и еще пять сотен готов скинуть просто так, из уважения к вашей благородной семье, мисс Эдит»). Действие болеутоляющей таблетки постепенно выветривалось, и боль подступала прямо к горлу, но все-таки Эдди слушала Дайла, отчасти завороженная витиеватостью его речи, отчасти потому, что вдруг ясно представила себя старой развалиной: жизнь на таблетках, ни друзей, ни знакомых и единственная компания — вот такие шарлатаны, как Дайл, выманивающие у сумасшедшей старухи ее последние деньги. Она слишком хорошо помнила, что произошло с ее отцом, — сколько раз она, въезжая во двор «Дома Семи Невзгод», заставала его за разговором с коммивояжерами самого разного толка, от цыгана-садовника, который после подрезки веток на кустах мог потребовать плату за каждую срезанную ветку, а не за куст целиком, до разговорчивых фарисеев, предлагающих безумному старику порнографические журналы или новые сорта виски. «Так же будет и со мной, — обреченно думала Эдди, стараясь не дышать, настолько сильной была боль, — все равно обкрадут, возьмут все самое лучшее, все, что имеет цену». Так стоит ли вообще сопротивляться? И к тому же Рой Дайл — не самый плохой из коммивояжеров; если поставить его в профиль, он даже внешне будет не так уж плох. Его речь убаюкивала, успокаивала, он-то не предполагал, что негодяи-врачи вкупе с полисменами хотят лишить ее водительских прав… И пока Эдди, как загипнотизированная, стояла и слушала его болтовню, Либби, которую тихо вырвало в ванной, прилегла на кровать с холодным компрессом на лбу и вместо сна провалилась в кому, от которой ей уже было не суждено очнуться.

Удар, вот что это было. Когда произошел первый удар, никто так и не понял. В любой другой день рядом с Либби находилась бы Одеон, но именно на эту неделю Одеон взяла себе отпуск. Когда Либби наконец открыла входную дверь, ее глаза были совсем сонными, и Алисон даже подумала, что она ожидала увидеть вместо нее кого-то другого.

— Как ты, Либби? — спросила Алисон, заходя на кухню (она уже услышала об аварии). — Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, конечно, — рассеянно пробормотала Либби.

Она впустила Алисон и побрела куда-то в глубь дома, как будто искала забытую вещь. Она выглядела совершенно нормально, если не считать расплывавшегося на щеке багрового синяка.

Алисон спросила:

— Ты что, не можешь найти свою газету?

Алисон прошла в гостиную и немедленно обнаружила газету и очки Либби на привычном месте около окна. Она принесла газету на кухню, где Либби сидела за столом, рассеянно разглаживая скатерть легкими круговыми движениями. В доме царила идеальная чистота, нигде ни пылинки, ни соринки — возможно, именно поэтому Алисон не сразу заметила, что с Либби что-то не так.

— Вот твой пазл, — сказала она, подвигая газету в сторону Либби. Кухня была ярко освещена, солнце вовсю било в окна, но Либби зачем-то зажгла еще и верхний свет.

— Не могу я заниматься этой ерундой, — вдруг капризно заявила Либби, отталкивая газету, — буквы прыгают перед глазами. И мне действительно пора начать мариновать свеклу, а то ведь она не успеет приготовиться…

— Какую свеклу?

— Невеста приезжает в город на четвертом номере…

— Какая невеста? — спросила обескураженная Алисон. Она никогда не слыхала про четвертый номер, что бы это ни означало. Ида Рью навсегда покинула их дом лишь час назад, ушла, как обычно, в пятницу, но вот только в понедельник приходить она уже не собиралась… Она ничего не взяла с собой, только свою красную пластиковую кружку. Она не приняла подарки, которые Алисон так тщательно упаковала, слишком тяжелая получилась коробка. «Зачем мне все это? — насмешливо спросила она, поворачиваясь к Алисон и глядя ей прямо в глаза. У нее был такой вид, будто Алисон предложила ей пососать свой уже порядком обсосанный леденец. — На кой ляд мне вся эта ерунда?»

Алисон попыталась не заплакать.

— Ида, я люблю тебя, — прошептала она.

— Что ж, — задумчиво сказала Ида. — Я тоже тебя люблю.

Это было ужасно. Непереносимо было стоять и смотреть, как методично Ида складывает свой последний чек (все те же двадцать долларов, никакого бонуса за двадцать лет работы), небрежно сует его в сумочку, со стуком захлопывает ее.

— Не могу я больше жить на двадцать долларов в неделю, — тихо проговорила Ида. Голос ее звучал совершенно естественно, и все же, как она могла говорить об этом в такой момент?

— Я всех вас люблю, но что ж, видимо, чему быть, того не миновать. Старой я становлюсь, вот что. — Она дотронулась до щеки Алисон. — Скажи утенку, что я ее тоже люблю, хорошо? — Утенком, сокращенно от «гадкого утенка», Ида называла Харриет, когда сердилась на нее. Дверь за ней закрылась, и она навсегда исчезла из жизни Алисон.

— Я боюсь, — говорила тем временем Либби, то и дело потряхивая головой, словно отгоняла мошек, — что она их не найдет, когда приедет в город.

— Что ты говоришь? — спросила Алисон.

— Свекла. Про что еще мне говорить? Господи, ну хоть бы кто-нибудь мне помог! — Либби говорила таким капризным голосом, какого Алисон в жизни у нее не слышала.

— Что я могу для тебя сделать?

— А где Эдит? — вдруг резко спросила Либби. — Пусть она для меня кое-что сделает.

— Хочешь, чтобы я позвонила Эдит?

— Да, Эдит знает, что для меня сделать. — Либби вдруг поднялась, пошатнулась, приложила руку к голове и вышла в соседнюю комнату, а Алисон побежала звонить Эдди. Но она была ужасно расстроена из-за Иды, не очень понимала, что происходит с тетушкой, и не смогла толком объяснить бабушке всю серьезность положения. Разговаривая с Эдди, она все время следила за тем, что Либби делает в гостиной. А та ничего не делала, просто тихо стояла посреди комнаты. Белые волосы Либби растрепались и в ярких лучах солнечного света отливали янтарем.

До Эдди, похоже, не дошел смысл слов Алисон, потому что она резко сказала: «Оставь Либби в покое», а потом добавила: «Ко мне пришли, а я не одета» и повесила трубку. Алисон секунду постояла у телефона, затем побежала в гостиную. Либби все так же стояла, застыв посреди комнаты, и не мигая глядела на нее расширенными глазами.

— А ведь у меня были пони, — медленно сказала она, — были два рыжих пони…

— Тетя, я сейчас вызову врача.

— Ни за что! — так резко воскликнула Либби, что Алисон сразу подчинилась авторитетности ее приказа. — Никаких докторов, поняла?

— Но ты же больна… — Алисон тихо заплакала.

— Нет, я здорова, здорова… Но где же все? — Либби с удивлением огляделась кругом, словно не узнавая свой дом. — Давно пора меня отсюда забрать… Время к вечеру… — Она оперлась сухонькой ручкой о руку Алисон и позволила отвести себя в спальню.

Тошнотворно-сладкий аромат лилий и тубероз заполнил маленький похоронный салон — каждый раз, когда вентилятор гнал душный воздух в сторону Харриет, ее начинало подташнивать. Она сидела в углу на кушетке, одетая в свое лучшее (и единственное) выходное платье — белое, с россыпью розовых маргариток по подолу. Как-то незаметно она из него выросла, потому что оно вдруг стало ей узко в груди, и теперь дышать было вдвойне тяжело — мешал узкий лиф, а когда она все-таки умудрялась набрать в грудь воздуха, ей казалось, что это не кислород, а какой-то разреженный газ. Накануне она не ужинала и не завтракала и большую часть ночи проплакала, а проснувшись утром, испытала еще один болезненный шок, вспомнив про уход Иды, и снова заплакала. Почему жизнь такая ужасная? Все хорошее, родное, все, что она любила, исчезало, уходило или умирало. Противно, толчками, болела голова, глаза резало от пролитых слез, тяжелые запахи цветов кружили голову, не давали дышать.

Эдди, в черном платье с жемчугами на шее, прямая, как командир полка, стояла у колонны и принимала гостей. Всем приходящим она вместо приветствия говорила одно и то же: «Гроб выставлен в задней комнате». Худенькой миссис Фосетт, робко ждущей своей очереди вслед за толстым старым джентльменом, она добавила: «Гроб открывать не будем, но это не моя идея». Миссис Фосетт с недоумением посмотрела на нее, а потом импульсивно шагнула вперед и положила руку на локоть Эдди.

— Я вам очень соболезную, — сказала она, видимо искренне пытаясь удержаться от слез. — Мы все так любили мисс Клив — все работники библиотеки. Я чуть не разрыдалась сегодня утром, когда увидела стопку книг, которые я для нее отложила.

Милая миссис Фосетт! Харриет с нежностью посмотрела на нее — среди темных костюмов и траурных черных платьев ее цветастый летний наряд выглядел как-то ободряюще, позитивно.

Эдди рассеянно погладила руку, лежащую на сгибе ее локтя.

— Либби тоже вас всех очень любила, всей душой, — произнесла она четко, и Харриет покоробило от ее искусственно сердечного тона.

Аделаида и Тэт сидели на кушетке напротив Харриет и болтали с какими-то престарелыми матронами, по виду тоже сестрами. Разговор шел о порядках траурного салона и о том, как из-за небрежности персонала приготовленные с вечера цветы к утру завяли. Матроны от возмущения брызгали слюной:

— Неужели здесь нет прислуги, которая поменяла бы воду цветам?

— Ну что вы, — Аделаида надменно вздернула подбородок, — они ведь не занимаются такими пустяками!

Тэтти подняла глаза к небесам и демонстративно обмахнула лицо рукой, видимо, показывая, что в салоне даже нет кондиционера.

Харриет, глядя на своих кривляющихся теток, болтающих о пустяках вроде вялых цветов, чувствовала только острую ненависть к ним всем — к Адди, к Эдди, ко всем этим мерзким старухам, которые, видимо, не особо горевали из-за того, что их сестра или подруга лежала сейчас в гробу в соседней комнате.

Рядом с Харриет остановилась еще одна группа болтающих женщин, они щебетали и смеялись, будто собрались на обычную вечеринку. Одна из них взглянула на Харриет, вздрогнула от ее свирепой мины и поспешно повернулась спиной. Дамы склонили друг к другу головы, и до Харриет донеслись обрывки разговора:

— А вот Оливия Вандерпул, так та мучилась годами… В конце она весила тридцать пять килограммов, и ее кормили через трубочку.

— Бедняжка Оливия! После второго инсульта она так и не пришла в себя.

— Рак костей — вот что самое страшное.

— О да, именно так. Маленькой мисс Клив повезло: раз — и в дамки. Тем более что у нее никого нет.

«Как это у Либби никого нет?» — тупо подумала Харриет, нахмурив брови и пытаясь вникнуть в смысл услышанных слов. Одна из дам заметила ее взгляд и улыбнулась, но Харриет мрачно уставилась в ковер красными, опухшими от слез глазами. Она так много плакала, что сейчас чувствовала себя совершенно опустошенной, во рту у нее так пересохло, что больно было глотать.

— А чей это ребенок? — услышала она шепот одной из дам.

— О, это… — Дамы опять припали друг к другу головами, и серьги их звякнули в унисон.

Но пока несчастная бледная Харриет, закусив губу, чтобы не разрыдаться, сидела на кушетке, часть ее — холодная, решительная, полная яростной жажды мести, словно отделилась от тела и обозревала все сверху, насмехаясь над своей слезливой половиной.

Салон похоронных церемоний располагался на Мейн-стрит недалеко от баптистской церкви в высоком, викторианской эпохи здании, украшенном башенками и резными чугунными решетками. Сколько раз Харриет проезжала мимо него на велосипеде по дороге к Хилли! И ей всегда было интересно, что же творится там, под этими веселенькими куполами, за занавешенными пыльными портьерами окнами. Иногда вечером, перед очередными похоронами, в самой высокой башне загорался одинокий таинственный огонек. В такие минуты Харриет всегда приходили на ум рассказы о египетских фараонах, которые она с упоением читала в старых номерах «Нэшнл джиогрэфик»: «Жрецы трудились до поздней ночи, а то и до утра, бальзамируя тела своих умерших фараонов, подготавливая их к переходу в иной мир…». И каждый раз, видя огонек в окне верхней башни, Харриет сильнее нажимала на педали, стремясь проскочить побыстрее зловещее место.

— пели девочки, прыгая через скакалку около церкви после урока хорового пения.

Но что бы ни происходило в высокой башне, какие бы жуткие ритуалы над телами умерших там ни совершались, парадные помещения салона поражали викторианской роскошью, обилием темно-зеленого плюша, тяжелыми портьерами цвета бургундского вина и резной ореховой мебелью. Гробовщик, мистер Мейкпис, был маленьким, юрким человечеком с длинными руками и носом и искалеченной полиомиелитом правой ногой. Иногда ему даже приходилось брать ее обеими руками и двигать в нужном направлении. Несмотря на род своей деятельности, он излучал жизнерадостность и добродушие и поэтому был всеобщим любимцем.

Все утро Эдди твердила сестрам, как хорошо мистер Мейкпис «подготовил» Либби к похоронам. Она хотела устроить «открытые» похороны, хотя Либби всегда категорически настаивала на том, чтобы никто не видел ее мертвого тела. При жизни сестры Эдди называла это глупым предрассудком, а после ее смерти готова была пренебречь желаниями умершей и выставить тело на всеобщее обозрение, как того требовали традиции и как, безусловно, ожидали гости. Но Аделаида и Тэт так истерично и яростно воспротивились этому «самоуправству», что Эдди пришлось пойти на попятный. Резко бросив им: «Силы небесные, дайте мне терпения!», она попросила мистера Мейкписа заколотить крышку.

Среди одуряющего аромата цветов Харриет почудился новый запах, сладковатый, химический, — нафталин? Формальдегид? Раствор для хранения мертвых тел? Харриет с трудом сдержалась, чтобы не броситься в туалет. Лучше вообще не думать об этом! Не думать ни о чем! Но в голову так и лезли воспоминания — она много раз интересовалась, почему Либби не хочет, чтобы ее видели после смерти, и как-то раз Тэт прошептала ей на ухо: «Наверное, она вспоминает о похоронах нашей матушки… Иногда эти сельские гробовщики так плохо выполняют свою работу, понимаешь? А матушка умерла-то летом, в самую жару…»

Харриет подняла голову и встретилась взглядом с Алисон, попутно вяло удивившись, что у сестры сейчас точно такие же глаза, как у нее самой, — опухшие, мутные, несчастные. По крайней мере, хоть один человек в этом зале кроме нее искренне переживает утрату. Харриет впилась зубами в щеку, пытаясь удержать слезы, готовые опять покатиться по щекам.

Пять дней — в то время как Харриет прозябала в лагере — Либби была в больнице. В какой-то момент врачам даже показалось, что она может выйти из комы, она стала бормотать во сне, вызывая фантомы далекого прошлого, но вскоре опять соскользнула в белую мглу лекарственного дурмана и окончательного паралича мозга. «Жизненные функции слабеют», — предупредила медсестра, и Эдди, которая спала рядом с кроватью Либби на диванчике, едва успела позвонить сестрам. И как только они втроем собрались вокруг Либби, ее дыхание стало замедляться, замедляться… «И потом совсем прекратилось», — вздыхая, рассказывала Тэтти. Пришлось разрезать кольца — снять их с пальцев оказалось невозможно, так они распухли.

— Пальцы у Либби стали толстые, как сосиски, — монотонно повторяла Эдди, — нам пришлось вызвать мастера из ювелирного салона, чтобы он разрезал кольца…

— А почему вы мне не позвонили? — пролепетала Харриет между всхлипами. — Почему вы мне сразу не сказали, что случилось?

— Ну, — протянула Эдди, — не хотели портить тебе веселье.

— Какое веселье?

— Ну, понимаешь, вообще-то нам было не до тебя, — извиняющимся тоном сказала Эдди. И все — больше никаких извинений не последовало.

Харриет тихо всхлипнула.

— Вот они, мои маленькие бедняжки, — раздался над ее ухом знакомый голос. Над ними стояла Тэт.

Алисон немедленно разразилась рыданиями. Тэт положила ей руку на плечо и сказала своим «учительским» голосом:

— Ну-ну, не надо плакать, дорогая. Либби не хотела бы, чтобы вы плакали.

Она выглядела грустной, но той, второй части Харриет, которая наблюдала за всеми свысока, казалась все же недостаточно расстроенной. «Неужели во всей этой толпе только мы с Алисон по-настоящему скорбим?»

— Девочки? — говорила между тем Тэт. — Вы помните наших кузин Делию и Люсинду из Мемфиса?

Две старые дамы выступили вперед. Одна, высокая, худая, как гренадер, шаркнула ногой об пол и глубоко засунула руки в карманы своего платья цвета хаки.

— Как они выросли, — сказала она басом.

Другая, маленькая, пухлая, с глазами, обведенными черным карандашом, протянула Алисон розовую салфетку.

— Милые крошки, — проговорила она дрожащим голосом.

Харриет взглянула на них и неожиданно вспомнила, что, когда она ныряла в бассейне, то погружалась в призрачно-голубоватый свет, плотный, беззвучный, безвоздушный. «Стоит только захотеть, ты и сейчас сможешь там оказаться, — сказала она себе. — Попробуй!»

— Харриет, можно украсть тебя на минутку? — Аделаида протиснулась к кушетке и взяла Харриет за руку.

— Только если ты обещаешь сразу же ее вернуть, — добродушно заметила старушка поменьше.

«Как там говорил Питер Пэн? „Закрой глаза и думай прекрасные мысли“».

Посредине комнаты Аделаида остановилась и оглянулась по сторонам. Недалеко от них невидимый орган наигрывал медленную, печальную мелодию.

— Туберозы! Я их обожаю! — Аделаида глубоко вздохнула и закрыла глаза. — Харриет, ты чувствуешь этот божественный запах? Тебе нравится? — Она потащила Харриет за собой к одной из цветочных композиций. — Понюхай вот эти маленькие цветочки.

В глазах Харриет запрыгали черные точки. Запахи атаковали ее со всех сторон — душные, сладкие запахи смерти.

— Ну разве не прелесть? — щебетала Аделаида. — Это мои любимые цветы. У меня в букете невесты они тоже были. Харриет, ты что, деточка? Харриет!

Голос Аделаиды странно отдалился, огни завертелись перед глазами. Харриет пришла в себя на руках у высокого старика, который крепко держал ее под мышки.

— Ну, до обморока меня туберозы не доводили, но голова от них у всех будет завтра болеть, — сказал кто-то из гостей.

Откуда ни возьмись, сбоку налетела Эдди, вся в черном, как ведьма на метле, и впилась холодными зелеными глазами в лицо Харриет. Несколько секунд она оценивающе разглядывала ее, а потом скомандовала:

— Отведите девочку в машину.

— Я отведу! — Аделаида взяла Харриет за левый локоть, в то время как высокий старик подхватил за правый, — вдвоем они повели ее к выходу. Снаружи им в лицо ударила волна жара — солнце стояло в зените.

— Харриет, — театральным шепотом говорила между тем Аделаида, — ручаюсь, что ты не помнишь нашего друга! Это же мистер Джон. Роудз Саммер, он жил от нас в двух домах, когда мы были маленькими. Ты помнишь, мы всегда рассказывали вам про мистера Саммера? Про того, который служил в Египте?

— Я знал вашу тетушку, мисс, когда она была еще маленькой девочкой.

— Ну не такой уж и маленькой, — кокетливо взвизгнула Адди. — Харриет, ты можешь поговорить с мистером Саммером, раз тебя интересуют мумии и прочие египетские древности.

— Ну, я был в Каире недолго, — сказал мистер Саммер. — Только пока шла война. — Он подвел Харриет к черному лимузину, который обслуживал похороны, и наклонился к шоферу. — Вы разрешите этой юной леди полежать у вас на заднем сиденье? Ей надо несколько минут, чтобы прийти в себя.

Шофер, до странности белолицый, хотя черты лица его были явно негроидными, а на голове возвышался гигантский рыжий ирокез, оторопело посмотрел на них.

— Чё? — спросил он, выключая блеющее радио, не зная, на кого глядеть, то ли на высохшего старика, то ли на девчонку, которая уже вползала на заднее сиденье.

— Хей, смотрите-ка, — громко воскликнул старик, тыча пальцем в темные недра лимузина. — Похоже, тут и барная стойка имеется!

Шофер собрался, выпрямился и фамильярно осклабился.

— Нет, сэр, это в моей другой машине, — сказал он развязным, фальшиво-дружелюбным тоном.

Старик хлопнул по крыше машины и хрипло захохотал.

— Хорошо сказано! — Его руки дрожали, голова подергивалась. Харриет никогда в жизни не видела такого древнего старика. — Хорошо, молодой человек. Значит, неплохо устроились, так?

— Не могу пожаловаться, сэр.

— Рад слышать. Теперь вы, мисс, — обратился он к Харриет. — Чего вы желаете? Кока-колы?

— Ох, Джон, — промурлыкала сзади Аделаида, — ей ничего не надо.

Джон? Харриет смотрела прямо перед собой.

— Я просто хотел, чтобы ты знала, что я любил твою тетушку Либби, — услышала она голос мистера Саммера, по-стариковски хрипловатый, по-южному певучий. — Я бы женился на ней, если бы она согласилась быть моей женой.

Слезы опять навернулись на глаза Харриет. Она крепко сжала зубы, силой воли пытаясь загнать их внутрь.

— А после того как умер твой прадедушка, я опять попросил ее выйти за меня. Мы уже оба тогда были не юными. И знаешь, что она мне ответила? — Он усмехнулся. — А? Знаешь, что она сказала? Сказала, что могла бы рассмотреть мое предложение, если бы не надо было лететь ко мне на самолете. Ха-ха-ха! Представляешь? Ну и характер был у твоей тетки. Я-то тогда работал в Венесуэле.

Аделаида что-то пробормотала. Старик повернулся и негромко произнес:

— Ну, а это живая копия Эдит!

Харриет в борьбе со слезами понесла полное поражение, и они с новой силой хлынули из глаз.

— Ах! — закричал мистер Саммер. — Милочка, что ты? Что ты? Что тебе дать?

— Оставь ее, Джон, — решительно сказала Аделаида. — Дай ей просто посидеть одной. Всего несколько минут — и она придет в себя.

В пустоте лимузина рыдания Харриет звучали так громко, что ей было ужасно неловко за себя, но остановиться она уже не могла. Шофер какое-то время рассматривал ее в зеркало заднего вида, а потом спросил:

— Чё, мама померла?

Харриет потрясла головой. В зеркале шофер поднял бровь:

— Говорю, мама померла?

— Нет!

— Ну тогда и реветь нечего, — сухо заметил шофер.

Он закурил сигарету и с силой выдохнул дым в боковое окно.

— Вот когда мамка помрет, — задумчиво проговорил он, — только тогда поймешь, что есть печаль. — Открыв бардачок, он достал несколько салфеток и передал Харриет.

— А кто умер-то? — поинтересовался он. — Папка, что ли?

— Нет!

— А кто?

— Тетя… — выговорила Харриет между всхлипами.

— Твоя кто?

— Тетя!

— Тетя? — недоверчиво протянул шофер. — Ты жила с ней, что ли?

Харриет отвернулась от него к окну, тщетно стараясь взять себя в руки. В баптистской церкви зазвенели колокола, сразу же вызвав еще одно воспоминание: они с Либби зимой на улице, Либби в своем хорошеньком красном пальтишке присела, обняв маленькую Харриет за плечи. «Слышишь, малышка? Ангелы разговаривают». И вдвоем они слушали мелодичную песню колоколов.

— Ничего, если я включу радио? — спросил шофер и, не дожидаясь ответа Харриет, включил негритянский рэп.

— Эй, а мальчик у тебя есть? — спросил он.

На улице посигналила машина.

— Хей! Привет! — Он поднял сжатую в кулак руку, приветствуя кого-то.

Харриет подняла глаза и вдруг отшатнулась: прямо на нее смотрел Дэнни Ратклифф, и в его взгляде отчетливо читалось узнавание. В следующую секунду он исчез — его «транс Ам» быстро удалялся по Мейн-стрит.

— Эй, я говорю, у тебя мальчик есть? — переспросил водитель, оборачиваясь к Харриет и опираясь локтями на спинку переднего сиденья.

Харриет молча глядела вслед «транс Ам» и увидела, что Дэнни повернул на перекрестке налево, к железнодорожной станции.

— Чтой-то ты больно сильно задаешься, — недовольно сказал шофер. — Смотри, мальчики не любят, когда перед ними задаются.

Харриет вдруг пришло в голову, что Дэнни может сделать круг и вернуться. Она посмотрела в сторону салона — на крыльце толпились курящие гости, ей даже показалось, что Аделаида тоже курит. Ну да, конечно, пускает из носа дым, а мистер Саммер стоит рядом, галантно склонившись к ней. Вот чудеса! Она же сто лет как бросила курить! Сама не зная как, Харриет выбралась из машины и быстрым шагом направилась к входу в салон.

Неприятный холодок пополз между лопаток у Дэнни Ратклиффа, когда он проезжал мимо похоронного салона. Он ведь потратил много часов, даже дней на поиски девчонки — объезжал каждую улицу, исследовал каждый закоулок в городе и уже совсем отчаялся ее найти, как вдруг — вот она, пожалуйста, сидит в машине. И с кем, как вы думаете? С Кэтфишем де Бьенвиллем, ни больше ни меньше!

Конечно, с Кэтфишем никогда нельзя было наверняка сказать, где и в какой компании он окажется. Все-таки его дядя был одним из богатейших в городе людей, основателем и владельцем настоящей бизнес-империи. Он разрабатывал самые разные направления: от похоронных услуг и ремонта машин до стрижки деревьев и кустов и мелкого строительства. Все его родственники были пристроены к делу, и поэтому в один день Кэтфиша можно было застать за малярными работами, а в другой — сидящим в похоронном лимузине или собирающим дядину ренту в негритянских кварталах.

Но как объяснить присутствие девчонки? Это не очень-то тянет на простое совпадение, уж слишком Кэтфиш интересовался их последней партией продукта, слишком юлил и выведывал, где они его хранят (в своей дружески-фамильярной манере, конечно, с шутками и прибаутками, но все же!). И что-то слишком часто он стал заезжать к ним, что-то вынюхивал в туалете, чуть ли не час там сидел, гремел бачком, с грохотом опускал крышку унитаза. А в тот раз, когда Дэнни застукал его стоящим на карачках перед «транс Ам»? Слишком быстро он тогда вскочил, обтер руки о штаны и нагло так сказал, что, типа, чувак, я думал, у тебя колесо спустило. Хотя никакое долбаное колесо не спустило, и они оба это прекрасно знали.

А впрочем, Кэтфиш и девчонка представляли собой не самую большую проблему. Гораздо неприятнее было ощущение, что за ними следят. То загадочное происшествие в квартире у Юджина и нападение на Гам нервировали Дэнни, заставляя постоянно оглядываться через плечо, а уж что творилось с Фаришем, так и описать страшно.

Пока Гам была в больнице, у Фариша отпала необходимость даже делать вид, что он спит по ночам. Теперь он вообще перестал спать, мало того, не давал спать и Дэнни, заставляя его проводить рядом с ним каждую ночь. Кроша белую дурь на зеркале бритвенным лезвием, закрыв занавески, чтобы не травмировать светом красные от бессонницы глаза, они до хрипоты обсуждали подстерегающие их опасности. А теперь, когда Гам вернулась домой (совсем высохшая, полусонная, медленно шаркающая на костылях по дому от кухни до туалета), Фариш совсем съехал с катушек. На кофейном столике рядом с зеркалом теперь всегда лежал револьвер. Его пытаются достать. Кто? Есть много желающих. Жизнь бабушки под угрозой. И хотя Дэнни привык делить на сто теории, рождающиеся в больной голове брата, некоторые из них все же казались правдоподобными и ему, — помнится, Долфус много раз хвастался своими связями с организованной преступностью, а все знают, что мафия снюхалась с ЦРУ еще со времен убийства Кеннеди.

— Я не о себе беспокоюсь, — говорил Фариш, зажимая пальцем ноздрю и откидываясь на стуле. — Я беспокоюсь о несчастной старушке. Что еще придумают эти ублюдки? Как можно было додуматься до такого зверства? Моя жизнь не стоит ни гроша, да мне насрать на нее. Во Вьетнаме я бегал босиком по джунглям, я сутками прятался на их сраном рисовом поле, сидел по брови в грязи, дышал через бамбуковую трубочку, мне не страшны никакие чертовы змеи!

Дэнни скрестил ноги и ничего не сказал. В последнее время он все чаще слышал рассказы о войне, которые раньше Фариш оставлял для посторонних. Дэнни всегда считал их пустыми выдумками, поскольку прекрасно знал, что большую часть вьетнамской войны Фариш провел в психбольнице в Уитфилде. Но недавно Фариш поведал ему, что, оказывается, правительство тайно переправляло часть пациентов — убийц, извращенцев, маньяков, — во Вьетнам на секретные операции, откуда они не должны были вернуться живыми. Черные вертолеты забирали их по ночам и уносили над хлопковыми полями прочь от родной земли. А охраняли их молчаливые солдаты в черных вязаных масках, с автоматами наперевес.

Дэнни также волновало то, что мет был пока не продан, и Фариш прятал и перепрятывал его по нескольку раз в неделю. Он стал страшно подозрительным и не доверял никому, даже Дэнни, о чем недвусмысленно много раз давал ему понять. То он вдруг с притворной откровенностью «раскрывал» ему место нового тайника, видимо, пытаясь проследить, не попробует ли Дэнни забрать товар, то начинал выкрикивать немыслимые обвинения, то с ледяной улыбкой на губах вдруг заявлял: «Ах, какой же ты сукин сын! Ну и сукин же ты сын, братец!» Для Дэнни в этой ситуации единственно возможным выходом было сохранять полное спокойствие, по крайней мере внешне, но он серьезно опасался, что как-нибудь Фариш или изобьет его до полусмерти, или просто убьет. Его жизнь превратилась в сплошное мучение — это вечное ожидание следующего взрыва, который всегда начинался неожиданно и без всякой видимой причины, изматывало его и так расшатанные нервы. Сам-то он не смел повысить голоса ни на кого, а с Фаришем ему всегда приходилось разговаривать ровным, спокойным, убедительным тоном, как с бешеным псом, не смотреть в глаза и не делать резких движений.

И вот однажды утром Фариш, как обычно бормоча бессвязные проклятия и сморкаясь в кровавый платок, приказал отвезти его в город. Он велел Дэнни высадить его в центре, вернуться домой и ожидать следующих приказов, однако Дэнни, разозленный бесконечными тычками и придирками, в этот раз не послушался. Завернув за угол, он припарковал машину на пустом участке около пресвитерианской церкви и осторожно, на безопасном расстоянии, пешком последовал за Фаришем. Брат сердито протопал по дороге с рюкзаком за плечами, вышел из города и исчез в густой траве посреди бескрайних пустырей.

Он спрятал наркоту в старой водонапорной башне, Дэнни был практически уверен в этом, поскольку через какое-то время увидел брата — его силуэт четко выделялся на розоватом фоне утреннего неба, — ползущего вверх по ветхой железной лестнице башни с рюкзаком в зубах.

После этого Дэнни вернулся в машину, поехал домой и стал ждать. Мысли его роились, подобно потревоженному пчелиному улью: теперь он знал, где хранится товар стоимостью как минимум пять тысяч баксов, его ключ к свободе, к избавлению от Гам, к нормальной человеческой жизни, без вечного страха быть побитым или униженным. Конечно, это были деньги Фариша, сам-то Дэнни от силы получил бы с партии пару сотен баксов, и то Фариш заставил бы его униженно просить… Но таких крох Дэнни все равно не хватило бы, чтобы уехать, перебраться в Шривпорт или Батон-Руж, поступить на работу дальнобойщиком, снять комнату, завести подружку… и разъезжать по бескрайним просторам страны, сидя в хромированной кабине (затемненные стекла, кондиционер), слушать музыку и насвистывать себе под нос, наматывая на спидометр километр за километром.

Дэнни свернул к окраине города, припарковал машину и закурил. Старая водонапорная башня представляла собой огромную металлическую цистерну, прикрытую остроконечной деревянной крышей и посаженную на восемь опор, напоминающих паучьи ноги. Ржавая лестница вела наверх, к крыше цистерны, в которой была проделана небольшая дверь, открывающаяся прямо в резервуар с водой.