Избранное. Потрясение оснований Тиллих Пауль

Проблемы внутреннего содержания понятий «любовь», «сила» и «справедливость»

Нельзя творчески работать в богословии или в философии, не сталкиваясь на каждом шагу с понятиями, составляющими предмет этих лекций, – с понятиями «любовь», «сила» и «справедливость». Они возникают в узловых моментах учения о человеке, в психологии и социологии, они являются главными в этике и правоведении, определяющими в политических науках и методике образования, без них нельзя обойтись даже в лечении психических и соматических заболеваний. Каждое из этих трех понятий в отдельности и все они вместе, в их взаимосвязи, чрезвычайно важны. Поэтому они должны стать темой специального исследования, хотя сделать это почти невозможно. Должны – потому что в любой из перечисленных выше сфер никакой анализ и никакой синтез, в своих самых существенных и решающих моментах, немыслимы без обращения к этим понятиям. Однако это почти невозможно, потому что никто не является экспертом во всех областях, в которых эти три понятия играют видную роль. Поэтому необходимо задаться вопросом, имеется ли у каждого из этих понятий корневое значение, которым определяется его использование в разных ситуациях – там, где оно применимо. Такое основное значение своей логической обоснованностью должно превосходить другие значения, которые можно из него вывести. Следовательно, поиск основных значений каждого из этих понятий – любви, силы и справедливости – должен быть нашей первой задачей, и он должен быть частью поиска основных значений всех тех понятий, которые всегда присутствуют, когда человек сталкивается с окружающим его миром в акте познания. Традиционно они называются принципами, структурными элементами и категориями бытия. Их исследованием занимается онтология. Онтология – это путь, на котором можно найти корневые значения всех принципов, а также тех трех понятий, которые являются темой нашего исследования. Именно по такому пути я собираюсь идти в этой и последующих главах. Вопросы о корневых значениях понятий «любовь», «сила» и «справедливость» будут онтологическими. И поступая так, мы сможем обнаружить не только их конкретные значения, но и их структурные связи друг с другом и с бытием как таковым. Если мы сумеем решить эту задачу, мы сможем разобраться в многообразии способов определения внутреннего содержания и взаимоотношений этих трех понятий. Мы сможем также глубже уяснить себе их взаимосвязь.

Дело, однако, не только в многообразии значений, в которых используются понятия «любовь», «сила» и «справедливость»; в дискуссиях о каждом из них царит путаница, а в дискуссиях об их взаимосвязи путаницы еще больше, и это создает почти непреодолимые препятствия. Тем не менее мы должны попытаться их преодолеть, и начать надо с обзора проблем и путаных суждений, с которыми мы будем сталкиваться на каждом этапе нашего исследования.

В названии главы слово «путаница» выглядит необычно. Но когда приходится писать о любви, силе и справедливости, необычное становится естественным. Пожалуй, нигде так не нужны предостережения и помощь специалиста по семантическому анализу, как в дебрях двусмысленностей, возникающих благодаря недостаточному контролю за содержанием понятий и чрезмерному эмоциональному возбуждению, когда речь заходит о любви, силе и справедливости. Путаница отчасти связана с внутренним содержанием этих понятий, отчасти с тем, как они соотносятся друг с другом.

Хотя слово «любовь» используется в литературе и в повседневной жизни зачастую неправильно, оно не утратило своей эмоциональной силы. Оно всегда связано с переживаниями сердечного тепла, сильного душевного волнения, счастья, удовлетворения. Вспоминаются чувства, которые мы испытываем, когда сами любим или любимы, и сопутствующие обстоятельства – в прошлом, настоящем или чаемом будущем. Поэтому кажется, что корневое значение этого слова – некое эмоциональное состояние, которое, подобно всем другим эмоциям, нельзя определить и можно охарактеризовать лишь присущими ему качествами и проявлениями. И что это состояние нельзя вызвать намеренно или по требованию, что оно является делом случая или подарком судьбы. Если бы это было так, любовь входила бы в сферу чувств, выражающих глубокую привязанность, и могла бы рассматриваться как одно из таких чувств – так рассматривал ее, например, Спиноза. Показательно, однако, что Спиноза, подойдя к своим заключительным утверждениям о природе божественной субстанции и о множестве способов участия в ней человека, говорит об интеллектуальной любви человека к Богу как любви Бога к самому себе. Иными словами, он возвышает любовь, переводя ее из эмоциональной сферы в онтологическую. И хорошо известно, что от Эмпедокла и Платона до Августина и Пико делла Мирандолы, до Гегеля и Шеллинга, до экзистенциализма и глубинной психологии{ Глубинная психология — термин, введенный швейцарским психиатром Э. Блейлером для обозначения тех направлений в психологии, в которых изучаются бессознательные психические процессы.} любовь играла в онтологии главную роль.

Существует другая интерпретация любви – не эмоциональная и не онтологическая, а этическая. В одном из главных текстов иудаизма, христианства и всей западной цивилизации слово «любовь» употребляется в сочетании с императивом «ты должен». Великая заповедь требует от каждого абсолютной любви к Богу и любви к ближнему в той мере, которая соответствует естественному самоутверждению человека. Если любовь – это эмоция, как можно ее требовать? Эмоции не могут возникать по требованию. Мы не можем требовать их от себя. Если мы попытаемся это сделать, результатом будет нечто ненатуральное, несущее на себе следы сокрытия естественных чувств. За раскаянием, которое делается намеренно, скрывается извращенное самодовольство. Намеренно вызванная любовь демонстрирует в искаженной форме безразличие или враждебность. Это означает, что любовь как эмоция не может быть предписана заповедью. Или любовь – это не эмоция, а что-то иное, или великая заповедь бессмысленна. В основе любви как эмоции должно быть что-то, что оправдывает как ее этическую, так и ее онтологическую интерпретации. И вполне может быть, что этическая природа любви зависит от ее онтологической природы, и что онтологическая природа любви получает свои качества от ее этического характера. Но если все это обосновано – а мы постараемся показать, что это обосновано, – возникает вопрос, как эти интерпретации любви связаны с тем фактом, что любовь проявляет себя в форме самой страстной эмоции.

На этот вопрос, однако, нельзя ответить, не рассмотрев другое множество проблем, которые не только чрезвычайно важны сами по себе, но за последние десятилетия вышли на первый план также в богословии и в этике. Речь идет о качествах любви. В широких дискуссиях по поводу различения понятий ers и agap — согласно ренессансной символике, любви земной и любви небесной – эти качества любви называли типами любви, и представители крайних точек зрения даже выступали против того, чтобы для обозначения этих несовместимых типов любви использовалось одно и то же слово. Но работая над этими лекциями, я понял, что это не типы, а качества любви, поскольку разные качества присутствуют – либо как действенные, либо как недостающие – в каждом акте любви. Однако понимание этого не делает различение качеств любви менее важным. Если, как мы будем далее говорить, следует различать такие качества любви, как libido, philia, ers, agap, то необходимо спросить, как они связаны друг с другом? Что имеется в виду, когда говорят о любви без указания ее качества? Какое качество любви адекватно великой заповеди? Какое – любви как эмоции?

Слово «любовь» употребляют и тогда, когда говорят о любви к себе. Как любовь к себе связана с качествами любви, с ее онтологическим и этическим характером? Прежде всего следует спросить, является ли понятие любви к себе сколь-нибудь осмысленным. Учитывая, что любовь предполагает разделение любящего субъекта и любимого объекта, существует ли такое разделение в структуре самосознания? Я очень сомневаюсь в целесообразности использования термина «любовь к себе», а если уж он используется – в возможности приписать ему какой-либо смысл кроме метафорического. Помимо этого терминологического вопроса, с необходимостью возникает вопрос о том, как разные качества любви соотносятся с тем, что метафорически называют любовью к себе, и как эта метафора связана с этической и онтологической природой любви.

Этот обзор проблем и путаницы в использовании слова «любовь» можно дополнить аналогичным обзором проблем и путаницы, связанных с широким обсуждением понятия «сила». Расскажу забавный эпизод, имеющий скорее символическое, чем аналитическое значение. Меня предупредили, что в Соединенных Штатах не стоит выступать с лекцией под названием «Любовь, сила и справедливость», так как слово «сила» (power) могут понять как продукцию компаний по производству электроэнергии, а «справедливость» – как несогласие с политикой федеральных властей, направленной на удешевление электроэнергии путем регулирования рек по образцу Tennessee Valley Authority{ Tennessee Valley Authority — государственная корпорация, созданная в 1933 г. для улучшения экономической ситуации в наиболее пострадавших от депрессии районах штата Теннеси.}. Электроэнергия – одно из значений слова power. Это слово используется также для обозначения всех физических причин, хотя теоретическая физика избавилась от этого антропоморфного символа, заменив его математическими уравнениями. Но даже современная физика говорит о силовых полях, чтобы описать основные структуры материального мира. Это показывает, что слово power, понимаемое как сила, сохраняет свою значимость даже в самых абстрактных физических теориях.

Физики обычно понимают тот факт, что, используя термин «сила» (power), они пользуются антропоморфной метафорой. Power — это социологическая категория («власть»), которая была перенесена на природу (так же, как «закон», мы это увидим позднее). Но слово «метафора» проблему не решает. Мы должны спросить, как стало возможным, что и физика, и наука о социуме пользуются одним и тем же словом power? В структуре социального мира и в структуре физического мира должно быть что-то идентичное. И эта идентичность должна проявлять себя в общем использовании слова power. Существует, однако, только один способ обнаружить корневое значение этого слова, а именно, задаться вопросом о его онтологическом основании. Что и является, конечно, одной из целей этих лекций.

В социальной сфере значение слова «сила» (power) обременено другой неопределенностью, связью между силой и принуждением (force). Эта двойственность ограничена почти исключительно человеческой сферой. Поскольку только в человеке, т. е. в существе, которое по своей природе является конечной свободой{ Конечная свобода — понятие, введенное Тиллихом для характеристики особого характера свободы человека: это свобода, ограниченная судьбой. См. также с. 110–111 наст. изд.}, рзличение силы и принуждения имеет смысл. Когда говорят о «политике с позиции силы», такая политика вызывает обычно моральное негодование. Но это всего лишь следствие путаницы. Не существует политики без силы – ни при демократии, ни при диктатуре. Слово «политика» и выражение «политика с позиции силы» обозначают одну и ту же реальность. Не имеет значения, каким термином вы пользуетесь. К сожалению, однако, термин «политика с позиции силы» используется для обозначения политики определенного рода, в которой сила отделена от справедливости и любви и отождествляется с насилием. Эта путаница оказывается возможной потому, что в реальной силе действительно присутствует элемент насилия. Но это только один элемент, и если сила сводится к нему и утрачивает форму справедливости и содержание любви, она разрушает саму себя и основанную на ней политику. Только понимание онтологических корней силы способно преодолеть неопределенность отношения между силой и насилием.

Если мы выяснили различие между силой и насилием, возникает вопрос, существует ли сила, которая не является ни физической, ни психологической, а духовной. Насилие использует для осуществления власти как физические, так и психологические средства, это больше всего бросается в глаза в методах устрашения, которыми пользуются диктаторские режимы. Тем не менее предполагается, что духовная сила – самая большая, т. е. предельно возможная. Это предполагают, когда говорят, что Бог есть Дух. Тогда вопрос состоит в том, как духовная сила работает, как она связана с физической и психологической силами, а также с присутствующим в силе элементом насилия.

О смысле третьего из наших понятий – справедливости — спорили не одну сотню лет. С древнейших времен справедливость символически изображалась языком мифов и поэзии, скульптуры и архитектуры. Тем не менее недвусмысленного толкования этого понятия не существует. Напротив, его правовое значение как будто противоречит этическому, и оба эти значения, по-видимому, находятся в конфликте со значением религиозным. Юридическая справедливость, моральная правота и религиозное оправдание находятся друг с другом в напряженных отношениях. Аристотель – как в том, что касается распределения, так и в том, что касается возмездия, – говорит о справедливости как о соразмерности. Это порождает несколько проблем. Прежде всего следует спросить, насколько правомерно различие между «справедливостью распределения» и «справедливостью возмездия». Справедливость распределения означает предоставление благ в соответствии с обоснованными требованиями; последние же определяются социальным статусом человека, который частично зависит от того статуса в мире и в обществе, который уготован ему судьбой, а частично от его собственных заслуг в реализации предоставляемых этим статусом потенциальных возможностей. Справедливость возмездия возникает, если человек понижает свой статус и связанные с ним обоснованные требования – либо не реализуя свои потенциальные возможности, либо действуя вопреки социальному или космическому порядку, в котором его статус укоренен. Тогда справедливость возмездия проявляется как наказание и порождает проблему смысла наказания и его отношения к справедливости. Является ли наказание самоцелью, обусловленной справедливостью возмездия, или оно есть негативный результат справедливости распределения и ею определяется? Только онтологический анализ справедливости может привести к ответу. То же самое относится и к пониманию справедливости как соразмерности. Термин «соразмерная справедливость» подразумевает градацию обоснованных требований. Это предполагает иерархию общественных положений и требований, учитываемую при справедливом распределении. С другой стороны, слово «справедливость» подразумевает элемент равенства. Как в соразмерной справедливости иерархический элемент связан с эгалитарным? Вопрос становится еще более трудным, если принять во внимание тот факт, что статус человека в мире и в обществе подвержен непрерывному изменению. Видимо, динамический характер жизни исключает возможность обоснованных требований; кажется, он подсекает под корень саму идею соразмерной справедливости. Существует ли какой-либо вид справедливости, превосходящий и ограничивающий справедливость, описанную Аристотелем? Может быть, элемент соразмерности можно включить в динамически созидательное представление о справедливости? Ответ снова зависит от предположений о связи между статическим и динамическим характером бытия, т. е. от онтологических предпосылок.

Ни одно из этих трех понятий – «любовь», «сила» и «справедливость» – невозможно определить, описать и понять в их разнообразных значениях без онтологического анализа их корневых значений. Путаницу и неопределенность в употреблении этих трех понятий невозможно устранить, а связанные с ними проблемы невозможно решить, не ответив на вопрос: как любовь, сила и справедливость укоренены в природе бытия как такового?

Проблемы связи между любовью, силой и справедливостью

Неопределенность значений понятий «любовь», «сила» и «справедливость» ведет к путанице и порождает новые проблемы, когда мы ставим вопрос о связи этих понятий между собой. Любовь и сила часто противопоставляются, так что любовь отождествляется с отказом от силы, а сила – с отказом от любви. Не имеющая силы любовь противопоставляется не имеющей любви силе. Конечно, такое противопоставление неизбежно, если любовь понимается исходя из ее эмоциональной стороны, а сила – исходя из ее насильственной стороны. Однако такое понимание ошибочно и является результатом путаницы. Именно эта ошибочная интерпретация привела философа «воли-к-власти» (т. е. Ницше) к радикальному отрицанию христианской идеи любви. И эта же ошибочная интерпретация заставляет христианских богословов отвергать ницшеанскую философию «воли-к-власти» во имя христианской идеи любви. В обоих случаях онтология любви упускается из вида, а во втором случае власть отождествляется с насилием над людьми. В конце XIX в. в протестантском богословии доминировала богословская школа Альбрехта Ричля. Антиметафизический уклон этой школы послужил причиной противопоставления любви Бога и Его силы, так что сила фактически исчезла, а Бог начал отождествляться с любовью в ее этическом смысле. Результатом стал этический теизм с почти полным игнорированием божественной тайны и божественного величия. Бог как сила бытия был сброшен со счета как языческое представление. Тринитарный символизм исчез. Царство Божие было сведено к идеалу этического сообщества. Природа была исключена, потому что была исключена сила. А сила была исключена, потому что был исключен вопрос о бытии. Ибо если вопрос о бытии задается и такие понятия, как любовь и сила, рассматриваются в свете онтологического вопроса, то можно увидеть единство их корневых значений. Еще важнее те проблемы социальной этики, которые проистекают из противопоставления любви и силы. Можно сказать, что конструктивная социальная этика невозможна до тех пор, пока к силе относятся с недоверием, а любовь сводится к ее эмоциональным или этическим качествам. Такое разделение ведет к отрицанию или безразличному отношению к сфере политики со стороны религии. А это ведет к отделению политического от религиозного и этического и к политике, основанной на насилии. Конструктивная социальная этика предполагает понимание того, что в структурах власти присутствуют как элемент любви, так и элемент силы, без которого любовь превращается в беспорядочную капитуляцию. Именно онтологический анализ любви и силы должен привести к такому пониманию.

Такие же проблемы и такая же путаница возникают при рассмотрении любви в ее отношении к справедливости. Любовь обычно не противопоставляется справедливости, как это делается в отношении силы, но считается, что любовь добавляет к справедливости нечто такое, на что справедливость сама по себе не способна. Говорят, что справедливость требует, чтобы наследуемое богатство распределялось поровну среди тех, кто имеет на него равные права. Но любовь может побудить одного из наследников уступить свое право кому-то из остальных. Справедливость не требует, чтобы он действовал таким образом, но этого может потребовать любовь. Любовь выше справедливости. Это кажется очевидным, но на самом деле это не так! Если справедливость не ограничивается соразмерным распределением, акт отказа может быть актом несоразмерной справедливости, или актом несправедливости по отношению к самому себе, как в первом действии шекспировского «Короля Лира», когда Лир уступает всю свою власть дочерям. Отношение любви к справедливости нельзя понять в терминах такого прибавления к справедливости, которое не меняет ее характера. Только онтология справедливости может описать истинную связь этих корневых понятий. Вот еще один пример в пользу этой точки зрения. Один человек говорит другому: «Мне известны твои преступные дела, и справедливость требует сдать тебя полиции; но из христианской любви я тебя отпускаю». Из-за этой снисходительности, ошибочно отождествляемой с любовью, человек может окончательно стать на преступный путь. Это означает, что ему не оказали ни справедливости, ни любви; на самом деле это была несправедливость, прикрытая сентиментальностью. Его можно было спасти, передав в руки полиции после того, как он пал в первый раз. В классическом богословии напряжение между любовью и справедливостью символически выражено в учении Ансельма Кентерберийского об искуплении. Согласно Ансельму, Бог сам должен найти способ избежать последствий своей справедливости возмездия, которая находится в конфликте с его милосердной любовью. Он сам подвержен данному им закону справедливости. А этот закон неизменно влечет смерть всех людей, несмотря на желание Бога спасти человека, обусловленное Его любовью. Решением проблемы является незаслуженная, заместительная смерть Богочеловека, Иисуса Христа. Несмотря на свою богословскую слабость, это учение по-прежнему господствует в западном христианстве благодаря своей психологической силе. В нем неявно выражена онтологическая интуиция, которой оно по видимости противоречит, – что в конечном счете любовь, чтобы быть настоящей любовью, должна удовлетворять требованиям справедливости, и что справедливость должна быть возвышена до единства с любовью, чтобы избежать несправедливости вечной смерти. Однако в той юридической форме, в которой выражено учение Ансельма, этого не видно.

Другой аспект, в котором неудовлетворительность «теории дополнения» в отношении любви и справедливости становится очевидной – это связь любви и справедливости в конкретной ситуации. Справедливость выражается посредством принципов и законов, ни один из которых не может быть однозначно применимым в любой конкретной ситуации. Любое решение, основанное на абстрактной формулировке одной только справедливости, в сущности неизбежно оказывается несправедливым. Справедливость может быть достигнута только тогда, когда и требование универсального закона, и требование конкретной ситуации принимаются и их можно выполнить в конкретной ситуации. Но соучастие в конкретной ситуации порождается только любовью. Совершенно неверно говорить, что если мы должны принимать решение в уникальной ситуации, справедливость должна быть дополнена любовью. Потому что это означало бы, что справедливость как таковая невозможна. Фактически этот пример показывает, что справедливость справедлива благодаря неявно присутствующей в ней любви. Но полностью это можно понять только в контексте онтологического анализа корневых значений как любви, так и справедливости.

Весомость проблем и опасный характер путаницы становятся очевидными и тогда, когда мы сопоставляем силу и справедливость. Когда рассматривается отношение закона и порядка к справедливости и отношение всех этих реалий к власти (power), то эти отношения чаще запутываются, чем проясняются. Первый вопрос: кто дает закон, который, как предполагается, есть выражение справедливости? Установление закона – это основное, в чем проявляет себя власть. Но если группа, имеющая власть, издает законы, то как эти законы соотносятся со справедливостью? Разве они не являются простым выражением воли к власти этой группы? Марксистская теория государства утверждает, что законы государства суть средства, посредством которых правящая группа осуществляет контроль над обществом. Она получает свою власть либо путем военного захвата, либо благодаря социально-экономической стратификации. В обоих случаях справедливость возможна только тогда, когда государство уничтожается и заменяется администрацией, не обладающей политической властью. Справедливость правящего класса – это несправедливость и, если ее защищают, идеология. Законы обеспечивают сохранение социального порядка и, пока не возникнет другой социальный порядок, законы правящих классов лучше, чем хаос. Наиболее циничные представители этой теории интерпретируют справедливость исключительно как функцию власти и никоим образом – как судью этой власти. Они принимают марксистский анализ без марксистских чаяний и целиком сводят справедливость к функции власти. Реакцией на это устранение справедливости как первичного принципа является теория, которая стремится полностью отделить справедливость от власти и утвердить ее как самодостаточную систему обоснованных суждений. Справедливость абсолютна и не имеет никакого отношения к структурам власти. Абсолютный закон, выведенный из принципов естественного или рационального права, не является выражением того, что есть, но требует того, что должно быть. Будучи независим от власти, он властвует и ожидает послушания благодаря своей аргументированности. Он не выражает власть, а судит ее. Противоположность этих двух теорий отношения между властью и справедливостью свидетельствует о трудности проблемы и о необходимости онтологического исследования корневых значений силы и справедливости.

Как и обещал, я завел вас в дебри проблем и неразберихи, но всякий раз указывал выход, а именно онтологический анализ любви, силы и справедливости. Суть этого подхода станет понятной в следующей главе, в которой мы попытаемся дать онтологическую интерпретацию смысла любви.

Онтологический вопрос

Все проблемы любви, силы и справедливости подводят нас к онтологическому анализу. Путаницу невозможно устранить, а проблемы разрешить, не ответив на вопрос: каким образом каждое из этих понятий укоренено в само-бытии{} Само-бытие — в оригинале being-itself. О смысле этого термина см. с. 111 наст. изд.? А вопрос о само-бытии – это онтологический вопрос. Поэтому, прежде чем заняться онтологическими корнями наших понятий, следует спросить: что означает слово «корень» в этом смысле? Что такое «корневое значение» понятия? Как онтологический вопрос должен быть поставлен и как на него можно ответить?

Онтология есть исследование «логоса» , по-английски – «разумного слова», в котором постигается «бытие как таковое». Современному человеку трудно понять латинское esse-ipsum, бытие само по себе, или греческое , бытие-поскольку-оно-бытие. Мы все от рождения номиналисты. И как номиналисты, мы склонны представлять наш мир как совокупность вещей. Но эта склонность – историческая случайность, а не сущностная необходимость. В Средние века так называемые реалисты отстаивали точку зрения, согласно которой подлинным выражением бытия являются общие понятия, универсалии. Однако от наивного номинализма, в котором живет современный мир, я хочу вернуть вас не к реализму, а к чему-то более древнему, чем номинализм и реализм, – к философии, которая задает вопрос о бытии до его расщепления на универсальные сущности и конкретные содержания. Эта философия древнее любой другой. Это мощная составляющая всех великих философий прошлого, и ей отдают должное важные философские опыты нашего времени. Это философия, которая задает вопрос: когда мы говорим, что что-то есть, что это значит? Каковы характерные черты всего, что участвует в бытии? А это вопрос онтологии.

Онтология не пытается описать природу существ, будь то их универсальные, родовые качества или их индивидуальные, исторически обусловленные проявления. Она не спрашивает о звездах и растениях, животных и людях. Она не спрашивает о собтиях и тех, кто в этих событиях действует. Это задача научного анализа и исторического описания. Онтология же задает простой и бесконечно трудный вопрос: что значит быть? Каковы структуры, общие для всего, что есть, всего, что участвует в бытии? Нельзя избежать этого вопроса, отрицая существование таких общих структур. Невозможно отрицать, что бытие – это единое целое, и что качества и элементы бытия образуют текстуру взаимосвязанных и конфликтующих сил. Эта текстура – единое целое постольку, поскольку она есть и дает силу бытия каждому из своих качеств и элементов. Это единое целое, а не мертвая тождественность и не повторяющаяся монотонность. Это целое едино в множественности своей текстуры. Онтология есть попытка описать эту текстуру, вскрыть ее скрытую природу посредством слова, которое принадлежит бытию и в котором бытие приходит к самому себе. Однако было бы ошибкой думать, что онтология описывает бесконечное разнообразие существ, живых и мертвых, до-человеческих и человеческих. Онтология характеризует текстуру бытия как такового, которая действует во всем, что есть, во всех существах, живых и мертвых, до-человеческих и человеческих. Онтология предшествует любому иному когнитивному подходу к реальности. Она предшествует всем наукам, не всегда исторически, но всегда в своем логическом достоинстве и основополагающем анализе. Чтобы увидеть превосходство онтологического вопроса, нам нет необходимости обращаться к прошлым столетиям или удаленным частям мира. Сегодня лучший способ его увидеть – это детальный анализ писаний противников онтологии, как философов, так и ученых или историков. Мы сразу увидим, что в их текстах почти на каждой странице используется некоторое количество основных онтологических понятий, однако это делается тайком и потому часто неправильно. Нельзя избежать онтологии, если хочешь что-то знать! Ибо знание означает понимание чего-то как бытия. А бытие – это бесконечно запутанная текстура, описание которой есть никогда не кончающаяся задача онтологии.

В этих главах самым важным для нас будет обратить внимание на то, что древние философы, пытаясь говорить о природе бытия как о его логосе, не могут обойтись без использования таких слов, как «любовь», «сила», «справедливость» или их синонимов. Триада наших терминов указывает на троичность бытия как такового. Метафизически говоря, любовь, сила и справедливость так же стары, как само бытие. Они предшествуют всему, что есть, и не могут быть выведены из чего-либо, что есть. Они имеют онтологический ранг. А до того, как они получили онтологический ранг, они имели мифологический смысл. Прежде чем стать рациональными качествами бытия, они были богами. Сущность их мифологического смысла нашла отражение в их онтологической значимости. Dik, богиня справедливости, приветствовала Парменида, когда ему была открыта истина как таковая. Ибо не существует истины без той формы истины, которая называется справедливостью. А само-бытие, согласно тому же философу, находится в зависимости от вечных законов. Логос бытия, согласно Гераклиту, есть сила, благодаря которой мир существует, а город живет. Согласно Ксенофану Разум – это божественная сила, вращающая колесо бытия. Согласно Эмпедоклу именно ненависть и любовь, разделение и воссоединение определяют движение стихий. Любовь, сила и справедливость – онтологические темы, которые постоянно повторяются. Едва ли найдется выдающийся философ, который не поместил бы их в самое основание своей мысли. У Платона мы находим учение об эросе как силе, которая ведет к союзу с истиной и благом как таковым. В своей интерпретации идей как сущностей всего он видит в них «силы бытия». А справедливость у него не особая добродетель, но объединяющая форма индивидуального и социального тела. У Аристотеля мы находим учение об универсальном эросе, который движет все к наивысшей форме, как о чистой актуальности, которая движет миром не как причина (kinoumenon), но как объект любви (ermenon). А это движение он описывает как движение от потенциального к актуальному, от dynamis к energeia — два понятия, которые включают понятие силы. В линии мысли, ведущей от Августина к Бёме, Шеллингу и Шопенгауэру, полусимволически используется понятие «воля», в котором сохраняется элемент силы, тогда как в подчеркивании логоса бытия у всех у них сохраняется элемент справедливости, а в онтологии любви у Августина и всех его последователей демонстрируется превосходство любви над силой и справедливостью. Изучающим Гегеля хорошо известно, что в своих ранних фрагментах он выступал как философ любви, и без преувеличения можно сказать, что диалектическая схема Гегеля есть результат обобщения его конкретной интуиции о природе любви как разделении и воссоединении. Следует также упомянуть, что в недавней литературе по психотерапии связь между стимулом к власти и любовью находится в центре внимания. В любви все чаще и чаще видят решение проблем, связанных с тревогой и неврозами.

Исторический обзор свидетельствует о фундаментальной онтологической значимости триады понятий, которую мы здесь рассматриваем. Теперь возникает вопрос о методе: как отличить онтологию от того, что называют метафизикой? Ответ заключается в том, что онтология – это основание метафизики, но не сама метафизика. Онтология задает вопрос о бытии, т. е. о чем-то таком, что представлено каждому в любой момент. Она никогда не является «спекулятивной» в (неоправданно) плохом смысле этого слова, она всегда дескриптивна, описывая структуры, которые подразумеваются при любой встрече с реальностью. Онтология дескриптивна, а не спекулятивна. Она пытается понять, каковы основные структуры бытия. А бытие дано каждому, кто существует и потому участвует в самобытии. В этом смысле онтология аналитична. Она анализирует реальность, с которой мы сталкиваемся, пытаясь найти структурные элементы, обеспечивающие человеку участие в бытии. Она отделяет элементы реальности, имеющие родовой или частный характер, от элементов, которые являются основополагающими для всего, что есть, и поэтому универсальны. Первые она оставляет специальным наукам или метафизическим построениям, вторые исследует путем критического анализа. Очевидно, эта задача бесконечна, поскольку встреча с реальностью неисчерпаема и всегда обнаруживает качества бытия, онтологическое основание которых подлежит исследованию. Во-вторых, мы должны спросить: существует ли способ верификации онтологических суждений? Безусловно, экспериментального способа нет, но есть опытный способ. Это способ разумного осознания основных онтологических структур изнутри встречи с реальностью, включая сам процесс встречи. Единственный, но достаточный ответ, который можно дать на вопрос об онтологической верификации, – это апелляция к разумному сознанию. В последующем анализе такая апелляция осуществляется. В конце концов, на вопрос о методе нельзя ответить до того, как метод применен – успешно или безуспешно. Метод и содержание разделить невозможно.

Онтология любви

Все проблемы, связанные с отношением любви к силе и справедливости, как в индивидуальном плане, так и в социальном, становятся неразрешимыми, если любовь в своей основе понимается как чувство. При таком понимании любовь была бы сентиментальным дополнением к силе и справедливости, в конечном счете не относящимся к делу, неспособным изменить ни законы справедливости, ни структуры силы. Большинство просчетов в социальной этике, политологии и образовании происходит от непонимания онтологического характера любви. Напротив, если любовь понимается в ее онтологической природе, ее отношение к справедливости и силе предстает в истинном свете, обнаруживающем базовое единство этих трех понятий и условный характер конфликтов между ними.

Жизнь есть бытие в реальности, а любовь есть движущая сила жизни. В этих двух формулах выражена онтологическая природа любви. В них утверждается, что бытие не является реальностью без любви, которая влечет все, что есть, ко всему, что есть. В человеческом опыте любви природа любви становится явной. Любовь – это поуждение к соединению разделенного. Воссоединение предполагает разделение того, что подходит друг другу. Было бы, однако, ошибкой приписывать разделению тот же онтологический статус, что и воссоединению. Ибо разделение предполагает изначальное единство. Единство охватывает самое себя и разделение, точно так же, как бытие содержит самое себя и небытие. Невозможно соединить то, что по существу разделено. Без первоначальной взаимной причастности никакое соединение одной вещи с другой непредставимо. Абсолютно чуждое не может войти в общение. Но отчужденное стремится к воссоединению. В радости любви, доставляемой «другим», присутствует и радость от собственной самореализации благодаря другому. То, что мне абсолютно чуждо, не может ничего добавить к моей самореализации; оно может лишь разрушить меня, если затронет сферу моего бытия. Поэтому любовь можно охарактеризовать не как соединение чуждого, но как воссоединение отчужденного. Отчуждение предполагает первоначальное единство. Любовь проявляет себя как величайшая сила там, где она преодолевает величайшее разделение. А величайшее разделение – это отделение «я» от «я». Каждое «я» есть нечто соотнесенное с самим собой, и полное «я» – полностью соотнесенное с самим собой. Это независимый центр, неделимый и непроницаемый, и потому правильно называемый индивидуумом.

Отделение полностью индивидуализированного бытия от любого другого полностью индивидуализированного бытия – это полное отделение. Центр полностью индивидуализированного бытия недоступен для проникновения никакого другого индивидуализированного бытия, и его нельзя сделать простой частью более высокого единства. Даже как часть он неделим и поэтому он больше, чем часть. Любовь воссоединяет то, что самоцентрировано и индивидуально. Сила любви не есть нечто добавленное к уже завершившемуся иным способом процессу, но жизнь включает в себя любовь как один из своих основополагающих элементов. Осуществление любви и ее победа состоят в том, что она способна воссоединить живые существа, разделенные самым радикальным образом, а именно индивидуальные личности. Индивидуальная личность – это и нечто наиболее обособленное, и носительница наиболее сильной любви.

Мы отвергли попытку свести любовь к ее эмоциональной составляющей. Но любви без эмоциональной составляющей не бывает, и анализ любви без учета этой составляющей был бы неполным. Вопрос только в том, как соотнести эту составляющую с онтологическим определением любви. Можно сказать, что любовь как чувство – это удовлетворение от воссоединения, которое осуществляется в каждом любовном отношении. Любовь, как и все чувства, является выражением полного участия в бытии, которое отражается в эмоциональном состоянии. Когда мы любим, мы предвосхищаем исполнение желания воссоединиться и испытываем в воображении счастье этого воссоединения. Значит, эмоциональная составляющая любви онтологически не предшествует другим ее составляющим. Напротив, онтологически заложенное движение к другому выражает себя эмоционально. Любовь есть страстное увлечение: из этого утверждения следует наличие в любви пассивного элемента, представляющего состояние бытия, побуждаемого к воссоединению. Бесконечное влечение к Богу, согласно Кьеркегору, есть ни больше, ни меньше как сексуальное влечение, следствие объективной ситуации – состояния разделения тех, кто подходят друг другу и влекутся друг к другу в любви.

Онтология любви подтверждается опытом любви, достигшей своей цели. Это опыт глубокого удовлетворения. Достигшая своей цели любовь – это одновременно и предельное счастье, и конец счастья. Разделение преодолено. Но без разделения нет любви и нет жизни. Преимущество отношения человека к человеку именно в том, что оно сохраняет отдельность каждого самоцентрированного «я» и тем не менее реализует их воссоединение в любви. Высочайшая форма любви – та ее форма, которая отделяет восточную культуру от западной. Это любовь, сохраняющая индивидуальность человека, который является как субъектом, так и объектом любви. В любовном отношении личности к личности проявляется превосходство христианства над любой другой религиозной традицией.

Онтология любви ведет к основополагающему утверждению: любовь только одна. Это противоречит основной тенденции недавних дискуссий о природе любви. Эти дискуссии были полезны постольку, поскольку привлекали внимание к разным качествам любви. Но в то же время они вводили в заблуждение, поскольку трактовали разные качества любви как ее разные типы. Ошибка была не в том, что проводили различия между качествами любви, – напротив, следовало бы провести еще больше различий там, где они часто маскировались использованием одного и того же понятия «эрос». Ошибка была в том, что начинали не с понимания любви как единства. Такое понимание, разумеется, привело бы к онтологическому анализу. Ибо только в отношении любви к бытию как таковому можно обнаружить ее фундаментальный характер.

Если любовь во всех ее формах – это побуждение к воссоединению разделенного, становятся понятными разные качества единой по своей природе любви. Традиционно epithymia («вожделение») рассматривается как низшее качество любви. Оно идентифицируется с желанием самореализации в чувственной сфере. У философских и богословских моралистов наблюдается стремление полностью отделить это качество от тех, которые предположительно являются более высокими и сущностно иными. С другой стороны, у натуралистов есть тенденция сводить все другие качества любви к эпифимии. Решение этой проблемы возможно лишь в свете онтологической интерпретации любви. Прежде всего, следует сказать, что libido — если использовать латинское слово – будет понято неверно, если определить его как желание удовольствия. Это гедонистическое определение, как и гедонизм вообще, основано на ошибочной психологии, которая сама вытекает из ошибочной онтологии. Человек стремится к воссоединению с тем, частью чего он является и от чего он отделен. И это верно не только для человека, но и для всех живых существ. Они хотят пищи, движения, роста, участия в группе, соединения с существом другого пола и т. п. Исполнение этих желаний сопровождается удовольствием. Но то, чего желают, – это не удовольствие как таковое, а единение, благодаря которому исполняется желание. Безусловно, исполненное желание – это удовольствие, а неисполненное – страдание. Но если из этих фактов выводят принцип страдания-удовольствия в том смысле, что сущность жизни есть избегание страданий и стремление к удовольствию, то реальные процессы жизни тем самым искажаются. Когда это происходит, жизнь оказывается поврежденной. Только извращенная жизнь следует принципу страдания-удовольствия. Неизвращенная жизнь стремится к тому, в чем она испытывает недостаток, к единению с тем, от чего она отделена, хотя это является ее частью. Этот анализ должен устранить предубеждение против либидо, и он может дать критерий, позволяющий отделить во фрейдовской теории либидо то, что следует принять, от того, с чем нельзя согласиться. Когда Фрейд описывает либидо как желание человека избавиться от состояний напряжения, он описывает искаженную форму либидо. И он это неявно (хотя и ненамеренно) признает, выводя инстинкт смерти из бесконечного, никогда не удовлетворяемого либидо. Фрейд описывает человеческое либидо в его искаженной, самоотчужденной форме. И это описание, объединяющее его со многими пуританами (как старыми, так и новыми, которые были бы смущены таким альянсом), упускает смысл либидо как нормального побуждения к жизненной самореализации. В свете этого анализа можно сказать, что эпифимия есть качество, присутствующее в любом отношении любви. До этого момента натуралисты правы. Но они ошибаются, когда интерпретируют либидо, или эпифимию, как стремление к удовольствию ради удовольствия.

Попытки абсолютного противопоставления агапи и эроса обыкновенно исходят из отождествления эроса с эпифимией. Без сомнения, во всяком эросе есть эпифимия. Но эрос превосходит эпиимию. Он стремится к единению с тем, что является носителем ценностей, из-за ценностей, которые в нем заключены. Это понятие отсылает к прекрасному, которое мы находим в природе, к прекрасному и истинному в культуре и к мистическому единению с источником прекрасного и истинного. Любовь побуждает к единению с этими формами природы и культуры и с их божественными источниками. Так понимаемый эрос сближается с эпифимией, если понимать эпифимию как желание жизненной самореализации, а не как желание удовольствия от единения. Эта оценка эроса подвергается атакам с двух сторон. Любовь как эрос низко ценится теми богословами, которые не ценят культуру, а также теми, кто отрицает мистический элемент в отношении человека к Богу. Но если кто-то не ценит культуру и делает это в терминах самой культуры, например, использует создававшийся тысячелетиями язык культуры, чтобы выразить свое отрицание культуры, то такая позиция внутренне противоречива. Без эроса как любви к истине не было бы богословия, а без эроса как любви к прекрасному не было бы религиозного ритуала. Еще более серьезные последствия имеет отрицание эротического качества в любви к Богу. Вследствие такого отрицания представление о любви к Богу становится невозможным, и любовь приходится заменять послушанием Богу. Но послушание – это не любовь. Оно может быть противоположно любви. Без желания человека воссоединиться со своим началом любовь к Богу становится словом, лишенным смысла.

Эрос как качество любви полярным образом соотносится с тем качеством любви, которое можно назвать philia. Если эрос представляет сверхличный полюс, то филия представляет личный полюс. Ни одно из этих качеств невозможно без другого. В филии есть качество эроса. А в эросе есть качество филии. Они взаимно зависят друг от друга как один полюс от другого. Из этого следует, что без радикального обособления самоцентрированного «я» невозможны ни творческий, ни религиозный эрос. Существа без личностного центра – это существа без эроса, хотя и не без эпифимии. Тот, кто не может осознать себя как «я» по отношению к «ты», не может осознать свою связь с истиной, добром и с основанием бытия, в котором они укоренены. Тот, кто неспособен любить друга, неспособен полюбить художественное выражение последней реальности. Эстетическое, этическое и религиозное – согласно Кьеркегору, разные стадии любви – это не стадии, а качества, возникающие в структурной взаимозависимости. Есть и обратная зависимость филии от эроса. Понятия типа причастности и общения указывают на наличие качества эроса в каждом отношении, которое мы характеризуем как филия. Эти понятия выражают желание присоединиться к силе того бытия, которое и наиболее обособлено, и наиболее понятно и которое излучает возможность и реальность добра и истины, проявляя свою неповторимую индивидуальность. Но эрос и филия соединены не только в индивидуальных отношениях. Они соединены также и в общности социальных групп. В семьях и национальных группах желание участия – это желание присоединиться к силе бытия, которая воплощена в группе, даже если особые отношения типа филии отсутствуют. Сам факт, что такие группы состоят из индивидуумов, вместе с которыми потенциально присутствует отношение «я – ты», отличает эрос внутри группы от эроса, который действует, например, в художественных произведениях. Любовь как филия предполагает более или менее близкое общение с объектом любви. Поэтому Аристотель утверждал, что филия возможна только между равными. Это верно, если «равенство» определяется достаточно широко, а не как принадлежность к эзотерической группе.

Как мы уже говорили, эрос, как и филия, содержит элемент эпифимии. Очевиднее всего это проявляется в случаях, когда отношение эрос – филия соединяется с половым влечением или удовлетворением. Но не только в этих случаях. Это имеет место всегда. Глубинная психология открыла ту сторону человеческого существования, которую отныне уже не следует прикрывать идеалистическими или моралистическими опасениями и постулатами. Инстинктивная потребность каждого существа исполнить свое назначение посредством соединения с другими существами является универсальной и лежит в основе тех качеств любви, которые мы называем эросом и филией. Элемент либидо присутствует даже в самой одухотворенной дружбе и в самой аскетической мистике. Святой без либидо был бы уже не человеком. Но таких святых не бывает.

До сих пор мы не упоминали о том качестве любви, которое доминирует в Новом Завете – об агапи. Не потому, что агапи — это последняя и наивысшая форма любви, а потому, что агапи проникает в единство жизни и во все качества любви из другого измерения. Агапи можно назвать глубиной любви или любовью по отношению к основанию жизни. Можно сказать, что в агапи последняя реальность проявляет себя и преображает жизнь и любовь. Агапи — это Любовь, пронизывающая любовь, так же как откровение – это Разум, пронизывающий разум, а Слово Божие – это Слово, пронизывающее все слова. Однако все это – тема последней главы.

В этом месте мы должны ответить на вопрос, поднятый в первой главе, – о том, что понимается под любовью к себе. Если любовь – это побуждение к воссоединению разделенного, то трудно сколько-нибудь осмысленно говорить о любви к себе. Ведь внутри единого самосознания нет реального разделения, сравнимого с отделением самоцентрированного существа от всех других существ. Несомненно, всецело самоцентрированное существо, человек, самоцентрировано только потому, что его «я» расщеплено на «я», которое является субъектом, и «я», которое является объектом. Но в этой структуре нет ни разделения, ни стремления к воссоединению. Любовь к себе – это метафора, и ее не следует рассматривать как понятие. Недостаток концептуальной ясности в понятии «любовь к себе» проявляется в том, что этот термин используется в трех разных и отчасти противоречащих друг другу смыслах. Он может означать естественное самоутверждение (например, любить ближнего как самого себя). Он может означать эгоизм (например, желание пользоваться всем для себя одного). Он может означать принятие себя (например, в том смысле, в котором человек принимается Богом). Устранение термина «любовь к себе» и замена его, в зависимости от контекста, понятиями «самоутверждение», «эгоизм» и «принятие себя» было бы важным шагом в направлении большей семантической ясности.

Бытие как сила бытия

Мы говорили о функции онтологии как о никогда не кончающейся задаче описания текстуры бытия-как-бытия или бытия как того, в чем участвует все существующее. Однако возникает вопрос: можно ли сказать о бытии нечто более фундаментальное, не сводящееся к исследованию категорий и полярностей, образующих его текстуру? На этот вопрос можно ответить и ДА, и НЕТ. НЕТ – потому что бытие не поддается определению. Ведь в любом определении бытие уже предполагается. ДА – потому что бытие можно описать с помощью зависящих от него понятий, но таких, которые характеризуют его метафорически. На вопрос, какие понятия способны выполнить эту функцию, можно ответить только методом проб и ошибок. Только так можно проверить их выразительную силу: насколько они способны сделать понятной встречу человека с реальностью. Понятие, которое я предлагаю для фундаментального описания бытия как бытия, – это одно из нашей триады понятий, понятие силы. Описывая природу онтологии и значение понятий «любовь», «сила» и «справедливость» в истории онтологии, я показал, что понятие силы играет важную роль в описании предельной реальности. Как в аристотелевской, так и в августинианской традициях, понятия, включающие элемент силы, используются для фундаментальной характеристики бытия-кк-бытия. В этом отношении обращает на себя внимание философия Ницше – философия жизни как воли к власти. В онтологическом рассмотрении власти (power) как того, что нас затрагивает, необходимо дать краткую интерпретацию введенного им понятия воли к власти. Правильность моего понимания подтверждается глубоким анализом этой идеи Ницше в книге Мартина Хайдеггера «Holzwege» («Лесные тропы»). Ницшевская «воля к власти» не имеет отношения ни к воле, ни к власти в обычном значении этих слов. Ницше не говорит о психологической функции, которая называется волей, хотя воля к власти может проявлять себя в осознанных действиях человека, например, в сдержанности повелевающей воли. В своей основе воля к власти у Ницше, как и у Шопенгауэра, – это обозначение динамического самоутверждения жизни. Понятие «воля», как и все понятия, описывающие предельную реальность, можно понимать как буквально, так и метафорически. То же самое справедливо и относительно слова «власть» в выражении «воля к власти». Имеется в виду не социологическая функция власти, хотя социологическая власть может быть одним из проявлений онтологической силы. Социологическая власть, а именно возможность осуществить свои намерения несмотря на социальное сопротивление, не является сутью воли к власти. Последняя есть стремление всего живого реализовывать себя со все большей силой и широтой. Воля к власти – это не стремление человека добиться власти над людьми, это самоутверждение жизни в ее динамическом самотрансцендировании, преодолевающем внутреннее и внешнее сопротивление. Из этой интерпретация ницшевской «воли к власти» легко получить систематическую онтологию силы.

Мы начали эту главу с вопроса: можем ли мы сказать что-то фундаментальное о природе бытия? Наш ответ был: ничего в плане определения, но кое-что в плане метафорической подсказки. И для этой цели мы предложили понятие силы: бытие есть сила бытия! «Сила», однако, даже при метафорическом использовании этого слова, предполагает нечто, на что она воздействует. Мы говорили о динамическом самоутверждении жизни, преодолевающей внутреннее и внешнее сопротивление. Следует, однако, спросить: а что может сопротивляться силе бытия, если все, что есть, в нем участвует? Где онтологическое место того, что сила бытия способна преодолеть, если все возможные места созданы силой бытия? Чем может быть то, что пытается отрицать бытие и само им отрицается? Ответ может быть только один: то, что преодолевается силой бытия – это небытие. К этому старому ответу, данному в мифологической форме еще до зарождения философии, повторенному в рациональной форме философами всех культур и всех эпох, в наше время снова привлекли внимание ведущие философы-экзистенциалисты. Однако, пытаясь вновь сформулировать этот ответ, необходимо понимать, что мы тем самым затрагиваем основную тайну существования и что у нас нет шансов объяснить загадку небытия в терминах, которые не несут на себе печать небытия, т. е. не являются парадоксальными. Никто не может избежать вопроса: как может небытие иметь силу, позволяющую ему сопротивляться бытию? Не выглядит ли оно в этой формулировке как часть самого бытия, и если так, то не поглощается ли оно без остатка бытием, так что метафора «сила бытия» становится бессмысленной? Понятно, что аналитическая логика нашего времени нетерпима к использованию такого языка и считает такие предложения бессмысленными. Но если она нетерпима к онтологии нашего времени, она должна быть нетерпимой к любой онтологии и отвергать работу почти всех философов прошлого и настоящего. И именно это делает логический позитивизм. Но подобная процедура не дискредитирует философов прошлого. Она дискредитирует тех, кто пытается их дискредитировать.

Ответ на вопрос, как небытие может сопротивляться силе бытия, может быть только таким: небытие не чуждо бытию, но это такое качество бытия, которое заключается в отрицании всего, что участвует в бытии. Небытие есть отрицание бытия внутри самого бытия. Каждое из этих слов, конечно же, используется метафорически. Но язык метафор может быть правильным языком, указывающим на что-то, что себя одновременно и обнаруживает, и скрывает. Бытие, которое включает небытие, – это конечное бытие. «Конечное» означает, что обладающее бытием несет в себе роковую неизбежность прекращения бытия. Оно означает, что сила бытия ограничена, ограничена началом и концом, небытием до и небытием после. Это, однако, только часть ответа. Вторая часть должна объяснять, почему в балансе между бытием и небытием бытие преобладает. Ответ может быть как логическим, так и экзистенциальным. Логически (и лингвистически) очевидно, что небытие возможно только как отрицание бытия. Бытие логически предшествует небытию. То, что есть и приходит к концу, логически предшествует концу. Негативное «живет» позитивным, которое оно отрицает. Но эти ответы, сами по себе очевидные, не отвечают на вопрос о преобладании бытия над небытием. Разве нельзя говорить о балансе, в котором ни то, ни другое не преобладает? Здесь возможен только экзистенциальный ответ. Его называют ответом веры или мужества. Мужество и та часть веры, которая представляет собой мужество, утверждает, что бытие в конечном счете преобладает над небытием. Оно утверждает присутствие бесконечного во всем конечном. И богословие, основанное на таком мужестве, старается показать, что как небытие зависит от бытия, которое оно отрицает, так и понимание конечности предполагает, что есть что-то, что выше конечности, откуда конечное выглядит как конечное. Но акт утверждения этого что-то есть акт мужества, а не рассуждения.

Каждое живое существо утверждает свое собственное бытие. Его жизнь – это его самоутверждение, даже если это самоутверждение имеет форму отказа от самого себя. Всякое бытие сопротивляется тому, что его отрицает. Самоутверждение живого существа соответствует силе бытия, которая в нем воплощена. У человека она больше, чем у животных, и у некоторых людей больше, чем у других. Чем более мощным является жизненный процесс, тем больше небытия он может включить в свое самоутверждение, не подвергая себя разрушению. Невротик может включить лишь малое количество небытия, средний человек – ограниченное количество, творческий человек – значительное количество, Бог – говоря символически – бесконечное количество. Самоутверждение живого существа вопреки небытию – это выражение его силы бытия. Здесь мы находимся у самого корня понятия силы. Сила есть возможность самоутверждения вопреки внутреннему и внешнему отрицанию. Это возможность преодоления небытия. Человеческая сила – это возможность преодолевать небытие бесконечно.

В истории философии (особенно в платоновской школе) можно найти примеры, когда вопрос о бытии ставится в форме вопроса о степенях бытия. Это понятие сложное и весьма спорное. Оно кажется бессмысленным, если бытие отождествляется с существованием во времени и пространстве. В существовании нет никаких степеней, есть только или-или. Однако если бытие характеризуется как сила бытия, идея степеней бытия становится довольно простой. Безусловно, есть разные степени силы бытия, а именно силы принимать небытие в свое самоутверждение.

Феноменология силы

Если у силы бытия есть разные степени, возникает вопрос: где сила бытия себя проявляет и как ее можно измерить? Ответ заключается в том, что сила бытия становится явной только в процессе, в котором бытие свою силу осуществляет. В этом процессе его сила проявляется и может быть измерена. Сила реальна только в своем осуществлении, в столкновениях с другими носителями силы и в постоянно меняющемся балансе, который устанавливается в результате этих столкновений. Жизнь есть динамическая реализация бытия. Это не система решений, которые можно было бы вывести из основополагающего представления о жизни. В процессе жизни ничего нельзя логически вывести, ничто не определено a priori, нет ничего окончательного, кроме тех структур, которые делают возможной динамику жизни. Жизнь включает в себя постоянное принятие решений, не обязательно сознательных, тех решений, которые возникают при столкновении силы с силой. Каждое столкновение кого-то, ко представляет силу бытия, с кем-то еще, кто представляет другую силу бытия, требует принять решение относительно количества силы, воплощенного в каждом из них. Эти решения не могут быть найдены a priori. Жизнь – это опыт. Каждый имеет шансы и должен рисковать, потому что его сила бытия остается скрытой, если реальные столкновения не обнаруживают ее.

Типичные формы, в которых силы бытия сталкиваются друг с другом, – это завораживающая тема феноменологических описаний: жизнь – например, в отдельно взятом человеке – выходит за свои пределы. Она торопится, бежит вперед и сталкивается с жизнью другого человека, которая тоже торопится, или отступает, или стоит и сопротивляется. В каждом случае образуется своя конфигурация сил. Кто-то вовлекает другую силу в свою и тем самым либо усиливается, либо ослабляется. Кто-то отталкивает чужую силу бытия или полностью ассимилирует ее. Кто-то трансформирует сопротивляющуюся силу, кто-то к ней адаптируется. Кто-то поглощается ею и теряет свою собственную силу бытия, кто-то растет вместе с ней и увеличивает ее и свою собственную силу бытия. Эти процессы протекают в каждый момент жизни, присутствуют во всех отношениях между всеми живыми существами. Они происходят между теми силами бытия, которые мы называем природой, между человеком и природой, между человеком и человеком, между индивидуумами и группами, между группами и группами.

В своем анализе столкновения человека с человеком Сартр (в книге «Бытие и Ничто») показывает борьбу сил, происходящую как при случайном взгляде одного человека на другого, так и в самых сложных любовных отношениях. В этих примерах постоянная борьба одной силы бытия с другой описывается таким образом, что не возникает необходимости в таких понятиях, как «враждебность», «невроз» или «пацифизм». Это просто описание процессов жизни, происходящих как «на небесах», так и «в аду». Они входят в структуру бытия. Это видение жизни подтверждается работой Тойнби «Постижение истории», в которой он использует феноменологию отношений-сил для интерпретации всех важных исторических движений. Такие категории, как «вызов», «реакция», «отход», «возврат», принадлежат к феноменологии столкновений. И свою феноменологию отношений он разрабатывает не только для столкновений групп с группами, но также и для столкновений групп с природой. В работах историков и специалистов по глубинной психологии мы находим материал, дающий полную феноменологическую картину отношений между силами.

Пример Тойнби побуждает к анализу отношения между силой бытия индивидуума и силой бытия группы. В соответствии с полярностью индивидуализации и соучастия, которая характеризует жизнь как таковую, все, что реально существует, – это индивидуальная сила бытия в окружающем ее целом. Внутри силы целого индивидуум может приобрести или утратить силу бытия. Какая из этих двух возможностей осуществится, никогда нельзя сказать a priori. Это результат непрерывно принимаемых конкретных решений. Ребенок в раннем возрасте обладает силой бытия только внутри окружающей силы, которая называется «семьей». Но в определенный момент большинство детей склонны отойти от семейного единства, переходя к самостоятельному существованию и самореализации. Они чувствуют, что соучастие в семейной жизни наносит урон их собственной силе бытия. Поэтому они отходят от семьи, в большинстве случаев внутренне, но иногда также и внешне. Они хотят увеличить свою силу бытия, которая, они чувствуют, уменьшается внутри группы. Но может случиться, что через какое-то время они вернутся к семье, потому что почувствуют, что без силы бытия группы их собственная сила бытия подвергается большой опасности. И опять-таки спустя некоторое время они могут понять, что слишком много уступают группе, и что этот отказ от себя ослабляет не только их собственное бытие, но и бытие группы, силе которого они уступают. Они снова отходят, и конфликт продолжается.

Проблема, заложенная в этой ситуации, обостряется «иерархической» структурой жизни. Чем более центрировано бытие, тем большая сила бытия в нем заключена. Полностью центрированное, соотнесенное с самим собой и обладающее самосознанием бытие – человек – обладает наибольшей силой бытия. Он обладает миром не только как окружающей средой, предоставляющей бесконечные возможности для самореализации. Его центрированность делает его хозяином своего мира. Но там, где есть центрированность, есть и иерархическая структура силы. Чем ближе к центру расположен элемент, тем больше он соучаствует в силе целого. Древняя притча о восстании членов тела против желудка и ответе желудка, что, не будь его центральной позиции, все остальные члены умерли бы с голоду, показывает решающее значение центра для бытия каждой части. Структуры, обладающие центром, существуют не только в органическом, но и в неорганическом мире, особенно в атомных и субатомных элементах материи. И даже самые эгалитарные общества имеют центры силы (власти) и принятия решений, к которым громадное большинство людей причастно лишь косвенно и в какой-то степени. Эти центры усиливаются в те моменты, когда социальная группа требует наиболее полного развертывания силы, в чрезвычайных ситуациях. Необходимость иметь действующий центр делает иерархическими даже эгалитарные группы.

Центр силы (власти) является центром целого лишь до тех пор, пока он не разрушает свою центральность, используя ее в частных целях. Как только представители центра используют силу целого для своей личной самореализации, они перестают быть реальным центром, и целое, лишенное центра, распадается. Безусловно, правящая группа может подчинить своей воле целое, даже если ее воля не выражает воли целого. Но это возможно только на каком-то отрезке времени. В конечном счете, целое неизбежно теряет свою силу, будь то по внутренним причинам или по внешним.

Сила и насилие

Мы приходим к главному вопросу: о связи силы с принуждением и насилием. Как было сказано в первой лекции, путаница в этих понятиях мешает разработке хорошо интерпретируемой теории силы, особенно в социальной и политической областях. Наше понимание силы как силы бытия – первый шаг к устранению этого препятствия. Но этого недостаточно, так как необходимо ответить на волнующий всех вопрос: бывает ли сила без принуждения и насилия? Если мы вынуждены ответить отрицательно, не означает ли это, что приравнивание силы к насилию – не путаница, а реальность?

Термин «принуждение» указывает как на присущую некой вещи способность сопротивляться, так и на способ, которым она воздействует на другие вещи. Она вынуждает их к движению или к некоторому поведению несмотря на отсутствие их собственной активной поддержки. Безусловно, никакую вещь нельзя вынудить к чему-то, что противоречит ее природе. Если такая попытка имеет место, вещь разрушается и, возможно, превращается во что-то другое. В этом смысле любое принуждение имеет определенный предел. То, что подвергается принуждению, должно сохранять свою идентичность. Иначе имеет место не принуждение, а разрушение. Если говорить о физической реальности, вещи вынуждаются к движению или к такому поведению, которое определяется их собственными потенциальными возможностями и воздействующей на них силой. Результат можно рассчитать, он определяется соотношением действующих сил.

В мире живых существ присутствуют те же возможности и те же пределы принуждения. Но есть отличие по сравнению с неорганическим миром. До тех пор, пока живое существо не превратилось в механизм, оно самопроизвольно реагирует, поддерживая действующую на него силу или сопротивляясь ей. А полностью превратить живое существо в механизм невозможно, не устранив его центр, а значит, не разрушив его как живое единство. Можно сделать механическими большинство его реакций, но всегда остаются центры более низкого уровня, реагирующие самопроизвольно до тех пор, пока это существо живет, т. е. не переходит в мир протекающих в мертвом теле химических процессов. Самопроизвольность означает, что реакция формируется, а не вынуждается стимулами, и, следовательно, не поддается расчету. Ибо «целостная» реакция всегда проявляет себя через центр, который не поддается расчету, поскольку он есть то неделимое, что образует индивидуальное существо.

В той степени, в которой принуждение живых существ нуждается в поддержке самопроизвольности, можно более или менее адекватно говорить о насилии и грубой силе. Этого, безусловно, нельзя избежать в столкновениях между людьми. Потому что в словах «насилие» или «грубая сила» содержится указание на психологическое сопротивление, которое должно быть преодолено. И именно это должна делать власть (power), если она имеет дело с людьми.

Сила реализует себя посредством принуждения и насилия. Но сила – это ни то, ни другое. Это бытие, осуществляющее себя несмотря на угрозу небытия. Оно использует насилие и злоупотребляет им, чтобы преодолеть эту угрозу. Оно использует принуждение и злоупотребляет им, чтобы осуществить себя. Но оно не является ни принуждением, ни насилием.

Поэтому на вопрос о силе и насилии следует ответить так: сила нуждается в насилии. Но применение насилия эффективно лишь тогда, когда оно выражает реальное соотношение сил. Если насилие выходит за эти рамки, то тем самым игнорирует свое назначение и подрывает силу, которую обязано охранять. Плохо не насилие само по себе, а такое насилие, которое не выражает силу бытия, во имя которой используется. Сила нуждается в насилии, но насилие нуждается в критерии, который неявно присутствует в реальном соотношении сил. Социальные и политические следствия этого анализа будут рассмотрены ниже.

Онтологическое единство любви и силы

Если в каждом осуществлении силы неявно присутствует насилие, как можно соединить силу с любовью? Все, кто хотят устранить силу во имя любви, задают этот вопрос, подразумевая отрицательный ответ. Если сила для своего осуществления нуждается в принуждении и насилии, исключает ли она любовь?

Онтологический ответ на этот настоятельный практический вопрос вытекает из нашего анализа любви и силы. Сила бытия – это его возможность утвердить себя в противовес небытию внутри и вне себя. Сила бытия тем больше, чем больше небытия принимает бытие в свое самоутверждение. Сила бытия – не мертвое тождество, а динамический процесс, в котором бытие отделяет себя от себя самого и возвращается к себе. Чем больше преодолеваемое разделение, тем больше сила бытия. Процесс, в котором разделенное воссоединяется, – это любовь. Чем больше способность любви к воссоединению, тем больше преодолеваемое небытие и тем больше сила бытия. Любовь есть основание силы, а не ее отрицание. Говорим ли мы, что бытие содержит в себе небытие, или что бытие отделяет себя от себя самого и воссоединяет себя с собой, – большой разницы нет. Основная формула силы и основная формула любви одна и та же: Разделение и Воссоединение Бытия, принимающего в себя Небытие.

Отталкиваясь от этого первичного единства силы и любви, можно ответить на вопрос о том, как содержащийся в силе элемент насилия можно соединить с любовью. Никто не чувствовал важность этого вопроса больше, чем Лютер, вынужденный сочетать высоко духовную этику любви с высоко реалистичной политикой сильной власти. Лютер отвечал так: насилие – это неспецифическое дело любви. Сладость, самоотдача и милосердие, согласно Лютеру, суть специфические дела любви; горечь, убийство и осуждение – неспецифические, но и то, и другое – дела любви. То, что он имел в виду, можно выразить следующими словами: неспецифическое дело любви – разрушать то, что ей противостоит. Тем самым, однако, предполагается единство любви и силы. Чтобы осуществить свои специфические дела, милосердие и прощение, любовь должна обеспечить место, где их можно делать, посредством своего неспецифического дела суда и наказания. Чтобы разрушить то, что противостоит любви, она должна быть соединена с силой, и не только с силой, но также и с насильственной силой.

Последнее приводит к новому вопросу: если любовь соединена с насильственным элементом силы, каковы пределы такого соединения? В каких случаях насилие вступает в конфликт с любовью? Оно конфликтует с любовью, когда мешает осуществлению цели любви, а именно воссоединению разделенного. Любовь должна с помощью насильственной силы уничтожить то, что противостоит любви. Но любовь не может уничтожать того, кто действует против любви. Даже уничтожая его дело, она не уничтожает его самого. Она старается спасти и улучшить его, разрушая в нем то, что направлено против любви. Критерий здесь следующий: все, что делает воссоединение невозможным, противостоит любви. Мы читали, что в Средние века во время суда над убийцей-маньяком и его казни родственники убитых на коленях молились за его душу. Прекращение его телесного существования воспринималось не как отрицание, а как утверждение любви. Благодаря чему становилось возможным воссоединение радикально отделенной от всего души преступника с ним самим и с душами его естественных врагов. Противоположный пример – сегодняшние тоталитарные формы применения силы, когда жертвы превращаются в вещи посредством изматывающей работы, наркотиков и других средств, и никому, даже родственникам и друзьям, не разрешено проявлять к ним участие, а процесс уничтожения нацелен на полное уничтожение без воссоединяющей любви.

Возможно, существует один момент, относительно которого у Лютера не было достаточно ясного понимания, а именно, что неспецифическое дело любви, насильственный элемент силы, – это не только неспецифический, но и трагический аспект любви. Это цена, которая должна быть уплачена за воссоединение разделенного. А кроме того, Лютер недостаточно подчеркивал то обстоятельство, что неспецифическое дело любви может использоваться властью как средство не для воссоединения отделенного, а для удержания власти. Вопросом, как можно воспрепятствовать такому искажению учения о неспецифическом деле любви, он не задавался. Поэтому в связи с его отношением к власти его часто обвиняли в макиавеллиевском цинизме. В субъективном плане это, безусловно, несправедливо. Но если говорить о последствиях, к которым повело учение Лютера, то это отчасти верно.

Вопрос заключается в следующем: если любовь соединена с силой, и если в каждом реальном проявлении силы неизбежно присутствует насилие, то как можно соединять любовь с силой? Ответ дается в главе об онтологии справедливости.

Мы обсуждали понятие «любовь к себе» и предложили от него полностью отказаться. О применении силы по отношению к себе обычно не говорят, но часто пользуются термином «самоконтроль» в смысле «власть (power) над собой». Мы снова задаем вопрос: допускает ли структура самоотнесенности нечто вроде своей власти над самим собой? Этот вопрос решается так же, как и в случае любви к себе. Указанный термин – это метафора. Не существует «я», которое борется с другим «я», с которым оно идентично. Сила «я» – это его самоцентрированность. Самоконтроль есть сохранение этой центрированности при наличии разрушительных тенденций, присущих элементам, составляющим центр: можно сказать, что между этими элементами идет борьба за определяющее влияние на центр. Но такая борьба предполагает, что есть центрированное «я», внутри которого может иметь место конфликт мотивов. Центр логически предшествует всякому элементу, который пытается на него влиять. Власть над собой – это власть «я» над силами, которые входят в его состав и пытаются повлиять на него. Мы, однако, должны спросить: как может центр (символ, взятый из геометрии) иметь какую-то силу помимо сил элементов, центром которых он является? Ответ заключается в том, что он не обладает такой независимой силой, но его сила – это сила устойчивого равновесия элементов, группирующихся около него как центра. Устойчивое равновесие элементов создает силу центра. В этом равновесии некоторые элементы преобладают, другие играют второстепенную роль, но не бездействуют. Самоконтроль – это активность центрированного «я», направленная на сохранение и укрепление установившегося равновесия вопреки разрушительным тенденциям. Это может делаться путем исключения из центра многих элементов, которые присутствуют в «я». То же самое может делаться и путем объединения многих элементов в центре без исключения большинства из них. То, как осуществляется самоконтроль – первым способом или вторым, – говорит о его этическом характере: первый способ ближе к пуританской этике, второй – к романтической. Но основная структура в обоих случаях одна и та же: самоцентрированность имеет своим следствием власть, которой обладает «я» над каждым из составляющих его элементов благодаря их устойчивому равновесию. В этом смысле каждое «я» представляет собой структуру власти.

Справедливость как форма бытия

В реальном бытии, или в жизни, динамика соединена с формой. Все реально существующее имеет форму, будь то атом или человеческий ум. То, что не имеет формы, не имеет бытия. В то же время все реально существующее устремлено за свои пределы. Оно не удовлетворено формой, в которой находится. Оно стремится к большему охвату, в пределе – к форме, которая охватывала бы все. Все хочет расти. Все хочет увеличивать свою силу бытия в формах, которые включают и подчиняют себе больше небытия. Образно говоря, молекула хочет стать кристаллом, кристалл – клеткой, клетка – центром множества клеток, растение – животным, животное – человеком, человек – богом, слабый – сильным, обособленный – соучаствующим, несовершенный – совершенным, и т. д.! Это настойчивое стремление может привести к тому, что бытие, выходя за свои пределы, себя потеряет. Может случиться так, что оно разрушит данную ему форму, не достигнув новой формы, и таким образом самоуничтожится. Жизнь борется с этой угрозой, создавая формы роста. Это самотрансцендирование бытия происходит в формах, которые ограничивают самотрансцендирование. Но это ограничение никогда не бывает абсолютным. Если бы оно было таковым, нельзя было бы говорить о самотрансцендировании. Мы бы говорили о самовыражении. Несовершенство законов роста порождает риск, которому подвержено все живое. Превосходя себя, бытие может осуществить себя, а может себя разрушить. Можно назвать это риском созидания. Символически говоря, даже Бог в процессе творения принимает на себя риск того, что творение может обернуться разрушением.

В виднии, в котором Парменид получает ответ на философский вопрос, именно Dik, богиня справедливости, сообщает ему истину о бытии. Справедливость – это не социальная категория, далекая от онтологических вопросов; это категория, без которой невозможна никакая онтология. В поэтическом фрагменте Парменида мы видим архаическую онтологию справедливости. Гераклит, говоря о логосе, законе, который определяет движение космоса, применяет идею логоса как к законам природы, так и к законам жизни города. Согласно Платону, справедливость – это функция объединения, действующая и в отдельном человеке, и в социальной группе. В обоих случаях это объемлющая форма. От нее зависит их сила бытия. В стоицизме это тот же самый логос, который действует в качестве физического закона в природе и в качестве морального закона в человеческом разуме. Это принцип оценки всех реальных законов. Справедливость дает римским стоикам критерий для формулирования и применения римского права. В ней видели абсолютную, космическую правомерность, к каким бы последствиям ни приводило ее осуществление. Как только справедливость утратила свое онтологическое основание и начались попытки позитивистской интерпретации права, не осталось никаких критериев, позволяющих избежать деспотической тирании или утилитарного релятивизма. В борьбе Сократа против софистов это было решающим моментом. Сегодня та же борьба продолжается в форме защиты «прав человека» от цинизма и диктатуры. Победить в ней можно только в том случае, если будет дано новое обоснование естественного закона и справедливости. Даже при беглом взгляде на Ветхий Завет видно, что хотя мышление пророков не было метафизическим, они декларировали принцип справедливости не только для Израиля, но распространяли его на все человечество и на природу. В позднем иудаизме закон представляли как объективно существующее вечное царство. Преходящими являются только его проявления. Это означает, что он является формой бытия, присущей всему и на все времена. Повиновение ему дает силу бытия. Неповиновение ведет к самоуничтожению.

Если справедливость – это форма, в которой реализует себя сила бытия, справедливость должна соответствовать динамике силы (мы обсудим это ниже). Она должна быть способна придать форму столкновениям бытия с бытием. Проблема «справедливости при столкновении» порождается тем фактом, что пока столкновения не произошло, невозможно заранее предсказать соотношение сил. В каждый момент существует много возможностей. Каждая из этих возможностей требует особой формы. Неправильное, несправедливое силовое взаимодействие может уничтожить жизнь. В каждом действии для осуществления справедливости необходима отвага и неизбежен риск. Нет таких принципов, которые можно было бы применить механически и которые гарантировали бы справедливость. Тем не менее существуют принципы справедливости, выражающие эту форму бытия в ее универсальном и неизменном виде.

Принципы справедливости

Онтология любви с очевидностью показывает, что любовь – это принцип справедливости. Если жизнь как реальность бытия есть по своей сути побуждение к воссоединению разделенного, то справедливость бытия есть форма, адекватная этому движению. Остальные принципы, вытекающие из этого основного принципа, служат связующим звеном между ним и конкретной ситуацией, требующей идти на риск для осуществления справедливости. Существуют четыре принципа, которые выполняют эту роль связующего звена.

Первый из них – это принцип адекватности, а именно: форма должна быть адекватна содержанию. Всем известно явление, столь же древнее, как и человеческое законодательство: законы, которые были адекватными в прошлом, продолжают действовать, хотя их нынешняя неадекватность очевидна. Они не являются той формой, в которой возможны созидательные столкновения одной силы с другой и определяется подлинная сила бытия. Они не дают столкновениям стать созидательными, или, в терминах онтологии любви, препятствуют воссоединению разделенного. Законы, регулировавшие в какой-то период времени структуру семьи или ее экономические отношения, в наше время могут уничтожать семью и разрушать классовое единство. Возможность таких несоответствий между законом и реальным столкновением проистекает из того, что формы, в которых некогда выражалась сила бытия, имеют тенденцию к самосохранению даже после того, как они стали неадекватными. Так происходит даже в природе на более поздних этапах биологического развития: рудименты предшествующих этапов сохраняются. Это подкрепляется консерватизмом культурных и социальных институтов. В обоих случаях именно риск самотрансцендирования держит жизнь в рабской зависимости от испытанных институтов. Но безопасность, которую обеспечивают старые формы, достигается ценой несправедливости. А несправедливость, связанная с неадекватностью формы, в конце концов подрывает безопасность, и получается, что цена была уплачена напрасно.

Второй принцип справедливости – это принцип равенства. Он неявно присутствует в каждом законе, поскольку закон одинаково правомерен для равных. Но возникает вопрос: кто эти равные? Что имеется в виду под равенством? В «Государстве» Платона, где идее справедливости уделяется основное внимание, большая социальная группа, а именно рабы, исключается из числа полноценных людей, и справедливость на них не распространяется. Среди тех трех групп, которые равны как граждане и как таковые являются полноценными людьми, существует большое неравенство в отношении требований на справедливое распределение. Христианство уменьшило главную несправедливость древнего мира, а именно разделение людей на полноценных и неполноценных. В глазах Бога все люди изначально равны, и Его справедливость распространяется на них в равной степени. Иерархия и аристократия в этом изначальном отношении не имеют значения. Но они весьма значимы для отношений между людьми. Ранняя Церковь не отменила рабство, а среднвековый порядок был феодальным и устанавливал условия справедливости в соответствии с требованиями каждого социального класса. Принцип равенства применялся к равным в пределах одного и того же онтологического уровня, как внутри, так и вне человеческого общества. Справедливость основывалась на космической иерархии. Это форма, в которой иерархия себя осуществляла.

Принцип равенства может быть понят и противоположным образом. Он может демократически применяться к каждому человеку. Основанием для этого служит утверждение, что всякий, заслуживающий называться «человеком», обладает разумом. Именно потенциальная разумность делает всех людей равными. Если хотят установить действительное равенство, эта потенциальная возможность должна быть реализована. Но в процессе ее реализации обнаруживаются бесчисленные различия между людьми: изначальные различия характеров, социальных возможностей, творческих способностей – различия во всем, что определяет силу бытия. Эти различия влекут за собой различия в социальном положении и, как следствие, в требованиях справедливого распределения. Однако (в отличие от систем, порожденных иерархическим мышлением) эти социальные различия являются функциональными, а не онтологическими. Они не рассматриваются как нечто, не подлежащее изменению. Тем не менее они не допускают установления в обществе эгалитарной системы. Фактически эгалитарной системы не существует ни в каком обществе.

Отношение равенства и справедливости зависит от силы бытия, которой обладает человек, и соответствующих этой силе внутренне присущих человеку требований. Эти требования могут определяться весьма различными способами. Например, человек может находиться на определенной ступени иерархической лестницы и ожидать справедливости, соответствующей этой ступени. Или может считаться уникальной и ни с кем не сравнимой личностью и ожидать индивидуальной справедливости, соответствующей его особой силе бытия. Или считаться носителем выдающегося разума и ожидать справедливости в соответствии со своей способностью разумно вести себя в разных обстоятельствах. Во всех этих случаях равенство имеет место, но это равенство не эгалитарное, а соответствующее обстоятельствам. В контексте этих рассуждений проблема свободы человека может решаться по-разному. Главное, чтобы человек рассматривался как мыслящая, принимающая решения и ответственная личность. Поэтому, говоря о принципе справедливости, быть может, лучше говорить не о равенстве, а об индивидуальности. Этот принцип заключается в требовании рассматривать каждую личность как личность. Справедливость всегда нарушается, если с людьми обращаются как с вещами. Это называлось «материализацией» (Verdinglichung) или «объективацией» (Vergegenstndlichung). В любом случае это противоречит справедливости бытия, внутренне присущему каждой личности требованию, чтобы на нее смотрели как на личность. Это требование определяет отношение свободы к справедливости. Свобода может означать духовное превосходство личности над порабощающими условиями внешнего мира. Раб в понимании стоиков и раб в христианском понимании одинаковы в своей независимости от социальных условий, которые противоречат их внешней свободе, но необязательно вступают в конфликт с их духовной свободой, с их личностями и с требованием, чтобы их считали личностями. Стоик участвует в справедливости Вселенной и ее рациональной структуре; христианин ожидает справедливости Царства Божьего. Из социальной судьбы не вытекает порабощение личностного центра. Духовная свобода возможна даже «в цепях». В противовес этому идеалу неполитической духовной свободы либерализм стремится изменить порабощающие условия. Переход от одной идеи свободы к другой связан с пониманием того, что существуют социальные условия, не позволяющие достигнуть духовной свободы – либо никому из людей, либо огромному их большинству. Это было аргументом революционных анабаптистов{ Анабаптисты — участники религиозного движения эпохи Реформации, призывавшие к повторному крещению в сознательном возрасте. Представители радикальной части движения придерживались идеи общности имущества.} в период Реформации. Это было аргументом и многих социальных реформаторов на всех этапах развития христианства, а также гуманистических и религиозных социалистов нашего времени. Более того, это породило либеральную борьбу за политическую свободу. «Свобода» рассматривалась как неотъемлемый принцип справедливости, поскольку свобода политического и культурного самоопределения считалась неотъемлемым элементом личного существования. Рабство во всех его формах противоречит справедливости, даже если и хозяин, и раб могут участвовать в трансцендентной свободе. Эта либеральная доктрина справедливости в общей истории человечества является исключением, и в наше время ее влияние идет на убыль. Дает ли наш онтологический анализ ответ на проблему свободы в либеральном понимании? И существует ли ответ на предыдущий вопрос об аристократической и демократической идеях равенства в связи со справедливостью?

Ответ дается онтологией любви. Если справедливость – это форма воссоединения разделенного, она должна включать и разделение, без которого нет любви, и воссоединение, в котором любовь осуществляется. Вот почему к принципам равенства и свободы часто добавляется принцип братства, или солидарности, или, точнее, общности. Однако, исходя из формального определения справедливости, такое добавление следует отклонить. Потому что общность – это эмоциональный принцип, который не добавляет ничего существенного к рациональному понятию справедливости, но, напротив, подвергает опасности строгость определения. Решение всех этих взаимосвязанных проблем зависит от двух вопросов, которые будут рассмотрены ниже: о качествах справедливости и об отношении справедливости к силе и к любви.

Уровни справедливости

Мы упоминали несколько раз о справедливости распределения – идее, идущей от Аристотеля, который отличал справедливость распределения от справедливости возмездия. Чтобы рассмотреть это различие, необходимо взглянуть на него в более широком контексте, в котором возникает понятие разных уровней, или форм, справедливости.

Основа справедливости – внутренне присущее всему, что имеет бытие, требование справедливости. Требование, присущее дереву, отлично от требования, присущего личности. Различие требований справедливости основано на различии форм, в которых реализует себя сила бытия. Но эти требования обоснованы, если они адекватны силе бытия, на которой основываются. Справедливость – это прежде всего требование, беззвучно возникающее или громко заявляемое неким бытием на основе той силы бытия, которым оно обладает. Это внутреннее требование, выражающее форму, в которой вещь или личность существуют. Если это требование выражается словами, оно может быть, а может и не быть адекватным внутреннему требованию. Когда кто-либо облекает внутренне присущее ему требование справедливости в форму высказывания, его мнение может быть как обоснованным, так и не обоснованным. Одна из ошибок при преобразовании внутренних требований справедливости в фактические суждения – это подавление динамического элемента в реализации бытия. Противоположная ошибка – отрицание статической структуры, в рамках которой динамический элемент может быть действенным.

Вторая форма справедливости – это справедливость в форме дани, или пропорциональная справедливость. Она может выглядеть как распределительная, определительная или карающая справедливость, которая воздает всем пропорционально тому, что они заслуживают, будь то со знаком плюс или со знаком минус. Это рассчитываемая справедливость, измеряющая силу бытия всех людей с точки зрения того, что им следует дать или что у них следует отнять. Я назвал эту форму справедливости формой дани, потому что она решает, какая дань причитается человеку или группе людей в зависимости от особых сил их бытия. Дань уплачивается побежденными народами правителям победивших народов. Она уплачивается выдающимся людям или группам благодарными сторонниками. Она уплачивается представителям власти (power) как знак признания их деятельности теми, ктоим подчиняется. Определительная справедливость указывает каждому, что он собой представляет и на что может претендовать в будущем. Распределительная справедливость дает каждому долю благ, которая ему причитается; карающая справедливость делает то же самое, но в отрицательном смысле, в смысле реального наказания или лишения благ. Отсюда ясно, что между распределительной и карающей справедливостью нет существенной разницы. И та и другая пропорциональны и могут быть измерены в количественных единицах. В области права и правоохранительной практики справедливость в форме дани является нормой. Однако имеются некоторые исключения, указывающие на существование некой третьей формы справедливости.

Полагаю, что эту третью форму справедливости можно назвать преобразующей, или творческой, справедливостью. Она основана на том факте, о котором я уже упоминал: что внутренняя справедливость динамична и не может быть описана в точных терминах. Следовательно, справедливость в форме дани всегда неадекватна, поскольку рассчитывается в фиксированных пропорциях. Никогда нельзя знать априори, каков будет исход столкновения силы с силой. Если судить о таком столкновении и его исходе в соответствии с предшествующим соотношением сил, мы обязательно окажемся неправыми, даже если и правыми юридически. Примеры мы наблюдаем ежедневно. Таковы все нарушения реально существующего закона во имя высшего закона, который еще не сформулирован и не действует. Сюда относится борьба за власть (power), которая вступает в конфликт с нечетко определенными или устаревшими правилами и результатом которой является возрастание силы бытия как победителя, так и побежденного. Сюда относятся все те случаи, когда справедливость требует отказа от справедливости, акта, без которого никакие человеческие отношения и никакая группа людей не может обойтись. Точнее, следует говорить об отказе от пропорциональной справедливости ради творческой справедливости. Каков критерий творческой справедливости? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо спросить: каково предельное внутреннее требование справедливости в бытии? Ответ: удовлетворение своего требования в единстве с удовлетворением требований всех. Религиозным символом такого удовлетворения является Царство Божие.

Классическое выражение третьей формы справедливости дается в библейских текстах обоих Заветов. Было бы не совсем правильно говорить, что справедливость в Библии – это отрицание пропорциональной справедливости. В обоих Заветах есть многочисленные места, где символ «судья» относится к Богу или Христу; и есть другие места, где несправедливость человеческого суда выставляется напоказ и осуждается сильнее почти любого другого греха. Тем не менее, основной акцент делается на другом. Zadikim, праведники – это те, кто подчиняются божественному порядку, согласно которому сотворено и движется все, что есть в природе и истории. Однако это подчинение не есть простое принятие заповедей; это любящее послушание Тому, кто является источником закона. Следовательно, понятие zadik соединяет подчинение закону с преданностью Тому, кто дает закон. За персоналистской терминологией Ветхого Завета скрыто глубокое понимание онтологического характера закона. В позднем иудаизме оно выходит наружу и подготавливает онтологическую интерпретацию Христа как Логоса в ранней Церкви. И применительно к человеку, и применительно к Богу справедливость означает нечто большее, чем пропорциональная справедливость. Она означает творческую справедливость и выражается в божественном милосердии, которое прощает, чтобы воссоединить. Бог не связан заданным соотношением между добродетелью и размером дани. Он может творчески менять это соотношение и делает это, чтобы удовлетворить тех, для кого согласно пропорциональной справедливости это было бы исключено. Поэтому божественная справедливость может показаться явной несправедливостью. В сформулированном апостолом Павлом парадоксе «оправдания милостью благодаря вере» божественная справедливость являет себя в божественном акте, который оправдывает того, кто не является праведным. Как и любой акт прощения, это оправдание может быть понято только в свете идеи творческой справедливости. А творческая справедливость – это форма воссоединяющей любви.

Онтологическое единство справедливости, силы и любви

Справедливость была определена как форма, в которой сила бытия реализует себя в столкновении силы с силой. Справедливость имманентна силе, так как не существует силы бытия без адекватной формы. Но всякий раз, когда одна сила бытия сталкивается с другой, нельзя избежать насилия. Поэтому вопрос состоит в следующем: каково отношение справедливости к насильственному элементу силы? Ответ должен быть таким: несправедливо не насилие само по себе, а такое насилие, которое разрушает объект, на который направлено, вместо того, чтобы помогать ему в достижении удовлетворения. Если тоталитарное государство лишает человеческого достоинства тех, ради которых устанавливает свои законы, их сила бытия как личностей уничтожается, и внутренне присущие им требования отрицаются. Справедливость нарушается не насилием как таковым, а насилием, которое игнорирует присущее живому существу требование признания его принадлежности к миру живых существ. Может оказаться, что насилие, мешающее преступнику совершить преступление и тем самым оберегающее его от наказания, уничтожит его силу бытия и нарушит его требование применить к нему принцип пропорциональной справедливости. В словах Гегеля, что преступник имеет право на наказание, есть своя правда. Структура силы, в которой насилие действует против справедливости, внутренне присущей элементам этой структуры, таким насилием не укрепляется, но ослабляется. Справедливые требования, будучи непризнанными, хотя и подавляются, но не исчезают. Они действуют против той системы, в которой подавляются, и могут в конечном счете разрушить структуру силы, неспособную ни принять их в качестве составных частей, ни отбросить как чужеродные тела. Требования справедливости, внутренне присущие всему, что существует, не могут быть нарушены без того, чтобы нарушитель сам не подвергся насилию. Это одинаково справедливо и для биологических, и для психологических, и для социальных структур силы. Например, ментальная сила человека может проявляться в трех формах. Она может подавлять входящие в нее элементы, например, определенные желания, надежды или идеи. В этом случае подавленные элементы сохраняются и обращают ум против самого себя, толкая его к разрушению. Либо она может аккумулировать сопротивляющиеся элементы, облагораживая их и включая в единство целого. Либо она может радикально отбросить их как чужеродные, отклонив их требование принадлежности к целому. В последних двух случаях человеческий ум проявляет справедливость к оказывающим сопротивление элементам, хотя и противоположными способами. В первом случае он нарушает внутренне присущую бытию справедливость и подвергает опасности самого себя. Этот психологический пример применим также к биологическим и социальным структурам силы, о чем мы будем говорить в одном из следующих разделов.

Будучи имманентна силе, справедливость имманентна и любви. Если любовь – любого типа, как и любовь в целом, – не содержит в себе справедливости, она становится хаотичной самоотдачей, разрушающей и того, кто любит, и того, кто такую любовь принимает. Любовь есть побуждение к воссоединению разделенного. Тем самым предполагается, что есть нечто, подлежащее воссоединению, нечто относительно независимое и самостоятельно существующее. Иногда любовь как полная самоотдача восхваляется и называется совершенной любовью. Но возникает вопрос: что собой представляет такая самоотдача и что при этом отдается? Если человек отдает собственную личность, так что сила ее бытия уменьшается или исчезает, то в его самоотдаче нет ничего ценного. Его «я» не получает от себя справедливости, на которую имеет право в соответствии с внутренне присущими ему требованиями. Самоотдача такого ослабленного «я» – это не настоящая любовь, потому что она подавляет человека и не соединяет того, что отчуждено. Любовь таког рода – это желание избавиться от своего ответственного и творческого «я» ради причастности к другому «я», которое предполагаемым актом любви делается ответственным за себя и за другого. Эта беспорядочная самоотдача не является справедливостью к другому, потому что тот, кто отдает себя, несправедлив к себе. Справедливость к себе состоит в том, чтобы подтвердить силу своего собственного бытия и согласиться с требованиями справедливости, вытекающими из этой силы. Без этой справедливости нет воссоединяющей любви, потому что тогда нечего соединять.

Это ведет к вопросу о справедливости по отношению к себе, аналогичному вопросам о любви к себе и о самоконтроле. В двух последних случаях речь идет о метафорическом использовании соответствующих терминов. Точно так же следует понимать и справедливость по отношению к себе. Не существует независимого «я», способного принимать решения относительно требований справедливости с помощью другого «я», с которым оно оказывается идентичным. Однако в некотором смысле о справедливости к себе все-таки можно говорить. А именно в том смысле, что решающий центр справедлив по отношению к элементам, для которых он является центром. Справедливость к себе в этом смысле может означать, к примеру, что пуританская форма самоконтроля признается несправедливой, поскольку исключает те элементы «я», которые справедливо претендуют на то, чтобы их приняли во внимание при установлении общего равновесия разных стремлений. Подавление несправедливо по отношению к самому себе, и его следствием является несправедливость в целом: оно саморазрушительно из-за сопротивления исключаемых элементов. Это, однако, не означает, что справедливость по отношению к самому себе требует беспорядочного допуска всех стремлений к решающему центру. Такой допуск может привести к большой несправедливости, если он делает невозможным существование уравновешенного центра и расщепляет «я» на множество несвязанных импульсивных реакций. В этом опасность романтического, или открытого, типа самоконтроля. Он может привести к несправедливости по отношению к себе точно так же, как пуританский, или закрытый, тип самоконтроля. Быть справедливым по отношению к себе – значит осуществить максимум потенциальных возможностей и при этом не потерять себя в распаде и хаосе.

Надо остерегаться того, чтобы не оказаться несправедливым к себе в отношениях любви. Потому что это всегда будет несправедливостью по отношению к тому, кто принимает нашу несправедливость к самим себе. Он лишается возможности быть справедливым, так как вынужденно злоупотребляет нашим отношением к нему.