Десять историй о любви (сборник) Геласимов Андрей
В этот момент входная дверь хлопнула, и в номер вошел полицейский, отправленный к администратору.
– Девушки на ресепшен сказали, что позавчера ксерокс у них не работал, – проговорил он, в легком недоумении глядя на склонившегося перед Гуляевым следователя.
– Понятно, – выпрямился тот. – Значит, задержанный сегодня ночует у нас. А завтра с утра поищем утерянный документ на территории отеля.
Посмотрев на Гуляева, он поднял брови и плечи, как будто хотел сказать: «Тут уж ничего не попишешь».
– Я могу позвонить жене.
Взгляд, устремленный на следователя, был полон такой тоски и такой неугасающей, несмотря на очевидность происходящего, надежды, какая бывает во взглядах собак, навсегда оставляемых бессердечными хозяевами после короткого лета на дачах.
– Зачем?
– Она пришлет скан моего российского паспорта. В нем есть отметка о выдаче загранпаспорта с номером и серией. Вам ведь достаточно этих данных?
Следователь почесал пальцем кончик носа и кивнул.
– Да, номер и серия подойдут. Только давайте быстрей. У меня мама сегодня день рождения справляет. Я и так уже опоздал.
Следователь осуждающе посмотрел на свои часы, а Гуляев начал дозваниваться. После четвертой безуспешной попытки он стал набирать номер Ольги, но она тоже не отвечала.
– Звонок проходит, – бормотал Гуляев, поглядывая на следователя. – Гудки слышу… Просто трубку не берут почему-то… Может, не слышат?
– Хватит, – остановил его следователь и перевел взгляд на своего подчиненного в форме. – Уводи его.
Полицейский положил руку Гуляеву на плечо, и тот вдруг вспомнил искаженное странной улыбкой лицо сына. Когда призывников перед военкоматом стали усаживать в автобус, его Сережа выдавил жутковатую гримасу, растянув рот в нелепом и совершенно жалком подобии улыбки.
– Что с тобой? – спросил он его тогда.
– Ничего, пап. Это я смайлик делаю, чтоб ты не грустил.
Полицейский требовательно потянул Гуляева за плечо, но вместо того, чтобы встать, тот спрятал лицо в ладонях и вздрогнул от поднимавшихся, нараставших в нем слез. Собственное предательство стало настолько для него очевидным, что он просто не мог пошевелиться от горя.
– Да перестаньте вы, – сказал следователь. – Ничего страшного еще не случилось. Найдется завтра ваш документ.
Не отрывая ладоней от лица, Гуляев замотал головой. Он хотел сказать, что не от этого плачет, но слов у него не нашлось.
– Выведи его пока в коридор, – вздохнул следователь, кивнув полицейскому. – Я догоню.
Как только дверь за ними закрылась, он вынул телефон и набрал номер.
– Ну что, закончили там? – спросил его густой голос в трубке, не ожидая ни приветствий, ни представлений с его стороны.
– Да, все в порядке…
– Ну, так вези его в камеру, а сам давай скорее сюда. Твоя мама приготовила невероятную мусаку. Это какая-то бомба.
– Я… да, – замялся следователь. – Сейчас подъеду…
– Хочешь с нею поговорить? Вот она идет – передаю трубку.
– Нет, нет, нет! – замахал он свободной рукой. – Мне надо с вами обсудить кое-что.
– Обсудить? – в трубке насторожились. – Ты не нашел его паспорт?
– Да нет, я нашел. Документ у меня.
– Ну, а в чем тогда дело? Уничтожь его, а русского – в камеру. Убийца у тебя есть. Всё, дело раскрыто.
– Он действительно прилетел позавчера.
– Слушай, – голос в трубке заворочался, как пробуждающийся в клетке большой зверь. – У твоей замечательной мамы сегодня день рождения. Скоро у меня с нею свадьба. Ты что, хочешь испортить нам все эти праздники?
– Нет, я ничего не хочу испортить, – запротестовал следователь. – Но… Может, мы найдем того, кто на самом деле убил?
– Так, слушай меня и молчи, – голос отвердел и утратил все теплые ноты, которые в начале разговора еще можно было уловить в нем. – Искать настоящего – слишком долго. Русские требуют немедленного раскрытия. На меня давят из очень больших и очень широких кресел, в которых сидят самые обширные и самые крепкие на Кипре зады. Если ты протянешь с расследованием еще две недели, меня пнут из Штаб-квартиры под зад. Понимаешь? А я рассчитываю на обеспеченную тихую старость рядом с твоей мамой. И рядом с ее мусакой, кстати сказать.
В трубке послышался густой отрывистый смех, напоминавший ритмичное падение мешков с цементом на металлический лист с небольшой высоты.
– Сильно люблю ее баклажаны. Это без всяких намеков, сынок. Без обид, ты же меня понимаешь.
Мешки снова начали падать, и следователю пришлось изрядно подождать, пока их падение остановится.
– Я бы хотел, чтобы вы все же позвонили тем людям, которые давят на вас, – наконец твердо сказал он. – Мне нужно еще время.
В трубке все стихло.
– Алло… Вы меня слышите?
– Он же русский, – глухо прозвучал голос. – Русские всегда в чем-нибудь виноваты.
– Я прошу вас… Ради моей мамы.
На том конце глубоко вздохнули, прочистили горло и коротко ответили:
– Ладно, я попытаюсь. Подожди полчаса.
Следователь понял, что благодарность будет неуместна, и молча убрал телефон в карман.
Постояв посреди номера, он снова вышел на балкон, несколько минут сосредоточенно понаблюдал за шумной компанией англичан в ярко освещенном бассейне, а затем вернулся в комнату. Взгляд его остановился на раскрытом ноутбуке Гуляева. Следователь посмотрел на часы и взял компьютер с осиротевшего стула.
«Здесь необходимо сделать небольшую паузу в повествовании, которое, впрочем, и без того разворачивается не слишком поспешно, и сообщить о том, что Филомела, однажды удалившись из поля нашего зрения и углубившись в свою собственную, овеянную славой необоримого Эроса, историю, более не предстанет самолично пред нашим изумленным взором, а скроется за стенами царского дома во Фракии, предоставив нам возможность дослушивать сказки бывалого солдата, скоро, кстати, наскучившие, и следить за своей знаменательной судьбой каким-нибудь косвенным образом – через невразумительные, скажем, донесения разных сторонних вестников. После того, как первый из них…»
В дверь номера громко постучали, и следователь поднял голову.
– Войдите!
– А долго нам еще в коридоре стоять? – спросил полицейский, не проходя дальше прихожей. – Может, я отвезу пока задержанного?
– Нет, ждите.
– В коридоре? – Полицейский явно был раздражен своей участью мелкого винтика.
Следователь нахмурился, уловив едва прикрытый вызов у него в голосе, но потом все же кивнул:
– Хорошо, веди его вниз на веранду и возьми ему кофе. Я скоро приду.
– Кофе? На какие деньги? У задержанных брать не положено.
Следователь испытующе посмотрел в лицо своему подчиненному.
– У тебя что, нет пяти евро?
Полицейский поправил фуражку и твердо ответил:
– На кофе для задержанных – нет.
Следователь, который все еще стоял с гуляевским ноутбуком в руках посреди номера, вынул из кармана брюк мятую и слегка влажную пятерку, подошел к своему подчиненному и протянул ему деньги. Секунду помедлив, тот взял купюру и вышел. Экран компьютера дважды мигнул, но не погас.
«…После того, как первый из них привел нас, толпящихся вокруг него, сонных и слабых, в содрогание одним лишь жутким намеком на произошедшее в доме Терея и потребовавшее такого способа передачи случившегося, когда сама кровавая и безъязыкая, от боли мычащая невозможность сообщить весть уже является самой вестью, и вестью – настолько превышающей размеры простой почты, что говорить о ней можно только посредством донельзя изуродованных губ, языка и всего остального; после того как мы разошлись по домам и забрали с собой страдальца, обсуждая торопливо – можно ли ему есть и что могло бы служить для этой цели, не усугубляя мук бедняги и не тревожа подживающей раны, которая теперь ему заменяла рот; после всего этого и еще немногих жизненных подробностей, необходимых для того, чтобы наполнить каким-то содержанием несколько дней, городок наш, пустынный и притихший в опасливом ожидании, во время которого изредка кто-нибудь метнется от одного приземистого строения к другому – вот и вся жизнь, был разбужен однажды глухим вскриком и ропотом, и лошадиным храпом.
Мы глазели на спешивающихся всадников и понимали, что и это далеко не конец истории, начавшейся в доме кузнеца, который тоже исчез сразу следом за Филомелой, бросив наш инвентарь на произвол всеядной ржавчины и разрухи; что будут еще тревожные побудки и упасли бы только боги от изувеченных вестников. Проводя вновь прибывших в опустевшую кузницу, сметая рукавами лохмотья липкой паутины, мы заглядывали в глаза этих суровых играющих желваками людей во влажных от пота рубахах, а они хмурились, неловко отворачивались и говорили что-то об отозванном из Фракии или даже самовольно отозвавшемся посольстве великой Спарты, о том, что уж кто-кто, а они туда ни ногой и что их стратег – вон тот высокий, в красном, – хоть и приходится Терею названым братом, однако таких вещей, какие там вытворяют, терпеть ни за что не станет, будь в них повинен хоть названый, хоть кровный брат, даже отцу – и тому ничего такого не спустил бы, потому что, ну есть ведь предел человеческой разнузданности и бессердечию, и хватит уже, в конце концов, озадачивать богов подобными выходками, ибо разобраться во всей этой кутерьме, а тем более – управлять этим зыбким, переменчивым и диким людским племенем не под силу уже не только Зевсу, но и тем, кто породил его самого и вообще всё остальное…»
На столе ожил телефон. В первое мгновение следователь решил, что это тот самый звонок, без которого он не может уехать отсюда, поэтому резко вскочил со стула. Однако уже в следующую секунду он сообразил, что его собственный телефон лежит у него в кармане. На столе гудел и подползал от вибрации к самому краю мобильник, забытый растерянным и совершенно сбитым с толку Гуляевым.
Следователь смотрел на ползущий по столу сотовый, на его дисплей, где высвечивалось имя «Ксения Ненашева», и думал о страхе, возможно, уже охватившем ту женщину, что выслушивала сейчас длинные гудки где-то в России. Сам он давно уже свыкся со своими страхами, научился, когда того требовала ситуация, скрывать их от окружающих, и даже более того – чувство постоянной опасности, неуверенности, боязни разозлить начальство, потерять работу, обнищать, окончательно облысеть, заболеть раком, да мало ли что – стало настолько значительным в его жизни, что без него, без этого вечно сосущего чувства, он, наверное, не смог бы уже существовать. Страхи мотивировали его, двигали дальше, строили ему карьеру, заводили нужных друзей. Осознав, насколько они полезны, он перестал избегать их и покорно боялся всего на свете, называя это про себя «кормлением зверя». Теперь покормить своего зверя должна была женщина из Москвы.
Дождавшись, когда телефон дополз до самого края и с глухим стуком упал на ковер, следователь сел в кресло и продолжил читать.
«Устраиваясь на ночлег, спартанцы еще долго ворчали и сетовали на вероломного Терея, оглашая разоренное гнездо кузнеца своими жалобами и стенаньями, а наутро, опередив нас с подъемом, разложили по полкам свое снаряжение и, казалось, уже окончательно решили остаться у нас на житье, не поставив никого в известность о причинах, препятствующих отъезду – тем паче что таковых, видимо, не имелось, а налицо была просто растерянность, страх и злобное ожидание выхода растущему раздражению. За скукой для них в скором времени неотвратимо явилась потребность в мелких пакостных злодеяниях, и, разобрав однажды залежавшееся оружие, они взялись бить из луков одичавших, больных от одиночества и горя собак, которые немедленно разбежались в панике по всей степи, разнося дурные новости о городе, где теперь перестали кормить честных псов, а просто-напросто убивают их из лука. Спартанцы тем временем, освежив душу кровью, развязали языки и понемногу заговорили о том, что томило и мучило, поскольку главный повод к молчанию – стратег в красном – лежал на скамье, третий день ничего не ел и в собачьих празднествах не участвовал, хотя они уверяли друг друга, что он великий стрелок и что они обязательно приведут ему живую тварь, дабы и он потешился, разбудил сердце и прекратил невозможное, невыносимое свое лежание – поохотился, как бывало во Фракии, где теперь не то что охотиться, но даже и в небо ни один наконец стрелять не станет, потому что именно это небо не разверзлось и не обрушило на виновных шквал огня, после того как их стратег посватался к этой чумазой девчонке, приблудившейся из степи, и ему было отказано, как будто он недостаточно знатен или силен для такой сопливой пигалицы, как Филомела, будь она хоть трижды сестрой царицы, и, главное, кем отказано – названым братом! Верно сделал стратег, что увел посольство – не пристало отказы выслушивать Спарте.
Они говорили это громко, возбужденно – почти выкрикивали, хлопая друг друга по плечам и посматривая в нашу сторону с таким выражением, словно им была непонятна наша подозрительность по поводу их энтузиазма и точно мы не догадываемся – о чем молчит их предводитель и что он скажет, если встанет со скамьи, обнаружив достаточный мотив, чтобы взорваться и сломать печати на устах, и может быть, таким мотивом, таким поводом как раз и явится бедная псина, приведенная для убийства, и стратег поднимется наконец и выйдет взбешенный на улицу, ибо как тут не взбеситься от радости, что есть все же существо, на котором можно выместить боль и тоску за перенесенный и в то же время – непереносимый позор случившегося, и бить, бить ее ногами, а отнюдь не застрелить деликатно из лука, пинать ее задыхающуюся, куда попало, но слаще если в голову до хруста или в живот, избивать до тех пор, пока, обезумев, не прыгнет из последних сил на мучителя, и тогда уже рассечь ее в воздухе пополам свистящим спартанским мечом, оставив нас в недоумении относительно причин, толкнувших Терея – нет-нет, не просто отказать в помолвке, это пусть себя утешают солдаты стратега, заботившиеся прежде всего о добром имени начальства, – а с позором изгнать из Фракии названого брата, как паскудного пса, виновного в святотатстве, ибо теперь уже было совершенно ясно, что ни о каком добровольном, исполненном благородной обиды отъезде и речи быть не могло…»
С момента разговора следователя и его начальника прошло уже около получаса. Ни один телефон в номере больше не звонил. На упавший со стола мобильник задержанного пришло какое-то сообщение, однако следователь не потрудился встать с кресла, продолжая читать. Ему нравился этот парень из Спарты, который посватался к Филомеле. Даже то, что Терей унизил его при всех, заставив уползать на коленях из тронного зала после неудачно сделанного предложения, вызвало у следователя скорее сочувствие, чем брезгливость. Он уже догадался о видах самого Терея на свояченицу и потому не удивился, когда фракийский царь взял ее с собой на охоту. Оскорбленный спартанец, тогда еще не покинувший Фракию, тоже напрашивался с ними, но был жестко поставлен на место. Терей, естественно, ни на какую охоту не поехал, а просто завез несчастную девицу подальше в горы и сделал с ней там все, что хотел. Чтобы она не рассказала сестре, он сначала планировал от нее избавиться, но потом пожалел – как позже выяснилось, на свою голову – и завез в глухое ущелье, выход откуда был известен ему одному.
Девица поселилась в шалашике, Терей повадился туда наезжать, а безутешной сестре было сказано, что Филомелу съели дикие звери – напали, убили и съели. И так бы у них все, в принципе, ладно сложилось, если бы эта беспокойная Филомела не взяла моду бродить по окрестным лесам в поисках выхода из ущелья. Терею она заявила однажды, что непременно найдет этот выход и тогда обо всем расскажет сестре Прокне. На взгляд следователя, она, как совершенно неопытная заложница, конечно, сама была виновата во всем, что дальше произошло. То есть, если бы она оставила Терею хоть какую-то лазейку, он бы, скорее всего, не повел себя так брутально, потому что «стокгольмский синдром», он же – синдром идентификации заложника, обычно проявляется не только у жертвы, но и у того, кто ее удерживает.
Однако Филомела своим заявлением его спровоцировала, и Терей взялся за нож. Отрезав девушке язык, он проявлял не крайнюю степень жестокости, по мнению следователя, а лишь необходимую меру предосторожности. Ему было важно защититься от утечки информации, а выбор метода характеризовал его скорее как человека гуманного и даже, наверное, влюбленного, потому что в противном случае он бы просто ее убил.
Тем не менее девица не успокоилась и приняла решение до конца испытывать судьбу. Выпросив – очевидно, на языке жестов, – оборудование для ткацких работ, она обманула размякшего от любви и угрызений совести Терея и выткала всю незатейливую историю их отношений на куске тряпки. После чего поместила означенную тряпку в седельную сумку Тереева коня.
Расчет оказался верным. Ее сестра Прокна, у которой, видимо, были причины сомневаться в верности мужа, действительно имела привычку досматривать его личные вещи. Обнаружив красноречивое послание своей якобы пропавшей сестры, она предприняла меры и проследила за ним, как только он снова отправился на охоту.
После освобождения незаконно удерживаемой девушки Прокна приняла решение отомстить неверному мужу. Вступив в преступный сговор со своей сестрой, она зарезала малолетнего сына Терея, который также являлся и ее собственным сыном, приготовила из его мяса рагу и накормила этим блюдом вернувшегося из очередного похода царя. Сообщив Терею о происхождении съеденного им мяса и воспользовавшись его состоянием аффекта, обе сестры покинули царский дворец и скрылись в неизвестном направлении.
Поиски преступниц оказались безрезультатны. Для повышения эффективности поисков Терей сначала назначил награду, а затем стал казнить всех, кто отчитывался о невозможности найти сбежавших сестер. В итоге он был оставлен ближайшими подчиненными и обратился за помощью к стратегу из Спарты, который по-прежнему находился в столице Фракии. Получив от него отказ, Терей с позором изгнал его за пределы города, после чего все представители спартанского посольства прибыли в ту самую деревушку, где начиналось действие купленного Гуляевым рассказа и где Филомела появилась в тексте в первый раз.
Через осведомителей Терею стало известно местонахождение спартанцев, а так как они не спешили покидать территорию Фракии, он пришел к выводу, что стратег обнаружил сбежавшую Филомелу, которую не хотел выдавать ему, поскольку сам был в нее влюблен.
С целью, очевидно, запугать соперника Терей начал присылать в деревушку людей с вырванными языками. Первый из них был зарублен стратегом, последующие – изгнаны в степь. Спартанский лидер долго не мог принять решение относительно своих дальнейших действий. Возвращение во фракийскую столицу было чревато угрозой его жизни и безопасности всех его подчиненных. Бесславный отъезд домой в Спарту ставил крест на его карьере дипломата и военачальника. В конце концов эти сомнения были разрешены самой природой. Деревушка внезапно подверглась небывалому нашествию ласточек, полчища которых буквально обрушились на каждый дом, и спартанцы поспешно покинули кишевшее птицами поселение. Как только они выехали за пределы деревни, негласное решение направить коней в Спарту было принято между ними само собой. Нашествие ласточек после их отъезда немедленно прекратилось.
Дочитав совершенно поглотивший его пересказ античного мифа и опустив крышку ноутбука, следователь посмотрел на часы. Прошло уже значительно больше часа. Он вынул свой телефон и увидел, что пропустил сообщение. Его начальник требовал, чтобы он перезвонил.
– Ты где там пропал? – снова заворочался в трубке медвежий голос. – Развлекаешься в роскошном отеле? Понимаю! Девушки там – будь здоров…
– Я насчет русского, – перебил его следователь. – Вы позвонили наверх?
– Да, – погрустнел и потерял всякий интерес к жизненному веселью голос. – Вези его в камеру сынок. Он виноват.
Следователь вздохнул и помолчал несколько секунд.
– Вы уверены? – наконец спросил он.
– Ты что, в моих словах вздумал сомневаться? Я тебе говорю – он виноват. Все остается в силе.
Следователь сунул телефон в карман, постоял посреди номера, а затем начал собирать и складывать вещи Гуляева в его красивый и, судя по виду, дорогой чемодан.
Семейный случай
О смерти отца Александр узнал во вторник. Вернувшись из института, он приготовил ужин, сходил за дочерью в детский сад, погладил ей платье и ленты на завтра, поработал с текстом своей диссертации, вычеркнув две страницы о шекспировской мистике, на которые до этого потратил целое утро, и уже читал дочери перед сном про каких-то страшных грузинских дэвов, когда на кухне затрещал предусмотрительно унесенный туда телефон.
Трещал он потому что Анна примерно месяц назад стащила его, как пойманное животное, за шнур с телефонной тумбочки, и теперь он издавал не звонки, а предсмертные хрипы.
– Саша! Саша! Алло, это Саша?
Сквозь помехи дальней междугородней связи он узнал голос младшей сестры.
– Это я, Лиза. Что ты хотела?
– Саша! Я тебя плохо слышу! Саша… Папа умер… Я не знаю…
Голос ее захлебнулся и на секунду пропал.
– Лиза! Ничего не слышно! Что ты сказала?
– Папа умер. Мне очень страшно. Кто-то бросил камень в окно…
– Постой, Лиза… Подожди… Какой камень?
– Саша, папа умер. Что мне делать, Саша?
– Лиза…
Он замолчал. Настаивать на своем непонимании было нечестно. Защита требовалась не ему. Лизе было двенадцать лет. Он представил ее одну в квартире с мертвым отцом, беззвучно завыл и стукнул кулаком в стену. Звук от удара получился негромкий, потому что стена была капитальная, и боли Александр при этом почти не почувствовал. Просто слизнул с костяшек известку и кровь.
– Ну что ты молчишь, Саша?
– Лиза, иди к соседям. Слышишь меня? Переночуй у них, а завтра утром я прилечу.
– Папа с ними со всеми поссорился. Они со мной даже не разговаривают…
– Иди к ним, Лиза. Я завтра за тобой приеду.
– Хорошо.
– Попроси у них снотворное. Когда ты проснешься, я буду уже там.
– Хорошо.
– Не волнуйся, все будет в порядке.
– Ладно.
– Как только повесишь трубку, выходи из квартиры и запри дверь на ключ.
Опустившись на табурет, он просидел без движения минут десять. Радио все это время никчемно рассказывало о президентском правлении, о новых планах Горбачева и о чем-то еще. В самом начале, едва положив трубку, Александр стал было опускаться на колени, даже не понимая зачем, но потом вдруг подумал: «Зачем?» – и остановился. Стесняясь самого себя, он на секунду замер, затем коснулся рукой пола, помедлил и, наконец, уселся на табурет.
Через десять минут полной тишины ему показалось, что в прихожей кто-то легонько перебежал от входной двери к ванной комнате. Быстро поднявшись, Александр выглянул из кухни, но никого в коридоре не обнаружил. В спальне у дочери он включил настольную лампу и, стараясь не шуметь, подошел к детской кровати. Анна, раскинув руки, крепко спала.
– Ерунда какая-то, – пробормотал Александр и погасил свет.
Возвращаясь на кухню, он вдруг замер на полпути, пораженный странным воспоминанием. Давным-давно, когда он сам был едва старше своей крохотной Аньки, родители ни на минуту не могли оставить его в комнате одного. Он тотчас начинал плакать оттого, что ему казалось, будто за спиной у него кто-то стоит. Даже потом, уже в школьные годы, он часто страдал от этого ощущения и потому с диким скрежетом разворачивал свой письменный стол так, чтобы сидеть непременно спиной к стене. На полу оставались глубокие царапины, а в сердце его матери – такое же глубокое беспокойство по поводу, не дурачок ли у нее сын. Несколько раз, отрывая глаза от книги или учебника, он видел, как в соседней комнате кто-то мелькал, хотя в квартире, кроме него, в этот момент никого не было.
Издеваясь над его страхами, отец иногда делал вид, что уходит на службу, а сам прятался где-нибудь в ванной и, спустя какое-то время, начинал скрипеть дверью, царапаться и покашливать. Недоразумение вскоре, конечно же, разъяснялось, однако маленький Александр мог еще долго с недоверием смотреть на его смеющийся рот и красивые блестящие зубы, думая о том – настоящее ли все это, и не был ли настоящим тот, кто, может быть, все-таки ушел из дома полчаса назад.
Проходя теперь мимо двери в ванную комнату, он приоткрыл ее и заглянул внутрь. Лет пятнадцать тому назад там вполне мог оказаться отец. До исчезновения матери он любил быть веселым. Шутки прекратились после того, как в одно прекрасное утро, не сказав никому ни слова, она вышла на минуту из квартиры к соседям и не вернулась. Дело там было в каком-то увозе, в какой-то нелепо вспыхнувшей страсти, в какой-то мороке, глупости и неразберихе.
По незначительности возраста Александр тогда так ничего и не понял, однако урывками запомнил страшную ярость отца, потом его отчаяние и смутные разговоры с ним, Александром, о смерти. Позже ему удалось узнать уже через третьи лица, что вся история закрутилась, пожалуй, слишком стремительно. Настолько быстро, что никто даже и глазом не успел моргнуть. Были зеленые «Жигули», непонятные отлучки, кажется, была ложь, затем наступила зона молчания и, наконец, побег в одних шлепанцах и тонком халатике практически на голое тело.
Вся эта внезапность и цыганщина, разумеется, были не зря. Отец потом часто оставлял Александра с восьмимесячной Лизой у бабушки, а сам уезжал куда-то на два-три дня, всякий раз укладывая в старенький портфель газету «Правда», банку тушенки, синий спортивный костюм с надписью «Динамо», чтобы переодеться в поезде, и табельный пистолет Макарова.
Три года спустя за эти отлучки его уволили со службы на пенсию, и он стал сутками лежать на диване, вставая лишь для того, чтобы намазать себе маслом огромный кусок хлеба или погладить оставленную ему в утешение военную форму, которую он, в общем-то, уже никогда не носил, а потому и непонятно – зачем гладил. Потом он, видимо, стал замечать в лице сына сходство с чертами убежавшей от него жены, и с этого момента жить Александру стало непросто.
Из бесконечного потока придирок, упреков и брошенных в гневе слов Александр с тревожащей его самого легкостью всегда вспоминал одну и ту же безобразную сцену. Вернее, он даже и не вспоминал ее. Она как бы всегда была наготове. Стоило ему только слегка расслабиться, как ее вечно недобрые тени окружали его и устраивали свой бесконечный шабаш.
Однажды ночью отец неожиданно поднялся с постели. Включив свет во всех комнатах, он пооткрывал все шкафы и тумбочки и стал беспорядочно вываливать их содержимое на пол. Маленькая Лиза от шума и от яркого света сначала заплакала, а потом, гулко ударившись, выпала из кровати. Александр очень ясно запомнил, что при падении она именно гулко ударилась головой. Отец подобрал ее и, продолжая держать в одной руке, другой расшвыривал лежавшие в беспорядке на полу вещи. Лиза ему, по-видимому, сильно мешала, но он ее не отпускал, а только чуть-чуть подбрасывал, чтобы удобней перехватить. От этих подбрасываний она окончательно испугалась и стала громко кричать.
Через несколько минут Александр понял, что отец отбирает и сваливает в одну кучу вещи, некогда принадлежавшие его матери. Туфли, колготки, заколки, синий плащ, черное и белое платья, фотографии, что-то еще. Перехватив Лизу левой рукой поперек туловища, он лихорадочно метался по всей квартире, а маленький Александр словно хрупкая, перепуганная тень неотступно следовал за ним из комнаты в комнату.
Всякий раз, когда отец перебегал из спальни на кухню или в прихожую, кричавшая голова Лизы проносилась мимо дверных косяков в считаных сантиметрах, и Александр усилием своей совсем еще небольшой воли подавлял приступы тошноты, боясь, что отец в один из таких моментов может качнуться, толкнуть дверь и та, возвращаясь после удара о стену, наткнется, наконец, на болтающуюся из стороны в сторону голову, и крик тогда прекратится, и будет страшная, никому не нужная тишина. И что им тогда останется делать – ему и его полусумасшедшему, больному от горя отцу?
– Отдай, папа, Лизу мне, – повторял он, и голос его срывался от страха. – Не убегай от меня, папа. Не убегай.
Он быстро охрип и вскоре уже только сипел. Лицо его покраснело, глаза от слез опухли и превратились в тонкие щелочки. Узкая грудь вздрагивала под застиранной майкой. Лямка сползла с плеча. Где-то на кухне он сильно ударился левым коленом о стул и потому, хромая, шипел и кривился от боли.
– Ничего, ничего, – бормотал отец. – Не реви, Саня… Сейчас мы тут всем устроим. Мы им устроим, сучкам… Ей все равно эти вещи уже не нужны. Ей там другие купят. Там у людей машина. Денег полно… Мы эти шмотки, знаешь чего? Мы их сейчас сожжем. Нам они на фига? Она ведь, считай, покойница… Померла твоя мамка… Считай, подохла.
При этих словах маленький Александр неожиданно остановился и резко покачнулся всем своим дрожащим, смертельно уставшим телом. Отец успел убежать в ванную комнату, но, там, очевидно, не обнаружив привычного умоляющего говорка за спиной, выскочил в коридор и тоже застыл как вкопанный.
– Ты чего, Саня? – склонился он к сыну. – Плохо тебе? Может, воды принести? Давай, лучше ложись. Тебе чего надо? А, Саня? Чего ты хочешь-то? Ты скажи! Чего молчишь, Саня?
А тот, покачиваясь от дурноты, посерев лицом до неузнаваемости, заострившись чертами до покойницкой худобы, скалил зубы, прикрывал глаза рукой и, казалось, вот-вот должен был свалиться замертво.
– Саня, Саня! Ты кончай, давай! Перестань! Чего хочешь? Скажи – я сделаю.
В это мгновение маленький Александр неожиданно остро ощутил всегда окружавшие его, но именно теперь вдруг ставшие невыносимыми запахи их семьи – табачный перегар из отцовского рта, зловоние помойного ведра на кухне, сладковатый запах собственной слабости и испарины. Его опять затошнило, однако он еще успел скрежетнуть зубами и даже вполне внятно произнес: «Я хочу, чтобы ты сам подох, сам чтоб сдох. Ты – а не моя мама». После этого он глубоко вздохнул и, потеряв сознание, упал лицом вперед, минуя выставленную отцовскую руку.
Под утро, когда все предметы в спальне стали приобретать свои дневные, законные очертания, Александр внезапно проснулся, отбросил влажную простыню и, резко поднявшись, опустил ноги на пол. За окном серело предрассветное небо. Из соседней комнаты доносилось посапывание крошечной Анны. За письменным столом Александра спиной к нему сидел отец.
Одетый в военную форму с погонами капитана, он что-то читал и время от времени характерным для него движением ерошил волосы на затылке. Рядом с ним на столе громко тикал старый будильник.
Александр попробовал встать, но тело неожиданно перестало его слушать. Руки, охваченные странным оцепенением, нельзя было даже на сантиметр сдвинуть с тех мест, где они оказались, после того как он резко вскочил. Ноги превратились в конечности паралитика и беспомощными столбами упирались в пол. Спина одеревенела, шея не поворачивалась, пальцы обратились в чугунные отростки. В испуге Александр хотел закричать, но, кроме легкого стона, ему не удалось выдавить из себя ни звука. Язык тоже не повиновался ему.
В бесконечном течении следующих десяти минут ровным счетом ничего не переменилось. Фигура за столом продолжала перекладывать листы из напечатанной вчера вечером Александром главы для его диссертации, а сам он по-прежнему без движения смотрел ей в спину и как заклинание мысленно повторял одну и ту же фразу: «Только не оборачивайся». Ему отчего-то казалось, что вместо лица у этого сидевшего за его письменным столом существа непременно должно быть что-то ужасное.
Потом он вспомнил, как бабушка советовала в таких случаях материться. Покойники, по ее словам, сильно не любили матерной брани. Он хотел выругаться про себя, но вместо этого к нему пришли совсем другие слова.
«Зачем ты, мертвый труп в воинственных доспехах, вступаешь вновь в мерцание луны? – зазвучало у него в голове. – И нам, таким простым и глупым, потрясаешь сердце загадками, разгадок у которых нет? Зачем? К чему? И что нам делать?»
Александр заметил, что в поведении фигуры за столом появилось что-то новое и как будто бы угрожающее – казалось, она хотела теперь обернуться или даже встать, но, несмотря на вполне очевидные усилия, ей это совершенно не удавалось. Зато сам он вдруг снова обрел полную свободу и, стараясь двигаться плавно, закинул ноги на постель, улегся, закутался в простыню, повернулся на правый бок и закрыл глаза.
Прошло еще минут десять. В комнате не раздавалось ни звука. Александр, не открывая глаз и сдерживая дыхание, прислушивался к любому шороху. За окном по центральной улице один за другим проехали три автомобиля. Последний остановился, хлопнула дверца, и два мужских голоса быстро о чем-то заговорили. Потом машина уехала, и несколько минут стояла абсолютная тишина. Только будильник на столе звонко отщелкивал свою ночную скороговорку.
Александр, наконец, решился открыть глаза. Прямо перед ним, буквально в каком-нибудь полуметре, стоял отец. Нагнувшись, он опустил свое лицо почти к самому лицу сына и пристально рассматривал его. Открыв глаза, тот вздрогнул всем телом и даже как будто хотел оттолкнуть отца, однако, увидев его теперь не со спины, а в лицо и, главное, увидев его нормальность, подчеркнутую неужасность и даже, наоборот, – привычную отцовскую печаль и усталость, Александр покачал головой, натянул на себя простыню и уже оттуда, из-под простыни, тихо сказал:
– Я этого не хочу… Пожалуйста. Мне спать надо. Завтра будет очень тяжелый день.
Рано утром он собрал в дорогу вещи для себя и для Анны, они позавтракали и через четыре часа были в том городе, где он когда-то родился. Долетели нормально, если не считать приставшей к нему мысли о смерти.
«Упади сейчас самолет, – думал он, – и я, пожалуй, быстрей повидаюсь с отцом, чем лететь куда-то в такую даль».
Весь полет Анна сидела у него на коленях и стригла игрушечными ножницами журнал «Здоровье». Бумажки разлетались в проход, стюардессы их поднимали, Александр думал о смерти. Перед посадкой Анна устала, уронила свои ножницы под кресло и начала задумчиво теребить ушко.
– Это нехорошо, – сказала Александру пожилая женщина, сидевшая через проход. – Так проявляются первые эротические реакции. Я вам как специалист говорю. За девочками нужно следить.
– Да, да, – ответил Александр и стал смотреть на большое облако.
Добравшись до своего прежнего жилья, он наугад начал звонить в соседние квартиры, но Лизы ни в одной из них не оказалось. У двери в квартиру отца он стоял целую минуту. Анна терпеливо ждала, постукивая время от времени ножкой по железной решетке перил. Наконец Александр нажал кнопку звонка.
– Приехал! – закричала Лиза, открыв ему дверь и убегая куда-то в глубь квартиры. – Приехал! И Аньку привез!
В прихожую выглянул отец. Лицо его смеялось. Потом рядом с ним вынырнула голова Лизы. Александр смотрел на сестру, на ее смеющийся рот и красивые блестящие зубы, а маленькая Анна выглядывала из-за него, стесняясь этих незнакомых, громко хохочущих людей.
– Ну и шутки у вас, – сказал Александр. – И эта тоже туда.
You are viewingfoolhunter’s journal
PARADISE FOUND
foolhunter
June 17th, 20:55
КЕДЫ
С утра пошел постригаться. Пока шел, наступил вечер. Так было неохота. Но Красный сказал, что на медкомиссии стрижку заценят. Военные любят, когда ты лысый. Может, мне еще форму заранее прикупить? Чтобы вообще от радости прослезились. Такой клевый воин пришел. Давайте возьмем его в генералы. Или, наоборот, сразу уволим в запас. Короче, сел постригаться. А там, в этой парикмахерской, у них ни кондиционера, ни фига. Духота, каким-то одеколоном воняет, и пух этот клочьями по всему полу. В общем, сижу, чихаю, жду, когда Собянин забьет на свои пробки, начнет с тополями бороться, всю плешь переели. А парикмахерша мне говорит – вы бы перестали чихать, а то я вам ухо отрежу. Я говорю ей – режьте, может, тогда в армию не возьмут. Она говорит – вы поэтому такой грустный? Я говорю – ну как вам сказать. Короче, постригла. Сама такая мелкая, черненькая и худая. Я говорю – вас как зовут? Она говорит – Амира. По-арабски значит принцесса. Я говорю – клево. У принцесс еще ни разу не стригся. Хотите со мной пойти? Она говорит – куда? Я говорю – кеды покупать. Давно хотел приличные завести, но вот армии опасался. Думал – на фига они мне, если после диплома сразу же заберут. А сегодня решил назло всем закупить. Пусть лежат. Кеды ведь не девушка, они меня бетон дождутся. Эта Амира смотрит на меня и говорит – бетон? Я говорю – в смысле наверняка. Поможете выбрать? Она снимает свой фартук и говорит – не вопрос.
(3 comments – Leave a comment)
krasnoperetz
2011-06-18 01:44 am (UTC)
А ты не мог раньше сказать, что ночевать не придешь? Я бы Таньку привел. Упырь. Только о себе думаешь.
masya212
2011-06-18 08:57 am (UTC)
В магазине, что ли, на ночь остался? Купили кеды-то?
krasnoperetz
2011-06-18 11:44 am (UTC)
О, привет, Машка! Я думал, ты в Санин блог уже не заходишь. Как там в Питере? Всё ништяк? Рокер твой тебя еще не затрахал? Ты если что обратно давай. Саня реально без тебя чего-то не то исполняет. А я свалю сразу из комнаты, если что. Кстати, в холодильнике это ты полку сломала? Хозяйка зашла нас проверить и по жесткачу сразу наехала. С тебя полка, короче, как приедешь в Москву.
foolhunter
June 18th, 15:21
НЕ В МАГАЗИНЕ
И кеды мы не купили ни фига. Эта Амира там устроила такой отжиг, что нас охрана сразу попёрла. Арабская принцесса еще в метро прикалываться начала, а когда в «Европейский» вошли, я уже как-то даже засомневался. Девушка не то чтобы не в себе, но весьма такая своеобразная. Короче, заходим в один большой магазин, музыка там, движуха, все как положено, и эта Амира сразу к местной девчушке – если у вас будут вопросы, говорит, вы обращайтесь. Потом к следующему продавцу подходит – я могу вам помочь? И такими приветливыми на них глазами смотрит. Я говорю – вы извините, мне кеды нужно купить, а продавцы уже на охранника у входа косятся. Я этой Амире шепчу – ты чего творишь? А она мне – да эти консультанты всегда так прикалываются. Ни в один магазин просто так войти нельзя. Вечно с вопросами лезут. Пусть сами теперь узнают. Я говорю – блин, мне просто кеды были нужны. Чтобы в армии про них вспоминать. А она говорит – тебе что, больше вспоминать нечего? Я говорю – есть, только все остальное мне не нравится. Я про это в армии вспоминать не хочу. А кеды – нормально. Кеды не напрягают. Даже наоборот. Она говорит – короче, забей. Будем наращивать тебе воспоминания. Как волосы в клинике Реал Трансхаер, помнишь такая реклама была? Ну, я подумал, подумал и говорю ей – давай.
(7 comments – Leave a comment)
masya212
2011-06-18 04:04 pm (UTC)
Баюшкин, ты совсем долбанулся? Это же гастарбайтерша. Ты с кем связался?
krasnoperetz
2011-06-18 05:12 pm (UTC)
Я тебе говорил, Машка, он совсем не то исполняет. Саня, короче, давай домой. Тут повестку тебе еще одну притащили. Меня, между прочим, заставили расписаться. А вдруг они теперь и ко мне прицепятся. Ты где? И телефон на фига выключил?
zombotron
2011-06-18 08:01 pm (UTC)
Вы посмотрите, как Маша-то завибрировала. Прямо как будто не она уезжала месяц назад отсюда с каменным лицом. А ведь сколько человек ее уговаривало остаться. И Саша бы тогда в аспирантуру документы подал. И никакой армии.
masya212
2011-06-18 08:04 pm (UTC)
Вы бы не вмешивались в чужие дела, Андрей Рудольфович. Или в вашем возрасте своих дел уже настолько вот не хватает?
zombotron
2011-06-18 08:07 pm (UTC)
Надеюсь, это не попытка быть остроумной?
foolhunter
2011-06-18 10:15 pm (UTC)
Красный, телефон сел. Зарядки нету. Если хочешь, приводи Таньку. И завтра, наверное, тоже. Скорми ей черешню, а то пропадет.
krasnoperetz
2011-06-18 11:24 pm (UTC)
Не пропадет. Я уже все подъел.
foolhunter
June 19th, 03:15
КАЗАНТИПА НЕ БУДЕТ
Все мои варианты она прокинула. Крутилась вокруг меня на этом скейте, смеялась и повторяла, что я туплю. Какой Казантип – говорит. Какое «Нашествие»? Наганджубасишься там и будешь голышом в море как обезьяна скакать. Я говорю – «Нашествие»-то в Завидове, моря там вроде нет. Она говорит – да без разницы. Все равно это никакие не воспоминания. Ты что, будешь в армии в этой про ганджубас думать? Я говорю – ну хотя бы. Ганжубашка – друг, про него тоже не грех вспомнить. А она говорит – не тупи, там наверняка этого добра тоже навалом. Мой папа любил повторять – свинья всегда себе грязи найдет. Реально продвигал эту поговорочку. А если он прав, то ты на грани логической ошибки. Какой смысл вспоминать о том, с чем ты даже не расставался?
Короче, я, как балерина, кручусь на одном месте, чтобы на нее смотреть, а рядом еще этот мелкий бухтит. Я говорю – а ты всегда в парикмахерской работала, такая умная? Она говорит – я там родилась. Дай пацану еще полтинник, а то задолбал. Я протягиваю мелкому пятьдесят рублей, а он – ни фига, теперь с тебя уже сотка. Или пусть эта черная скейт вернет. Амира ему говорит – за черную сейчас у меня отхватишь, а мелкий отвечает – я свистну, со всей Поклонной пацаны набегут, сама отхватишь. Я ему говорю – ты сотку свою получил? Отвали хотя бы на полчаса, никуда твоя доска не денется. Амира мне говорит – дипломат. Смотри какую штуку умею делать. И прыгает на этом скейте. А он под ней прокручивается. Я говорю – в парикмахерской научилась? Она смеется.
Короче, в итоге она задвигает следующую тему: воспоминания – это не так уж важно, они на плаву не удержат. Главное – к чему ты стремишься, чего ты ждешь. Как манны небесной. Я говорю – или как гречки. Она говорит – в армии вообще-то перловку дают. Я ей – ты-то откуда знаешь. Она говорит – у меня папа был в Азербайджане офицер. Когда еще там ваша армия стояла. Я говорю – круто. А сейчас он кто? Она снова подпрыгивает на скейте и говорит – никто. Его сейчас нет. Он другим занят. Я ей – ну не хочешь, не говори. Только я не знаю, к чему я стремлюсь. Точно не к перловке.
Она спрыгивает наконец с этого скейта и говорит – мы все стремимся к незавершенному. Я говорю – в смысле? Она смотрит на меня так серьезно, хотя видно, что запыхалась, и говорит – я в детстве, когда у бабушки в деревне была, на чердаке нашла старую книжку «Дети капитана Гранта». Все лето ее перед сном читала, но дочитать так и не смогла. Я говорю – почему? Она говорит – книжка не вся была. Половину кто-то оторвал. Я даже не знаю, сколько там страниц не хватало. С обложкой оторвали напрочь. Так что я до сих пор не в курсе – нашли они своего отца или нет. Я говорю – и что? Она отвечает – мне от этого жить интересно. Они там в Патагонию какую-то собрались. Даже не знаю, где это. Вот все еще плывут. Я говорю ей – так дочитай. Она смеется – нет, пусть плывут. Надо и тебе такую фишку придумать. Чтобы ты из армии вернуться хотел. Я говорю – я и так хотеть буду. Она головой мотает – это другое. Надо обязательно что-то недоделать. Тогда у тебя будет сильный мотив. Надо начать что-то и не закончить. Во-первых, останется воспоминание, а во-вторых – непонятки. С непонятками жить намного прикольней, это уж ты поверь мне. Я говорю – ну ладно, поверю. А что будем делать в этом направлении?
(3 comments – Leave a comment)
masya212
2011-06-19 08:40 am (UTC)
Читать бесплатно другие книги:
