Флот, революция и власть в России: 1917–1921 Назаренко Кирилл
В армии и на флоте этот процесс был скрыт за внешними формами субординации. Не слишком наблюдательные офицеры продолжали снисходительно-покровительственно смотреть на матроса как на низшее, но, по сути, доброе существо. В то же время для достаточно развитого чувства собственного достоинства матросов становились все более нестерпимыми уставное обращение на ты, унизительные запреты, наподобие запрета посещения Летнего сада, запрета ездить на извозчике, запрета находиться в салоне трамвая, запрета курить на улице, запрета на посещение императорских театров, необходимость есть из общего бачка, становиться во фронт перед генералами и адмиралами и т. д. Осознание полной невозможности самому стать полноправным строевым офицером делало это чувство у матросов еще более сильным.
Проблема изменения отношений между офицерами и матросами не была тайной для проницательных руководителей ведомства. А. А. Ливен, занимавший в 1911–1914 гг. пост начальника Морского Генерального штаба, выпустил книгу, посвященную вопросам обучения и воспитания личного состава. Редко от высокопоставленного офицера того времени можно было услышать столь резкую оценку политического состояния флота: «Наши нижние чины вовсе не в наших руках, и настроение их вполне зависит от политических течений в народных массах. Они тесно связаны с толпой и резко отделены от своих начальников»[199].
Некоторые офицеры пытались проводить воздействие на матросов в форме произнесения речей перед строем. По словам В. А. Белли, имел к этому склонность, например, контр-адмирал И. Ф. Бострем. Однако адмиралу, «да, пожалуй, и не ему одному, не приходило в голову, что на шканцах находится далеко не вся команда, что революционно настроенные матросы вместо шканец давно ушли во внутренние помещения, а в первых рядах на шканцах стоят боцмана, фельдфебеля, старшины… Бодрые ответы на приветствия и пожелания командующего отрядом исходили от этой категории людей, а отнюдь не от всей массы матросов»[200]. Можно добавить, что традиционные формы воздействия офицеров на команду складывались во времена парусного флота, когда все обитаемые внутренние помещения корабля (батарейные палубы и кубрик) были практически лишены переборок и сравнительно легко обозримы, верхняя палуба, без надстроек, хорошо просматривалась. При этом вся жизнь парусного корабля сосредоточивалась именно на верхней палубе. Поэтому командир корабля и офицеры могли легко увидеть перед собой всю массу матросов, почувствовать их настроения, а значит, и повлиять на них. Когда же матросы начали «растекаться» по закоулкам стального корабля рубежа XIX – ХХ вв., они выпали из поля зрения офицеров и даже унтер-офицеров. Сложившаяся в парусные времена ротная организация команды стала мешать эффективному контролю над матросами со стороны командного состава. В начале XX в. в отечественном флоте матросы крупного корабля делились на несколько строевых рот, которыми командовали строевые офицеры. Так как роты должны были быть примерно одинаковыми по численности, в одну роту неизбежно попадали матросы разных специальностей, несшие службу в разных местах корабля. Вместе рота собиралась только при построениях и при весьма маловероятной операции – высадке десанта. Естественно, что строевые офицеры хорошо знали только тех матросов своей роты, с которыми они находились на боевых постах. Инженеры-механики не имели строевых обязанностей, не командовали подразделениями рот и представляли как бы группу консультантов при основном командном составе.
Ненормальность положения инженер-механиков вызывала недоумение сухопутного начальства. По воспоминаниям М. Ю. Горденева, когда сухопутный генерал – майор Ласский в начале 1907 г. инспектировал флотскую роту, которой командовал будущий мемуарист, его особенно поразило то, что мичман командовал ротой, а штабс-капитан инженер – механик стоял в строю. Удивление Ласского вызвало и то обстоятельство, что отделенными командирами флотской роты были строевые матросы 1-й статьи, тогда как унтер-офицеры-специалисты стояли в строю рядовыми[201].
Только в 1932 г. команда в зависимости от специальности была разделена на боевые части, которыми командовали офицеры-специалисты и старшины-специалисты, так что и на боевом посту, и в строю матрос стал подчиняться одним и тем же командирам.
Словом, в дореволюционном флоте «внешне дисциплина еще существовала, но корни ее постепенно подгнивали»[202]. Живые, яркие и исторически достоверные картины жизни офицеров и матросов русского флота предреволюционных лет даны в автобиографической повести Л. С. Соболева «Капитальный ремонт»[203].
Ее автор сам был гардемарином Морского училища и неоднократно бывал на кораблях флота у своего старшего брата, лейтенанта А. С. Соболева.
Необходимость некоторой модернизации взаимоотношений между офицерами и матросами была очевидна и для руководства флота после Февральской революции. Так, в середине сентября 1917 г. в Главном Морском штабе (ГМШ) был поднят вопрос об образовании «преимущественно из строевых офицерских чинов флота» комиссии для рассмотрения вопроса о дисциплинарных взысканиях[204]. Характерно, что инициатором отмены офицерских погон на флоте выступил не штатский морской министр либерал А. И. Гучков, а профессиональный военный контр-адмирал М. А. Кедров. Уже в эмиграции А. И. Гучков рассказывал: «Я расходился только с [вторым помощником морского министра] Кедровым: он стоял за уступки, я за большой отпор. У нас было раз резкое столкновение по вопросу о погонах. Что касается моряков, там резче была оппозиция против погон, и были случаи, когда команды целых судов сами сняли погоны. Кедров говорил, что нужно это узаконить, чтобы не было борьбы. Было решено упразднить погоны во флоте, причем Кедров ссылался на то, что в заграничных флотах допускается отсутствие (видимо, ошибка в стенограмме. Правильнее – «допускается наличие». – К. Н.) погон во флоте только в особых случаях[205]. Разошлись мы с ним в том, что он настаивал, чтобы это была общая мера, которая распространялась бы не только во флоте, но и на армию. Это была ошибка, потому что если мы на флоте не брались сохранить [погоны] (если бы пытались сохранить, вызвали бы целую систему столкновений), то в армии этот вопрос не был такой острый, во всяком случае, такие требования были [только?] в тылу. Мы могли сохранить [погоны в армии], и мы сохранили [их]»[206].
Накопившееся в душах матросов чувство унижения выплеснулось на поверхность во время революции. Этот всплеск антиофицерских настроений во многих случаях вылился в стихийные расправы, жертвами которых стали как вызывавшие персональную ненависть офицеры, так и случайные лица. Однако неправомерно видеть в стихийных расправах над офицерами плоды «большевистской агитации», как это делали сторонники Белого дела во время Гражданской войны, и как делают это некоторые современные историки. Эти расправы не были инспирированы какой бы то ни было партией, но все политические силы, поддерживавшие Февральскую революцию, одобрили их как следствие справедливого гнева масс. В 1917 г. существовала тенденция сильно преувеличивать степень разумности действий толпы матросов в первых числах марта 1917 г. «Достойно удивления, что это никем не руководимое движение с поразительной меткостью наносило свои удары. От стихийного гнева толпы пострадали только те офицеры, которые прославились наиболее зверским и несправедливым обращением с подчиненными им матросско-солдатскими массами»[207], – писал лидер кронштадтских большевиков Ф. Ф. Раскольников. У современников подобные отзывы порождали желание приписать стихийным расправам руководство какой-то политической организации.
Период сомнений в том, можно ли и нужно ли использовать бывших офицеров, прошел у высшего руководства Советской России достаточно быстро. Момент поворота официальной Советской власти от борьбы с офицерством к его использованию может быть датирован февралем – апрелем 1918 г. 3 декабря 1917 г. вышел приказ Верховной морской коллегии об упразднении категории строевых офицеров[208], что свидетельствовало об «антиофицерской» направленности политики нового руководства флота. 7 января 1918 г. видим новый приказ с несколько курьезным названием «О непроведении в жизнь приказа № 79 об уничтожении [категории] строевых офицеров»[209]. Полагаем, что отказ от ликвидации категории строевых офицеров означал поворот в сторону использования старых специалистов. Напомним, что именно строевое флотское офицерство, в подавляющем большинстве своем вышедшее из стен Морского корпуса, сохраняло наиболее замкнутый кастовый характер, по сравнению с другими «корпусами» морского ведомства.
Попытки проведения демобилизации позволяют дополнить картину отношения революционного руководства флота к офицерам. В январе 1918 г. П. Е. Дыбенко, который тогда считал себя наркомом по морским делам, хотя его статус не был точно определен, издал приказ об увольнении всего личного состава флота с 1 февраля 1918 г.[210] Этот приказ был издан в развитие декрета СНК о демобилизации от 29 января 1918 г. Однако демобилизация в условиях поспешного перехода части кораблей Балтийского флота из Ревеля в Гельсингфорс, а затем из Гельсингфорса в Кронштадт вряд ли была возможна. Уже в условиях начавшегося Ледового похода, 21 марта 1918 г. командующий морскими силами Балтийского моря А. М. Щастный и главный комиссар флота Е. С. Блохин издали приказ по флоту об увольнении всех офицеров военного времени и задержании кадровых[211]. Этот приказ укладывался в рамки дореволюционных представлений о более высоком месте кадровых военных в негласной иерархии различных категорий офицеров. Очевидно, что приказ отражал именно представление А. М. Щастного о кадровой политике, не случайно Е. С. Блохина впоследствии обвиняли в политической близорукости по отношению к командующему. Совет комиссаров БФ опротестовал этот приказ, не согласившись с «выбрасыванием с флота… черной кости»[212]. Протест против демобилизации офицеров военного времени вылился в пересмотр политики в отношении демобилизации офицеров вообще. Члены Центробалта И. П. Флеровский и С. Е. Сакс написали письмо наркомвоенмору Л. Д. Троцкому с просьбой прекратить демобилизацию офицеров по декрету 29 января 1918 г. хотя бы на шесть месяцев[213]. Реакцией на письмо был декрет СНК о «задержании офицеров», подписанный не позднее 28 мая 1918 г.[214]
Это было ясным свидетельством изменения политики в отношении строительства армии и флота.
29 января 1918 г. был отдан приказ по флоту и морскому ведомству «Об упразднении звания военно-морских чиновников, об именовании всех служащих по должности и о считании прикомандированных [служащими] по вольному найму»[215]. Под этим путаным заголовком скрывался приказ о ликвидации чиновничества морского ведомства как особой категории, приравнивании бывших чиновников к обычным гражданским служащим и о том, что все военнослужащие, не числящиеся в штате учреждения, а прикомандированные к нему, переводятся в разряд вольнонаемных.
Позднее никакого пренебрежения бывшими офицерами официальные советские органы себе не позволяли. Например, 6 апреля 1919 г. Н. И. Подвойский, занимавший тогда должность наркомвоенмора Украины, обратился в МГШ с просьбой указать кандидатуру для замещения должности комфлота Украины и командира флотского экипажа. Морское управление Украины выдвинуло на пост комфлота бывшего капитана 1 ранга А. И. Шейковского (в документе назван «Швейковским»), комиссаром при нем матроса А. В. Полупанова. В качестве командира экипажа был предложен С. В. Максимов, охарактеризованный как «прапорщик производства октябрь 1916 из второго балтийского [флотского экипажа]»[216]. На должность начальника Морского управления Украины был выдвинут «прапорщик по механической части»[217] А. Т. Дарморос (иногда встречается написание «Дармороз»). Через два дня Н. И. Подвойский в телеграмме на имя Л. Д. Троцкого просил откомандировать на Украину из Орла «бывшего капитана 2 ранга [Г. И.] Бутакова 4-го»[218]. Таким образом, главным критерием профессиональной пригодности моряка в этой переписке выступает его принадлежность к бывшему офицерскому корпусу, а конкретно – последний чин, полученный до революции с указанием на время производства для офицеров военного времени. Это заставляет предположить, что прапорщики, произведенные до февраля 1917 г., считались лучше подготовленными или более опытными, чем выпущенные при Временном правительстве.
Конечно, положение бывших офицеров в Красном флоте, особенно в 1918 г. могло быть очень тяжелым. Будущий адмирал советского флота И. С. Исаков вспоминал о своих раздумьях весной 1920 г.: «А потом, в каюте, я думал: почему мне должны верить больше, чем [Р.] Семченко (мичман, пытавшийся перебежать к белым. – К. Н.)? Что я не из дворян? Что участник Ледового похода и боев с англичанами на Балтике? Этого мало. Это не гарантия политической лояльности на всю жизнь. И еще, – значит, я расплачиваюсь не только за себя, но и за семченков. А сколько их? И где они маскируются? Получается, бывшее офицерство – вроде каиновой печати»[219]. Р. Семченко принадлежал ко второму выпуску ОГК, он учился вместе с Ф. Ф. Раскольниковым и И. С. Исаковым[220]. Некоторые бывшие офицеры прибегали к самоубийству. Так, 9 ноября 1918 г. в Москве бывший капитан 2 ранга Б. В. Муромцев явился для регистрации в Наркомат по морским делам и прямо в помещении наркомата застрелился[221]. Некоторые видные большевики высказывали мысли о том, что при строительстве новых вооруженных сил офицеры принесут не пользу, а вред. Так, при обсуждении «Декларации прав солдата», тех ее пунктов, где шла речь о выборности командного состава, «И. Л. Дзевялтовский предупредил “о возможности безработников”. На что Н. И. Подвойский, в частности, заметил: “пусть разбегутся офицеры”»[222].
Впрочем, и в те дни раздавались иные голоса. Так, большевик-подпольщик, солдат царской армии Н. И. Муралов, назначенный 3 ноября 1917 г. комиссаром Московского военного округа с правами командования, издал приказ № 3 о выборах командного состава во всех воинских частях. «В приказе содержалось обращение к солдатам при выборах не забывать “о тех офицерах, которые всегда были с вами и за вас”, а также о тех, кто не шел вместе с солдатами, но и не был “в стане… врагов” – они могут быть полезными “своими военно-техническими знаниями”»[223].
Впрочем, быт офицеров был довольно тяжелым, особенно по сравнению с привычными для них жизненными стандартами. Особая комиссия обследовала состояние Балтийского флота в начале осени 1918 г. и обнаружила очень плохую связь начальника морских сил моря с МГШ. Комиссия «конфиденциально» докладывала начальнику Уставного отделения МГШ В. В. Яковлеву: «Морской Генеральный штаб не имел и не имеет яркого представления о жизни Балтийского флота… Комиссия констатирует со стороны командного состава боязнь открыто заявлять о существующих обвинениях, предъявляемых ему на каждом шагу… Пример хотя бы в большом числе случаев наряда командного состава на черные работы и ни об одном из этих случаев не было доведено до сведения ни МГШ, ни – поэтому – высшей власти»[224]. При разборе дела всплыли жалобы, которые подавались ранее на явные нарушения прав комсостава, но при этом указывалось на невозможность сообщить о них «по причинам именно формального характера»[225]. Таким образом, уже в конце 1918 г. наряд командного состава (то есть бывших офицеров) на грязные работы считался в центре чем-то ненормальным, хотя на местах и практиковался.
Сами офицеры могли провоцировать недоверие к себе со стороны матросов тем, что не стремились принимать участие в боевых действиях против своих товарищей, выбравших белую сторону гражданского конфликта. Наиболее естественной формой избегания участия в боях было стремление занять посты в штабах. Об этом с возмущением писал, например, старший писарь Астрахано-Каспийской военной флотилии коммунист М. К. Журавлев в июле 1919 г. (орфография и пунктуация подлинника сохранены): «Наблюдаю у себя в штабе флотилии, которому подчинены все силы оперирующие на водах, как реки Волги так и берегов Каспийского моря следующее: начиная с Начальника штаба и кончая последним Помощником Начальника Распорядительной Части Штаба все офицеры бывшей старой армии при том Полит[ический]ком[иссар] Штаба Армейский кажется офицер, скажите Товарищи есть ли здесь хотя один человек рабочего класса? – нет. Знает ли хотя один человек коммунист их политику, их намерения и чем они дышут? – нет. Да, ведь у них над дверями красуется надпись без доклада не входить. Контролирует ли их действия Тов. пролетариат, согласно заявления Тов. Ленина? – не знаю, но кажется что нет. Зачем это офицерство засело в Штаб и на те должности которыя могли бы выполнять наши Тов. коммунисты, наши кровные моряки? Неужели не найдется у нас Тов. матроса который мог бы занять должность Комиссара Штаба и который контролировал бы их? Неужели не найдется опытных канцеляристов, которые все как говорится зубы проели на канцелярии и могли бы свободно дать сто очков вперед любому крокодилу, занять должность Начальника Распорядительной Части, его Помощника и флаг-секретарей? – сколько угодно. Даже приведу факт. Был Помощником Начальника Распорядительной части тов. Ярославцев, он сменен и удален со Штаба, а на его месте дали офицера, между тем как Тов. Ярославцев безусловно мог бы исполнять должность не только Помощника но даже самого Начальника Распорядительной Части, а тот же офицер если он cтoронник трудового народа пусть управляет боевым судном, а не сидит в тылу, а также и остальных можно я думаю разместить на соответствующий должности. Но, к сожалению если оставить одного двух трех бывших офицеров при Штабе то им будет скучно, и по всему видно, видно не хотиться им иметь дело с тружениками рабочими, им, так и снится своя семья, свой кружок, который они теперь уже сорганизовали в Штабе, и, теперь смело могут делиться своими убеждениями не имея помехи со стороны нашего брата»[226]. Справедливости ради надо заметить, что все же на мостиках боевых кораблей, особенно специальной постройки, стояли, в основном, офицеры, хотя бы и военного времени[227]. Впрочем, желание отсидеться в штабах было характерно не только для Красной армии и флота, но и для белых. Об этом писали в своих мемуарах почти все видные деятели контрреволюционных сил, не исключая и самого А. И. Деникина[228].
Существенными были бытовые трудности во время Гражданской войны. Осенью – зимой 1919–1920 гг. в памятной записке МГШ отмечалось, что служащие Морского Генерального штаба желают идти в строевые учреждения комиссариата, потому что в строю выше продовольственный паек и лучше вещевое довольствие, выше жалованье. Отмечалось, что в Москве служащие большую часть своей энергии тратят на поддержание своего существования, так как в помещении штаба полностью отсутствуют дрова, температура ниже ноля. В составе служащих МГШ «едва 30 % моряков». Даже в штабе коморси (командующего всеми морскими, озерными и речными силами Республики) выплачивается усиленный оклад, а в МГШ – «основной», значительно меньший. Авторы записки считали необходимым срочно уравнять паек, вещевое довольствие и жалованье служащих МГШ, строевых частей флота и штаба командующего морскими силами (коморси), а также обеспечить штаб дровами[229]. По мнению комиссара МГШ, «работают все сотрудники штаба, как низшие, так и высшие, вяло из-за плохого питания, холодного помещения и плохого поведения “высших инстанций”», например, начальников штаба командующего морскими силами (Б. С. Радзиевский. – К. Н.) и канцелярии Морского комиссариата (А. П. Яблонский. – К. Н.), привилегированного положения начальников отделов, «с которых не всегда требуют в полной мере трудовой дисциплины… Все служащие, как командного, так и некомандного состава живут в ужасных антигигиенических жилищных условиях, скученность, холод и болезни – это одна из главных причин вялости в работе»[230]. Копии этого письма были направлены члену РВС Д. И. Курскому, наркому внутренних дел Ф. Э. Дзержинскому и председателю ОО ВЧК.
Органы самоуправления, возникшие в армии и на флоте в 1917 г., были несовместимы со строительством регулярных вооруженных сил и крайне раздражали бывших офицеров, претендуя на контроль над ними. Постепенно начинается их упразднение. Так, 18 января 1919 г. РВСР принял решение о ликвидации судовых комитетов и назначении комиссаров на все суда флота. Одновременно при РВСР учреждался революционный трибунал[231]. То, что оба эти решения были приняты на одном заседании РВСР, явно свидетельствует о взятии курса на упрочение дисциплины.
Несмотря на бытовые трудности, статус морских офицеров повышался, постепенно приближаясь к дореволюционному. К январю 1920 г. в штабе Балтийского флота были разработаны «Временные правила о вестовых на судах флота», которые затем подверглись переработке в МГШ[232]. В штабе Балтийского флота предполагали использовать в качестве вестовых вольнонаемных из числа лиц не моложе 16 лет, не подлежавших призыву на военную службу. Согласно проекту, на кораблях, в экипаже которых на считывалось 5 командиров и менее, полагался один вестовой, от 6 до 15 – двое, от 15 (так в документе. – К. Н.) до 25 – трое, свыше 25 – четверо. Отдельный вестовой полагался флагманам и командирам кораблей 1 ранга, а также тем из командиров кораблей 2 ранга, которые могут обедать за отдельным столом (что обуславливалось особенностями конструкции корабля). Основной функцией вестовых была подача пищи на стол, уборка, исполнение обязанностей буфетчиков.
Постепенно оказались восстановлены и атриуты офицерского достоинства. 29 января 1920 г. Реввоенсовет Балтийского флота просил разрешить командному составу флота хранить и носить холодное и огнестрельное оружие, которое было дано комсоставу Красной Армии еще 29 июля 1918 г. Напомним, что оружие было изъято у офицеров по настоянию матросских комитетов еще в июне 1917 г. 1 февраля 1920 г. РВСР принял положительное решение по вопросу об оружии, а спустя пять дней оно было опубликовано в соответствующем приказе[233]. Любопытно, что строевым командирам вернули не только револьверы, но и кортики, тогда как комиссарам кортики не полагались. Об этом говорится, например, в табели вооружения ручным холодным и огнестрельным оружием частей артиллерии Кронштадтской крепости применительно к штатам мирного времени, объявленной в приказе по артиллерии крепости от 26 июля 1921 г.[234]
Кстати, разработанное в январе 1920 г. описание подвигов, за которые моряки могли быть награждены орденом Красного Знамени, практически буквально повторяет соответствующие места статута ордена св. Георгия (пункты 1–43) и Георгиевского креста (пункты 44–54), включая даже такие архаические формулировки, как попадание в амбразуру корабельной пушки, захват флага при абордаже и т. д.[235]
Фактически имело место восстановление определенных материальных и моральных привилегий, а также традиционного положения офицеров. Еще осенью 1921 г. вопрос о восстановлении положения командного состава стоял весьма остро, что видно из «Записки о флоте», которую бывший старший лейтенант Э. С. Панцержанский, тогда начальник Морских сил Черного моря и помощник командующего всеми вооруженными силами Украины и Крыма, направил 18 ноября 1921 г. Л. Д. Троцкому. В ней отмечалось, что тяжелое положение флота усугублялось «до мифической абсурдности полнейшей материальной необеспеченностью командного состава и старых моряков (сверхсрочнослужащих)»[236]. Автор полагал, что создание «незыблемого» положения для командного состава возможно только в случае практически полной замены матросов и подготовки «новых кадров личного состава, долженствовавших сменить непосредственных участников государственного переворота», обновления комиссарского состава и политической фильтрации самих бывших офицеров[237].
Ускоренная демобилизация армии и флота в 1921–1922 гг., по-видимому, и привела к тем результатам, на которые рассчитывал Э. С. Панцержанский. По свидетельству Ю. А. Пантелеева, уже летом 1922 г. положение командного состава было вполне традиционным, кают-компания вновь стала местом проведения досуга исключительно командиров, а обеденный ритуал на линкоре «Марат» выглядел практически как дореволюционный: «Более 25 командиров размещались за двумя длинными, параллельно стоявшими столами. За одним столом сидели помощник командира корабля, старшие специалисты (теперь их зовут командирами боевых частей) и строевые, за другим – все остальные. На белоснежных скатертях красовались старые линкоровские сервизы, подставки для вилок и ножей, мельхиоровые кольца для салфеток, разные кувшины и вазочки»[238]. Обращает на себя внимание то, что возродилась даже неформальная иерархия командного состава, когда строевые офицеры имели преимущество перед инженерами-механиками и врачами, что выражалось в рассаживании за столами. Судя по фразе Ю. А. Пантелеева, к «остальным» относились также и комиссары, то есть их неформальный статус не был слишком высоким. Вместе со вновь появившимися знаками различия по должностям, вновь начали действовать особые «ванны начсостава», появился и «краснофлотец – уборщик… каюты» и т. д.[239]
В то же время, восстановление привилегий командного состава вызывало резкую критику «снизу» и со стороны старых партийных работников. Так, В. М. Смирнов в своих «Тезисах о военной политике», обсуждавшихся на заседании военной секции VIII Съезда партии во второй половине марта 1919 г., писал о том, что происходит «кастовое обособление командного состава (резкая разница в окладах, право иметь вестовых на роли денщиков, льготные условия освобождения от службы по болезни и при содержании под арестом, выделение в особо привилегированную группу генштабистов и т. д.)»[240]
Хорошей иллюстрацией особенностей политики верховной власти в отношении строительства регулярной армии, отношения к бывшим офицерам, развития взглядов на взаимоотношения внутри вооруженных сил представляются изменения в военной форме. Очевидно, что военная форма – необходимый атрибут регулярной армии и флота. Изменения политического режима в любой стране всегда находят свое отражение в переменах военной формы. Во время революции 1917 г. и Гражданской войны каждый политический режим, пытавшийся утвердиться во всей России или на части ее территории, заявлял о себе в тех или иных изменениях во внешнем виде военнослужащих. Признаком радикальной революционности был протест против военной формы вообще и, в особенности, против знаков различия. Вместе с тем особая форма и знаки различия являются одним из важнейших атрибутов офицерского достоинства. В сухопутной армии во время Первой мировой войны наметилась тенденция к ношению офицерами солдатского обмундирования с офицерскими погонами и ременным снаряжением, то есть облик офицеров и солдат постепенно сближался, однако на флоте этого не наблюдалось.
16 апреля 1917 г., «по примеру всех свободных стран» в российском военно-морском флоте были отменены «все виды наплечных погон», а цвет кокарды изменен на красный. Вводились офицерские нарукавные знаки различия из золотого или серебряного галуна. Существенные изменения претерпела фуражка. Она приобрела «американский» (как тогда говорили) покрой – с большим прямоугольным козырьком, мягкой тульей без выпушек и черной шелковой лентой вокруг околыша. Подбородный ремешок заменялся на золотой шнурок, а кокарда – на «краб», эмблему в виде кружка с якорем, окруженную пышным венком из вышитых листьев и увенчанную золотой пятиконечной звездой. Появился новый предмет форменной одежды – двубортная черная тужурка пиджачного покроя[241]. 21 апреля для отличия военных моряков от торговых появился якорь красного цвета, вышивавшийся на левом рукаве, а описание новой формы было конкретизировано[242]. Временное правительство утверждало свое существование изменением морской формы.
Творчество в области внешнего вида моряков продолжалось до падения Временного правительства. Так, 24 октября 1917 г. был введен специальный нарукавный знак для бежавших из плена[243]. Надо полагать, что он копировал аналогичный знак, введенный 25 сентября в сухопутной армии, и представлял собой сложную конструкцию из бело-сине-красной, черно-желтой (или черно-белой) и георгиевской лент[244].
После свержения царя не только правительство изменяло форму моряков. По свидетельству Ф. Ф. Раскольникова, в марте 1917 г. «решением кронштадтских масс… уже были аннулированы погоны, и сухопутные офицеры отличались от солдат только лучшим качеством сукна своих гимнастерок. Более заметно выделялись морские офицеры синими кителями с шеренгой золотых пуговиц посередине»[245]. Следовательно, в Кронштадте не только морские, но и сухопутные офицеры не носили погон уже ранней весной 1917 г.
После Октября последовал декрет советского правительства об упразднении военной формы и знаков различия старой армии и флота. Декреты в те дни далеко не всегда исполнялись строго и быстро, поэтому затруднительно точно определить время, когда на флоте действительно перестали носить знаки различия, введенные Временным правительством. Формальная отмена знаков различия и каких-либо внешних признаков занимаемой должности, конечно, не означала отсутствие тех или иных неформальных признаков высокого статуса, ведь такие неформальные признаки всегда существовали и существуют в любом человеческом обществе. Однако сам факт отсутствия погон, галунов, петлиц, нашивок и тому подобного воспринимался солдатами, матросами и населением как важный символ равенства всех военнослужащих новых вооруженных сил. Отсутствие знаков различия в Красной армии и флоте причиняло существенные неудобства, но неприятие каких-либо форменных отличий среди матросской и солдатской массы было столь сильно, что вплоть до окончания Гражданской войны провести их в жизнь так и не удалось.
В январе 1919 г. советское правительство впервые ввело знаки различия в сухопутной армии в виде геометрических фигур (треугольников, квадратов, прямоугольников и ромбов), нашиваемых на рукав[246]. При всей скромности новых знаков различия и их разительном несходстве с дореволюционными, добиться их обязательного ношения не удалось, вероятно, по психологическим причинам. Неприятие любых знаков различия было столь сильным, что введение нарукавных знаков различия в Народно-революционной армии Дальневосточной республики в ноябре 1920 г. вызвало среди красноармейцев панические слухи о готовящемся возврате к погонам[247], что воспринималось как символ краха революции. В итоге действительно общеобязательные знаки различия по должностям и родам войск появились в РККА только в январе 1922 г.[248]
В морском ведомстве еще в начале 1919 г. был разработан проект новых знаков различия. В основу были положены «штаты» – круглые нарукавные нашивки с обозначением специальностей моряков, которые дополнялись шевронами и звездочками, обозначавшими должностную категорию. В отличие от армии, данный проект не был даже опубликован. Можно предположить, что отказ от введения на флоте знаков различия был связан, с одной стороны, с особенно резким неприятием внешних отличий революционно настроенной матросской массой, а с другой стороны – нежеланием командного состава флота носить слишком «демократичные» и резко отличающиеся от зарубежных аналогов знаки различия.
В итоге флот пришел к созданию знаков различия на основе нарукавных нашивок (декабрь 1921 г.), что вполне укладывалось в русло мировых тенденций развития военно-морской формы, тогда как Красная Армия получила уникальную систему знаков различия (на основе геометрических фигур), не имевшую и не имеющую аналогов в мире. Таким образом, в отношении морского командного состава Советская власть пошла на определенную уступку, сохранив более традиционные знаки различия, чем для сухопутной армии.
В современной литературе распространен тезис о том, что многие бывшие морские офицеры стали жертвами красного террора. Так, Ю. Н. Березовский приводит цитаты о казнях офицеров в январе 1918 г. на транспорте «Трувор» и гидрокрейсере[249] «Румыния» в Севастополе из известной книги С. П. Мельгунова «Красный террор», считая, что С. П. Мельгунов имеет в виду казни морских офицеров[250]. При внимательном чтении текста «Красного террора» мы нигде не обнаружили прямого указания автора на казни именно морских офицеров, тем более нет возможности на основе текстов С. П. Мельгунова оценить количество казненных моряков. Исходя из расчетов, приведенных нами выше, массовые казни морских офицеров в годы Гражданской войны представляются совершенно невероятными.
Остается еще один немаловажный вопрос: как морские офицеры, оказавшиеся в рядах РККФ, относились к Советской власти, из каких побуждений они ей служили? Н. Ю. Березовский считает, что «большинство российских офицеров»[251], оставшихся на службе в Красном флоте к весне 1921 г., были совершенно лояльны по отношению к новой власти, и приводит в подтверждение своего мнения цитату из резолюции VIII Съезда РКП(б) по военному вопросу. По его мнению, офицеры «либо внутренне стали на точку зрения Советской власти, либо силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить ей»[252]. Автор приводит цитату в урезанном виде. Полностью она выглядит так: «Даже если бы наша армия получила возможность в течение нескольких лет планомерно формироваться и подготовлять для себя одновременно новый командный состав, – и в этом случае у нас не было бы никаких принципиальных оснований отказаться от привлечения к работе тех элементов старого командного состава, которые либо внутренне стали на точку зрения Советской власти, либо силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить ей»[253]. (Кстати, эта фраза внесена в резолюцию съезда точно в том виде, в котором она была предложена в тезисах доклада Л. Д. Троцкого «Наша политика в деле создания армии»[254].) Очевидно, что в резолюции не констатировался факт перехода большинства офицерского корпуса на «точку зрения Советской власти», как показалось Н. Ю. Березовскому, это было бы абсурдно в марте 1919 г., а говорилось о возможности использования части офицеров, причем те, кто «внутренне стали на точку зрения Советской власти» противопоставлялись тем, которые «силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить» новой власти. Надо учитывать, что данная резолюция была направлена против сторонников партизанщины («Проповедовать партизанство, как военную программу, то же самое, что рекомендовать возвращение от крупной промышленности к кустарному ремеслу»[255]) и противников всякого использования бывших офицеров, поэтому в ней требовалось подчеркнуть именно возможность их привлечения в Красную Армию и Флот. И все же выражение «силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить», имеет довольно осторожный характер. Под «силой вещей» может подразумеваться все, что угодно, прежде всего, необходимость добыть себе и своей семье пропитание. Очевидно, что такой офицер при смене политической обстановки «силой вещей» оказался бы на службе у любой другой власти. А. В. Колчак говорил об офицерах, пошедших на службу Советской власти: «Я считал, что они поступают неправильно, они не должны были оставаться на службе. Я не мог, конечно, рассматривать их всех, как людей бесчестных: ведь большинство из них было поставлено в безвыходное положение, – надо было что-нибудь есть»[256]. Г. К. Граф замечал: «Вряд ли, однако, большевистское правительство имеет в них (офицерах. – К. Н.) надежных слуг. С той же легкостью, с которой они в первый раз изменили своим старым взглядам, они изменят и во второй и в третий разы, едва почувствуют первое колебание власти»[257]. Еще в 50-е годы генерал М. Д. Бонч-Бруевич писал в своих мемуарах: «Существует ошибочное представление, что подавляющее большинство прежних офицеров с оружием в руках боролось против Советов. Но история говорит о другом. В пресловутом “ледяном” походе Лавра Корнилова участвовало вряд ли больше двух тысяч офицеров. И Колчак, и Деникин, и другие “вожди” белого движения вынуждены были проводить принудительные мобилизации офицеров, иначе белые армии остались бы без командного состава. На службе в Рабоче-Крестьянской Красной Армии в разгар гражданской войны находились десятки тысяч прежних офицеров и военных чиновников»[258].
Правильность такой оценки событий рубежа 1917–1918 гг. подтверждает Г. К. Граф: «В результате было решено ультимативно предупредить Центробалт, что если должность командующего флотом будет уничтожена, то все офицеры сложат с себя свои обязанности… Центробалт был сильно обеспокоен неожиданным протестом офицеров и старался как-нибудь уладить дело. Для этого он пригласил их на общее собрание в Мариинский дворец. Офицеров собралось опять очень много, но уже в другом составе и настроении. Одни из них боялись последствий энергичного шага; другие – принадлежали к числу тех, кто не брезговал заискивать даже у большевиков. Только сравнительно немногие остались тверды в принятом накануне решении… Как и следовало ожидать, из этого первого и последнего открытого протеста офицеров Балтийского флота ничего не вышло. Они были и слабы, и нерешительны для таких серьезных выступлений. Они подчинились, да и не могли не подчиниться, так как были очень мало сплочены и материально зависели от службы. Может быть, это житейски и понятно, но грустно»[259]. Представитель другого политического лагеря, комиссар МГШ в конце января 1920 г. давал даже более высокую оценку бывшим офицерам, работавшим в штабе: «беспартийные, но многие из них лояльны и сочувствуют Советской Власти», и противопоставлял им лиц некомандного состава, которые «преданы Советской Власти постольку, поскольку им нужна служба и заработок»[260].
В конце марта 1919 г. Г. Е. Зиновьев (кандидат в члены Политбюро ЦК РКП(б), председатель Петросовета) разъяснял решение VIII Съезда: «Партийный съезд, попросту говоря, указал партии: военного специалиста приглашай, но пальца в рот не клади. Вот, коротко, смысл резолюции партийного съезда… Обсуждая эту резолюцию уже после съезда, решили смотреть на голосование съезда как на серьезное предостережение и указание Троцкому, что надо дать возможность коммунистам развернуться возможно больше в армии не в том смысле, чтобы иметь больше привилегий, а чтобы опираться на них, смотреть как на главную опору, привлекать и использовать специалистов, но иметь в виду, что это чуждый элемент и надеяться в общем надо только на себя. Надо работать не покладая рук, чтобы скорее создать собственный кадр надежных руководителей Красной Армии из рабочих и крестьян»[261]. То есть Г. Е. Зиновьев вел речь о том, что главной опорой в армии должны быть коммунисты, а не бывшие офицеры, причем намекал на то, что Л. Д. Троцкий не давал возможности коммунистам «развернуться возможно больше» в войсках, а уповал исключительно на офицеров.
Следует отметить трудность применения такого традиционного в советской историографии критерия, как социальное происхождение для выяснения политических симпатий офицеров (весьма специфической профессиональной группы) в условиях революции и гражданской войны.
Видимо, подавляющее большинство кадровых офицеров русской армии и флота эпохи 1917 г. было политически безграмотно и неспособно сделать осознанный политический выбор в бурную революционную эпоху. Это состояние психологически точно описал в своих знаменитых мемуарах А. А. Игнатьев: «Но беда моя была в том, что мыслить приходилось не о войсках, не о снарядах, а о чем-то отвлеченном, что я долго опасался именовать политикой. Офицерам подобным делом заниматься не полагалось. Сперва мысли продолжали лезть друг на друга, а когда я, потерев лоб, стал искать причину этой неразберихи, то с ужасом убедился в своей почти абсолютной политической безграмотности. Поступая в академию, я основательно изучил французскую буржуазную революцию. В первую русскую революцию узнал о существовании эсеров, вооруженных браунингами, и эсдеков, невооруженных, но более опасных для существовавшего режима, опиравшихся не на разрозненное крестьянство, а на организованные рабочие массы. Читал я как-то в Париже о Плеханове, но о других вождях “левых” партий даже не слыхал. В разнице между кадетами и октябристами разбирался плохо, так как не мог понять, чем отличается бородач-гастроном Миша Стахович – видный кадет (в действительности М. А. Стахович был октябристом. – К. Н.) – от моего корпусного товарища Энгельгардта – октябриста. С Пуришкевичем знаком не был, и речи его представлялись мне только не лишенной таланта болтовней. А Марков 2-й казался просто грубым хамом»[262]. И это писал многолетний военный атташе во Франции, генштабист, гвардеец, вращавшийся в «высших сферах», внук председателя Государственного совета, сын командующего военными округами и генерал-губернатора, племянник министра внутренних дел[263], а что же было спрашивать с рядового офицера?
Г. К. Граф красочно рисует состояние растерянности офицеров, вынужденных определяться со своими политическими взглядами. Весной 1917 г. в Гельсингфорсе офицеры попытались организовать нечто вроде профессионального союза, «но без всякой политической окраски». Местный Совет потребовал от офицеров определиться с политической платформой. «Как ни старались офицеры доказать, что они стоят вне политики и беспрекословно исполняют распоряжения Временного правительства, члены совета упорно стояли на своем и стали угрожать, что не допустят образования союза.
Пришлось изобретать “платформу”. Какой же могла быть платформа офицеров? Воспитанные в понятиях старых традиций и старого духа, они, тем не менее, не могли не считаться с обстановкой момента. Поэтому им оставалось только принять платформу законности, права и порядка. Платформа вышла несложной. В ней не говорилось ни про “завоевания революции”, ни о всемирном пролетариате и власти советов, но только о подчинении Временному правительству. Местным демагогам она не понравилась: они остались при убеждении, что офицерство – ненадежно и что за ним надо посматривать»[264].
С монархистом Г. К. Графом солидарен во взгляде на офицеров большевик Ф. Ф. Раскольников. Рассказывая о событиях Февральской революции, он пишет: «здесь мне впервые бросилась в глаза та легкость, с которой многие заядлые царисты отрешились и открестились от своих старых монархических воззрений тотчас после первой неудачи; здесь ход идей в одно мгновение ока определился ходом вещей»[265]. Описывая свою поездку к Красному Селу для организации отпора войскам Краснова – Керенского 27 октября 1917 г., Ф. Ф. Раскольников замечает: «Странное впечатление производил мой спутник (офицер гвардейского запасного Измайловского полка. – К. Н.): по внешности, по кругозору он был типичный гвардейский поручик старорежимных времен, что, однако, не помешало ему с головой окунуться в революцию в жажде кипучей работы. Неизвестно чем именно и с какой стороны захватило его движение. Вероятнее всего, дело решил простой случай. С таким же увлечением он мог бы работать и на стороне белогвардейцев. Но было что-то детски наивное в этом служении пролетарской революции молодого изящного офицерика, который, едва сознавая смысл происходящих событий, до самозабвения работал против своего собственного класса»[266]. Правда, затем Ф. Ф. Раскольников утверждает, что «такие славные оригиналы … встречались тогда редкими одиночками»[267].
Исключение в смысле политической сознательности составляли те немногие, кто примкнул к Корниловскому движению в августе 1917 г. или участвовал в «добровольческом движении» в послеоктябрьские дни; а также те, кто вступил в РСДРП(б) и другие левые партии до Октября (как В. А. Антонов-Овсеенко) или сразу после него (как М. Н. Тухачевский). Для остальных было практически безразлично – оказаться в рядах красных или белых. Политические убеждения большинства профессиональных офицеров ограничивались идеей воссоздания сильного в военном отношении государства в границах бывшей Российской империи. Эту цель заявляли белые, об этом свидетельствовала политика красных. Кто из них первым успевал мобилизовать офицера, на сторону той силы он и становился, причем, насколько можно судить, социальное происхождение в большинстве случаев не играло существенной роли. Естественно, что впоследствии, во время службы конкретного офицера в Красной Армии или на Флоте, у него возникали различные отношения с представителями политического руководства, с рядовыми красноармейцами и краснофлотцами. Далеко не всегда бывшего офицера, или тем более генерала, в РККА и РККФ окружала атмосфера доверия, создавались условия для его плодотворной работы. Зачастую необоснованные придирки и прямые оскорбления могли толкнуть офицера к изменению его политического выбора и попытке перейти на сторону белых, однако большинство мобилизованных Советской властью кадровых офицеров лояльно несло свою службу. В Красной Армии и Флоте расстояние между высоким служебным постом и арестом могло быть небольшим, правда и вчерашний арестант мог завтра занять руководящую должность. Например, 25 декабря 1918 г. начальник МГШ Е. А. Беренс и комиссар штаба Л. М. Рейснер в телеграмме, направленной в РВС БФ, просили освободить из – под ареста А. В. Домбровского (бывшего командира линкора «Полтава») «необходимого для разработки правил внутренней службы на судах»[268]. Уже 3 февраля 1919 г. А. В. Домбровский не просто был освобожден и назначен членом уставной комиссии, а занимал пост начальника штаба БФ[269].
После того как руководство РСДРП(б) окончательно взяло курс на строительство регулярной Красной Армии (март – апрель 1918 г.), большевики стали выглядеть значительно привлекательнее для кадрового офицерства, чем их тогдашние союзники – левые эсеры и анархисты. 21 марта издается приказ Высшего военного совета об отмене выборного начала в Красной Армии[270]. В то время как Л. Д. Троцкий в публичных выступлениях призывал к использованию опыта военных специалистов и насаждению дисциплины, лидер левых эсеров М. А. Спиридонова продолжала твердить о том, что «пора отбросить мечты о возможности воссоздания старой регулярной армии… Защитить революцию может только сам восставший народ»[271]. После разрыва с левыми эсерами и анархистами в июле 1918 г. образ большевиков в глазах кадрового офицерства становился еще привлекательнее.
В противоположность кадровым офицерам, офицеры военного времени воспринимали себя не как профессиональных военных, а как инженеров, учителей, служащих, студентов. У офицеров военного времени либо была гражданская профессия, либо существовали возможность и желание ее получить. На их политический выбор влияло, прежде всего, самоощущение представителя той или иной «гражданской» социальной группы, а кроме того, и возросшая самооценка после получения офицерского чина. Во взаимоотношениях кадровых офицеров огромную роль играли корпоративные связи, притяжение которых было значительно сильнее размытых политических взглядов. Конформизм кадровых офицеров по отношению к любой существующей власти усиливало то обстоятельство, что подавляющее большинство из них не имело других средств к существованию, кроме получаемых на военной службе. На политический выбор морских офицеров повлияло и то обстоятельство, что большинство их было сосредоточено в районах, где Советская власть утвердилась быстро и прочно.
О серьезном различии в механизме формирования политических симпатий и антипатий кадрового офицерства и офицеров военного времени пишет И. Н. Гребенкин: «Фигура Корнилова, как известно, была особенно привлекательна для армейской молодежи, тогда как говорить о его безоговорочной популярности в офицерской среде в целом не приходится. Своим участием в событиях Февральской революции (в первую очередь арестом членов царской семьи) Корнилов совершенно определенно позиционировал себя как революционный генерал, что делало его в глазах значительной части офицеров старой армии слишком левым и даже “красным”. Это обстоятельство серьезно повлияло на состав Добровольческой армии: не менее трети добровольцев составляла необстрелянная учащаяся молодежь, юнкера, кадеты, а также свежеиспеченные прапорщики, для которых верхом боевого опыта было участие в октябрьских уличных боях в Москве»[272]. И далее: «Своеобразная обстановка первых месяцев существования Добровольческой армии объективно формировала новый тип офицера, для которого “добровольческие” ценности уже приходили на смену традициям и ценностям старой императорской армии. Весьма интересное и важное наблюдение принадлежит полковнику И. Ф. Патронову, возглавлявшему в штабе Добровольческой армии отдел комплектования. Его внимание привлек образ действий и высказываний одного из молодых офицеров отдела – прапорщика Пеленкина, который являл собою тип добровольца-фанатика и был корниловцем, вероятно, более, чем сам Корнилов. Сущность этого явления Патронов пояснил на простом примере: если старые кадровые офицеры исполнили бы любой приказ командующего вне зависимости от собственного к нему отношения, то для добровольца-фанатика именно идея борьбы с большевизмом будет превыше воинской дисциплины и даже превыше обожания Корнилова»[273].
Различие в подходах к решению политических вопросов между кадровыми офицерами и офицерами военного времени подтверждает в воспоминаниях о Первом всероссийский съезде офицеров армии и флота Г. К. Граф: «Кадровые офицеры фронта и морские просто понимали задачу, а именно – что они должны выяснить общее состояние армии и флота, свое положение после переворота и выработать то направление, которого следует держаться. Другие же офицеры, главным образом, из недоучившихся студентов, еще с университетской скамьи зараженных социализмом и политиканством, требовали прежде всего выяснить отношение офицерства к революции. Полились нескончаемые прения. Каждый старался блеснуть красноречием и преданностью “завоеваниям революции”. Заседания тянулись по десять – двенадцать часов в сутки и привели только к тому, что все разделились на три группы: первая стояла на платформе Временного правительства, вторая – на платформе Совета рабочих и солдатских депутатов и третья – вне политики, то есть “дикие”»[274].
Большевик Ф. Ф. Раскольников вспоминал позднее, что в умах гардемарин ОГК, где он учился во время Февральской революции, существовал весь спектр политических взглядов: от монархических до социал-демократических. Некоторые гардемарины в конце февраля 1917 г. были настроены «контрреволюционно», тогда как с ними «вступили в резкий спор» другая часть гардемарин, «настроенных революционно и отдававших все свои симпатии наступавшим рабочим»[275]. Это подтверждает наше предположение о том, что вчерашние студенты, надевшие погоны «черных гардемарин», в большей степени интересовались «политикой» и имели более выраженные политические взгляды, чем учащиеся Морского корпуса.
Необходимость поднять авторитет командного состава и восстановить дисциплину была вполне очевидна руководству Красного Флота. Летом 1921 г. на совещании комсостава флота и ответственных работников-коммунистов при Политотделе Балтийского флота был поставлен вопрос не только о материальном, но и о моральном стимулировании специалистов из числа бывших офицеров[276]. В совещании приняли участие заместитель коморси бывший контр-адмирал П. Н. Лесков, начальник морских сил Балтийского моря бывший лейтенант М. В. Викторов, член РВС Петроградского военного округа И. К. Наумов, заместитель начальника Политотдела Балтфлота Посунько, комиссар МГШ и заместитель комиссара при Коморси В. Автухов, представитель МГШ, начальник Оперативного управления этого штаба М. А. Петров, командир линкора «Марат» бывший лейтенант Н. А. Бологов[277], инженер-механик эсминца «Орфей» бывший мичман военного времени Е. Д. Довжиков. Все участники, кроме М. А. Петрова, М. В. Викторова и П. Н. Лескова, были членами РКП(б).
Заседание открыл В. Автухов, заявивший, что происходит переход от разрушительной работы к созидательной и что в новых условиях необходима дружная работа командного и некомандного состава флота, а также «гражданственность». В качестве примера проявления последней он рассказал о том, съезд специалистов службы тяги железных дорог принял технические решения, которые предполагается утвердить на уровне руководства НКПС. В то же время докладчик отметил, что комсостав флота пассивно относится к работе. Им было замечено, что те командиры, которые не отличаются требовательностью, пользуются авторитетом «среди массы», а требовательные начальники – нет.
Е. Д. Довжиков выступил с докладом, суть которого сводилась к следующему: после революции «вся страна, состоявшая в прежнее время из тихого болота верноподданных, превратилась в клокочущую бездну… В эту эпоху каждый разрушитель был во много раз полезнее культурного человека, так как он обладал большей способностью к ломке…» Затем «на бурные волны революции льется успокаивающее их масло политического воспитания масс…» Однако «У спецов нет широкого взгляда на вещи, нет связи, нет сознания общего положения страны. В таких условиях работа спеца не может быть продуктивна». Ошибочен взгляд на спеца, «как он проявляется в настоящее время. Спец не просто машина, долженствующая выполнять ту или иную работу. Мало того, что он получит необходимые материальные условия для работы. Спец, кроме того, должен быть гражданином, в нем должна быть воля к работе… Ни голодный, ни сытый “раб-чиновник” реальной ценности нам не создаст… <…> Сейчас наблюдается в среде комсостава какая-то апатия, пагубное безразличие к кораблям, к команде и даже к самому себе»[278].
Практически те же вопросы ставились в докладных записках, направляемых с мест. В частности, в октябре 1921 г. в центр поступила записка А. К. Петрова. Лист с подписью автора в деле не сохранился, однако установить его личность можно по упоминанию о его службе в качестве начальника штаба Морских сил Северного моря, затем командующего Аральской военной флотилией и начальника минной дивизии Балтийского моря. Алексей Константинович Петров (1877–1931) был участником русско-японской войны на крейсере «Громобой», военно-морским агентом в Скандинавии в 1907–1911 гг.
Там он служил вместе с занимавшим пост военного агента А. А. Игнатьевым, который тепло вспоминал об А. К. Петрове[279]. К 1917 г. А. К. Петров был капитаном 1 ранга, вступил в Красный флот, после окончания Гражданской войны занимал посты морского атташе в Финляндии и Эстонии (1924–1925)[280].
А. К. Петров писал о том, что «в настоящее время та форма развала в которой находится флот, если разумно использовать все сложившиеся обстоятельства, может дать как разрыхленная почва основание для всходов и нового строительства флота»[281]. По мнению автора, прежде всего следовало ответить на ряд вопросов: нужен ли комсостав на флоте, какой комсостав имеется, как он до сих пор работает, какие необходимо предъявлять к нему требования, какие необходимы мероприятия для обеспечения планомерной деятельности комсостава? Первый вопрос очевидно риторический: «ответ на первый вопрос совершенно ясен и я его ставлю здесь только для систематизации»[282].
Автор записки делил комсостав на три большие группы: кадровых, офицеров, призванных из запаса и произведенных из кондукторов и унтер-офицеров. Первую группу он подразделял на подготовленных для занятия высших должностей, имеющих опыт (но, очевидно, по мнению А. К. Петрова, не готовых занимать ответственные посты) и молодежь. Офицеров, призванных из запаса, автор записки делил на опытных моряков-капитанов торговых судов, помощников капитанов и малоопытных штурманов, которые были в свое время «протащены… через какую-нибудь временную школу прапорщиков». Наконец, относительно третьей группы комсостава А. К. Петров замечал, что их быстро списывали на берег, а их опыт в должной мере не использовался.
Далее автор предлагал разделить комсостав на несколько групп по служебному положению:
1. личный состав штабов и управлений – высококвалифицированный;
2. педагогический персонал. Эти бывшие офицеры «несут свою ответственную работу вполне добросовестно» и представляют собой «очень ценный элемент, но по большей части непригодный по ряду причин к строевой службе»[283];
3. служащие в составе центральных технических и портовых учреждений. Они обособлены от флота и не могут вернуться на корабли;
4. немногочисленная администрация береговых учреждений;
5. комсостав кораблей, который в бытовом отношении обставлен хуже всего, как до революции, так и после нее.
Утверждение А. К. Петрова о том, что корабельные офицеры были до революции «обставлены хуже всего», нуждается в комментарии. Как будет показано далее, офицеры «плавающего флота» были материально обеспечены лучше офицеров береговой службы, однако А. К. Петров мог иметь в виду бытовые условия, которые на небольших кораблях могли быть очень тяжелыми, а также то обстоятельство, что офицеры, служившие на берегу, имели возможность дополнительного заработка (преподавательской или литературной работы).
«На долю нынешнего правительства России, и в частности, на долю высших начальников может выпасть ныне высокая честь поставив правильно вопрос об урегулировании положения судового состава, решить его на будущее по примеру многих постановлений Конвента Франции, сохранившихся доселе, внести новый принцип в дело строительства флота… Надо поднять корабельный личный состав из апатии и стремления обратить службу на чиновничью ногу… Если будет признано желательным такое положение, представляется возможным представить совещанию в самый короткий срок основные минимальные условия, которыми определится возможность приступить к работам по воссозданию флота»[284], – указывал А. К. Пет ров.
К необходимым для воссоздания флота мероприятиям автор относил:
1. скорейшее издание Устава флота;
2. создание постоянной аттестационной комиссии (для аттестации комсостава выше командира корабля);
3. создание постоянных аттестационных комиссий «на всех высших соединениях, дивизионах, отрядах, бригадах и т. п.»;
4. установление «удобного постоянного способа» разрешения трений между командирами и комиссарами;
5. повышение служебного положения начальников всех степеней (в том числе «хорошо обставить» их быт);
6. выделение материальными поощрениями службы на кораблях.
«Если Правительство желает иметь флот, надлежит правильно [материально] обставить его, профильтровав личный состав, все же остальное, побочное решение, ничего существенного не дает и Флот будет разлагаться и дальше»[285].
По мнению Э. С. Панцержанского, высказанному в ноябре 1921 г. в докладной записке на имя Л. Д. Троцкого, «с момента первого политического переворота – Февральской революции – и до настоящих дней, как бы доблестны и значительны ни были отдельные эпизоды на водных и морских фронтах в период гражданской войны, флот неизменно продолжал катиться вниз»[286]. При этом «Идеи порядка и дисциплины тонули в революционной фразеологии, а дух неповиновения, возникший и подогретый по вполне понятным причинам в начале революции, не был окончательно потушен на протяжении всей гражданской войны решительными и твердыми мероприятиями»[287]. К таким мерам автор записки относил как вполне традиционные для того времени меры (издание Морских уставов, политическую фильтрацию командного состава), так и несколько непривычные. Так, Э. С. Панцержанский ставил вопрос о «фильтрации» комиссаров, не объясняя ее целей. Смысл этого мероприятия, по нашему мнению, раскрывает следующий пункт его записки: «беспощадное искоренение демагогии в отношении оставшегося комсостава и создание ему незыблемого положения», а также «подготовку новых кадров личного состава, долженствовавших сменить непосредственных участников государственного переворота»[288]. Командующий Черноморским флотом предлагал полностью заменить рядовой состав флота и обновить комиссарский состав, чтобы положение командиров было «незыблемым». Сами же эти командиры представляли собой в подавляющем большинстве бывших офицеров дореволюционного флота, как было показано выше. Другими словами, Э. С. Панцержанский предлагал властям рассматривать Красный флот как часть «традиционных», а не «революционных» вооруженных сил. Совершенно очевидно, что реализация такого проекта была немыслима, ведь переход к вооруженным силам «традиционного» типа в рамках новой политической системы требовал длительного времени и разнообразных мер по чисткам командного состава, его политическому перевоспитанию. Практически предложения Э. С. Панцержанского были реализованы спустя примерно двадцать лет, после полной смены командного и рядового состава флота.
Не вдаваясь в обсуждение целесообразности этих предложений, отметим, что под этим проектом восстановления флота вполне мог подписаться любой кадровый морской офицер, независимо от политической ориентации. Напомним, что сам Э. С. Панцержанский, вплоть до своей гибели в 1937 г., так и не вступил в партию. Очевидны отличия предложений бывшего капитана 1 ранга А. К. Петрова и бывшего старшего лейтенанта Э. С. Панцержанского. Несмотря на меньший чин до революции и меньший стаж службы в царском флоте, Э. С. Панцержанский в своих предложениях идет гораздо дальше А. К. Петрова. Тот факт, что подобный проект мог быть выдвинут командующим флотом и появиться у председателя РВСР, свидетельствует о том, что в Красном Флоте к осени 1921 г. создалась атмосфера, далекая от революционного радикализма.
Летом 1921 г. был поставлен вопрос о подготовке нового командного состава. В конце августа помглавкомор А. В. Немитц и комиссар при нем И. Д. Сладков дали директиву помощнику начальника МШР по учебным делам и начальнику Морской академии М. А. Петрову о том, что следует иметь: Училище комсостава («приблизительно прежние обер-офицеры»); Высшую военно-морскую школу при Академии («приблизительно прежние штаб-офицеры») и Академию («творит военно-морскую науку»)[289].
Предусматривалось принимать в Училище лиц, окончивших школу второй ступени, то есть получивших среднее образование, в Высшую школу – окончивших Училище и проплававших три кампании на боевом корабле. Временно разрешить принимать в Училище окончивших школу первой ступени, а в Высшую школу – окончивших школу второй ступени из числа молодых командиров РККА и военных моряков, сдавших экзамен за школу второй ступени. В этом случае, как считалось, флот получит неполноценные кадры, но впоследствии будет осуществлен отбор лучших из них. В Училище предполагалось с первого курса ввести специализацию по артиллерийской или минной специальностям для будущих строевых командиров. Предполагалось учредить специальную общеобразовательную подготовительную школу для желающих поступить в Училище из числа моряков, не имеющих среднего образования.
В сентябре 1921 г. было созвано «Особое совещание об организации военно-морского образования»[290] «для суждения о директиве помглавкомора». Первое заседание состоялось 14 сентября. В нем участвовали М. А. Петров, С. И. Фролов, А. В. Шталь, Е. В. Самойлов, Р. А. Холодецкий, Ф. А. Брикс, Л. Г. Гончаров, Ю. А. Шиманский, Л. М. Беспятов, А. Д. Сапсай, Ю. Н. Шокальский, В. Е. Егорьев и Д. И. Удимов.
Были высказаны предложения ввести в систему образовательных учреждений курсы усовершенствования (подобие бывших Офицерских классов), сохранить Академию не только в качестве научного учреждения, но и для подготовки высшего комсостава (оперативного и конструкторского). Было высказано предположение, что Военно-морская Академия сольется с Военной Академией, если будет создана особая Высшей военно-морской школы. Это предположение не нашло понимания у участников заседания. Большинство высказалось против ранней специализации учащихся Училища комсостава, за то, чтобы ограничиться лишь их делением на строевое и техническое отделения (в составе технического отделения – кораблестроители, механики и электротехники). Прозвучало мнение об устарелости деления на кораблестроительную и механическую специальность, но большинство высказалось за это деление.
Второе заседание собралось 15 октября 1921 г. Основным вопросом было «понижение уровня [подготовки] учащихся», окончивших школу второй ступени. Указывалось на недопустимость понижения требований к выпускникам Училища, так как Военное ведомство вернулось к дореволюционным стандартам подготовки командиров и увеличило срок обучения в военных училищах для тех, кто не получил полноценного среднего образования[291].
Результатом стал проект новой директивы помощнику начальника МШР по учебным делам и начальнику Морской академии М. А. Петрову. В нем говорилось о том, что следует признать нормой трехлетнее обучение в Училище комсостава (для окончивших школу второй ступени). В Училище должно быть два отдела: военно-морской (строевой) и технический. Вторая ступень обучения включала Курсы усовершенствования (продолжительностью 20 месяцев – две зимы и одно лето), куда следовало принимать командиров, окончивших Училище и проплававших две кампании. Для будущих командиров и помощников командиров кораблей предусматривалось иметь курсы при Морской академии (восьмимесячные). Третья ступень образования – Морская академия (с трехлетним курсом)[292].
Из изложенного видно, что система подготовки морского командного состава вернулась к дореволюционным стандартам. Причем это было не замаскированное, а открытое возвращение к прошлому, когда дореволюционные стандарты подготовки выступали в качестве эталона.
Постепенно начинают вырабатывать правила прохождения службы. 26 апреля 1922 г. Э. М. Склянский утвердил «Правила о порядке аттестования комсостава НКМД». Предполагалось что раз в год, в сентябре, непосредственный начальник и комиссар будут аттестовать командиров при условии не менее чем трехмесячной совместной службы с аттестуемым в мирное время и двухмесячной – в военное[293]. Характеристика должна была представлять «общий, полный, краткий, выпуклый, законченный очерк, не уклоняющийся от прямой цели аттестования». Затем аттестацию должна была рассмотреть аттестационная комиссия. Не позднее 25 октября аттестация, вне зависимости от решения комиссии, утверждалась начальником и комиссаром. Заключение сообщали аттестуемому, остальное содержание аттестации оставалось совершенно секретным. Заключение могло иметь пять вариантов: соответствует должности, достоин повышения (очередного или внеочередного), требует перемещения на другую должность, необходимо увольнение со службы, достоин направления на учебу. Аттестуемый мог подать мотивированную жалобу, «по возможности основанную на документах». За недобросовестную аттестацию начальник и комиссар несли ответственность в дисциплинарном или судебном порядке. После аттестации составлялись кандидатские списки из достойных повышения, отдельно «в очередь» и «не в очередь»[294]. «Правила» определяли, кем и кому должны даваться аттестации[295]. Таким образом, в определенной степени возрождалась дореволюционная система продвижения по службе, хотя понятие «старшинства» во всем его дореволюционном объеме восстановлено не было. В данном случае можно рассматривать новую систему аттестаций как реализацию идеи, сформулированной летом 1911 г. помощником начальника МГШ контр-адмиралом А. Д. Сапсаем[296]. Кстати, сама эта система имела немецкие корни, на что прямо указывал А. Д. Сапсай в своей записке («В Германском флоте офицер, давший неверную или небрежную аттестацию, увольняется»[297]).
В современной литературе широко распространено представление о том, что в ходе демобилизации после окончания Гражданской войны с флота в угоду красным командирам, оставленным на службе исключительно по идеологическим мотивам, были в первую очередь уволены отличавшиеся высоким профессионализмом «старые» офицеры. Особенно ярким выразителем этих взглядов является С. В. Волков[298]. Рассмотрим этот вопрос, опираясь на источники.
В марте 1921 г., как уже говорилось выше, на флоте насчитывалось около 10 000 человек комсостава, включая 6559 бывших офицеров. В таком случае не более 3500 человек комсостава флота будут составлять лица, не получившие до революции офицерского чина, то есть либо бывшие чиновники, либо бывшие сухопутные офицеры, либо выдвиженцы послереволюционного времени из матросов или ранее не служивших.
На 8 сентября 1924 г. из 2696 человек командного состава, находившихся в рядах флота, красных командиров имелось всего 194 чело века[299], то есть чуть больше 7 %. Другими словами, из 6559 бывших офицеров, остававшихся на флоте в марте 1921 г., было уволено при демобилизации около 4 тысяч человек (около 60 %), тогда как «красные командиры», выдвинувшиеся во время Гражданской войны, подверглись увольнению почти поголовно. Надо учитывать, что почти все 194 красных командира, служивших в сентябре 1924 г., были выпускниками военно-морских учебных заведений 1922–1924 гг. Если они и принимали участие в Гражданской войне, то на должностях рядовых краснофлотцев или красноармейцев. Так, только «в 1922 г. командное училище выпустило 82 командира из 518 курсантов, принятых в 1918 г.»[300].
Это подтверждается и расчетами других исследователей. С. А. Федюкин полагал, что на флоте в 1924 г. из потомственных дворян происходило 26 %, а из рабочих – 13 % командного состава, на Балтийском флоте высший комсостав состоял в начале 1927 г. из дворян на 71 %, а среди командиров кораблей дворян было 90 %[301].
На 1 мая 1928 г. бывших офицеров оставалось на флоте всего около 25 % (среди командного состава)[302]. Следовательно, обновление комсостава флота пришлось не на окончание Гражданской войны и демобилизацию флота, а на период реформирования РККА в середине 20-х годов, возможно, что пик этого процесса пришелся на 1926 г.[303]
В сухопутной армии наблюдалась похожая картина, с поправкой на то, что сухопутный командный состав был более многочисленным, а его текучесть была значительно больше, так как боевые потери сухопутного офицерства были несравнимы с потерями офицерства морского[304]. По мнению С. И. Гусева, который докладывал на Пленуме ЦК РКП(б) в феврале 1924 г. как представитель Комиссии по обследованию текучести и состояния снабжения армии, «во всех наших главных управлениях имеется засилье старых спецов, генералов, имеющих очень солидный возраст… РВСом не велось политики, направленной к тому, чтобы постепенно сменять старых спецов и ставить новых работников, которые у нас вырабатывались в годы гражданской войны, которые после гражданской войны обучились и которые способны были бы теперь занимать более высокие посты и справляться с делом лучше, чем старые спецы… Первый выпуск Академии Генерального штаба, состоявший из тех рабочих и крестьян, которые в течение гражданской войны командовали нашими частями в Красной Армии, которые потом, по окончании войны, пошли учиться, – этот выпуск в подавляющем своем большинстве демобилизован из Красной Армии. Они заявили мне (я беседовал с двумя – тремя товарищами), что положение их в Красной Армии невыносимо. Их заедают старые спецы. На этот счет я бы мог привести немало цифр…»[305] Заместитель председателя РВС СССР Э. М. Склянский, полемизируя с С. И. Гусевым по ряду вопросов, тем не менее признал, что «у нас в армии положение в смысле заработка невыносимо… красные командиры-рабочие получают на заводе гораздо больше, чем в армии и, естественно, из армии бегут, пытаясь всякими правдами и неправдами демобилизоваться»[306].
Ситуация с оплатой командного состава приводила к тому, что в вооруженных силах оставались те, кому «некуда было пойти», то есть профессиональные офицеры, не имевшие гражданской специальности. Это как раз и были офицеры дореволюционной формации, как окончившие военные училища мирного времени, так и попавшие в школы прапорщиков военного времени прямо с гимназической или семинарской скамьи. Кроме того, среди них продолжали жить корпоративные традиции, усвоенные в дореволюционной армии и приводившие к обвинениям со стороны «красных командиров» в особой сплоченности, групповщине, в «заедании» молодых кадров и т. п. Не следует думать, что для усвоения корпоративных традиций «старой» армии обязательно требовалось быть кадровым офицером, прошедшим военное училище до мировой войны. Напротив, среди офицеров военного времени жило сильное стремление быстро адаптироваться к новой среде, стать «настоящими» офицерами, что приводило к быстрому и прочному усвоению таких традиций, особенно если жизненный опыт этих молодых офицеров до службы был невелик. Другими словами, положение «старых специалистов» в Красной Армии 20-х годов было не таким уж беспросветным, как пытаются это показать некоторые современные авторы[307]. На стороне бывших офицеров, кроме их профессиональных знаний и навыков, были корпоративные традиции. «Давление» же красных командиров на бывших офицеров в 20-е годы значительно ослаблялось стремлением первых уйти из армии. Особенности отношений «старого» офицерства с выдвиженцами на командные должности из матросов после Гражданской войны были тонко подмечены писателем Л. С. Соболевым[308].
Кроме политических причин увольнения бывших офицеров с флота были и другие. Так, состояние здоровья людей, прошедших Первую мировую и Гражданскую войны оставляло желать лучшего. В июне 1924 г. было обнаружено, что среди 156 командиров Смоленского гарнизона полностью здоровых было всего 8 человек (5 %), из 94 освидетельствованных командиров Каспийского флота было признано нуждающимися в лечении 47. Среди членов ВКП(б) – средних и старших командиров Украинского военного округа, по результатам анонимного анкетирования, заявили о себе как о больных более 40 %. В ходе сплошного медицинского освидетельствования комсостава Кавказской армии оказалось больных командиров – 44,8 %, политработников – 56,8 %, административного состава – 53,6 %, медиков и ветеринаров – 63,7 %. Подавляющее большинство больных страдало от таких болезней, как «истощение, малокровие, неврастения, туберкулез»[309]. Нет сомнения, что такая же картина наблюдалась на всех флотах. Можно вспомнить о жалобах на состояние здоровья русского морского офицерства еще после русско-японской войны, что вызывалось слабым отбором кандидатов для обучения в Морском корпусе. Очевидно, что возраст «старого офицерства» был выше, а состояние здоровья – хуже, чем у выдвиженцев – краскомов. Представление о том, что бывшие офицеры представляют опасность для Красного флота усиливалось в течение 20-х годов. На флоте продолжали существовать офицерские традиции, ОГПУ считало это опасным. В 1930 г. среди прочих «отрицательных проявлений» отмечалось «возрождение старых офицерских традиций» в виде выпускного вечера Минного класса[310], распространения неуставных нагрудных знаков об окончании учебных заведений, а также попыток считать «старшинство в чине» относительно других командиров.
В феврале 1929 г. ОО ОГПУ начал бить тревогу по поводу большого процента «бывших дворян и прочих» среди комсостава флота[311]. 3-й отдел ОО ОГПУ насчитал таковых 60,8 % (1018 чел.) командного состава, тогда как рабочих и крестьян – всего 39,2 %. Сотрудники ОО ОГПУ отмечали, что «небезынтересно и то обстоятельство, что наиболее важные штабы морей имеют наибольший процент дворян»: в штабе Балтийского флота – 85 %, Черноморского – 61 %, Дальневосточной флотилии – 50 %, при том, что коммунистов в штабе Балтийского флота было всего 36 %, а в штабе Дальневосточной флотилии – 67 %. «Совершенно ясна тенденция – красный комсостав и членов партии направляют на второстепенные флоты. Против тех же, которые попадают в научные учреждения и центральные управления – ведется кампания и они изолируются по мотивам “малой квалификации” от работы, исполняя чисто канцелярскую работу»[312]. В штабе Балтийского флота ОО ОГПУ обнаружило «13 бывших офицеров» – 4 бывших лейтенанта, подпоручик, мичман и 9 гардемаринов, также записанных в бывшие офицеры. Любопытно, что если сложить перечисленные категории, получится 15 бывших офицеров и гардемаринов, а не 13. На линкорах – 24 бывших офицера, в том числе 5 «бывших лейтенантов и выше». В этом месте на полях начальник Морских сил СССР Р. А. Муклевич написал: «Проверить. Рабочие и крестьяне растут снизу, неудивительно, что на высших должностях их нет. Адмиралы уже умерли или постарились»[313]. В ответном письме заместителю начальника ОО ОГПУ Я. К. Ольскому (Куликовскому) Р. А. Муклевич указывал на неверность цифр ОО ОГПУ и убеждал его руководителей в том, что с политической лояльностью командного состава флота все обстоит благополучно. Для нас важно заявление Р. А. Муклевича, поскольку в нем отражено понимание естественного процесса смены «старого» командного состава «новым».
Итак, можно констатировать, что отношение высшего руководства Советской России к «старым» офицерам сложилось достаточно быстро (к весне 1918 г.) и было вполне определенным: генеральный курс был взят на строительство регулярной армии с обязательным использованием офицерских кадров и созданием для них необходимого минимума условий для деятельности. Тормозом в этом процессе служили не колебания верхов, а позиция низов – рядовых солдат и матросов, которые подозрительно относились к любым акциям властей, направленных, как им казалось, на восстановление позиций старого офицерства. Эту позицию разделяла и часть старых большевиков. Главным логическим аргументом в пользу антиофицерских настроений было утверждение о нелояльности к Советской власти «старого» офицерства в основной массе. В действительности, на наш взгляд, имело место распространенное чувство недоверия масс к бывшим офицерам, сочетавшееся с желанием занять командные высоты в армии.
Противоположная установка существовала у старых большевиков по отношению к матросам. К Октябрю 1917 г. моряки завоевали репутацию «красы и гордости революции», которая и закрепилась за ними позднее в публицистической и научно-исторической литературе. В то же время, дискуссия о причинах и ходе Кронштадтского восстания 1921 г. поставила вопрос о выступлении матросов против большевиков. Такой поворот традиционно пытались объяснить сменой состава матросов Балтийского флота за годы Гражданской войны, появлением среди них политически незрелых новобранцев, «иван-моров», однако последние исследования вполне убедительно показывают, что «главными действующими лицами [Кронштадтского мятежа] были военморы л[инейных] к[ораблей] “Петропавловска” и “Севастополя”, и военморы безусловно не молодые, ибо таковых там было меньшинство…»[314] «В результате на линкорах “Петропавловск” и “Севастополь” – главной политической и боевой силе восстания – старослужащие составили 4/5 их команды»[315].
Процент членов РКП(б) среди моряков Балтфлота был очень высоким. По данным М. А. Молодцыгина, в 1920 г. «коммунистами являлись 9 тыс. военных моряков Балтфлота из 18,9 тыс. чел. – 47,9 % (март)»[316]. Через год, в марте 1921 г. численность Балтийского флота составляла 20 350 чел., то есть выросла незначительно. Вряд ли в несколько раз сократилась за это время партийная прослойка среди моряков. Процент коммунистов в сухопутных войсках был значительно меньше. Так, в июне 1920 г. в 4-й армии Западного фронта партпрослойка составляла 12,6 %, в 1-й конной армии в апреле– мае того же года – 10,7 %, в частях непосредственно подчиненных штабу Западного фронта – 8,1 % (июнь). В 12-й армии Юго-Западного фронта членов партии в феврале 1920 г. было 17,6 %, в 5-й отдельной армии – 10,7 %. По родам войск члены партии распределялись в апреле 1920 г. в 9-й армии (действовавшей на Северном Кавказе) следующим образом: максимальная партийная прослойка – в авиачастях – 25,8 %, затем – в автоброневых частях – 14,3 %, кавалерийских –13,5 %, железнодорожных – 13,3 %, связи – 12,4 %, инженерных – 11,7 %, артиллерийских – 11,1 % стрелковых – 9,2 %, а в тыловых – 6,2 %. Даже в таком технически сложном роде войск, как авиация процент коммунистов был ниже, чем на Балтийском флоте. В авиачастях действующей армии в начале 1920 г. среди летчиков и летчиков-наблюдателей было 24,1 % коммунистов, а на 15 ноября того же года – 37,8 %373. Другими словами, процент коммунистов на Балтике был очень высок, выше чем где бы то ни было в сухопутной армии. Несмотря на это, Кронштадтский мятеж состоялся.
Примечательно, что именно экипажи линкоров были главной движущей силой революционного движения на флоте в 1917 г., они же оказались в центре событий в марте 1921 г. Вместе с тем команды кораблей Минной дивизии Балтийского флота были наименее революционны, о чем свидетельствуют монархист Г. К. Граф и большевик Ф. Ф. Раскольников. После Октября экипажи эсминцев относились к Советской власти критически, а летом 1918 г. петроградские власти вынуждены были и вовсе разоружить корабли Минной дивизии[317]. В то же время на малых кораблях флота религиозные настроения были, по-видимому, сильнее, чем на больших. Вот один пример. 28 июня 1918 г. наркому Л. Д. Троцкому С. Е. Саксом была направлена телеграмма: «По военному ведомству [вышел] приказ, разрешающий полку или какой-либо части пользоваться услугами духовенства за счет государства. На основании этого дивизия подводных лодок Балтийского моря вышла с ходатайством о предоставлении им права найма Священника (с прописной буквы в оригинале. – К. Н.) с отнесением расхода на счет государства. [Прошу] указаний, не встречается ли с Вашей стороны препятствий для удовлетворения ходатайства. Сакс»[318].
Единственным непротиворечивым объяснением такой смены политических симпатий представляется следующее. Матросы во время Первой мировой войны, а особенно матросы крупных надводных кораблей, находились в совершенно других условиях, по сравнению с солдатами на фронте. Служба матросов крупных кораблей практически не отличалась от службы в мирное время. Участие этих кораблей в боевых действиях было эпизодическим, а потери экипажей – ничтожными по сравнению не только с сухопутной армией, но и с экипажами подводных лодок, тральщиков или эсминцев. Вообще, на малых кораблях, особенно на подводных лодках, служба была, во-первых, значительно напряженнее и опаснее, во-вторых, роль каждого матроса малого корабля в обеспечении его боеспособности была значительно выше, а в-третьих, на тральщике, подводной лодке или миноносце у матросов было гораздо меньше возможностей укрыться от глаз начальства, чтобы обсудить волновавшие их проблемы, поделиться собственными взглядами на происходящее. Служба на малом корабле значительно сильнее сплачивала командный состав и матросов. Наконец, аудитория у нелегального агитатора на крупном корабле всегда шире, чем на небольшом, поэтому даже один – два члена революционной группы способны создать там ячейку сторонников и организовать выступление, пример чему – восстание на броненосце «Потемкин».
На крупных кораблях для матросов прибавлялось еще несколько важных раздражителей. Это полное отсутствие возможности выделиться, совершить подвиг, получить медаль, крест или, как высшую награду, производство в офицеры, так как в «полноценные» строевые офицеры невозможно было попасть из-за существовавшего сословно-образовательного барьера, который после Февральской революции сменился образовательным. В сухопутной же армии даже в царское время было законным производство нижнего чина в офицеры за боевые заслуги, при отсутствии образовательного ценза (предъявлялось только требование самой элементарной грамотности).
Многолетняя монотонная служба была, пожалуй, основным источником недовольства моряков. Ведь подавляющее большинство экипажей линкоров прослужило к 1917 г. от 4 до 8 лет, и нетрудно посчитать, насколько увеличились их сроки службы к 1921 г. В конце 1917 г. демобилизационные настроения на флоте были практически так же сильны, как и в сухопутной армии. 16 ноября 1917 г. приказом ВМК № 12 были уволены со службы матросы срока призыва на действительную службу 1905 г. с 1 декабря 1917 г., а 1906 г. – с 15 декабря[319]. Таких насчитывалось примерно 8,5 тысяч человек. Однако к середине января 1918 г. увольнение этих категорий было еще «не вполне закончено»[320]. 30 декабря 1917 г. матросы призыва 1908–1910 гг. потребовали уволить их не позднее 15 февраля 1918 г.[321]
Кстати, в сухопутной армии в период позиционных боев также усиливалось недовольство солдат войной, в период маневренных боевых действий (даже отступлений) недовольство проявлялось меньше. «В сводках военной цензуры неоднократно подчеркивалось, что “плохое настроение вызвано бездействием”, что все за мир, так как “осатанело стоять”, что “бездействие увеличило количество толков о мире”, что “опротивели окопы”»[322]. Легко себе представить, что на бездействовавших линкорах и изредка выходивших в море крейсерах ощущение томительного бездействия было еще более угнетающим, чем в окопах.
Революционной пропаганде способствовало то, что в Петро граде, Гельсингфорсе или Ревеле было легко достать нелегальную литературу. Специфика рядового состава парового флота такова, что конфликт матросской массы с офицерством становится почти неизбежным и более острым, чем аналогичный конфликт в армии. Восстания моряков в России (в 1905–1906 и 1917 и 1921 гг.), в Австро-Венгрии (в феврале 1918 г.), в Германии (в ноябре 1918 г.), во французском флоте в Черном море (в апреле 1919 г.), в британско-индийском флоте в Бомбее (в феврале 1946 г.) подтверждают эту тенденцию. Вероятно, причинами такого поведения матросов являются не только принадлежность многих из них к рабочему классу и сравнительно высокий уровень общего образования и специальной подготовки, но и особенности повседневной жизни на кораблях, превратившихся в огромные, сложные, но часто бездействующие механизмы.
Тенденция к обострению отношений матросской массы и офицеров наблюдалась в русском флоте задолго до 1917 г. Протопресвитер армии и флота (в 1911–1917 гг.) Г. И. Шавельский писал: «Детальнее говорить о флоте мне трудно: я сравнительно мало наблюдал внутреннюю жизнь флота, меньше был знаком с его личным составом и с его распорядками и укладом всей его жизни. При моих сравнительно не частых соприкосновениях с флотом у меня получалось впечатление, что в отношениях между офицерами и матросами есть какая-то трещина. Мне тогда казалось, что установить добросердечные отношения между офицерским составом и нижними чинами во флоте гораздо труднее, чем в армии. Это зависело и от состава нижних чинов и от условий жизни во флоте. Армейские нижние чины были проще, доверчивее, менее требовательны, чем такие же чины флота. И разлагающей пропаганде они подвергались несравненно меньше, чем матросы, бродившие по разным странам и портам. Совместная жизнь матросов с офицерами бок о бок на кораблях, при совершенно различных условиях в отношении и помещения, и пищи, и разных удовольствий, и даже труда – больше разделяла, чем объединяла тех и других. До революции флот наш блестяще выполнял свою задачу. Но матросская масса представляла котел с горючим веществом, куда стоило попасть мятежной искре, чтобы последовал страшный взрыв. И этот взрыв в самом начале революции последовал и унес он множество жертв»[323].
Это взгляд со стороны. А вот что писал о взаимоотношениях офицеров и матросов В. А. Белли: «Первой особенностью обстановки во флоте, когда я в него пришел совсем молодым офицером, было ослабление авторитета офицеров в глазах матросов, взаимное недоверие, а отсюда – понижение уровня дисциплины. Точнее сказать, внешне дисциплина существовала, но корни ее постепенно подгнивали»[324]. Он же отмечал, что во время войны «становилось томительно скучно от бездеятельности. Наряду с этим с фронтов шли невеселые сведения, внутри страны постепенно нарастало недовольство правительством, войной и начавшимися продовольственными затруднениями. Да и на кораблях росло революционное движение»[325].
Протестные настроения были присущи матросам, особенно из экипажей крупных кораблей. Они, в общем, были обращены против любой существующей власти. В 1917 г. они обратились против самодержавия, а затем и против Временного правительства. В 1921 г. эти настроения оказались обращены против большевиков. Не случайно, что в 1905 г. центрами революционного движения стали броненосец «Потемкин», крейсера «Очаков» и «Память Азова», в 1915 г. революционное выступление произошло на линкоре «Гангут». Точно так же во время Кронштадтского мятежа экипаж линкора «Петропавловск» оказался в центре событий. В то же время команды малых судов (миноносцев или подводных лодок) в основном сохраняли лояльность существующему режиму, во всяком случае, не они являлись инициаторами выступления.
В современной историографии есть тенденция преувеличивать степень политической самостоятельности матросов, тенденция превращать их стихийные и слабо оформленные протестные настроения в сложившуюся систему политических взглядов. Например, в своей докторской диссертации А. М. Елизаров пишет: «При этом матросы действовали как самостоятельная политическая сила, независимая от своих союзников по Октябрьскому восстанию – большевиков»[326]. На наш взгляд, он неправомерно ставит на одну доску «матросов» и «большевиков» и рисует военных моряков как оформившуюся политическую группировку. С другой стороны, А. М. Елизаров верно уловил тенденцию к выходу флота на политическую арену и превращению его, по нашей терминологии, из «традиционного» в «политический».
Отдельно следует рассмотреть вопрос о причинах убийств офицеров матросами с марта 1917 г. и до начала 1918 г. Характерно, что именно убийства в Кронштадте и Гельсингфорсе произвели сильное впечатление на общественное мнение. Эти расправы нашли отражение в литературе того времени, в частности в «Оде революции» В. В. Маяковского:
- А после!
- Пьяной толпой орала.
- Ус залихватский закручен в форсе.
- Прикладами гонишь седых адмиралов
- вниз головой
- с моста в Гельсингфорсе!
До сих пор сила того непосредственного впечатления чувствуется в научной и популярной литературе, когда расправа над несколькими десятками флотских офицеров привлекает иногда большее внимание исследователей и публицистов, чем жертвы Гражданской войны, число которых исчисляется сотнями тысяч, если не миллионами. В то же время убийства офицеров солдатами сухопутной армии имели единичный характер (во всяком случае, относительно численности офицерского корпуса и потерь, которые он понес к этому времени в боях) и прошли почти незамеченными, как для современников, так и для историков. Единственным исключением, быть может, является часто упоминаемое мемуаристами и историками убийство генерала Н. Н. Духонина в Ставке 20 ноября 1917 г.
Причины возмущения матросов в Кронштадте в марте 1917 г. и позднее имели сложный характер. Вне всякого сомнения, в основе протестных настроений моряков лежали причины социального характера. При этом рабочая прослойка среди матросов, хотя и была в меньшинстве в процентном отношении, но, безусловно, задавала тон в кубриках. Почва для выступления матросов под социалистическими лозунгами к 1917 г. была подготовлена социально-экономическими и политическими условиями русской жизни. Однако на флоте общий фон протестных настроений дополнялся другим важнейшим фактором психологического, а не политического свойства. Все то же накипевшее возмущение, складывавшееся из двух основных составляющих – томительного бездействия и ощущения непроходимого барьера и отчужденности между офицерами и нижними чинами – толкало матросов на выступление против самодержавия, а потом и против Временного правительства.
После победы Октябрьской революции настроения матросов начали меняться. С одной стороны, нарастание экономических трудностей и Брестский мир с его последствиями (вроде потопления половины Черноморского флота), с другой – возникшая политическая борьба между большевиками, анархистами и левыми эсерами, дезориентировали матросов. Начавшаяся Гражданская война породила у многих из них желание уклониться от борьбы. Желание «отсидеться» от Гражданской войны в составе бездействующих флотов, было свойственно не только офицерам, но и матросам. Как правило, оно облекалось в форму желания защищать страну от внешнего врага, а не участвовать в «братоубийстве». Так, 4 августа 1918 г. в Калуге состоялся съезд бывших военных моряков, на котором присутствовало 120 или 122 человека (последняя цифра в документе написана неразборчиво). На съезд, по предложению Л. Д. Троцкого, был командирован представитель морского ведомства – помощник комиссара Упрузамора, недавний член ВМРК А. В. Баранов. Он предложил всем участникам съезда записаться в Волжскую флотилию. «Мой доклад критиковали со всех сторон, например, указывали, – почему разоружили минную дивизию, почему расстреляли Щастного и т. п., на что я давал ответы». Никто из моряков не хотел идти на Волгу, но изъявляли желание служить в Кронштадте и Петрограде. «Из состава съезда было видно, что большинство собралось сынков кулаков и мешочников-спекулянтов»[327]. Несколько участников съезда комиссару все же удалось уговорить ехать на Волгу. 10 августа Э. М. Склянский наложил на доклад А. В. Баранова резолюцию: «Пользуясь законами войны и революции, нужно в подобных случаях с особенно ярыми противниками советского режима поступать со всей беспощадностью»[328].
Демобилизация и переход комплектования флота на вольный найм позволила вернуться к мирной жизни морякам старшего возраста, а также тем, кто устал от войны и службы. Тяготы «Ледового похода» порождали желание отплатить немцам за пережитое. Вместе с тем разочарование некоторых матросов в политике большевиков толкало их в объятия левых эсеров и анархистов, выступавших за «революционную войну». Видимо, этими обстоятельствами объясняется тот факт, что в апреле – мае 1918 г. на Балтийском флоте среди матросов появляется довольно много сторонников возобновления военных действий против Германии. После Октября в умах большинства населения России прочно укоренился образ матроса-революционера, и даже если конкретные моряки исповедовали политические взгляды, далекие от революционных, стереотипный образ определял отношение к ним. Мемуарист Г. К. Граф писал: «Правильно учитывая значение матросов, высшее командование Добровольческих армий, однако, никак не могло отрешиться от предубеждения против них даже в тех случаях, где было бы выгодно с военной точки зрения думать и действовать иначе. Морские офицеры, находившиеся тогда в армии, предложили испытать матросов, как боевой элемент, но получили ответ, что это – немыслимо, так как слишком велика общая ненависть к “синим воротникам”. Эту ненависть можно объяснить только тем, что многие отожествляют всех матросов, отказываются верить, что среди них есть хорошие люди»[329].
В годы Гражданской войны Балтийский флот был зажат в районе Кронштадта – Петрограда и находился на голодном пайке, как продовольственном, так и топливном. Эти обстоятельства значительно усиливали фактор усталости от томительного бездействия. Расшатанная за 1917 г. дисциплина не могла быть восстановлена без смены матросского состава. Действительно, практически все командные посты в РККФ продолжали занимать бывшие офицеры или гардемарины, недоверие к которым сформировалось у матросов за предреволюционный период и прочно закрепилось в их сознании в феврале – октябре 1917 г. Нельзя и думать о том, что подъем красного флага на корабле и появление на нем комиссара могло загладить глубокую пропасть между бывшими офицерами и матросами. Утомление моряков не было секретом для наблюдательных современников: «Лейтмотивом является жажда отдыха, надежда на демобилизацию в связи с окончанием войны и на улучшение материального и морального состояния, с достижением этих желаний по линии наименьшего сопротивления. Все, что мешает достижению этих желаний масс или удлиняет путь к ним, вызывает недовольство»[330], – писал в декабре 1920 г. начальник 1-го специального отдела ВЧК Фельдман в Особый отдел ВЧК о настроениях матросов Балтийского флота.
Выводы, к которым мы пришли в результате изучения вопроса о политическом выборе моряков в 1917–1921 гг., неоднозначны. У матросов и офицеров в то время было много материальных, бытовых и психологических проблем. Старые накопившиеся обиды не могли быть забыты сразу после победы революции и способствовали росту взаимной подозрительности и недоверия. Советская власть уже через полгода своего существования взяла твердый курс на строительство регулярной армии и флота, сопровождавшееся возрождением организационных форм регулярных вооруженных сил, что воспринималось некоторыми чуть ли не как полный крах революции. Возрождение «офицерщины» вызывало острую реакцию не только рядовых красноармейцев и краснофлотцев, но и старых революционеров-подпольщиков. Не следует поэтому недооценивать трудности возрождения регулярных вооруженных сил и сводить этот многоплановый процесс к изданию серии нормативных актов.
Глава III
Материальное положение военных моряков
Одним из важных факторов обеспечения лояльности военнослужащих правящему режиму является их достойное материальное обеспечение. К сожалению, этот вопрос остается в тени, когда заходит речь об офицерском корпусе русской армии и флота начала ХХ в. Попытаемся восполнить этот пробел и проследить динамику изменения материального положения военнослужащих во время Первой мировой и Гражданской войн. Представляется правильным дать оценку материального положения матросского и офицерского состава одновременно, что позволит определить степень привилегированности положения офицеров по сравнению с матросами.
В дореволюционное время уровень материального обеспечения морских офицеров был весьма высоким и превышал уровень окладов в сухопутной армии. Денежные выплаты состояли из жалованья (по чину), столовых (по должности), квартирных (в зависимости от чина и местности, где проходила служба) и «морского довольствия» (по должности). Жалованье выдавалось за прошедший месяц, а столовые – на месяц вперед. Обычное соотношение жалованья, столовых и квартирных (при соответствии чина занимаемой должности) составляло 2:2:1, хотя на практике случались и отклонения от этого правила.
Существовала система доплат за различные командировки, караулы, исполнение поручений. Например, за сутки в карауле обер-офицерам полагалось 30 коп., а штаб-офицерам – 60 коп. Высшим чинам морского ведомства жалованье определялось каждый раз персонально, особым «высочайшим повелением». Существовал особый вид денежных наград, так называемая «аренда», оставшаяся от тех времен, когда адмиралу могли пожаловать поместье с крепостными. В начале XIX в. пожалованье поместий прекратилось и было заменено денежной суммой, представлявшей собой эквивалент дохода с подобного поместья, которое как бы сдавалось в аренду – отсюда и название этой выплаты. За долговременное командование кораблями полагалась определенная доплата[331].
Сумма, получаемая высшими должностными лицами морского ведомства, значительно превышала денежное содержание, которое получали «рядовые» адмиралы. Например, в 1904 г. некоторые адмиралы получали такие годовые оклады: А. А. Бирилев (главный командир флота и портов, начальник морской обороны Балтийского моря и военный губернатор Кронштадта) – 14 тыс. руб., Н. И. Скрыдлов (главный командир флота и портов Черного моря) – 15 тыс. руб., Н. М. Чихачев (состоявший в Департаменте промышленности, наук и торговли Государственного Совета) – 22 тыс. руб., Ф. К. Авелан (управляющий Морским министерством) – 28 тыс. руб. и Е. И. Алексеев (наместник на Дальнем Востоке) – 55 тыс. руб. Если эти адмиралы выходили в море (что случалось не особенно часто) они получали еще морское довольствие. Некоторые адмиралы, прежде всего начальники министерских управлений, получали деньги из остатков сумм от «завершения ежегодной сметы», примерно по 1,5–2,5 тыс., хотя и не каждый год. Адмиралы и штаб-офицеры, состоявшие в царской свите, получали особые суммы «на представительство» сверх всех прочих выплат[332]. Для сравнения: вице-адмирал в должности старшего флагмана на Балтийском или Черном море получал 7734 руб. в год (жалованье, столовые и квартирные), а в плавании – еще по 798–984 руб. в месяц[333]. Учитывая, что в плавании корабли находились, как правило, по 4–5 месяцев в году, «рядовой» адмирал получал в год 10–12 тыс. руб.
Жалованье и столовые облагались вычетом в размере 1 % «на госпиталь» и 1,5 % на медикаменты, а 6 % доходов вычитали в пенсионный «эмеритальный» капитал, так что общая сумма вычетов составляла 8,5 %. Казенная пенсия была крайне невелика, она составляла от 15 до 30 % выплат, получаемых офицером, служащим на берегу на Балтийском или Черном море. Для тех, кто служил в отдаленных местностях или много плавал, пенсия составляла еще меньший процент доходов, получаемых на службе. Чтобы обеспечить своим служащим большую пенсию, в военном и морском ведомствах были учреждены «эмеритальные кассы», представлявшие собой систему накопительной пенсии. Дополнительным плюсом такой пенсии было то, что офицер, попавший под суд и уволенный «без мундира и пенсии», либо прослуживший недостаточный срок для получения казенной пенсии, сохранял право на эмеритальную пенсию.
Кроме регулярных вычетов, при любом увеличении жалованья, столовых или квартирных, при производстве в следующий чин или назначении на новую должность удерживалась сумма прибавки за первые три месяца службы, а при награждении орденами взыскивался особый сбор. Правда, сборы при награждении много лет не увеличивались, поэтому к началу ХХ в. они были сравнительно невелики: от 15 руб. за орден Св. Станислава 3-й степени до 500 руб. за орден Андрея Первозванного. При награждении орденом Св. Георгия любой степени, георгиевским оружием, орденом Св. Владимира 4-й степени за выслугу лет сбор не взимался. Если офицер находился под арестом, у него вычиталась половина жалованья, столовые не выплачивались вовсе[334].
Таблица 1 дает представление о денежном содержании офицеров флота перед Первой мировой войной. Суммы указаны с учетом 8,5 % вычетов из офицерского жалованья, отсюда такие некруглые цифры[335].
Надо учитывать, что сумму, рассчитанную по мирному времени в плавании, офицеры в действительности никогда не получали, так как практически не было случаев, чтобы корабль находился в плавании круглый год. Реальные выплаты находились в интервале между теоретическим максимумом (в плавании) и минимумом – на берегу. Кроме того, холостым офицерам, находившимся в плавании, не полагались квартирные деньги, но в заграничном плавании жалованье как матросам, так и офицерам выдавалось золотом, что было выгодно военнослужащим, так как с учетом разницы курсов превышало обычное жалованье в полтора раза[336]. В. А. Белли вспоминал, что жалованье «платили нам за границей либо английскими, либо французскими деньгами, в зависимости от того, в какой валютной зоне мы находились. Да и русские кредитные билеты, а тем более золотые монеты, охотно обменивались на местные деньги и по хорошему курсу в любом банке или меняльной конторе»[337].
Таблица 1
Как видно, система выплат была направлена на стимулирование желания плавать на кораблях вне территориальных вод России. С одной стороны, это нужно оценить положительно, ведь по распространенному мнению, настоящие моряки вырабатываются в дальних плаваниях. С другой стороны, назначение на корабли, идущие в заграничное плавание, было привилегией, и начальство могло по своему усмотрению поощрить того или иного офицера, отправив его в дальнее плавание.
Таблица 2 иллюстрирует оклады офицеров и чиновников, занимавших должности на берегу (без учета 8,5 % вычета)[338]:
Таблица 2
Можно сделать заключение, что офицеры центрального аппарата морского ведомства получали несколько больше, чем строевые на берегу, но меньше, чем строевые офицеры в плавании. Например, жалованье начальника отдела ГМШ соответствовало жалованью контр-адмирала, служившего на берегу (если учесть, что квартирные в Санкт-Петербурге были в два раза выше, чем в Ревеле). Штаб-офицер низшего оклада получал даже меньше, чем строевой капитан 1 ранга на берегу, но тут надо учитывать, что, как правило, эта должность замещалась офицерами в чине капитана 2 ранга. В общем, нельзя сказать, что штабные офицеры получали несправедливо высокое жалованье по сравнению с корабельными. Единственным материальным преимуществом офицеров, служивших «под шпицем»[339], было то, что они жили в столице, со всеми ее удобствами и удовольствиями. Кроме того, они имели возможность дополнительно зарабатывать преподаванием в школах нижних чинов-специалистов, что приносило неплохой доход. Корабельным офицерам были доступны заграничные плавания, очень ценившиеся одними за повышенные оклады, а другими – за возможность посмотреть мир.
Расходы офицеров оценить довольно сложно. Им полагалось шить обмундирование и питаться за свой счет, в том числе и на корабле. Для организации питания в кают-компании существовал определенный вычет из жалованья, например, в 1906 г. около 30 руб. в месяц[340]. В 1912 г. в Кронштадте холостой офицер мог снять комнату за 25 руб., тратить на питание 55–60 руб. (в том числе один завтрак в столовой Минного офицерского класса стоил 50 коп.), на стирку белья 5–10 руб. в месяц[341]. Учитывая покупательную способность тогдашнего рубля, расходы на питание в 55–60 руб. в месяц, очевидно, позволяли офицеру питаться просто роскошно.
Правда, в мемуарах и публицистике встречаются сетования на тяжелое материальное положение русского офицерства. Вот что пишет А. А. Игнатьев о жизни офицеров 1-й гренадерской дивизии в 1898 г. «Компания рассказывала мне до рассвета про житье-бытье московского гарнизона, о том, как было трудно, особенно женатым, прожить на офицерское жалованье, в девяносто рублей в месяц подпоручику и в сто двадцать – капитану. Да к тому же из этих денег шли вычеты на букеты великой княгине и обязательные обеды, а мундир с дорогим гренадерским шитьем обходился не менее ста рублей. Комнату дешевле чем за двадцать рублей в месяц в Москве найти трудно. Вот холостые и спят в собрании, на письменных столах, там в глубине: диванов-то, кроме одного для дежурного, у нас и нет. Мне тем тяжелее было слушать все эти откровения, что жизнь офицеров первых гвардейских полков не имела с этим ничего общего»[342]. Следует отметить, что под указанными А. А. Игнатьевым размерами жалованья поручика и капитана он понимал все денежные выплаты, получаемые офицерами (жалованье, столовые и квартирные). Действительно, штабс-капитан (командир армейской роты) в Москве получал в месяц около 120 руб., а подпоручик – 75–85 руб. (с учетом денег за караулы, суточных за лагерные сборы и т. д. – до 90 руб.). Что касается цен на комнаты в Москве, то обер-офицеру как раз и причиталось 250 руб. квартирных в год, то есть около 21 руб. в месяц, что позволяло снимать одну комнату, которая ему и полагалась по правилам. Было принято, что площадь этой комнаты, вместе с внутренним коридором составит 7,5 квадратных саженей (34 квадратных метра)[343]. Как правило, такую комнату делили дощатой перегородкой или ширмой на «спальню» и «кабинет». Офицерам в более солидных чинах полагались многокомнатные квартиры. Например, штаб-офицеру полагались три комнаты для себя (119 квадратных метров), а также комната для прислуги и кухни; полковому командиру – пять комнат для семьи (192 квадратных метра), комната для прислуги и отдельная кухня; а полному генералу – девять «барских» комнат (366 квадратных метров) и еще две для слуг и приготовления пищи[344]. Фактически квартирные выплаты отставали от роста арендной платы за жилье, особенно в крупных городах, но нормы жилой площади были велики и даже если офицер не мог снять квартиру, полагавшуюся ему по нормативам, то все равно ему была обеспечена возможность обзавестись приличным жильем. Служебных квартир было немного, но они были роскошными, так как в большинстве своем располагались в зданиях правительственных учреждений, построенных еще в первой половине XIX в. Так, служебная квартира морского министра занимала весь второй этаж бокового фасада здания Главного Адмиралтейства (всего 23 комнаты и 8 «людских покоев», не считая дополнительных помещений).
Стандарты потребления гвардейского офицерства были недоступны даже многим выходцам из богатых семейств. Один из них рассуждал в 1911 г. так: «Одно дело быть холостым кавалергардом.
Для этого не нужно было иметь особых средств, ибо кавалергардцы вели себя скромно (без показного шика). Другое дело быть женатому, семейному кавалергарду. Холостой мог бы жить у какой-нибудь тетушки или же на холостяцкой квартире. Он мог довольствоваться одним лакеем или денщиком. Женатый же должен был иметь не угол, а приличную хорошую квартиру в столице и иметь такие средства, чтобы не отставать от требований общепринятого в полковой среде светского образа жизни, да еще в добавок в условиях столицы»[345].
Жалобы на сложное материальное положение военнослужащих русской армии и флота начала ХХ в. были вызваны, по нашему мнению, не тем, что русские офицеры получали маленькое жалованье, а тем, что их стандарты потребления были весьма высокими. А. А. Игнатьев в своих знаменитых воспоминаниях передает удивление русского гвардейского офицера бытом его заграничных коллег. Рассказывая о своей первой поездке во Францию в 1906 г., он писал: «К вечеру я очутился в небольшой квартире моего чичероне (капитана кавалерии Фелина. – К. Н.) В изящно убранном и блиставшем чистотой крохотном салоне Фелин представил меня своей жене, красавице-блондинке в воздушном белом платье. На маленьком столике был сервирован чай, торт, печенье, сандвичи. Как мне ни хотелось есть, воспитание не позволило наброситься на эти яства. Хозяйка, видимо, заметив мое смущение, попросила не церемониться.
– У нас прислуги нет! Все, что вы видите, я ведь сама приготовила!
Так вот каковы француженки! Как они не похожи на наших полковых дам. Умеют и кастрюлю, и метлу в руках держать, умеют и предстать перед мужем и гостем во всем обаянии женской красоты. Быт офицера устроен иначе. Денщик Фелина детей в колясочке не возит и обязан только ухаживать за конем и чистить сапоги офицера; но он их только чистит, а не снимает и в морду не получает. После русской армии все это казалось странным, даже непонятным»[346]. Действительно, в начале ХХ в. представить себе семью русского офицера без кухарки совершенно невозможно, а более-менее благополучной могла считать себя семья с детьми, нанимающая кухарку, горничную и няню, не считая казенного денщика главы семейства.
А вот другой пример: «Назавтра мой “billet de logement” (направление на постой. – К. Н.) привел меня в небольшой потемневший от времени каменный домишко пехотного капитана в отставке. Одетый по случаю появления войск в опрятный пиджак с тоненькой красной ленточкой Почетного легиона в петлице, мой хозяин начал прием с показа мне своих владений, состоявших из обширного фруктового сада и крохотного, но идеально возделанного огорода, без единого сорняка, без единой ямки. Он снимает ежегодно два – три урожая разных овощей, их ему с женой хватает на целый год. Ценные груши «дюшес» он посылает на продажу в Нанси, и это вместе с пенсией составляет его скромный годовой бюджет. Рабочего с лошадью ему приходится нанимать только на два дня весной для пропашки. Корову он доит сам. История этого капитана проста. Четверть века назад, выслуживши чин унтер-офицера, он окончил офицерскую школу Сен-Максанс, что ставило его ниже офицеров, окончивших Сен-Сирскую школу, куда попадали сыновья богатых родителей. Это же явилось причиной его медленного продвижения по службе, и, прокомандовав ротой свыше десяти лет, он достиг предельного возраста. Вернувшись в родную деревню, он вполне освоился со своим положением, почитывает, как всякий интеллигент, местную газету радикал-социалистов, а по воскресеньям – журнал “Меркюр де Франс” в лиловой обложке; на следующий год он рассчитывает стать мэром, а под старость дней – даже “conseiller gnral” (член департаментского совета, выборщик в многочисленных выборах), и как бы ни была мелочна и лишена интереса жизнь этого скромного человека, а все же по сравнению с бытом и с притязаниями русских офицеров она тогда мне представлялась симпатичной. Человек с капитанскими галунами не стыдится своего скромного происхождения, любит свое родное гнездо, своих односельчан, не гнушается черной работы, не опускается на дно, умеет жить на скромные средства не только без долгов, но даже со сбережениями на старость дней»[347].
Сравнение этих отрывков воспоминаний прекрасно иллюстрирует разницу в запросах офицерства в России и во Франции. В России и в ряде других стран Европы, например, в Германии, Швеции или Великобритании, где в начале ХХ в. сохранялись значительные пережитки феодальных порядков и были живы аристократические традиции, производительный труд для офицера был чем-то недопустимым, а необходимость прибегнуть к нему в отставке воспринималась как жизненная катастрофа. Не случайно появление в трилогии А. Н. Толстого «Хождение по мукам» образа подполковника Тетькина, занявшегося в начале 1918 г. варкой гуталина и «записавшегося» на бирже труда безработным, – символ «разофицеривания»[348].
В то же время офицер должен был, как выражаются некоторые историки, заниматься «демонстративным потреблением», о чем свидетельствует, например, описание А. А. Игнатьевым жизни офицеров гренадерского корпуса и, в частности, гвардии. В то же время во Франции, где к началу ХХ в. установилось образцовое буржуазное общество, с офицера было снято бремя «демонстративного потребления» и общественное мнение, наоборот, требовало от него демонстрации «республиканской скромности» своего быта.
Словом, в сравнении с основной массой населения России, уровень жизни офицеров армии и флота был весьма высоким. Например, народные учителя начальных школ Санкт-Петербургского учебного округа получали в 1911 г. (в среднем!) от 301 до 433 руб. в год, разумеется, без казенного обмундирования, питания и квартиры[349]. Для учителей 1000 руб. в год, полагавшиеся низшей категории военно-морских чиновников, были недостижимым богатством.
С началом Первой мировой войны для морских офицеров была введена 50 % надбавка жалованью и столовым. При этом части флота, базировавшиеся в Финляндии, получали все выплаты в иностранной валюте, то есть выигрывали на курсе еще 50 % полученной суммы.
Надо иметь в виду, что в столбцах, относящихся к Финляндии, не учитываются квартирные деньги, ибо в Финляндском военном округе квартиры русским военнослужащим по традиции отводились натурой, за счет местных средств. Данные о том, как выросли оклады после начала войны, приведены в таблице 3[350]. Суммы указаны в рублях.
Таблица 3
Жалованье нижних чинов флота в дореволюционное время значительно отличалось от офицерского. Самый высокооплачиваемый из специалистов-унтер-офицеров, авиационный старшина, получал в год 360 руб.[351], а мичман даже на берегу, без надбавок военного времени – 891 руб. в год[352].
Вычеты из жалованья нижних чинов были меньше, чем из офицерского. Так, из жалованья рядовых вычитался 1 % на медикаменты, а из жалованья унтер-офицеров – 2 % «на медикаменты и госпиталь». На берегу матросы получали основное жалованье. В отдаленных местностях (во Владивостоке и в Баку) нижние чины получали усиленное жалованье (в 1,5 раза больше основного), в ближнем плавании (Балтийское и Черное моря) выплачивалось жалованье в 2,4 раза больше основного, на Дальнем Востоке и Каспии – в 3,6 раза больше, а в дальнем плавании (вне прилегающих к России морей) – в 4,8 раза больше основного[353]. Следует учитывать, что при нахождении в плавании высчитывался каждый день и мат росы получали повышенное жалованье только за время, фактически проведенное в плавании – здесь действовал тот же принцип, что и при вычислении морского довольствия для офицеров. В заграничном плавании жалованье матросам, также как и офицерам, выдавалось золотом, что было выгодно военнослужащим – с учетом разницы курсов сумма денег в золоте была в 1,5 раза больше по покупательной способности, чем та же сумма бумажными деньгами.
Конкретное представление о выплатах нижним чинам срочной службы дает таблица 4, в которой для сравнения приведены также суммы жалованья в дальнем плавании и оклады сухопутных солдат. Практически не было случаев, чтобы круглый год матрос пробыл в дальнем заграничном плавании, реальный оклад матроса колебался от основного жалованья до жалованья в дальнем плавании. Жалованье авиационных старшин в дальнем плавании не указано, в силу того что авианесущие корабли в дореволюционное время ни одного дальнего плавания в заграничных водах не совершили[354].
Таблица 4
Разрыв в оплате самих нижних чинов был значительно большим, чем разрыв между жалованьем мичмана и адмирала. Молодому матросу полагалось 9 руб. в год, а авиационному старшине – 360 руб. С другой стороны, по сравнению с жалованьем в сухопутной армии матросы получали гораздо больше. Если рядовой армейской пехоты получал в год крошечную сумму в 6 руб., то только что призванному молодому матросу полагалось уже 9 руб. Максимальный оклад в сухопутной армии составлял 78 руб. в год (фельдфебели и вахмистры гвардии срочной службы)[355], тогда как на флоте он доходил до 360 руб., не считая повышенных окладов в плавании и дополнительных выплат сверхсрочнослужащим. Жалованье выдавалось раз в два месяца за прошедший срок.
В отличие от офицеров, матросы получали питание и обмундирование натурой. О стоимости вещей и продуктов, которые выдавались натурой, в сравнении с армейской пехотой, дает представление таблица 5[356].
По сравнению с солдатами сухопутной армии, нижние чины флота, особенно те из них, кто овладел той или иной специальностью, получали весьма солидное жалованье. Сверхсрочнослужащие получали дополнительные выплаты. Однако по сравнению с зарплатой квалифицированных рабочих, жалованье матросов-специалистов
Таблица 5
было не столь уж высоким. Учитывая сложные условия службы на корабле, отрицательное отношение матросов срочной службы к сверхсрочникам и непроходимый социальный барьер между сверхсрочниками и офицерами, охотников оставаться на сверхсрочную службу было не так много. К 1 января 1917 г. в русском флоте числилось всего 3604 сверхсрочнослужащих унтер-офицера и 2211 кондукторов при общей численности матросов в 135 004 человека, не считая 20 000 ратников морского ополчения[357]. Сверхсрочнослужащих и кондукторов в русском флоте насчитывалось всего около 4 % личного состава, почти в два раза меньше, чем офицеров.
Во время Первой мировой войны по карману военнослужащих больно ударила инфляция. По официальным данным, к 1 мая 1917 г. рубль обесценился до 27 коп. в довоенных ценах. При этом жалованье и другие выплаты военнослужащим долгое время не увеличивались. Борьба рабочих за увеличение зарплаты и улучшение условий труда не могла не послужить примером матросам.
Видимо, этим повышением жалованья наиболее квалифицированная часть матросов осталась недовольна. Вот что об этом писал капитан 2 ранга Г. К. Граф: «Так, с соответствующими угрозами Временному правительству было предъявлено требование об увеличении жалования. Этот вопрос стал оживленно обсуждаться во всех советах, на кораблях и в береговых командах. Никогда, кажется, прения не были так бесконечны и жарки, как при обсуждении этого вопроса. Никакие доказательства, что государство не в состоянии платить такие огромные оклады, не принимались в расчет. Даже самые умеренные матросы, когда заходила речь о деньгах, прямо теряли голову, и ничто их не могло убедить. Матросы высказывали удивление, и им очень не нравилось, что офицеры считают для себя недопустимым тоже требовать увеличения жалования. По их понятию, это было в порядке вещей и так естественно, что поведение офицеров им казалось подозрительным: вот, мол, ничего не хотят принимать от революции»[358]. Действительно, жалованье офицеров после Февральской революции не пересматривалось и в результате инфляции сократилось в 3,7 раза по сравнению с довоенным временем, однако следует учитывать, что денежное довольствие морского офицера сильно зависело от того, находится он в плавании или нет, а также то, что морские офицеры, находясь в плавании, получали существенно большее жалованье, чем в армии.
Вопрос об увеличении жалованья матросам начал рассматриваться в мае 1917 г. специально созданной Комиссией для выработки положений, касающихся военно-морского быта. Председателем этого органа был октябрист Н. В. Савич до тех пор, пока военным и морским министром был А. И. Гучков. Когда пост министра занял А. Ф. Керенский, Н. В. Савича сменил В. И. Лебедев, который был совершенно случайным человеком в морском ведомстве. В заметке в журнале «Еженедельник Морского сборника» В. И. Лебедев был охарактеризован как «один из близких знакомых ему (Керенскому. – К. Н.) лиц… эмигрант, революционный политический деятель, участник японской войны и лейтенант французской службы»[359].
Комиссия В. И. Лебедева рассмотрела несколько проектов повышения матросского жалованья. Один из них предусматривал механическое увеличение выплат при сохранении прежней их структуры (см. табл. 6).
Приказ 6 июня 1917 г. о новых окладах матросам (введенных задним числом с 1 мая 1917 г.) предусматривал серьезные изменения порядка начисления им денежных выплат. Теперь матросское жалованье определялось помесячно, а не погодно. Оно должно было состоять из четырех частей: берегового жалованья, добавочного содержания за исполнение специальных обязанностей, морского довольствия и особых выплат. Береговое жалованье зависело от строевого звания, добавочное содержание – от специальности и квалификации, морское довольствие было для всех одинаковым
Таблица 6
(«т. к. «в плавании все одинаково подвержены трудностям и опасностям морской жизни», – говорилось в разъяснениях к приказу[360]). Командам кораблей, находившихся в резерве или «на паровом отоплении»[361] полагалось выплачивать морское довольствие в половинном размере (см. табл. 7). Дополнительные выплаты полагались водолазам за спуски под воду, летчикам за полеты, за плавание в Белом море и Северном Ледовитом океане, за службу в Архангельске и на северных побережьях, за обучение новобранцев и т. д. Кроме того, в окончательном варианте приказа фигурирует более полный список специальностей, которые распределены по группам оплаты не так, как это было до революции или в первоначальном проекте.
Таблица 7
В результате инфляции и повышения выплат в 1917 г. происходит выравнивание окладов. До 1 мая 1917 г. соотношение оклада молодого матроса и авиационного старшины составляло 1:40 (9 и 360 руб. в год соответственно), а с этого времени соотношение составило 1:5 (90 и 450 руб. в год соответственно)[362]. Если учесть обесценивание денег, то окажется, что оклад авиационных старшин даже после майского повышения составлял всего около 162 руб. в довоенных ценах, тогда как оклад молодого матроса значительно увеличился, превысив 16 руб. в довоенных ценах. В результате оклады молодых матросов по сравнению с довоенным временем выросли в 1,8 раза, оклады рядовых специалистов – в 4,7–5,6 раза. В то же время фактические выплаты старшинам сократились в 1,4–1,5 раза, а авиационным старшинам – даже в 2,2 раза.
Следует помнить, что о сокращении жалованья отдельным категориям матросов можно говорить только в сравнении с 1914 г., в начале 1917 г. моряки получали довоенное жалованье, покупательная способность которого была снижена инфляцией, так что все моряки получили с 1 мая 1917 г. весомую прибавку к тому жалованью, которое они получали еще в апреле.
Приказ о повышении жалованья от 6 июня 1917 г. имел и оборотную сторону. Он отменял «существовавшие ранее виды довольствия, как-то: жалованье, морское довольствие для внутреннего и заграничного плавания, добавочное содержание за специальные звания и действительное исполнение обязанностей, за окончание курса машинистов самостоятельного управления, за непитое вино, табак и проч.»[363] Существенной, конечно, была отмена повышенного жалованья за заграничное плавание. Правда, в военное время в заграничном плавании находились лишь несколько кораблей.
Введение новых окладов Временное правительство попыталось использовать в пропагандистских целях. В приказе от 6 июня говорилось: «Обращаю внимание всех чинов флота, что новые оклады содержания вызывают дополнительные расходы народной казны сверх прежних ассигнований в три миллиона рублей ежемесячно, и несмотря на исключительно тяжелое состояние таковой, приняты полностью Временным Правительством в том виде, как это было выработано вышеназванной комиссией»[364].
Не довольствуясь казенным жалованьем, матросы пытались изыскать дополнительные источники доходов. Вспомнили о таком старинном обычае, как выплата призовых денег команде корабля, захватившего приз, то есть вражеское торговое судно с грузом. В июне 1917 г. по инициативе командующего Балтийским флотом, весьма популярного среди матросов, адмирала А. С. Максимова возникла переписка о восстановлении призового вознаграждения для команд подводных лодок и надводных кораблей за потопление или захват вражеских судов. Образцом для А. С. Максимова послужило наличие такого вознаграждения в английском флоте, подводные лодки которого действовали в Балтийском море. Кстати, зависть у русских моряков вызывали не только призовые премии, но и выдача рома на английских подводных лодках, тогда как в России с 1914 г. действовал «сухой закон»[365]. В прессе того времени появлялась информация о денежном вознаграждении экипажей германских подводных лодок за захват или потопление торговых судов[366].
Вопрос о призовом вознаграждении обострился после того, как на Черном море вспомогательный крейсер «Король Карл» захватил судно с грузом в 800 пудов табака, причем офицеры корабля пообещали команде вознаграждение, впоследствии не выданное. Дисциплина ослабела, команда требовала табака. 3 июля 1917 г. состоялось заседание межведомственного совещания для обсуждения вопроса о призовом вознаграждении[367]. Председателем этого совещания был член Адмиралтейств-совета бывший командующий Черноморским флотом адмирал А. А. Эбергард. Во время заседания большинство участников совещания сослалось на то, что еще в 1909 г. работала специальная комиссия, пришедшая к выводу о необходимости отменить призовое вознаграждение, поскольку, исходя из Гаагской конвенции, был разрешен захват только военных грузов и продовольствия, призовое вознаграждение считалось пережитком каперства, в сухопутных войсках ничего подобного не было, а такие авторитеты, как адмиралы Н. О. фон Эссен и С. О. Макаров выступали против такого вознаграждения[368]. Здесь шла речь об 11-й Гаагской конвенции 1907 г. «О некоторых ограничениях в пользовании правом захвата в морской войне».
На всякий случай комиссия решила начать сбор сведений о положении по части призового вознаграждения в иностранных флотах. Морской агент в Японии А. Н. Воскресенский сообщил, что в японском флоте призового вознаграждения нет, а моряки могут награждаться орденами за захват и потопление вражеских транспортов. Во флоте США призовое вознаграждение было отменено[369] еще в 1899 г. В итальянском флоте призового вознаграждения также не было, но команда могла получить премию от морского министра, которая, правда, «в течение настоящей войны пока не выдавалась»[370]. Только в Англии оно продолжало существовать, но вызывало большое недовольство среди матросов системой распределения призовых денег: они распределялись в соответствии с традицией, по которой, например, адмирал получал примерно в 1500 раз большую сумму, чем рядовой матрос. Поэтому там обсуждался вопрос о том, чтобы сделать распределение премии строго пропорциональным жалованью. В этом случае адмирал получал бы в 100 раз больше матроса[371].
После выяснения положения с призовым вознаграждением в иностранных государствах стало ясно, что такие выплаты давно ушли в прошлое и их восстановление было бы явным шагом назад. Правда, надо отметить, что и в случае возрождения подобных выплат их могли бы получить лишь единицы из матросов русского флота, так как с захватом неприятельских судов во второй половине 1917 г. дело обстояло явно неблагополучно.
Попытки улучшить материальное положение офицеров начали предпринимать еще в 1915 г., когда выпускники военных училищ и школ прапорщиков при выпуске стали получать дополнительно по 100 руб. к тем 300 руб. на обмундирование, которые полагались им до войны[372]. В 1917 г. пособие на обмундирование для произведенных в офицеры было повышено до 550 руб., а 5 октября 1917 г. Адмиралтейств-совет установил доплату в 250 руб., то есть сумма пособия для последних выпусков флотских офицеров составила 800 руб.[373] С учетом инфляции эти 800 руб. стоили около 200 довоенных рублей[374] и не достигали размеров предвоенного пособия, правда и флотская форма после изменений, внесенных в нее Временным правительством, стала значительно скромнее.
В первые месяцы после Октябрьской революции положение с жалованьем официально не менялось, но при переходе к выборности командного состава должность того или иного офицера теоретически могла значительно измениться, а вместе с ней менялись столовые и морское довольствие. Инфляция продолжала сокращать фактический размер жалованья. С 1 мая 1917 г. до конца года деньги обесценились в два раза. О темпах инфляции дают представление цифры, приведенные в таблице 8 (цены указаны в рублях, утверждены Междуведомственной хозяйственной комиссией по рассмотрению ходатайств о пересмотре контрактов, заключенных для нужд обороны не позднее 12 июня 1918 г.)[375].
Таблица 8
*Исходя из того, что при введении «регулятора дороговизны» считалось, что к июлю 1917 г. цены поднялись по сравнению с довоенными в 4 раза.
30 ноября (13 декабря) 1917 г. был принят Декрет СНК о временном увеличении окладов содержания вольнонаемных служащих на судах, принадлежащих Морскому и Военному ведомствам[376]. Он касался только личного состава судов, «привлеченных этими ведомствами для службы на время войны на Балтийском море», и предполагал увеличение жалованья с 1 июня 1918 г. Однако ведомость с указанием конкретных сумм не была найдена ни публикаторами декрета, ни нами.
19 декабря 1917 г. Верховная морская коллегия упразднила выдачу денежных наград[377]. Сделано это было по этическим соображениям, поскольку выдача наград деньгами считалась тогда унизительной для сознательного революционера. В конце 1917 г. в матросской среде бытовало мнение, что любые поощрения должны быть сведены к словесной похвале и не иметь никакого материального воплощения. Впрочем, это настроение или увлечение прошло довольно быстро, и в дальнейшем моральное и материальное поощрение дополняли друг друга.
Многочисленные выборные органы, появившиеся на флоте к этому времени, не замедлили забить тревогу относительно резко сократившегося реального размера жалованья. В декабре 1917 г. состоялся съезд союза инженеров и техников Морской строительной части, который предложил ввести новые оклады содержания. Они были определены не на съезде, а позднее, в соответствии с рекомендациями, выработанными «Советом штатных и состоящих на правительственной службе лиц портов и учреждений Морского Ведомства»[378]. В январе 1918 г. вместе с новыми штатами Архива Морского министерства новые оклады служащим предложил начальник архива А. И. Лебедев[379]. Его предложения хорошо вписываются в проект, предложенный «Советом штатных и состоящих на правительственной службе лиц портов и учреждений Морского Ведомства», так что, надо полагать, А. И. Лебедев отталкивался именно от этого документа.
Начавшаяся демобилизация флота требовала определенных расходов. Демобилизованным в 1917–1918 гг. выдавали по 1,5 месячных оклада[380], но аппетиты демобилизуемых простирались дальше. 30 декабря 1917 г. матросы призыва 1908–1910 гг. потребовали уволить их не позднее 15 февраля 1918 г., снабдить оружием (винтовки и револьверы) и обмундированием по сроку 1918 г. (то есть на год вперед). Центробалт, «будучи не в силах удержать желающих уйти со службы (подчеркнуто в документе. – К. Н.)»[381] матросов призыва 1908–1910 гг., постановил приступить к демобилизации призыва 1908 г. с 1 февраля 1918 г., а 1910 г. – с 1 марта 1918 г. «ЦК БФ видит единственную надежду спасти боеспособность флота в переводе на вольный найм»[382]. Действительно, еще 7 декабря 1917 г. было введено положение о добровольном укомплектовании флота, в котором одновременно говорилось и о возможности призыва, вероятно, в военное время[383]. Очевидно, что говорить об укомплектовании флота добровольцами можно было только при условии серьезного увеличения окладов.
Согласно декрету СНК, с 1 (14) февраля 1918 г. система оплаты в вооруженных силах радикально изменялась. В постановлении имелась ссылка на декрет от 30 ноября (13 декабря) 1917 г., и говорилось, что введенные ранее оклады содержания были разработаны съездом делегатов штатных служащих и лиц, состоящих на правительственной службе портов и учреждений морского ведомства, но в самом декрете говорится лишь о вольнонаемных, а не о военнослужащих.
Деление на жалование, столовые и квартирные упразднялось. Была введена особая прибавка к окладу, называвшаяся «регулятор дороговизны». При ее назначении исходили из того, что к 1 июля 1917 г. цены поднялись на 400 % по сравнению с довоенным временем. Изменять его предполагалось только в случае изменения цен на 100 %. Устанавливалось, что вместо выплаты квартирных всем служащим будет предоставлена квартира или комната без вычета из оклада. Разъездные и представительские предполагалось оплачивать в размере действительных расходов.
Приказом по флоту и морскому ведомству 31 января 1918 г. были объявлены новые оклады содержания согласно декрету СНК. При этом устанавливались оклады некомандного состава от 160 до 360 руб. в месяц, командного – от 360 до 955 руб. в месяц, плюс «регулятор дороговизны» в 160 руб. для всех категорий. Центральные комитеты морей получили право определять самостоятельно оклады для лиц, не перечисленных в распоряжениях ВМК[384]. Тогда же были определены оклады служащим учреждений и портов Морского комиссариата по 32 категориям: от 300 р. в месяц (включая «регулятор дороговизны») до 1117 р. 33 коп. в месяц. В общем, оклады строевых моряков и сотрудников аппарата были примерно одинаковы, но структура оклада была разной. Если у строевых моряков изменялся только собственно оклад, а «регулятор дороговизны» оставался неизменным, то у служащих плавно повышались и оклад, и «регулятор». Возможно, это связано с декретом СНК о прекращении выдачи жалованья военным и торговым морякам, портовым рабочим и служащим в иностранной валюте. Они продолжали получать в валюте только «регулятор дороговизны», а основное жалованье – в русских деньгах[385]. Таким образом, фактический размер выплат морякам, находящимся в Финляндии, сократился за счет ликвидации курсовой разницы, причем в наименьшей степени пострадали юнги, у которых «регулятор дороговизны» был равен окладу, а больше всего пострадали высокооплачиваемые категории, у которых «регулятор» составлял 28–30 % оклада. Так как Балтийский флот в январе 1918 г. все еще базировался в основном в Гельсингфорсе, установление одинакового для всех категорий небольшого «регулятора дороговизны» приводило к сокращению валютных расходов. Возможно, именно этим соображением и объясняется разная структура денежных выплат у строевых моряков и служащих.
Тем же приказом от 31 января 1918 г. было установлено, что жалованье должно выплачиваться 1-го числа каждого месяца за предыдущий месяц. В приказе оговаривались два исключения, связанные с празднованием Рождества и Пасхи. За декабрь жалованье выдавалось 20 числа (из-за наступающего Рождества), и если Пасха приходится на вторую половину месяца, то жалованье выплачивалось за неделю до праздника. (Если же Пасха приходится на первую половину месяца, то жалованье выдавалось 1-го числа, как обычно[386].
Крайне интересно проанализировать тенденции, которые выявляются при сравнении окладов, введенных с 1 (14) февраля 1918 г., с довоенными. Больше всего выиграли матросы. По сравнению с довоенными, их оклады (в реальном исчислении) существенно возросли, причем чем ниже было служебное положение матроса, тем больше он выигрывал. Молодой матрос, получавший до войны 9 руб. в год, стал получать с февраля 1918 г. 340 руб. в месяц, что соответствовало (с учетом 800 % инфляции) 510 довоенным руб. в год. Его оклад вырос почти в 57 раз! При этом оклад молодого матроса стал существенно превышать размер зарплаты неквалифицированного рабочего, составляя (в довоенных ценах) 42,5 руб. в месяц. Оклад самой высокооплачиваемой категории матросов – старшин-мотористов авиации вырос с 360 руб. в год (до войны) до 480 руб. в месяц, что соответствовало 690 руб. в год в довоенных ценах (рост в 1,9 раза). При сохранении таких окладов действительно можно было решить вопрос о переводе флота на вольный найм, так как молодой матрос из рабочих, поступив на флот, серьезно выигрывал в материальном плане. Кстати, вопрос о переходе к комплектованию флота добровольцами (правда, уже после окончания войны) ставился летом 1917 г. некоторыми морскими генштабистами, в частности, капитаном 2 ранга М. В. Казимировым[387].
Оклады офицеров изменились не так однозначно. Если для вахтенных офицеров (мичманы и прапорщики) новые оклады немного превышали довоенное жалованье при службе на берегу, особенно если учесть, что квартиру теперь должны были предоставлять «натурой», а не выдавать за нее деньги (около 700 руб. без квартирных в год до войны и 735–885 руб. в год в пересчете на довоенные цены с февраля 1918 г.). Жалованье специалистов и вахтенных начальников осталось примерно одинаковым, а денежное содержание штаб-офицеров и адмиралов значительно сократилось. Например, начальники центральных управлений получали до революции в год около 9300 руб. (10 тыс. руб. полного оклада, которые состояли из 4000 жалованья, 4000 столовых и 2000 квартирных, причем жалованье и столовые облагались вычетом в 8,5 %). Теперь же им полагалось 1117 руб. 33 коп. в месяц, что при пересчете в цены 1914 г. соответствует 1676 руб. в год. Даже если учесть, что квартира теперь предоставлялась натурой, оклад понизился в 4,3 раза. Плавающие флагманы потеряли в оплате еще больше, их жалованье сократилось примерно в 10 раз.
Нельзя пройти мимо того обстоятельства, что сравнивать оклады 1918 г. с довоенными ценами напрямую нельзя, ведь к концу 1917 г. офицеры получали жалованье, значительно уменьшенное инфляцией. Так, с учетом всех надбавок военного времени, включая надбавку за плавание, вахтенный офицер (мичман) получал в конце 1917 г. (в пересчете на цены 1914 г.) всего 300–420 руб., вахтенный начальник (лейтенант) – 385–520 руб., специалист 1-го разряда (старший лейтенант) – 440–600 руб., а старший флагман (вице-адмирал) – 2570–3530 руб. После перехода к новой системе оплаты в феврале 1918 г. реальное жалованье мичманов увеличилось в 2–3 раза, старших лейтенантов в 1,5–2 раза, а вице-адмиралов – сократилось в 1,5–2 раза.
Новые оклады оценивались современниками как «огромные», что вполне подтверждает наши расчеты. Вот что писал об этом Г. К. Граф: «Так называемый “рабоче-крестьянский” флот должен быть вольнонаемным, то есть офицеры и матросы будут служить по контракту, причем получать огромные оклады жалования. По-видимому, большевистские мудрецы, составлявшие проект, взяли за основу организацию английского флота до войны и, несколько видоизменив, перенесли ее на отечественную почву. В результате, содержание, хотя бы и сильно урезанного флота, обойдется государству в колоссальные суммы, которые оно никогда не будет в состоянии выплатить. Ведь и теперь оно уже сплошь и рядом задерживает выдачи жалования и денег на кормление (очевидно, имеется в виду “регулятор дороговизны”. – К. Н.)»[388]. Характерно, что, говоря об окладах, Г. К. Граф, который не упускал случая попрекнуть чем-либо Советскую власть, не высказывает недовольства уровнем доходов офицерского состава. Очевидно, если бы новая система ущемляла офицеров, он, как убежденный противник большевиков, не преминул бы это подчеркнуть.
Причиной задержки жалованья было не только его повышение, но и сокращение сметы Морского комиссариата. По свидетельству Ф. Ф. Раскольникова, ему и П. Е. Дыбенко поручили сократить смету морского ведомства, причем сами руководители ведомства «считали, что бюджет раздут». В результате якобы «сокращение дало экономию в десятки миллионов рублей»[389].
Декрет 29 января 1918 г. «Об организации Рабоче-Крестьянского Красного Флота» оставлял открытым вопрос о снабжении обмундированием. Если относительно матросов можно предполагать сохранение прежнего порядка выдачи им казенной формы, то о порядке снабжения комсостава остается только догадываться. Видимо, в связи с тем, что никаких запасов офицерского обмундирования не существовало, сохранился старый порядок пошива офицерами формы за свой счет. Отсутствие системы снабжения командного состава формой подтверждает в своих воспоминаниях И. С. Исаков. Матросы же, по его словам, могли получить новое казенное обмундирование[390]. То же касается и питания: комсостав продолжал питаться за свой счет. Как то, так и другое обстоятельство, конечно, ухудшало положение бывших офицеров, причем низшие категории комсостава оказывались обеспечены хуже высших категорий матросов. Быт бывших морских офицеров в начале Гражданской войны детально описан в рассказах С. А. Колбасьева и Л. С. Соболева[391].
Изменение системы оплаты личного состава флота в феврале 1918 г. для подавляющего большинства военнослужащих означало увеличение окладов в реальном исчислении по сравнению с теми, которые они получали раньше. Однако оклады большинства офицеров после повышения остались далеки от довоенного уровня. Разрыв между минимальной и максимальной ставками значительно сокращался. До революции старший флагман на берегу получал в 850 раз больше молодого матроса (с учетом натуральных выдач – в 46 раз), в начале 1918 г. эта разница составила всего лишь 3,3 раза (а если пересчитать натуральные выдачи матросам в денежном выражении, то и того меньше – примерно 2,5 раза).
Такое сближение в оплате разных категорий военнослужащих представляло собой пример реализации идей В. И. Ленина о ликвидации чиновничьих окладов, которые являются сверхвысокими по сравнению с зарплатой квалифицированных рабочих[392].
В декрете «Об организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии» от 15 января 1918 г. говорилось о введении единой выплаты воинам РККА 50 руб. в месяц сверх того, что они «состоят на полном государственном довольствии»[393]. Учитывая коэффициент инфляции и натуральные выдачи (в объеме солдата армейской пехоты периода до Первой мировой войны), доходы красноармейца в ценах 1914 г. должны были составлять примерно 210 руб. в год, в том числе денежные выдачи – 75 руб. Следовательно, оклад красноармейца по декрету от 15 января примерно соответствовал жалованью фельдфебеля срочной службы старой армии, значительно превышая выплаты рядовому солдату, но в то же время был в три раза ниже оклада самой низкооплачиваемой категории красных моряков. Следовательно, личный состав флота оказался в явно привилегированном положении по сравнению с сухопутными военнослужащими. Такая система оплаты действительно позволяла надеяться на приток во флот достаточно квалифицированных рабочих – добровольцев, в то время как уровень оплаты красноармейцев был явно ориентирован на набор добровольцев среди крестьян. Единственным недостатком сетки окладов в начале 1918 г. было то, что в условиях разрухи правительство вряд ли смогло бы выплачивать их в реальности.
30 января 1918 г. было опубликовано «Временное положение о комиссарах Морского комиссариата»[394] за подписями комиссара по морским делам П. Е. Дыбенко и членов Коллегии наркомата Ф. Ф. Раскольникова и С. Е. Сакса. Жалованье комиссаров центральных управлений и их помощников определялось в 450 рублей в месяц. Надо думать, что в эту сумму не входил «регулятор дороговизны». Если предположить обратное, то получится, что оклад комиссаров находился на уровне 9 разряда, то есть старшин не самых сложных специальностей. Следовательно, оклад комиссаров примерно соответствовал окладам старших делопроизводителей центральных управлений морского ведомства и был в 2,5 раза ниже начальников тех управлений, при которых они состояли. Если провести параллель с только что отмененными чинами, то ранг комиссаров центральных управлений примерно соответствовал положению бывших старших лейтенантов. В общем, им было определено довольно скромное жалованье, так что ни о каком привилегированном положении комиссаров в смысле материального обеспечения говорить не приходится.
Декрет «Об организации Рабоче-Крестьянского Красного Флота» в недостаточной степени учитывал особые условия службы: им не предусматривалось никаких надбавок за службу в отдаленных районах, за повышенную квалификацию, за особый риск и т. д. Вскоре начали появляться приказы ВМК, вводившие дополнительные выплаты. Так, 22 марта 1918 г. были утверждены надбавки инструкторам-летчикам Морской школы высшего пилотажа (бывшая Морская школа воздушного боя) – 75 руб. в месяц, а летчикам, успешно окончившим эту школу, – 125 руб. в месяц. За час учебного полета была установлена выплата – 25 руб., за час боевого – 45 руб.[395] Даже с учетом обесценивания рубля, эти выплаты представляются достаточно солидными.
Сравнить выплаты, получаемые военными моряками и гражданскими чиновниками можно, если учесть, что 18 ноября 1917 г. и 2 января 1918 г. правительством обсуждался вопрос о жалованье высокопоставленных должностных лиц. СНК решил ограничить жалованье народных комиссаров 500 руб. в месяц бездетным, «и прибавку в 100 рублей на каждого ребенка»[396]. В постановлении 2 января подтверждалась эта норма, но указывалось, что оно «запрещения… платить специалистам больше не содержит»[397]. Итак, в соответствии с «Постановлением СНК об изменении окладов содержания штатных служащих и лиц, состоящих на правительственной службе портов и учреждений морского ведомства» (29 января/11 февраля 1918 г.)[398], холостой нарком получал меньше, чем шкиперский, артиллерийский, или машинный содержатели (кондукторы по прежнему званию). Согласно же декрету «Об организации Рабоче-Крестьянского Красного Флота» (29 января/11 февраля 1918 г.)[399], доходы холостого наркома приходились между достатками авиационного старшины-моториста (высшая по оплате категория матросов) и начальником плутонга (мичманом).
26 апреля 1918 г. СНК издал новое постановление о выплате жалованья, согласно которому отменялись деление на жалованье, столовые и квартирные; вычеты на пенсии, в пользу инвалидного капитала, а также сборы при увеличении содержания служащих, при назначении содержания лицам не служившим, либо служившим без жалованья, либо принятым из отставки; право начальников выдавать награды за счет остатков жалованья или остатков от средств на канцелярские расходы; все надбавки военного времени; надбавки за службу в отдаленных местностях; прекращалась выплата пенсий служащим[400]. В общем, большая часть этих мер уже вытекала из январских декретов об установлении новых норм оплаты.
По не вполне понятным причинам 29 апреля СНК принял постановление: «новые оклады служащим во флоте и морском ведомстве отменить»[401]. Сетка окладов, введенная с 1 (14) февраля 1918 г., была ликвидирована, а спустя несколько дней, 18 мая 1918 г., ввели новые оклады по категориям служащих в морском ведомстве, выше прежних, только что отмененных. Теперь высшая, 32-я категория, должна была получать 1500 руб. в месяц[402]. Приказ вводил новые оклады задним числом – с 1 февраля 1918 г. О «регуляторе дороговизны» в новом постановлении не упоминалось. Вероятно, он был отменен, так как новые оклады для низших категорий моряков (1–13-й категорий) точно соответствовали старым окладам служащих Морского комиссариата, сложенным с «регулятором дороговизны». Для высших категорий (бывшие чиновники и офицеры) новые оклады были выше прежних. Что касается введенных декретом 29 января 1918 г. особых окладов с единым «регулятором дороговизны» в 160 руб. для строевых моряков, то для 1–6-й категорий новые оклады были несколько ниже старых, а для 7–32-й категорий – выше.
Одновременно были введены новые ставки оплаты вольнонаемных служащих (введены в действие с 1 июля 1918 г.)[403]. Сравнение окладов вольнонаемных и военнослужащих показывает, что оклады матросов-специалистов превышали зарплату вольнонаемных, то есть моряки военного флота находились в лучшем положении (см. таблицу 9).
В результате майского изменения окладов формально доходы матросов остались на прежнем уровне, а жалованье офицеров выросло. Реальные доходы военнослужащих, скорее всего, сократились, поскольку инфляция увеличивалась. Важнее многозначительная тенденция, наметившаяся при введении майского оклада. Начал расти разрыв в окладах низко– и высокооплачиваемых категорий моряков. Если оклад самой низшей 1-й категории остался прежним (для служащих) или даже сократился на 13 % (для строевых юнг и учеников), то для 32-й категории он вырос на 34 %. Разрыв между 1-й и 32-й категориями, который составлял в феврале 1918 г. 3,3–3,7 раза (без учета натуральных выдач матросам), теперь увеличился до пятикратного. Это увеличение разрыва, само по себе не столь значительное, на наш взгляд свидетельствовало о переломе в политике строительства вооруженных сил, который наметился в марте – апреле 1918 г. Пик революционного «демократизма» в Красной Армии и Флоте был пройден, началось строительство регулярных вооруженных сил, что неизбежно несло с собой выраженную дифференциацию в оплате высших и низших категорий военнослужащих.
Таблица 9
* Там же. Л. 35.
Новые оклады комиссарам центральных учреждений морского ведомства были утверждены 31 мая 1918 г. Теперь комиссары получали по 650 руб. в месяц, их помощники – по 550 руб. в месяц[404]. По уровню окладов комиссары оказались на одном уровне с младшими делопроизводителями, а их помощники – на уровне младших чиновников. При переводе этих должностей в отмененные чины получится, что комиссар центрального управления Морского комиссариата был поставлен на уровень бывшего лейтенанта, а его помощник – в лучшем случае, на уровень прапорщика. Обращает на себя внимание большой разрыв (примерно в два раза) в жаловании начальников учреждений (1300–1500 руб. в месяц) и их комиссаров. Если вспомнить, что в январе 1918 г. комиссары по окладам примерно соответствовали бывшим старшим лейтенантам, то можно говорить даже о снижении их статуса, выраженного в денежном исчислении. Возможно, это изменение отражало поворот к строительству регулярной армии, так как подчеркивало особую значимость команд ного, а не политического состава.
В первой половине мая 1918 г. были повышены оклады служащих всех гражданских центральных учреждений Советской России[405].
Наиболее распространенными выплатами сверх оклада в это время были суточные за командировки, составлявшие в 1918 г. от 5 до 11 руб. в сутки. Если учесть, что суточные до Октября колебались от 1 руб. 50 коп. до 15 руб. (в зависимости от чина), то понижение их к 1918 г. стало заметным (в пересчете на деньги 1914 г. суточные в 1918 г. колебались от 50 коп. до 1 руб.).
О материальном обеспечении призываемых на военную службу в начале Гражданской войны дают представление предложения П. Е. Дыбенко на заседании Малого СНК 8 августа 1918 г.[406] На нем обсуждался вопрос о немедленной мобилизации минимум 60 тыс. матросов (призыва 1907–1915 гг.). Одновременно предполагалось не только укомплектовать флот, но и сформировать 24 матросских батальона для сухопутного фронта. Мобилизацию, по мнению П. Е. Дыбенко, следовало провести в 24 часа, назначив два центральных сборных пункта: в Москве и в Царском Селе или Кронштадте. Особенно интересны соображения докладчика о снабжении призванных продовольствием и обмундированием. Местные советы, по предложению П. Е. Дыбенко, должны были снабдить каждого мобилизованного продовольствием на два месяца, из расчета 2 пуда муки и 1 пуд крупы на каждого. Для обеспечения мобилизованных следовало обязать всех военнослужащих сдать излишнее обмундирование с уплатой за него, а всех штатских, имеющих более трех костюмов и трех пар сапог, сдать излишки. Понятно, что подобные предложения могли прозвучать только в ситуации резкого ухудшения снабжения и отсутствия в распоряжении властей запасов обмундирования и продовольствия. Правда, идея П. Е. Дыбенко не была реализована.
Повышение окладов продолжалось в течение всего 1918 и начала 1919 гг. Разрыв между высоко– и низкооплачиваемыми категориями моряков сохранялся на уровне 1:3–1:4. Деньги на деле все больше и больше теряли свое значение, а снабжение военнослужащих постепенно приобретало натуральный характер. 30 декабря 1918 г. были введены новые оклады содержания служащих центральных управлений и портов. Они были выше, чем оклады, утвержденные 1 ноября 1918 г. для плавсостава. Так, оклад старшего флагмана на берегу составлял 2200 руб. в месяц, в плавании – 2400 руб., а начальники главных управлений и командиры Кронштадтского и Петроградского портов должны были получать в месяц по 2700 руб.[407], милиционер же портовой охраны в это время получал 525 руб.[408] Для оценки этой суммы надо учесть, что заготовительная цена на бушлат была установлена в марте 1919 г. в пределах 800–900 руб. Этот же предмет стоил в 1906 г. 7 руб. 59 коп.[409], то есть деньги к этому времени обесценились примерно в 105–120 раз по сравнению с довоенными. С учетом коэффициента инфляции, старший флагман получал в год в ценах 1914 г. 260–290 руб., начальники главных управлений – примерно 320 руб. в год. Таким образом, их зарплата оказалась ниже довоенной в 25–30 раз и равнялась приблизительно довоенному жалованью авиационного старшины, то есть даже не офицера.
Читать бесплатно другие книги:
