Десять историй о любви (сборник) Геласимов Андрей

Азиат и Полина

Летом 1926 года потомок древнего, но крайне обедневшего самурайского рода Миянага Хиротаро завершил курс обучения в университете города Киото и, как лучший студент, получил предложение продолжить свое образование в Европе. Чрезвычайно польщенный этим господин Ивая, который владел в Нагасаки табачной фабрикой и оплачивал его учебу, немедленно дал согласие на дальнейшее финансирование, и Хиротаро отправился во Францию, где был зачислен на кафедру фармацевтики Парижского университета.

Великий город удивил его керосиновыми лампами в окнах домов на Елисейских Полях, поцелуями и тем, что все европейцы оказались на одно лицо. К последнему сюрпризу он еще в какой-то мере был подготовлен, потому что видел в порту своего родного Нагасаки одинаковых как однояйцовые близнецы американских и русских моряков, но вот открыто целующиеся парижане продолжали шокировать его, наверное, целый год.

Поначалу, если это неожиданно случалось где-нибудь в кафе, он вскакивал из-за стола и от стыда выбегал на улицу. У себя в Японии Хиротаро за всю свою жизнь ни разу не видел, как целуются даже его родители, потому что это ни в коем случае не могло происходить при свидетелях. Но здесь все было по-другому. Распущенные европейцы предавались самым укромным ласкам прямо на глазах у чужих людей. Несколько раз по этой причине ему пришлось остаться голодным и расплачиваться за нетронутый завтрак на улице, где его догонял встревоженный официант.

Поняв, что ему не удастся переубедить ни официантов, ни всех этих целующихся парижан, Хиротаро решил принять неизбежное. Для постепенного привыкания к шокирующему поведению европейцев он обратился к скульптуре. Мраморный поцелуй смущал его не так сильно, как публичные ласки живых людей.

Лучше всего для этой цели подходил, конечно, Роден, но, ознакомившись по фотографиям с его творчеством, Хиротаро все же не нашел в себе сил воочию увидеть эти немыслимые по японским меркам скульптуры. Фонтан Медичи в Люксембургском саду – вот, пожалуй, был компромисс, на который он мог в этом смысле пойти для начала. Юноша из белого мрамора лишь собирался поцеловать лежащую у него на коленях девушку.

Впрочем, первые два-три раза Хиротаро было нелегко смотреть даже на эти приготовления. В присутствии других людей он стеснялся открыто взглянуть на застывшую обнаженную пару, и причиной этого стеснения была отнюдь не нагота. Будь его воля, он с удовольствием прикрыл бы какой-нибудь мраморной вуалью эти склоненные к поцелую головы, оставив для всеобщего обозрения прекрасные молодые тела.

Именно у фонтана Медичи он впервые встретил Полину. Отвернувшись от изваяния, Хиротаро украдкой наблюдал за другими людьми, стоявшими по обе стороны узкого водоема. Ему хотелось научиться у них той небрежности, с которой они скользили взглядами по волновавшей его скульптуре. Своей безучастностью эти люди напоминали ему орхидеи из храма Кофукудзи в Нагасаки, и он пытался незаметно воспроизвести на своем лице равнодушное выражение их лиц, надеясь, что это приведет и к внутреннему сходству реакций. Посматривая время от времени на фонтан, Хиротаро старался делать это с лицом типичного парижанина, и в какой-то момент ему показалось, что у него все получилось – как в детстве, когда он сначала не мог есть осьминогов и даже боялся в руки их брать, но потом постепенно привык, а к десяти примерно годам уже уплетал их за обе щеки. Важно было себя приучить, и Хиротаро показалось, что да, что вот он себя приучил и что это, то есть намечающийся поцелуй, даже начинает ему смутно нравиться. Главное – не спешить. Главное – понемножку.

Как раз в этот момент он вдруг заметил наблюдавшую за ним девушку. Она стояла прямо напротив него, опираясь на чугун решетки и отражаясь вверх ногами в свободном от опавших листьев участке темной воды. Хиротаро мог поклясться, что за секунду до этого ни девушки, ни просвета на поверхности водоема не было – листья покрывали узкую полоску воды таким неподвижным и таким плотным слоем, что она казалась продолжением садовой дорожки и что по ней можно спокойно ходить. Однако теперь этот цветастый покров чудесным образом расступился, и за гримасами Хиротаро с нескрываемым удивлением наблюдали сразу две девушки – одна из-за чугунной решетки, другая с поверхности гладкой как зеркало темной воды. Почти соприкасаясь ногами, они были похожи на сросшиеся ветки цветущий сакуры. Девушка куталась от налетевшего ветра в легкую розовую шаль.

«Почему вы кривляетесь? – сказала она, подходя к нему. – У вас тик?»

«Я не кривляюсь», – ответил он по-французски, но с ужасным акцентом.

«Да? А это вот что?»

Она передразнила его гримасы.

«Вам так скульптура не нравится, странный вы азиат?»

Хиротаро окончательно смутился и не знал, что отвечать. Его старания явно пошли прахом. Ему не удалось выглядеть безучастным, как все остальные посетители Люксембургского сада.

Не говоря уж об орхидеях из храма Кофукудзи.

В первое мгновение он захотел солгать, что все дело в ярком осеннем солнце и в белизне мрамора и что от этого у него заслезились глаза, но его французского языка для такой непростой лжи было пока недостаточно. Девушка усмехнулась, прищурила зеленые с темными крапинками глаза и пошла к выходу из сада в сторону бульвара Сен-Мишель. Момент был упущен. Хиротаро проводил ее взглядом до высоких чугунных ворот, а потом рассеянно посмотрел на скульптуру, которая почему-то его больше не волновала.

Гораздо позже, когда они были уже на «ты» и когда он уже совсем не понимал, каким образом столько лет прожил без нее, Хиротаро объяснил ей, что поцелуй на людях для японца – это все равно что запустить руку женщине между ног где-нибудь в людном месте.

«Например, на скамейке посреди бульвара Сен-Жермен?» – спросила она, меняясь в лице от удивления.

«Хотя бы, – ответил он. – Представь себе».

Она представила и поежилась. Но потом рассмеялась.

«Трудно тебе в Европе».

«Да, нелегко».

Но это было гораздо позже. А в тот день Хиротаро вернулся из Люксембургского сада к себе в квартирку на улице Кампань-Премьер в полном смятении. Провалявшись до вечера на узком диванчике, он даже не притронулся к черновикам своего каталога лекарственных растений Центральной и Южной Франции.

«Значит, так надо», – вертелось у него в голове.

Эту фразу он когда-то услышал от одного человека, который помог ему избежать больших неприятностей, и с годами эта формула стоического согласия абсолютно со всем, что приносила ему жизнь, незаметно стала для Хиротаро и девизом, и защитой, и непреходящим в своей свежести откровением.

Тогда, в детстве, ему повезло, что господин Китамура Сэйбо собирал глину для своих скульптур именно рядом с табачной плантацией. Масахиро, хромой от рождения сын господина Ивая, никак не мог простить нищему, но очень способному мальчишке внимание и даже любовь своего отца и потому пакостил Хиротаро при первом удобном случае. В тот раз он затоптал всю посаженную отцовским учеником рассаду, и, если бы не свидетельство господина Китамура, крестьяне наказали бы Хиротаро намного сильней.

Вскоре он научился ускользать от своего мучителя и подолгу прятался от него в саду храма Кофукудзи. Там он рассматривал белые орхидеи, похожие на летящих птиц, мечтал о чем-то туманном или просто дремал, пока однажды его не окликнул какой-то господин. Хиротаро узнал в нем того самого скульптора, который спас его на табачной плантации от незаслуженного наказания.

«Значит, так надо», – сказал он, выслушав рассказ мальчика о новой обиде, и Хиротаро с ним согласился.

У господина Китамура в храме была своя мастерская. Монахи пригласили его на месяц, чтобы он изготовил сто деревянных кукол, предназначенных для праздника богини Каннон. Они собирались раздать их детям.

Перепачкавшись в краске, Хиротаро в тот вечер по просьбе скульптора выкрасил две безрукие куклы кокэси, а на следующий день господин Китамура зашел в табачный магазин, где работал отец мальчика.

«Вот, принес вам статуэтку, – сказал он слегка удивленному продавцу. – Называется «Плачущий мальчик на грядке с табаком». Возьмите, пожалуйста. У меня все равно ее никто не купил».

Когда выяснилось, что в бронзовой фигурке запечатлен Хиротаро, его отец попросил скульптора последить за магазином, а сам побежал на фабрику. Господину Китамура в его отсутствие пришлось продать заглянувшему покупателю две пачки сигарет, но вскоре тесный магазинчик наполнился шумной толпой. Пришел даже Санзоу Цуда, который был известен тем, что напал в городке Оцу на русского престолонаследника, когда тот путешествовал по Японии. Цуда хотел убедиться, что его слабоумный братец не врет и что в районе морского порта он теперь уже не будет единственной знаменитостью.

Сначала все долго спорили – похожа ли статуэтка на Хиротаро, а потом решили просто найти его и сравнить. Мальчишек обнаружили на складе, где они о чем-то шушукались позади рулонов с папиросной бумагой. Перед Масахиро извинились и отправили его домой, а Хиротаро повели в магазин. Там его заставили сесть на пол и долго осматривали со всех сторон, сравнивая с произведением господина Китамура. Скульптор улыбался, по-прежнему стоя за прилавком, но не произносил ни слова.

Он вмешался лишь в тот момент, когда кто-то предложил треснуть Хиротаро по затылку, чтобы тот заплакал, и тогда уже точно можно было определить – имеется ли у статуэтки сходство с оригиналом.

«Оставьте его в покое, – сказал он. – А то унесу ее обратно».

Бронзовую фигурку немедленно водрузили на полку рядом с коробкой самых дорогих сигарет, а потом еще долго наслаждались ее созерцанием. Один только мрачный Санзоу Цуда буркнул, что все это ерунда, и вернулся на фабрику.

Через день Хиротаро снова повстречал скульптора в храме Кофукудзи.

«Хочешь, покажу тебе кое-что интересное?» – предложил тот.

Целый час они бродили вокруг центрального здания храма, и господин Китамура вдохновенно рассказывал о появлении театральных масок и реалистических изображений животных в период Муромати, сменивший период Камакура.

«Видишь, какая глубокая резьба, – говорил он, проводя рукой по каменным барельефам. – До этого так глубоко не резали. Считалось, что все должно быть плоским. Только плоское тогда было красивым. Как китайское лицо. И лишь в пятнадцатом веке возник объем».

Хиротаро переходил вслед за скульптором от одного барельефа к другому, всматривался в них, кивал, но думал о том, что в отличие от всех этих каменных изображений, цветы и травы в саду были объемными даже до периода Муромати.

Впрочем, ему нравилось слушать господина Китамура. Очень скоро он стал постоянным гостем в его мастерской. Примитивные куклы кокэси уже через неделю после начала работы наскучили скульптору, и тот стал отлынивать от резьбы. Зато Хиротаро увидел, как ловко он лепит. За пару часов между завтраком и обедом господин Китамура мог запросто вылепить из глины несколько кошек, двух-трех быков или одного дракона. Животные получались совсем небольшие, но Хиротаро был счастлив. Наблюдая за руками скульптора, он терял ощущение времени, а когда оно возвращалось, на столе перед ним уже сидела глиняная кошка.

Все было бы хорошо, но монахи ждали к празднику богини Каннон сотню кукол, поэтому в конце концов Хиротаро пришлось взяться за работу, иначе господин Китамура забросил бы своих зверей. Показав новому ученику, каким образом надо обтачивать цилиндр для туловища, скульптор продолжал насвистывать и лепить из глины быков и овец. А когда наступил праздник, все остались довольны – и монахи, и дети, и господин Китамура. Но больше всех счастлив был Хиротаро. Дома у него скопился настоящий зверинец.

Дождавшись, когда он покрепче привяжется к своим глиняным трофеям, Масахиро побросал их в реку с моста Мэганэ-баси. Ему ужасно нравилось печальное лицо Хиротаро, с которым тот следил за исчезавшими под мостом статуэтками. Швыряя ненавистных зверьков из глины в темную воду, Масахиро старался попадать ими в отражение Хиротаро, и всякий раз, когда ему это удавалось, и дрожавшая на речной поверхности горестная фигура разлеталась во все стороны фонтаном веселых брызг, он заливался по-детски счастливым смехом.

«Значит, так надо», – думал Хиротаро, вспоминая слова скульптора, но легче на сердце у него от этого не становилось.

На Монпарнасе он поселился из-за невысоких цен. По соседству обитали перепачканные красками и вечно злые художники, но до поры до времени Хиротаро не обращал на них никакого внимания. Он был искренне благодарен господину Ивая и собирался тратить его деньги строго по назначению. Воспоминания о господине Китамура и об искусстве ваяния уже не тревожили его сердце.

К тому же неподалеку от дома номер 32, в котором он снял крохотную квартиру, оказался весьма симпатичный рынок. Из Бретани сюда каждый день везли свежую рыбу, так что, купив немного риса, Хиротаро мог время от времени приготовить себе самый настоящий японский обед. А через месяц после приезда он уже с удовольствием покупал и французский сыр, и вино, и хотя бы в этом отношении чувствовал себя европейцем.

Впрочем, иногда он скучал по Нагасаки. В такие минуты Хиротаро отправлялся к реке и смотрел на мосты, сравнивая их с родным, почти полукруглым Мэганэ-баси. Отдаленное сходство было, пожалуй, только у Пон-Нёф, если смотреть на него со стороны Лувра. Однако этот мост почему-то не отражался в воде, и пролетов у него насчитывалось не два, а гораздо больше.

Ёжась от ветра на дощатом настиле не очень симпатичного ему из-за своих металлических конструкций моста Пон-дез-Ар, Хиротаро пытался мысленно добавить мосту Пон-Нёф очаровательную горбинку Мэганэ-баси, убрать лишние пролеты и дорисовать полукруглые отражения на воде, но все же знакомые с детства «очки» у него никак не получались.

Зато однажды он оказался вознагражден за свои усилия совершенно иным образом. Закрывая ладонью перспективу осточертевшей ему правой половины Пон-Нёф, он старался сосредоточиться на той части моста, которая соединяет северный берег и остров Сите. Хиротаро не обращал ни малейшего внимания на крохотных пешеходов, но вдруг отчетливо увидел розовое пятно. Сердце его дрогнуло, он опустил правую руку и вгляделся в девушку, шагавшую по мосту. С такого расстояния невозможно было судить наверняка, но что-то говорило ему, что он не ошибся. Топая как сумасшедший, он бросился в сторону южного берега, перепугал целую группу детей с двумя или тремя гувернантками и выскочил на набережную Конти. Розовое пятно удалялось от него в сторону бульвара Сен-Мишель.

Добежав до перекрестка, он в нерешительности остановился. Незнакомка могла и не свернуть на бульвар, а двинуться дальше по набережной или исчезнуть в одном из переулков Латинского квартала. Прислушиваясь к своему бьющемуся сердцу и прерывистому дыханию, Хиротаро неожиданно спросил себя – зачем он бежит. Неужели эта чудесная девушка захочет говорить с ним? Слушать его ужасный французский язык? Смотреть на его узкоглазую физиономию?

В конце концов, он даже не был уверен, что это та самая девушка.

Постояв еще полминуты и отругав себя за несдержанное поведение, Хиротаро направился по бульвару домой. Едва он миновал Сорбоннскую площадь, далеко впереди снова мелькнуло розовое пятно.

Секунду или две он еще боролся с искушением, но потом сдался и прибавил шаг. Он подумал, что она опять направляется к фонтану Медичи, и обрадовался этому, потому что последние полтора месяца каждый вечер сочинял и заучивал остроумные французские фразы, которые хотел сказать ей именно там, у фонтана, где он так опростоволосился перед ней, и тогда она перестанет, наверное, считать его тупым, необразованным азиатом. Все, что теперь требовалось от него, – лишь догнать ее и выбрать из всех придуманных фраз самую лучшую.

Но она не вошла в Люксембургский сад. Мелькнув еще несколько раз впереди своей розовой шалью, она растворилась в вечернем парижском воздухе, а Хиротаро, покружив немного около фонтана Обсерватории, с тяжелым сердцем направился к себе на улицу Кампань-Премьер, до которой уже оставалось буквально два шага.

Однако наваждение с розовой шалью на этом не кончилось. Хиротаро еще два раза видел ее издали на бульваре Распай и один раз прямо из окна своей квартиры. Эта девушка кружила по Монпарнасу, как будто тоже искала его, как будто знала, что он живет где-то здесь. Впрочем, вскоре выяснилось, что дело было вовсе не в нем.

Снова заметив ее как-то вечером, задумчиво бредущую вдоль стены кладбища, он решил больше не упускать ее и медленно шел за ней целый квартал, не решаясь окликнуть.

В гулком полутемном подъезде, куда она вошла, так и не заметив шагавшего за ней Хиротаро, сидел пожилой толстый консьерж. Он с удивлением посмотрел на смущенного японца и спросил – оплачено ли у него хотя бы за неделю вперед. Хиротаро ответил, что нет, и консьерж указал ему на выход. Мимо со смехом поднимались по лестнице какие-то молодые люди. Один из них вдруг остановился и схватил Хиротаро за рукав.

«Смотрите, это же Хокусай! – закричал он. – К нам пожаловал сам Хокусай! Падите ниц, бездарные европейцы!»

Все остальные засмеялись еще громче, дерзкий юноша начал отбивать перед Хиротаро шутовские поклоны, а тот, вежливо улыбаясь, освободил свой рукав и вышел из полуосвещенного подъезда на улицу.

На следующий день он выяснил, что в этом доме находится художественная академия Коларосси. Любой, кто хотел, мог заплатить здесь определенную сумму и посещать уроки известных мастеров. По вечерам занятия проводил скульптор Аристид Майоль. Учебный зал едва вмещал всех желающих.

Решив, что девушка в розовой шали занимается именно у него, Хиротаро поторопился оплатить уроки за месяц вперед. Сэкономить он решил на еде. В отчете господину Ивая, который он аккуратно отправлял в Нагасаки в конце каждого месяца, об этой новой статье расходов Хиротаро не сообщил.

Ни в первый, ни во второй, ни даже в третий вечер девушка на занятиях не появилась. Студенты косились на странного азиата, который без всякого дела просто сидел в углу и, казалось, даже не слушал мастера. Он бесстрастно смотрел в одну точку прямо перед собой, как будто не хотел видеть расставленные по всему залу скульптурные этюды, а когда в перерывах к нему подходил тот юноша из подъезда и со смехом называл его то Хокусаем, то Буддой, он вежливо улыбался, показывая, что ценит его остроумие, а потом опять замирал в неподвижной позе, сам становясь похожим на чей-то уже совершенно законченный этюд.

В четвертый вечер девушка, которую он ждал, наконец появилась. Она принесла с собой статуэтку, и у Хиротаро, чей взгляд впервые за эти дни сдвинулся с места, перехватило дыхание. Вылепленная незнакомкой фигура была разительно похожа на ту, что господин Китамура когда-то принес его отцу в табачный магазин. Это было точно такое же скульптурное изображение сидящего на корточках мальчика.

«Как называется?» – нахмурился Майоль.

«Внук адмирала», – ответила девушка.

«Лучше бы он стоял… И почему он у вас ревет? Его кто-то обидел?»

Скульптор вертел статуэтку, думая уже о чем-то своем.

«Он плачет от страха».

Хиротаро отчетливо услышал, как у девушки задрожал голос.

«Он испугался».

«Лучше бы вы показали нам то, из-за чего он так испугался. Ваяние – самая репрезентативная форма искусства. В нем нет места тайнам и отражениям».

«Хотите увидеть?» – голос ее неожиданно стал твердым, и в нем отчетливо послышался вызов.

«Хотелось бы».

«Тогда смотрите».

Она быстро прошла к центру аудитории, схватила со стола длинную деревянную указку, вытянула вперед левую руку и что было сил ударила указкой по этой руке.

Все буквально окаменели от неожиданности, а девушка продолжала бить себя до тех пор, пока к ней не подбежали помощники Майоля и не вытолкали ее в коридор. Вернувшись через несколько секунд, они извинились перед мастером, а тот, что держал отнятую у девушки злополучную указку, с почтением положил ее обратно на стол рядом с хмурым Майолем. В следующее мгновение Хиротаро поднялся со своего места, подошел к пожилому скульптору, взял у него из рук статуэтку и, не спрашивая разрешения, быстро вышел из зала.

Девушку он нашел на скамейке рядом с художественной академией. Она курила сигарету, вставленную в длинный мундштук, задумчиво прикусывала верхнюю губу и смотрела на голубей, которые яростно ворковали и наскакивали друг на друга с известными намерениями прямо у ее ног.

«Вам нужно поменять сигареты, – сказал Хиротаро, протягивая ей глиняную фигурку. – Этот табак не годится».

«Что?»

Она подняла голову и прищурилась, разглядывая неизвестно откуда возникшего перед ней азиата.

«Плохое качество», – сказал он.

Девушка пожала плечами и перевела взгляд на фигурку.

«Да, да, очень плохое, – задумчиво протянула она. – Можете оставить этого уродца себе».

Хиротаро тоже посмотрел на статуэтку и на мгновение как будто снова вдруг оказался в табачном магазинчике в Нагасаки. Только скульптором, вылепившим заплаканного мальчика, был теперь не господин Китамура, а незнакомая грустная девушка, которая курила плохие сигареты и очень нравилась Хиротаро.

«Кто этот мальчик?» – спросил он после минутного молчания.

Девушка слегка нахмурилась, но все же ответила:

«Мой брат… Только не надо мне ничего говорить про Майоля. Я и без вас знаю, что он прав. Он великий скульптор. Я совсем не злюсь на него. Я вообще ни на кого не злюсь. На людей нельзя злиться. Все люди сделаны из чистого золота. Да, да, не спорьте, пожалуйста, – из чистого золота».

Она замолчала, и Хиротаро показалось, что вот сейчас она наконец заплачет. Он растерянно оглянулся, как будто надеялся на чью-то помощь, но улица в этот вечерний час была совершенно пустынна. Лишь на углу бульвара Монпарнас какой-то любитель абсента некрепко держался за фонарный столб.

«А я вас узнала, – неожиданно спокойным голосом сказала она. – Вы – тот китаец из Люксембургского сада. Который гримасничал».

Она скорчила совершенно нелепую рожу, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Затем от перекрестка до них долетел звук упавшего тела, Хиротаро перевел растерянный взгляд на валявшегося теперь у столба пьяницу, снова посмотрел на девушку, которая продолжала гримасничать, а потом, не удержавшись, все-таки рассмеялся.

До определенного возраста Хиротаро был уверен в безопасности, незыблемости, а главное – бесконечности своего существования. Более того, он был абсолютно уверен в незыблемости существования всего окружавшего его тогда мира. Если мост Мэганэ-баси стоял над рекой Накадзима до его рождения, то это смутно значило, что он стоял и, видимо, будет стоять там всегда. То же самое касалось родителей, друзей, табачных грядок и, вообще, всего города Нагасаки. Со временем он понял, что это не так. Много позже майор Чарльз Суини на своей «летающей крепости» B-29 подтвердил его печальную догадку.

Впрочем, даже если бы утром 9 августа 1945 года над городом Кокура не стояла густая облачная завеса, и майор Суини, согласно первоначальному плану, сбросил бы своего «Толстяка» там, а не в Нагасаки, это все равно не уберегло бы Хиротаро от понимания бренности и ненадежности мира. С главным разочарованием своей жизни он смирился задолго до того, как бомбардировщик «Bock’s Car» под командованием 25-летнего майора оторвался от взлетной полосы на тихоокеанском острове Тиниан и взял курс на затянутый облаками город Кокура.

В общем, когда Хиротаро осознал, что жизнь далеко не бесконечна и что мост Мэганэ-баси мог вовсе не появиться над рекой Накадзима, он перестал беспокоиться по поводу всего остального. Это эмоциональное потрясение, постигшее его еще в детстве, научило его сдержанности и умению сохранять чувство собственного достоинства в любой ситуации.

«Значит, так надо», – повторял он, когда происходило что-нибудь неожиданное, неприятное или даже опасное для него самого.

Поэтому его удивляли открытые проявления чувств, которые постоянно позволяли себе европейцы. Он привязался к Полине всей своей японской душой, но долго не мог привыкнуть к тому, что она была способна заплакать по самому пустячному поводу, а после этого тут же рассмеяться. Рядом с ней он чувствовал себя как на вулкане, и это чувство не только удивляло, но и беспокоило его. По мнению Хиротаро, Полина вела себя так, как будто ей практически каждый день сбрасывают на голову бомбу, начиненную плутонием-239. За тем исключением, что такой бомбы в то время пока даже не существовало.

Но зато Полина уже была.

«Они отняли у меня скакалку и стали бить ею меня по руке, – волновалась она, рассказывая о причинах, заставивших ее вылепить своего младшего брата в слезах. – А что я такого сделала? Просто сказала, что все французы дураки и что я не позволю говорить при мне плохо о моем папе».

Полина была очень, очень эмоциональна.

«А маленький Клод сидел рядом на корточках и все видел. Поэтому испугался и начал плакать. А я его вылепила. Вот таким».

Она была как цунами. За тем исключением, что Хиротаро цунами пока еще ни разу не видел. С него было достаточно одной Полины.

Когда она узнала, что его двоюродный дядя напал в Японии на русского цесаревича, она едва не лишилась чувств. Полина сама была наполовину русская, но суть заключалась даже не в этом. Оказалось, что ее отец служил мичманом на том самом фрегате «Путь Азова», который доставил тогда наследника в Нагасаки и потом в городок Оцу.

Хиротаро и сам был удивлен этим совпадением, но то, что произошло с Полиной, удивлением назвать было нельзя. Казалось, даже ваяние и все, что связано с искусством, стало вдруг волновать ее в меньшей степени, чем это нелепое стечение обстоятельств.

«А ты знаешь, кто еще был с ними на том корабле? Ты таблицу Менделеева на своих аптекарских курсах учил? Периодические элементы. Или как они там? Химия! Учил или нет?»

Совершенно сбитый с толку Хиротаро кивал, и она продолжала свое взволнованное горячее повествование:

«Там был сын Менделеева, мичман Владимир. И в твоем Нагасаки у него появилась морская жена. По контракту. Они все так поступали. Тоже мне – офицеры! А потом у них родилась дочь. И ее назвали в честь горы Фудзи. Ты знаешь ее? Внучку Дмитрия Менделеева? Она японка. Ты ее встречал?»

Хиротаро отрицательно качал головой, а Полина уже задумчиво смотрела в другую сторону.

«Представляешь, что было бы, если бы этот твой дядя тогда зарубил Николая? – говорила она, и взгляд ее становился отрешенным. – Где бы мы сейчас были все?»

Родители Полины познакомились в России в 1904 году. Ее будущая мать, которой тогда только-только исполнилось восемнадцать, приехала туда со своим отцом, известным французским адмиралом. Визит был скорее светский, чем военно-морской, и дочь адмирала закружилась по петербургским балам. На одном из них она увлеклась немногословным, но весьма элегантным офицером российского флота. А через два месяца его корабль вошел в Средиземное море, и она, сломя голову, бросилась к нему через всю Францию на свидание в Марсель. Еще через полгода они обвенчались в Петербурге.

Когда родилась Полина, ее мать захотела вернуться с ребенком во Францию. Мужа месяцами не было дома, и она очень скучала в окружении чужих русских людей. Однако родители ей отказали. По их мнению, Россия была теперь ее новой родиной, и, став женой офицера, она должна была служить этой родине точно так же, как ее отец всю свою жизнь служил Франции.

Их сердца смягчились лишь после начала войны летом 1914 года. Напуганные масштабами европейской катастрофы, они со слезами распахнули перед дочерью и внучкой свои объятья, но отец Полины не позволил увезти дочь во Францию. Несмотря на все уговоры, истерики жены и даже ее нелепую попытку самоубийства, девочка осталась в России.

Три года она воспитывалась постоянно сменявшимися гувернантками, то есть, по сути – никем. Отец приходил из боевых походов смертельно уставший, и ему не было никакого дела до ее кукол, до ее косичек, до ее платьев и до ее одиночества. В эти годы Полина научилась забираться по приставной лесенке на верхние полки в домашней библиотеке и сталкивать оттуда на пол огромные книги по искусству ваяния.

Так незаметно, за книгами, наступил 1917 год, и вскоре отец Полины уже нес службу на одном из кораблей Черноморской эскадры Врангеля. Начиная с десятилетнего возраста, Полина изучала географию по перемещениям того, что осталось от русского императорского флота. Одиннадцать лет ей исполнилось в Севастополе. Тринадцать – в Стамбуле. Четырнадцать – в убогом тунисском порту Безерта.

Африка не нравилась ей, но она привыкла к корабельному быту, и, когда ее безутешная матушка начала засыпать ее отца письмами, требуя вернуть дочь и попеременно называя его то «извергом», то «варваром», Полина сказала, что останется с ним. Во-первых, в свои четырнадцать лет она ненавидела даже саму мысль о предательстве, во-вторых, злилась на мать за то, что та бросила ее в семилетнем возрасте, а в-третьих, ей очень нравился мальчик Коля из военно-морского училища, которое тоже кочевало по морям следом за Черноморской эскадрой.

К 1923 году, когда ей исполнилось шестнадцать, училище перевели из порта куда-то в пустыню, в какие-то горные пещеры, и отъезд во Францию уже не казался ей таким страшным предательством. К тому же в Тунисе не было ни одного приличного скульптора.

Добравшись до городка Сен-Мало на севере Франции, она познакомилась со своим дедушкой, со своим новым папой и с братиком Клодом, родившимся, пока она листала в Петербурге огромные тома по живописи и ваянию. Через год на всех русских кораблях в Безерте спустили Андреевский флаг, и отец Полины перебрался в Париж, где по протекции адмирала устроился инженером на завод «Рено».

Хиротаро узнал всю эту русско-французскую историю почти сразу после знакомства с Полиной. Эта девушка в принципе не знала, что такое секреты. Кое-какие детали ускользали от него, но общая картина ее предыдущей жизни очень быстро стала ему ясна. Мешал, правда, его плохой французский язык, на котором он сбивчиво задавал вопросы, когда чего-то не понимал. В такие минуты Полина, не отдавая себе отчета, переходила на русский, и разговор заканчивался общим смехом к возмущению библиотекаря, шиканью церковного служки или к мимолетной улыбке официанта в кафе.

«Ты не понимаешь, – говорила она таким тоном, как будто было что-то забавное в том, что он не понимает русского языка. – Я тебя научу».

«Во-да, – повторял он за ней по-русски, опираясь на каменный парапет набережной рядом с мостом Пон-Нёф. – Бул-ка. Па-риж».

У нее были странные теории. Полина вполне серьезно считала, что все проблемы и неприятности в жизни существуют лишь из-за того, что год начинается зимой.

«Ты понимаешь? – горячо, и даже волнуясь, говорила она по-французски. – Зимой! Это же так противно. Слякоть и холодно. У меня, например, мерзнут руки».

Узнав, что китайский Новый год тоже празднуется зимой, она по-настоящему огорчилась.

«Вот видишь. Значит, и у вас в Азии не все в порядке. Год должен начинаться летом. Тогда все двенадцать месяцев будет счастье. Ты любишь лето? Ну, скажи. Нет, стой! Скажи «лето» по-русски. Давай-давай, говори. Ле-то».

Хиротаро послушно повторял за ней «лето», «давай», «водка», «жара» и еще множество разных слов, от которых Полина всегда смеялась, хотя сам он не находил в них ничего смешного.

«Хорошо, что тебя не слышат другие русские, – говорила она. – Они бы вообще умерли от смеха».