Стрелок. Извлечение троих. Бесплодные земли Кинг Стивен

1

В первый раз за столь долгое время – за тысячу лет, как казалось Роланду, – он не думал о Темной Башне. Он думал только об олене, который спустился к озерцу на лесной поляне.

Держа револьвер в левой руке, он прицелился из-за ствола упавшего дерева.

Мясо, подумал он и, когда рот наполнился теплой слюной, выстрелил.

Промазал, подумал он в следующую долю секунды. Все пропало… все мое мастерство пропало…

Олень упал замертво у самой кромки воды.

Скоро он вновь преисполнился мыслью о Башне, но пока что он просто благословлял всех богов за то, что рука у него по-прежнему тверда, а глаз верен, и продолжал думать о мясе, о мясе, о мясе. Стрелок убрал револьвер в кобуру – он носил теперь только один револьвер – и перелез через поваленный ствол, за которым он прятался с середины дня и до самых сумерек и терпеливо ждал, когда какое-нибудь крупное животное, достаточно крупное, чтобы его можно было съесть, подойдет к водопою.

Мне, кажется, лучше, подумал он с некоторым изумлением, вынимая нож. Кажется, мне действительно лучше.

Он не видел, что за ним наблюдает черноглазая женщина и взгляд у нее оценивающий.

2

В течение шести дней после последнего противостояния на узеньком клинышке, там, где кончается пляж, они ели одно только мясо омаров и пили лишь солоноватую воду из ручейков, стекающих в море. Роланд почти ничего не помнил об этих днях: он непрестанно бредил. Иногда он называл Эдди Аленом, иногда Катбертом, а женщину он называл только Сюзан.

Но жар у стрелка постепенно спадал, и они потихоньку двинулись в путь по предгорьям. Дорога была нелегкой. Иной раз Эдди толкал коляску, в которой сидела женщина, иной раз в коляску садился Роланд и катил ее сам, и тогда Эдди нес женщину на закорках, а она обхватывала его руками за шею. В некоторых местах было никак не проехать, и это существенно замедляло их переход. Роланд понимал, как измотался Эдди. Понимала это и женщина, но сам Эдди не пожаловался ни разу.

Еды у них было достаточно. В те дни, когда Роланд пребывал между жизнью и смертью, сгорая в мучительной лихорадке, когда у него все кружилось перед глазами, а сам он бредил о временах, что давно миновали, и поносил каких-то людей, которых давно уже не было в живых, Эдди и женщина регулярно охотились на омаров. Мало-помалу омары сообразили, что надо держаться подальше от этого берега, но к тому времени у них уже был неплохой запас мяса. Когда же они добрались до тех мест, где росла трава, все трое жадно набросились на нее. Они изголодались по свежей зелени, любой зелени. И постепенно язвочки на коже у них затянулись. Одни травы горчили, другие на вкус были сладкими, но они ели все подряд… кроме одной.

Однажды стрелок очнулся от тяжелой дремы и увидел, что женщина держит в руках пучок травы, хорошо ему знакомой.

– Нет! Только не эту! – прохрипел он. – Эту нельзя! Никогда ее не срывай. Запомни ее хорошенько и никогда больше не рви!

Она пристально на него посмотрела и выбросила траву, не попросив никаких объяснений.

Стрелок немного расслабился, но противный холодок при мысли о том, как близко была опасность, не прошел так скоро. Есть травы, которые могут убить, но трава, которую сорвала эта женщина, стала бы ее проклятием. Бес-трава.

Из-за кефлекса у Роланда начались проблемы с кишечником, и он знал, что Эдди это тревожит, но все наладилось, когда они стали есть травы.

Наконец они добрались до настоящих лесов, и грохот морского прибоя превратился уже в глухой гул и доносился до них теперь только тогда, когда ветер дул с той стороны.

И теперь еще… мясо.

3

Стрелок подошел к оленю и попробовал выпотрошить его, зажав нож между мизинцем и безымянным пальцем правой руки. Ничего у него не вышло. Пальцы еще не набрали силу. Переложив нож в левую – не такую ловкую – руку, он кое-как исхитрился распороть оленю брюхо. Из-под ножа брызнула горячая кровь. Так и надо: если ее не выпустить сразу, то она свернется, и мясо испортится… но разрез все равно получился не самым удачным. Какой-нибудь юнец, еле справляющийся с тошнотой, и то сделал бы лучше.

Тебе надо учиться, теперь тебе многому надо будет учиться, мысленно обратился он к своей левой руке и приготовился сделать второй разрез, поглубже.

Две коричневые руки взялись за его руку и мягко отобрали нож.

Роланд оглянулся.

– Давай я, – сказала Сюзанна.

– А прежде тебе приходилось?

– Нет, но ты мне подскажешь как.

– Хорошо.

– Мясо, – сказала она и улыбнулась ему.

– Да. – Он улыбнулся в ответ. – Мясо.

– Что случилось? – окликнул их Эдди. – Я слышал выстрел.

– Идет подготовка к Дню Благодарения! – выкрикнула она в ответ. – Иди помогай!

В тот день они отужинали прямо по-королевски, а потом стрелок уснул и, засыпая, глядел на звезды, ощущая свежую прохладу горного воздуха, и думал о том, что за все эти годы, которым нет счета, он впервые так близок к удовлетворению и покою.

Он заснул. И был ему сон.

4

Башня. Темная Башня.

Она стояла у самого горизонта посреди безбрежной равнины, окрашенной в цвет крови неистовыми лучами заходящего солнца, которое умирало. Он, конечно, не мог разглядеть лестницу, что поднималась спиралью в самому шпилю внутри ее кирпичной громады, но зато различал ряд окон, идущих вдоль лестницы, а в окнах ему виделись призраки тех людей, которых он знал когда-то. Они поднимались по лестнице вверх, все выше и выше, а сухой мертвый ветер доносил до него голоса. Они звали его.

Роланд… иди к нам… Роланд… иди к нам… иди к нам… иди к нам…

– Я иду, – прошептал он и проснулся, поднявшись рывком, обливаясь потом и сильно дрожа, как будто его лихорадка вернулась опять.

– Роланд?

Эдди.

– Да.

– Плохой сон?

– Плохой. Или, может, хороший. Непонятный. Темный.

– Башня?

– Да.

Они оба покосились на Сюзанну, но она безмятежно спала. Когда-то жила одна женщина, ее звали Одетта Сюзанна Холмс, потом появилась другая – Детта Сюзанна Уокер. Теперь возникла третья: Сюзанна Дин.

Роланд любил ее. За то, что она всегда будет сражаться и никогда не отступится, не подведет. Но он боялся за нее, потому что знал: если так будет нужно, он пожертвует ею – и Эдди тоже – без долгих раздумий и без оглядки.

Ради Башни.

Этой Богом проклятой Башни.

– Пора принять таблетку, – прервал его мрачные размышления Эдди.

– Они мне уже надоели.

– Заткнись и глотай.

Роланд проглотил таблетку, запив ее холодной водой, а потом вдруг рыгнул. Но это нормально. Это от мяса.

– Ты вообще знаешь, куда мы идем? – спросил Эдди.

– К Башне.

– А, ну да, – сказал Эдди. – Это знаешь, что это мне напоминает? Как какой-нибудь дурень из Техаса надумал съездить в городок Задницу Засвербило, что в штате Аляска, только карты дорог у него нет и что туда ходит, он тоже не знает. Где она, твоя Башня? В каком направлении?

– Подай мне мой кошель.

Эдди сходил за сумкой. Сюзанна зашевелилась, и Эдди замер на месте, в отблесках догорающих угольков от костра алые пятна и темные тени легли на его лицо. Как только Сюзанна затихла, он снова подсел к Роланду.

Роланд порылся в сумке, которая заметно потяжелела от патронов, добытых в том, другом мире. Долго искать не пришлось: немного у него осталось от прежней жизни.

Челюстная кость.

Челюсть человека в черном.

– Мы задержимся здесь ненадолго, – сказал он Эдди, – и я скоро поправлюсь.

– А ты узнаешь, когда поправишься?

Роланд чуть улыбнулся. Его уже не трясло, прохладный ночной ветерок высушил пот. Но перед мысленным его взором по-прежнему проплывали туманные образы: рыцари и друзья, прежние возлюбленные и враги, идущие вверх по спиральной лестнице, – промелькнут на миг в окнах и вдруг исчезнут. И еще Роланд по-прежнему видел тень Башни, в которой они были заключены: долгую черную тень, протянувшуюся по кровавой равнине смерти и безжалостного суда.

– Я — нет, – сказал он и кивнул на Сюзанну. – Но она узнает.

– А потом?

Роланд держал на ладони челюсть Уолтера.

– Когда-то она говорила.

Он поглядел на Эдди.

– Она снова заговорит.

– Это опасно, – вымолвил Эдди тихим и ровным голосом.

– Да.

– И не для одного тебя.

– Да.

– Я люблю ее, старина.

Да.

– Если с ней что-то из-за тебя случится…

– Я сделаю то, что должен, – сказал стрелок.

– А нас ты в расчет не берешь? Я правильно понимаю?

– Я люблю вас обоих. – Он поднял глаза на Эдди, и тот в последних отблесках догорающего костра заметил, что щеки Роланда блестят. Стрелок плакал.

– Ты не ответил на мой вопрос. Ты ничем не поступишься, да?

– Да.

– И пойдешь до конца?

– Да. До самого конца.

– И не важно, каким он будет, конец. – Эдди взглянул на стрелка, и во взгляде его смешались любовь, и ненависть, и вся мучительная нежность с болью пополам. Так один человек – безнадежно, беспомощно – тянется всем своим существом к другому, чтобы постичь его мысли, волю и устремления. Но тщетно.

Деревья застонали под ветром.

– Ты, друг, говоришь сейчас точно как Генри. – Эдди расплакался сам. Ему не хотелось плакать. Он не любил слез. – У него тоже была своя Башня, только не темная. Помнишь, я тебе про нее рассказывал, про Башню Генри? Мы с ним были два брата, и, как я теперь понимаю, мы тоже были стрелками. У нас была эта Белая Башня, и он попросил, чтобы я пошел туда вместе с ним, только он так умел просить, что ему нельзя было отказать, вот я и вскочил в седло, потому что он был мой брат, понимаешь? И мы добрались до нее. Нашли свою Белую Башню. Но она оказалась ядом. Она убила его. И уже начала убивать меня. Ты видел, в каком я был состоянии. Ты спас мне больше, чем жизнь. Ты спас мою раздолбайскую душу.

Эдди обнял Роланда и поцеловал его в щеку. Почувствовал вкус его слез.

– Ну так что? Снова в седло? Поскачем искать этого человека?

Стрелок не произнес ни слова.

– Я имею в виду, мы пока что не видели здесь людей, но я знаю, они тут есть. Должны быть. И когда бы речь ни заходила о Башне, всегда там незримо присутствует человек. Ты ждешь встречи с ним, потому что тебе это зачем-то нужно, и, как говорится, кто платит, тот барин, хотя здесь, может быть, платят пулями, а не баксами. И что теперь? Снова по коням? В погоню за этим твоим человеком? Потому что, если все это – та же отрава, тогда лучше бы вам с ней было оставить меня на съедение омарам. – Эдди поднял глаза на стрелка. Под глазами чернели круги. – Да, я жил в дерьме. Но кое-что я усвоил: умирать в дерьме я не хочу.

– Это разные вещи.

– Да? Ты хочешь сказать, что тебя не зацепило?

Роланд молчал.

– Есть ли такая волшебная дверь, чтобы кто-то прошел сквозь нее и спас тебя! И кто это будет, не знаешь? Я знаю. Никто. Никто тебя не спасет. Ты извлек все, что только мог. Теперь тебе только одно остается: достать свой гребаный револьвер, потому что больше у тебя ничего не осталось. Как у Балазара.

Роланд молчал.

– Меня брат научил одной вещи, хочешь, скажу какой? – Голос у Эдди срывался от плача.

– Да. – Стрелок весь подался вперед, впившись взглядом Эдди в глаза.

– Если ты убиваешь того, кого любишь, значит, ты проклят.

– Я уже проклят, – спокойно проговорил Роланд. – Но, может быть, даже проклятые спасутся.

– Скажи мне только одно: ты допустишь, чтобы мы погибли?

Роланд молчал.

Эдди схватил его за лохмотья рубахи.

– Ты допустишь, чтобы она погибла?

– Все мы умрем в свое время, – сказал стрелок. – Да, мир сдвинулся с места, но меняется не только он, с ним меняемся и мы. – Он прямо взглянул на Эдди, в отблесках тлеющих угольков его поблекшие голубые глаза стали цвета сланца. – Но мы обретем величие. – Он умолк на мгновение. – И дело не в том, чтобы завоевать мир, Эдди. Ради этого я бы не стал рисковать ни тобой, ни ею… я не позволил бы мальчику умереть…

– Ты о чем?

– Обо всем, что есть и что будет, – так же спокойно отозвался стрелок. – Нам надо идти, Эдди. Мы будем сражаться. Будем страдать. Но мы выстоим и в конце концов победим.

Теперь уже молчал Эдди. Он просто не знал, что сказать.

Роланд сжал его руку.

– Даже проклятые умеют любить, – сказал он.

5

Вскоре Эдди заснул рядом с Сюзанной – третьей, кого извлек Роланд, чтобы собрать новую тройку, – но сам Роланд еще долго сидел без сна, прислушиваясь к голосам ночи, пока ветер не высушил слезы у него на щеках.

Проклятие?

Спасение?

Башня.

Когда он придет к Темной Башне, там, у подножия ее, он прославит их имена. Там он прославит их имена. Прославит все их имена.

На востоке уже забрезжила пепельно-розовая заря, и только тогда Роланд – уже не последний стрелок на свете, а один из последних трех – тоже заснул, и снились ему сны, преисполненные гнева, пронизанные лишь одной светлой, утешающей нитью:

Там я прославлю все их имена!