История Геродот
Производились массовые аресты.
Около полудня в кафе на улице Лепеллетье явился полицейский комиссар, некто Будро, в сопровождении агента Делаода.
Делаод был писателем, выдававшим себя за социалиста; после того, как его изобличили в предательстве, ему пришлось перейти из тайной полиции в общую. Я его знал. Отмечу следующую подробность: в 1832 году он, будучи классным наставником в школе, где учились мои сыновья, тогда еще подростки, писал в мою честь хвалебные стихи и в то же время шпионил за мной. В кафе на улице Лепеллетье собирались журналисты республиканского направления. Делаод всех их знал в лицо. Отряд республиканской гвардии занял все выходы, и началась проверка посетителей кафе. Делаод шел впереди, комиссар следовал за ним, два муниципальных гвардейца замыкали шествие. Время от времени Делаод оборачивался и говорил: «Возьмите вот этого». Так были арестованы около двадцати писателей, в том числе Энет де Кеслер.[23]
Накануне Кеслер сражался на баррикаде улицы Сент-Антуан. Кеслер сказал Делаоду: «Вы низкий человек». — «А вы неблагодарный, — ответил Делаод. — Я спасаю вам жизнь». — Странные слова, ибо трудно поверить, чтобы Делаод был посвящен в тайну того, что должно было произойти в роковой день 4 декабря.
В комитет отовсюду поступали добрые вести. Тестелен, представитель города Лилля — не только ученый, но и храбрец. Утром 3 декабря он вскоре после меня посетил Сент-Антуанскую баррикаду, где только что убили Бодена. Там все уже было кончено. Тестелена сопровождал Шарль Гамбон, не уступавший ему в храбрости.[24]
Оба депутата долго ходили по шумным, мрачным улицам, пытаясь поднять парижан. Но мало кто последовал за ними; их не понимали. Они думали найти людей, готовых восстать, а увидели лишь толпы зевак. Все же Тестелен по возвращении сообщил нам следующее: на одной из улиц Сент-Антуанского предместья он и Гамбон заметили скопление народа и поспешили туда. Люди читали наклеенный на стене плакат. То был призыв к оружию, подписанный «Виктор Гюго». «Есть у вас карандаш?» — спросил Тестелен у Гамбона. Тот ответил: «Да». Тестелен взял у него карандаш, подошел к плакату и написал под моим именем свое. Затем он вернул карандаш Гамбону, и тот тоже подписался. Толпа закричала: «Браво! Вот надежные люди!»
— Кричите: «Да здравствует республика!» — сказал им Тестелен. Все дружно последовали его призыву. — А женщины, — так Гамбон закончил свой рассказ, — рукоплескали, стоя у открытых окон.
— Когда женские ручки аплодируют, это добрый знак, — заметил Мишель де Бурж.
Мы уже говорили и неустанно будем повторять: Комитет сопротивления стремился к тому, чтобы крови проливалось как можно меньше. Строить баррикады, отдавать их, снова воздвигать баррикады в других местах, избегать решительных столкновений с армией и этим изматывать ее, применять в Париже тактику войны в пустыне, постоянно отступать, никогда не сдаваться, сделать время своим союзником, выгадывать день за днем; с одной стороны — дать народу время понять, что произошло, и подняться, с другой — победить переворот усталостью армии: вот план, который мы обсудили и приняли.
Итак, мы отдали приказ не слишком рьяно защищать баррикады. Мы на все лады повторяли их защитникам:
— Проливайте как можно меньше крови; щадите жизнь солдат и берегите свою.
Но когда борьба началась, иногда невозможно было в ходе ожесточенных схваток умерить пыл борцов. Некоторые баррикады, особенно на улице Рамбюто, на улице Монторгейль и на улице Нев-Сент-Эсташ, оказывали упорное сопротивление.
На этих баррикадах были отважные командиры.
Назовем здесь к сведению истории кое-кого из этих доблестных людей. Силуэты борцов, промелькнувшие и исчезнувшие в пороховом дыму. Архитектор Раду, Делюк, Маларме, Феликс Бони, отставной капитан республиканской гвардии Люно; веселый, сердечный, храбрый Камилл Берю, сотрудник газеты «Авенман», и юный Эжен Мильело; сосланный в Кайенну, он был там приговорен к двумстам ударам плетью и испустил дух после двадцать третьего удара, на глазах у своего отца и брата, сосланных туда же.
Баррикада на улице Омер принадлежала к числу тех, которыми войска овладели лишь ценой больших усилий. Ее построили наспех, но довольно умело. Защищали ее человек пятнадцать, все люди мужественные. Двое из них были убиты.
Баррикаду взял штыковой атакой батальон 16-го линейного полка. Солдаты ринулись на баррикаду беглым шагом, но их встретили сильным огнем; несколько человек были ранены.
Первым упал офицер, молодой человек лет двадцати пяти, лейтенант первой роты. Его звали Оссиан Дюма; две пули словно одним ударом раздробили ему ноги.
В ту пору в армии служили два брата, носившие фамилию Дюма; их звали Оссиан и Сципион. Старшим был Сципион. Они состояли в довольно близком родстве с депутатом Мадье де Монжо.
Братья происходили из почтенной и бедной семьи. Старший окончил Политехническую школу, младший — Сен-Сирскую военную школу. Следуя прекрасному и таинственному закону восхождения, созданному французской революцией, закону, можно оказать, приставившему лестницу к обществу, до того времени строго замкнутому и неприступному, семья Сципиона Дюма обрекла себя на жесточайшие лишения, чтобы дать ему возможность развить свой ум и проложить себе путь. С трогательным героизмом, столь частым в бедных семьях нашего времени, родители Сципиона Дюма буквально отказывали себе в куске хлеба, чтобы дать сыну образование. Так он дошел до Политехнической школы, где вскоре выделился своими способностями.
По окончании курса его произвели в артиллерийские офицеры и назначили в Мец. Теперь пришел его черед поддержать брата, который вслед за ним взбирался по социальной лестнице. Сципион протянул ему руку помощи. Урезывая себя во всем, он содержал брата на свои скромный оклад лейтенанта артиллерии, и благодаря ему Оссиан тоже стал офицером. Сципион продолжал служить в Меце, тогда как Оссиан, зачисленный в пехоту, отправился в Африку. Там он впервые участвовал в боях. Оба они, и Сципион и Оссиан, были республиканцы. В октябре 1851 года 16-й линейный полк, в котором служил Оссиан, перевели из Африки в Париж. Этот полк был одним из тех, на которые указал своей злодейской рукой Луи Бонапарт, рассчитывавший на них для переворота.
Наступило 2 декабря.
Как и все почти его товарищи, Оссиан Дюма повиновался приказу о сборе, но вид у него был мрачный. День 3 декабря прошел в беспрерывных передвижениях. 4 декабря схватка началась. 16-й линейный полк, входивший в состав бригады Эрбийона, получил приказ взять приступом баррикады на улицах Бобур, Транснонен и Омер.
Это была опасная местность, вся пересеченная баррикадами.
Высшее военное начальство решило начать атаку с улицы Омер и первым послать в бой батальон, в котором служил Оссиан Дюма.
В ту минуту, когда батальон, зарядив ружья, готовился выступить на улицу Омер, Оссиан подошел к своему капитану, славному старому рубаке, очень к нему благоволившему, и заявил старику, что ни шагу не ступит дальше, что акт, совершенный 2 декабря, преступен, что Луи Бонапарт — изменник, что военные обязаны хранить верность присяге, нарушенной Бонапартом, и что он, Оссиан Дюма, не предоставит свою саблю для убийства республики.
В ожидании сигнала к атаке батальон остановился. Два офицера — старый капитан и молодой лейтенант — беседовали вполголоса.
— Что же вы намерены делать? — спросил капитан.
— Сломать свою шпагу.
— Вас отправят в Венсен.
— Мне все равно.
— Вас, без сомнения, разжалуют.
— Вероятно.
— Возможно, расстреляют.
— Я готов к этому.
— Но теперь уже поздно. Надо было подать в отставку вчера.
— Никогда не поздно воздержаться от преступления.
Читатель видит, — капитан был одним из тех бравых, поседевших на службе вояк, для которых дисциплина олицетворяет закон, а знамя — родину. Железные руки — и дубовая голова. Они перестали быть гражданами, перестали быть людьми. Честь они представляют себе не иначе, как с генеральскими эполетами. Не говорите им о гражданском долге, о повиновении законам, о конституции. Что они смыслят в этом? Что для них конституция, что наисвященнейшие законы по сравнению с тремя словами, которые капрал шепчет на ухо часовому? Возьмите весы, положите на одну чашку евангелие, на другую воинский приказ и взвесьте. Перетянет капрал; бог весит немного.
Богу было отведено место в приказе, отданном в Варфоломеевскую ночь: «Убивайте всех; бог распознает своих».
Вот на что идут священники и что они зачастую прославляют.
Варфоломеевская ночь получила благословение папы и была увековечена католической медалью, выбитой по его распоряжению.[25]
Оссиан Дюма оставался непреклонным. Тогда капитан решил пустить в ход крайнее средство.
— Вы губите себя, — сказал он лейтенанту.
— Я спасаю свою честь.
— Нет, именно ее вы приносите в жертву.
— Тем, что я ухожу?
— Уйти — значит дезертировать.
Эти слова как будто поразили Оссиана Дюма. Капитан продолжал:
— Сейчас начнется бой. Через несколько минут мы атакуем баррикаду. Одни из ваших товарищей будут тяжело ранены, другие — убиты. Вы молодой человек, вы еще мало бывали в боях…
— Ну что ж, — с горячностью перебил старика Оссиан Дюма, — зато я не буду сражаться против республики; никто не сможет сказать, что я предатель.
— Но скажут, что вы трус.
Оссиан не ответил.
Спустя минуту раздалась команда: «В атаку!» Батальон ринулся вперед, с баррикады грянул залп.
Первым упал Оссиан Дюма.
Слово «трус» было невыносимо для него; он остался на своем посту, в первом ряду атакующих.
Его перенесли в походный лазарет, а оттуда — в госпиталь. Доскажем тут же этот потрясающий эпизод.
Оссиану Дюма раздробило обе ноги. Врачи решили произвести ампутацию.
Генерал Сент-Арно наградил его орденом.
Как известно, Луи Бонапарт спешно заставил преторианцев, своих сообщников, вынести ему оправдательный приговор. Кончив убивать, сабля проголосовала.
Еще не рассеялся пороховой дым, как армия направилась на голосование.
Парижский гарнизон голосовал: «Да»; он хотел оправдаться перед самим собой.
Другие войска отнеслись к плебисциту иначе; воинская честь вознегодовала в них и пробудила гражданскую доблесть. Несмотря на сильнейшее давление сверху, несмотря на то, что в каждом полку военных заставляли опускать бюллетени в кивера полковников, — во многих местах Франции и Алжира армия голосовала: «Нет».
Подавляющее большинство воспитанников Политехнической школы голосовали: «Нет». Почти везде артиллерия, колыбель которой — Политехническая школа, голосовала так же, как эта школа: «Нет».
Читатель помнит — Сципион Дюма служил в Меце.
По какой-то случайности артиллерия, всюду высказывавшаяся против переворота, в Меце проявляла нерешительность и как будто даже склонялась на сторону Бонапарта. Видя эти колебания, Сципион Дюма подал благой пример. При всех он громко сказал: «Нет», и вписал это слово в свой бюллетень. Затем он подал в отставку. В ту минуту, когда военный министр в Париже получил прошение об отставке, посланное Сципионом Дюма, — Сципион Дюма в Меце получил уведомление о том, что приказом военного министра он отчислен от должности. После того, как Сципион Дюма подал свой голос, у правительства и у офицера в один и тот же миг явилась одна и та же мысль; правительство подумало, что этот офицер опасен и дольше держать его на службе нельзя, а офицер — что это правительство бесчестно и дольше служить ему нельзя. Прошение Дюма и приказ об отчислении скрестились в пути.
Под словом «отчисление» следует понимать увольнение со службы. Так по нынешним военным законам отделываются от неугодных офицеров. Увольнение означает: ни службы, ни жалованья; нищета.
Одновременно с приказом об отчислении Сципион Дюма получил известие о штурме на улице Омер и о том, что при этом штурме его брату раздробило обе ноги. Бурная смена событий не оставляла Оссиану досуга для писем. Что касается Сципиона, он за эту неделю написал брату только коротенькое письмо, в котором, сообщив о своем голосовании и о том, что подал в отставку, призывал брата последовать его примеру.
— Брат ранен! Брат в Валь-де-Грас!
Сципион тотчас поехал в Париж и прямо отправился в госпиталь. Ему указали койку Оссиана: несчастному юноше накануне ампутировали обе ноги.
В ту минуту, когда, подавленный, Сципион приблизился к его постели, Оссиан держал в руке орден, присланный ему генералом Сент-Арно. Повернувшись к адъютанту, доставившему орден, Оссиан сказал:
— Я не приму этот орден. На моей груди его обагрит кровь республики.
Увидев брата, раненый протянул ему орден и воскликнул:
— Возьми его: ты голосовал: «Нет», и ты сломал свою шпагу. Орден заслужил ты, а не я!
XV
Вопрос должен решиться
Был час пополудни.
Бонапарт снова помрачнел.
Такие лица проясняются ненадолго.
Он вернулся к себе в кабинет, сел перед камином, поставив ноги на решетку, и застыл в неподвижности. Теперь к нему не допускали никого, кроме Роге.
О чем думал Бонапарт?
Змеи извиваются самым неожиданным образом.
Все, что он сделал в этот позорный день, я подробно рассказал в другой книге, озаглавленной «Наполеон Малый».
Время от времени Роге входил в кабинет и докладывал Бонапарту о событиях. Тот, занятый своими мыслями, слушал молча: мрамор, под которым клокотала лава.
В Елисейском дворце он получал те же вести, что мы на улице Ришелье: дурные для него, хорошие для нас.
В одном из только что голосовавших батальонов сто семьдесят человек вписали в бюллетень слово «нет». Впоследствии этот батальон расформировали и распределили по воинским частям африканской армии.
В Елисейском дворце рассчитывали на 14-й пехотный полк, который в феврале стрелял в народ. Полковник 14-го полка не захотел повторить то, что он сделал тогда, и сломал свою шпагу.
Наконец наш призыв услышали. Читатели видят — Париж восстал по-настоящему. Казалось, падение Бонапарта близко. Два депутата, Фавье и Кретен, встретились на улице Рояль; указав на дворец Собрания, Кретен сказал Фавье: «Завтра мы будем там».
Подробность, заслуживающая внимания: в тюрьме Мазас творилось нечто странное. Порядки там стали менее суровыми. Внутри тюрьмы сказывалось то, что происходило вне ее стен. Те самые надзиратели, которые накануне были крайне грубы с арестованными депутатами, шедшими на прогулку в тюремный двор, теперь кланялись им чуть не до земли.
В четверг 4 декабря утром начальник тюрьмы обошел всех заключенных депутатов и каждому из них говорил: «Я тут ни при чем». Он принес им книги и писчую бумагу; до этого дня им отказывали и в том и в другом. Депутат Валантен содержался в одиночной камере; утром 4 декабря надзиратель вдруг стал с ним очень любезен и; предложил ему свои услуги, чтобы сноситься с внешним миром. Передавать вести должна была жена надзирателя, служившая раньше, по его словам, в доме генерала Лефло. Многозначительные признаки! Когда тюремщик улыбается, значит, дверь камеры приоткрылась.
Прибавим, что в то же время (одно другому не противоречит) гарнизон Мазаса усилили. Туда прибыли еще тысяча двести солдат. Они являлись отрядами по сто человек, притом с промежутками, «маленькими порциями», как выразился один очевидец. В тот же день, несколько позже, в Мазас привели еще четыреста солдат. Им роздали сто литров водки, по литру на шестнадцать человек. Заключенные слышали, как вокруг тюрьмы громыхали артиллерийские упряжки.
Брожение охватывало самые, казалось бы, мирные кварталы. Но особенно грозен был центр Парижа. Этот центр представляет собой клубок извилистых улиц, словно созданный для тех боев, которыми сопровождаются восстания. Нужно постоянно помнить о том знаменательном факте, что именно здесь возникли Лига, Фронда, Революция, 14 июля, 10 августа, 1792 год, 1830 год, 1848 год. Эти храбрые древние улицы проснулись. К одиннадцати часам утра между собором Богоматери и Порт-Сен-Мартен насчитывалось семьдесят семь баррикад. Три из них — на улице Мобюэ, на улице Бертен-Пуаре, на улице Герен-Буассо — были вышиною с трехэтажный дом; баррикада у Порт-Сен-Дени имела вид почти столь же грозный и неприступный, как укрепление, преграждавшее в июне 1848 года доступ в Сент-Антуанское предместье. Горсть депутатов разлетелась по этим знаменитым, легко воспламеняющимся перекресткам, словно брошенные с размаху крупные искры. Заронили огонь — и пожар занялся. Древний квартал Центрального рынка, этот город в городе, вопил: «Долой Бонапарта!» Полицию встречали улюлюканьем, войска — свистом. Некоторые полки, видимо, опешили. Им кричали: «Приклады вверх!» Женщины, толпившиеся у окон, сочувственными возгласами поощряли строителей баррикад. Был порох; были ружья. Мы уже не были одиноки. Мы видели, как позади нас, во мгле, народ поднимает свою мощную голову.
Казалось, счастье перешло на нашу сторону. Сомнения, вызванные неясностью обстановки, исчезли, и мы, я подчеркиваю это, были почти спокойны за исход борьбы.
Была минута, когда под влиянием добрых вестей наша уверенность так возросла, что все мы, поставившие свою жизнь на карту в этой решающей схватке, — все мы, видя, что час победы приближается, в порыве бурной радости вскочили со своих мест и обнялись. Особенно негодовал против Бонапарта Мишель де Бурж, в свое время принимавший его слова за чистую монету и даже говоривший: «Вот такой человек нам нужен!» Из нас четверых он возмущался больше всех; теперь его лицо озарилось мрачным торжеством. Стукнув кулаком по столу, он вскричал:
— Ах, негодяй! Завтра… — тут он снова стукнул кулаком, — завтра его голова падет на Гревской площади, перед ратушей…
Я взглянул на него и сказал:
— Нет, его голова не падет.
— Как так?
— Я не хочу этого.
— Почему?
— Потому что, — ответил я, — оставить Луи Бонапарту жизнь после такого преступления значит отменить смертную казнь.
Мишель де Бурж был человек великодушный; он на минуту задумался — и пожал мне руку.
Преступление всегда дает повод действовать; выбор действий — за нами, и надо обратить его на пользу прогресса, а не жестокости.
Мишель де Бурж понял это. К слову сказать, этот эпизод показывает, как твердо мы надеялись.
Как будто все складывалось в нашу пользу; в действительности было не так. Сент-Арно получил приказания. Читатель увидит, в чем они состояли.
Происходили странные вещи.
Около полудня на площади Мадлен находился некий генерал верхом на коне; он обводил глазами свои войска, явно колебавшиеся, и сам, казалось, не знал, как быть. Подъехала карета; из нее вышла женщина и, подойдя к генералу, заговорила с ним вполголоса. Толпа видела ее. Депутат Реймон, живший на площади Мадлен в доме № 4, разглядел ее из своего окна. То была г-жа K. Генерал выслушал ее, наклонившись к луке седла, затем с подавленным видом, словно побежденный, махнул рукой. Г-жа К. снова села в карету. Говорили, что генерал без памяти влюблен в эту женщину. Смотря по тому, чем в ней пленялись, она могла вдохновить человека на героический подвиг или толкнуть его на преступление. В ее красоте было что-то таинственное. На белоснежном ангельском лице горели глаза злого духа.
Победили глаза.
Генерал уже не колебался. Он мрачно ринулся в преступную авантюру.
С полудня до двух часов дня в огромном городе, истомленном неизвестностью, царило тревожное ожидание. Все было спокойно — и все внушало ужас. Полки и батареи покидали предместья и бесшумно сосредоточивались вокруг бульваров. В рядах войск — ни единого возгласа. Солдаты шли «с добродушным видом» — говорит очевидец. На набережной Феронри, где с самого утра 2 декабря стояло несколько батальонов, теперь остался один-единственный караул муниципальной гвардии. Все — и народ и армия — стекалось к центру города. Молчание армии в конце концов передалось народу.
Противники следили друг за другом.
Солдаты получили трехдневный рацион и по шесть пачек патронов. Впоследствии стало известно, что в это время каждой бригаде отпускалось в день водки на десять тысяч франков.
Около часу дня Маньян отправился в ратушу; он приказал запрячь в его присутствии орудия резервного артиллерийского полка и ушел, только когда все батареи были приведены в боевую готовность.
Странные приготовления продолжались. Около полудня рабочие, присланные муниципалитетом, и больничные служители явились в дом № 2 на улице Фобур-Монмартр и устроили там нечто вроде большого походного лазарета; помещение загромоздили носилками.
— К чему все это? — спрашивала толпа.
Доктор Девиль, когда-то лечивший раненого Эспинаса, встретил его на бульваре и спросил: «До чего же вы дойдете?»
Эспинас дал ответ, достойный войти в историю. Он сказал: «До конца».
«До конца» — эти слова можно заменить другими: «До грязи».[26]
К двум часам дня пять бригад де Котта, Бургона, Канробера, Дюлака и Рейбеля, пять артиллерийских батарей, в общей сложности шестнадцать тысяч четыреста человек[27] пехоты и кавалерии, улан, кирасир, гренадеров, канониров выстроились эшелонами между улицей Мира и предместьем Пуассоньер. Все терялись в догадках о причинах этого сосредоточения войск. На всех перекрестках чернели наведенные пушки; на одном только бульваре Пуассоньер было выставлено одиннадцать орудий. Пехотинцы стояли с ружьями наготове, кавалеристы — с саблями наголо. Что все это означало? Зрелище было любопытное, на него стоило поглядеть, и с тротуаров, с порогов всех лавок, из всех этажей домов смотрела толпа, изумленная, насмешливая, доверчивая.
Но постепенно доверие стало ослабевать; насмешку вытеснило изумление, изумление сменилось замешательством. Те, что пережили эти необычайные минуты, никогда их не забудут. Было очевидно — за всем этим что-то кроется. Но что именно? Ответ таился во мраке. Вообразите себе Париж в темном подземелье. Людей давил низкий свод. Они были словно замурованы в нежданном и неведомом. Они чувствовали, что где-то действует некая таинственная воля. Но ведь в конце концов, говорили они себе, мы сильны; мы — республика, мы — Париж, мы — Франция; что же может нам угрожать? Ничто. И они кричали: «Долой Бонапарта!» Войска по-прежнему молчали, но сабли не вкладывались в ножны, и зажженные фитили пушек дымились на углах улиц. С каждой минутой туча становилась чернее, непроницаемее, безмолвнее. Эта густая мгла была трагична. В ней чуялось приближение катастрофы и присутствие злодея, в ней змеилось предательство; и никто не может оказать, где остановится страшный замысел, когда он скользит по наклонной плоскости событий.
Что мог породить этот мрак?
XVI
Избиение
Вдруг распахнулось окно.
Окно в ад.
Если бы Данте, склонясь во мгле над Парижем, устремил туда взор, он увидел бы восьмой круг своей поэмы: покрытый мертвыми телами бульвар Монмартр.
Париж, ставший добычей Бонапарта! Чудовищное зрелище!
Жалкие вооруженные люди, собранные на этом бульваре, чувствовали, что в них вселился злой дух. Они перестали быть самими собой и превратились в демонов.
Французских солдат не стало; были какие-то призраки, при зловещем свете творившие страшное дело.
Не стало знамени, не стало закона, не стало человечности, не стало родины, не стало Франции; началось избиение.
Дивизия Шиндерганнеса, бригады Мандрена, Картуша, Пулайе, Трестальона и Тропмана вынырнули из мрака, поливая людей картечью, зверски их умерщвляя.
Нет, мы не виним французскую армию в том, что было содеяно во время этого позорного затмения чести.
История знает кровавые бойни — отвратительные, это бесспорно, но имевшие свои основания. Варфоломеевская ночь и драгоннады были вызваны религиозным фанатизмом, Сицилийская вечерня и сентябрьские убийства — опасностью, угрожавшей отечеству; истребляли врагов, уничтожали насильников-чужестранцев. Эти преступления как-никак можно объяснить. Но резня на бульваре Монмартр — преступление, содеянное по неизвестной причине.
Однако эта причина существует. Она ужасна.
Назовем ее.
У государства два устоя: закон и народ. Некий человек убил закон. Он сознает, что возмездие близко. Чтобы спасти себя, ему остается только одно — убить народ. Он убивает народ.
2 декабря он идет на риск. 4-го — бьет наверняка.
Нарастающему гневу он противопоставляет устрашение.
Эвменида Правосудие, окаменев от ужаса, останавливается перед фурией Истреблением. На Эриннию натравливают Медузу.
Обратить в бегство Немезиду — какое омерзительное торжество! Луи Бонапарту досталась эта слава, ставшая вершиной его позора.
Расскажем, как это произошло.
Расскажем то, чего еще не видела история: убийство целого народа одним человеком!
Внезапно, по условному знаку, — кто-то где-то выстрелил из ружья, — на толпу ринулась картечь; картечь в своем роде тоже толпа: это несметное множество смертей. Картечь не знает, ни куда она несется, ни что она творит; она убивает и мчится дальше.
Вместе с тем у нее есть подобие души; она разит с умыслом, она выполняет чью-то волю. Неописуемая минута! Словно сноп молний обрушился на народ. Это так просто! Точно, как математическая выкладка. Картечь опрокинула толпу. Зачем вы сюда пришли? Умрите! Быть прохожим — преступление. Почему вы на улице? Почему становитесь правительству поперек дороги? Правительство — шайка головорезов. Оно объявило свое решение — значит, это решение нужно выполнить. Нужно во что бы то ни стало закончить начатое. Раз уж занялись спасением общества, нужно истребить народ.
Ведь существует же общественная необходимость! Ведь она требует, чтобы Бевиль получал восемьдесят семь тысяч франков в год, а Флери — девяносто пять тысяч. Требует, чтобы епископу нансийскому Манжо, духовнику президента, выкладывали по триста сорок два франка в день. Чтобы Бассано и Камбасересу платили каждому по триста восемьдесят три франка в день, а Вайяну — четыреста шестьдесят восемь, а Сент-Арно — восемьсот двадцать два франка. Ведь должен же Луи Бонапарт получать семьдесят шесть тысяч семьсот двенадцать франков в день. Меньшим окладом императору никак не обойтись!
Во мгновение ока бойня на бульваре охватила пространство в четверть мили. Залпы одиннадцати орудий разрушили особняк Саландруз. Ядра изрешетили двадцать восемь домов. Бани Жуванс разбило снарядами; вдобавок, они были затоплены. Кафе Тортони превратилось в груду обломков. Весь обширный квартал огласился страшными воплями толпы, искавшей спасения в бегстве. Повсюду — внезапная смерть. Человек идет, ничего не опасаясь, — и падает, как подкошенный. Откуда пришла гибель? Свыше — говорят епископы, служа благодарственные молебны. Снизу — говорит истина.
Из той бездны, что ниже каторги, ниже ада.
Замысел Калигулы, осуществленный Папавуаном.
Ксавье Дюррье вышел на бульвар. Вот его подлинные слова: «Я сделал шестьдесят шагов; я видел шестьдесят трупов». Он повернул назад. Быть на улице — преступление; сидеть дома — тоже преступление. Злодеи врываются в дома и убивают людей. На гнусном жаргоне участников бойни это называется пришибить. Солдаты орут: «Пришибай всех!»
Книгопродавец Адд стоит на пороге своей лавки, на бульваре Пуассоньер № 17. Его убивают. В ту же минуту довольно далеко от бульвара Пуассоньер, — ведь бойня происходит на обширной территории, — владелец дома № 5 на улице Ланкри, Тирьон де Монтобан, стоит у своего подъезда; его убивают. По улице Тиктонн идет семилетний мальчик, его фамилия Бурсье; мальчика убивают. На улице Тампль № 196 мадмуазель Сулак открывает окно; ее убивают. В доме № 97 по той же улице две портнихи, г-жи Видаль и Рабуассон, сидят за шитьем в своих квартирах; их убивают. Краснодеревщик Бельваль находится у себя дома, на улице Люн № 10; его убивают. Купец Дебак, улица Сантье № 45, находится у себя дома; владелец цветочного магазина де Куверсель, улица Сен-Дени № 257, — у себя дома; ювелир Лабит, бульвар Сен-Мартен № 55, — у себя дома; парфюмер Монпела, улица Сен-Мартен № 181, — у себя дома; Монпела, Лабита, Куверселя и Дебака убивают. На улице Сен-Мартен в доме № 240 изрубили саблями в ее квартире мадмуазель Сеген, бедную вышивальщицу; так как ей нечем было платить врачу, ее отправили в больницу Божон, где она и умерла 1 января 1852 года, в тот самый день, когда Сибур служил торжественный молебен в соборе Парижской богоматери. Другую бедную швею, Франсуазу Ноэль, проживавшую на улице Фобур-Монмартр № 20, застрелили из ружья; она умерла в больнице Шарите. Экономку Ледо, проживавшую в Каирском проезде № 7, ранило картечью перед архиепископским дворцом; она умерла в морге. Мадмуазель Грессье, проживавшую в предместье Сен-Мартен № 209, тяжело ранило картечью на бульваре Монмартр; таких же случайных прохожих — госпожу Гилар, проживавшую на улице Фобур-Сен-Дени № 17, и госпожу Гарнье, проживавшую на бульваре Бон-Нувель № 6, — эта участь постигла на бульваре Сен-Дени. Они упали, пытались подняться, тотчас стали мишенями для солдат, хохотавших при виде их страданий, снова упали — и уже не поднялись. Не было недостатка и в воинских подвигах. Полковник Рошфор — в генералы его произвели, по-видимому, за это дело — во главе уланского полка лихо атаковал на улице Мира нянек с детьми и обратил их в бегство.
Таков был этот не поддающийся описанию поход. Все, что возглавляли его, были во власти темных сил; каждого из них подстрекало его преступное прошлое. За Эрбийоном стояла Заатча, за Сент-Арно — Кабилия, за Рено — аферы в деревнях Сент-Андре и Сент-Ипполит, за Эспинасом — Рим и штурм 30 июля, за Маньяном — его долги.
Нужно ли продолжать? Трудно решиться на это. Семидесятилетний доктор Пике был убит в своей гостиной, пуля попала ему в живот; художнику Жоливару всадили пулю в лоб, когда он, стоя перед мольбертом, писал картину; комки мозга прилипли к холсту. Англичанин, капитан Уильям Джесс, едва успел уклониться от пули, она пробила потолок над его головой. В книжной лавке, рядом с магазином под вывеской «Пророк», солдаты зарубили саблями владельца, его жену и дочерей. Другого книгопродавца, Лефийеля, расстреляли в его лавке на бульваре Пуассоньер; на улице Лепеллетье аптекаря Буайе, сидевшего за своим прилавком, уланы закололи пиками. Убивая направо и налево, какой-то капитан взял приступом кафе Гран-Балькон. В магазине Брандюса убили рассыльного. Силясь перекрыть вой картечи, Рей-бель кричал Саксу: «У меня тоже играет музыка». Кафе Леблон разгромили. Дом Билькока был настолько расшатан обстрелом, что на другой день пришлось укрепить его подпорками.
Перед домом Жувена лежала груда трупов, среди них старик с зонтиком в руке и молодой человек с лорнеткой. Кастильская гостиница, ресторан Мезон-Доре, магазин Птит-Жанет, Кафе де Пари, Английское кафе три часа подряд были мишенями для канонады. Дом Ракно рухнул под обстрелом. Пушечные ядра разнесли магазин «Монмартрский базар».
Спастись было невозможно: ружья и пистолеты стреляли в упор.
Близился новый год. В наспех сколоченных ларях торговали всем тем, что дарят детям на праздники. В проезде Сомон тринадцатилетний мальчик, спасаясь от ружейных залпов, спрятался в одном из этих ларей, под грудой игрушек; его вытащили оттуда и зарубили насмерть. Солдаты, смеясь, втыкали сабли в его раны. «Вопли несчастного мальчика разносились по всему проезду», — сказала мне одна женщина. Перед этим же ларем убили четырех мужчин. Офицер несколько раз подряд повторял им: «Это вас отучит шляться по улицам». Пятого, некоего Майере, убийцы сочли мертвым, но в нем еще теплилась жизнь. На другой день его доставили в больницу Шарите, где он и умер. Ему было нанесено одиннадцать ран.
Стреляли даже в подвалы — через отдушины. Некто Мулен, рабочий-кожевник, спрятавшийся в таком подвале, видел в отдушину, как прохожий, раненный пулей в бедро, сел, хрипя от боли, на мостовую и прислонился к стене лавки. Услыхав стон, солдаты тотчас подбежали и штыками прикончили несчастного.
Одна бригада убивала прохожих на участке между церковью св. Магдалины и Оперой, другая — между Оперой и театром Жимназ, третья — между бульваром Бон-Нувель и Порт-Сен-Дени. После того как 75-й линейный полк взял приступом построенную там баррикаду, бои у Порт-Сен-Дени прекратились; началось поголовное избиение. С бульвара резня лучами (страшное, но верное выражение!) расходилась по всем окрестным улицам. Спрут, вытянувший щупальцы. Бежать? Зачем? Прятаться? К чему? Смерть гналась за вами, и она была проворнее вас. На улице Пажвен солдат спрашивает прохожего: «Что вы тут делаете?» — «Иду домой». Солдат убивает прохожего. На улице Маре четырех юношей убивают во дворе дома, где они живут. Полковник Эспинас кричал: «После штыка — пушка!» Полковник Рошфор орал: «Режьте, колите, рубите! — и прибавлял: — Так и пороху меньше идет и шума меньше». Перед магазином Барбедьен какой-то офицер показывал товарищам свое нарезное ружье и хвастал: «Из него я с изумительной точностью попадаю между глаз». Затем он целился в первого встречного и действительно попадал без промаха. Избиение было чудовищное. В то время как войска, подчиненные Карреле, неистовствовали на бульваре, бригада Бургона опустошала улицу Тампль, бригада Марюлаза — улицу Рамбюто, дивизия Рено отличалась на левом берегу Сены. Рено был тот самый генерал, который под Маскарой подарил свои пистолеты Шаррасу. В 1848 году он сказал Шаррасу: «Нужно распространить революцию по всей Европе», на что Шаррас ответил: «К чему торопиться?» В июле 1851 года Луи Бонапарт назначил Рено дивизионным генералом. На улице Урс военщина особенно зверствовала. 4 декабря вечером Морни сказал Луи Бонапарту: «15-й полк легкой кавалерии заслужил хороший балл — он очистил улицу Урс!»
На углу улицы Сантье офицер батальона спаги орал, размахивая саблей: «Не так! Не так! Вы ни черта не понимаете! Стреляйте в женщин!» Какая-то женщина пыталась убежать; она была беременна, споткнулась, упала, удар прикладом вызвал у нее роды. Другая, обезумевшая от страха, хотела свернуть за угол, на руках у нее был младенец. Два солдата взяли ее на прицел. Один крикнул: «Снимем женщину!» — и убил женщину. Она упала, младенец скатился на мостовую. Другой солдат крикнул: «Снимем ребенка!» — и убил ребенка.
Человек весьма известный в научном мире, доктор Жермен Се, свидетельствует, что в шесть часов пополудни под одним только навесом во дворе дома, где помещаются бани Жуванс, лежало около восьмидесяти раненых, почти сплошь (по меньшей мере семьдесят из них) «старики, женщины и дети». Доктор Се оказал им первую помощь.
На улице Мандар, говорит очевидец, трупы лежали до самой улицы Нев-Сент-Эсташ, «словно зерна четок». Перед домом Одье — двадцать шесть трупов, перед особняком Монморанси — тридцать, перед театром Варьете — пятьдесят два, в том числе одиннадцать женщин. Три обнаженных трупа на улице Гранж-Бательер. Дом № 19 на улице Фобур-Монмартр был полон мертвых и раненых.
По улице Пуассоньер бежала женщина, объятая ужасом, растрепанная, с блуждающим взглядом. Воздевая руки к небу, она вопила: «Убивают! Убивают! Убивают! Убивают! Убивают!»
Солдаты держали между собой пари: «Ну-ка! Бьюсь об заклад, что я сниму вон этого!» Так был убит граф Понинский, возвращавшийся к себе домой на улицу Мира № 52.
Я решил доподлинно узнать, что происходит. Есть преступления, которые нужно видеть собственными глазами прежде чем говорить о них с уверенностью. Я пошел туда, где убивали.
В таком мучительном состоянии, под наплывом чувств, перестаешь думать, а если думаешь, то словно в бреду. Жаждешь только одного — конца, каков бы он ни был. Смерть окружающих приводит в такое отчаяние, что хочется умереть самому, только бы это принесло хоть какую-нибудь пользу! Вспоминаешь о смертях, вызвавших некогда ярость и восстания. Испытываешь одно желание: стать трупом, полезным для общего дела.
Я шел, охваченный гнетущими мыслями. Я спешил к бульварам. Там полыхал огонь, там грохотал гром.
Со мной поравнялся Жюль Симон, в эти страшные дни отважно ставивший на карту ценную для родины жизнь. Он остановил меня и спросил:
— Куда вы идете? Ведь вас убьют! Неужели вы этого хотите?
— Именно этого, — ответил я.
Мы обменялись рукопожатием. Я продолжал путь.
Я вышел на бульвар; описать его невозможно. Я видел это злодеяние, эту бойню, эту трагедию. Видел смертоносный ливень, хлеставший вслепую, видел, как вокруг меня, настигнутые пулями, падали обезумевшие от ужаса люди. Вот почему под этой книгой я подписываюсь: «Свидетель».
Судьба преследует свои цели. Таинственными путями охраняет она будущего летописца; она дозволяет ему присутствовать при избиениях и резне, но выводит его оттуда невредимым, дабы он мог рассказать о них.
Когда я под градом картечи переходил бульвар, мне, среди этого неописуемого грохота, повстречался Ксавье Дюррье.
— А, вот вы где! — воскликнул он. — Я только что мельком видел госпожу Д. Она вас разыскивает.
Г-жа Д. [28] и г-жа де Лар…, [29] две великодушные, смелые женщины, обещали моей жене, прикованной болезнью к постели, узнать, где я и что со мной.
Г-жа Д. отважно ринулась в самую гущу резни. С ней произошло следующее: на углу какой-то улицы она остановилась перед грудой трупов и имела мужество выразить возмущение; услыхав ее негодующий возглас, какой-то кавалерист бросился на нее с пистолетом в руке, и не окажись поблизости дверь, которую быстро приоткрыли изнутри и захлопнули за г-жой Д., — она неминуемо погибла бы.
Все знают, что общее число жертв страшной резни осталось неизвестным. Бонапарт утаил его. Так поступают те, что устраивают избиения. Они не дают истории подсчитать убитых. Эти цифры мелькают во мгле и быстро исчезают. Один из двух полковников, упоминавшихся на первых страницах этой книги, утверждал, что его полк перебил «по меньшей мере две тысячи пятьсот человек». По этому расчету на каждого солдата приходилось бы больше чем по одному убитому. Полагаем, этот ретивый полковник хватил через край. Иногда преступник из хвастовства сгущает краски.
Писатель Лире, которого схватили, чтобы расстрелять, и который спасся чудом, заявляет, что видел «свыше восьмисот трупов».
Около четырех часов пополудни дорожные кареты, стоявшие во дворе Елисейского дворца, были распряжены.
Это уничтожение, которое очевидец-англичанин, капитан Уильям Джесс, назвал «расстрелом потехи ради», длилось с двух часов до пяти. В течение этих трех страшных часов Луи Бонапарт выполнил свой замысел и закончил свое дело. До этого момента жалкая мещанская совесть была к нему довольно снисходительна. Ну что ж — Луи Бонапарт ведет крупную игру, на то он принц; ему удалось мошенничество государственного масштаба, грандиозная плутня; скептики и дельцы говорили: «Ловко он провел этих дураков».[30]
Но вдруг у Луи Бонапарта возникли кой-какие опасения, и ему пришлось сорвать маску со своей «политики»: «Передайте Сент-Арно, чтобы он исполнил мои приказания». Сент-Арно повиновался, переворот сделал то, что должен был сделать, следуя внутренним своим законам, и с этой страшной минуты кровь полилась рекой, обагряя преступление Луи Бонапарта.
Трупы оставили на мостовой; бледные лица убитых выражали недоумение и ужас, карманы были вывернуты. Солдат, превратившийся в убийцу, обречен следовать по этому мрачному пути. Утром он убивает, вечером грабит.
Настала ночь; в Елисейском дворце царили радость и ликование. Эти люди торжествовали. Конно простодушно рассказал некоторые сценки. Приближенные были вне себя от счастья. Фьялен обратился к Бонапарту на «ты». «Оставьте эту привычку», — шепнул ему Вьейяр. Действительно, кровавая бойня сделала Бонапарта императором. Теперь он стал «его величество». Пили, курили, как пили и курили, в это же время солдаты на бульварах; убивали: весь день, потом пьянствовали всю ночь. В Елисейском дворце восторгались тем, как все хорошо удалось. Вино смешалось с кровью. Все наперебой поздравляли и восхваляли принца. Какая блестящая мысль его осенила! Как молодецки он ее осуществил! Это получше, чем бежать через Дьепп, как д'Оссез, или через Мамброль, как Гернон-Ранвиль! Или быть арестованным в лакейской ливрее за чисткой башмачков г-жи де Сен-Фаржо, как бедняга Полиньяк! «Гизо оказался ничуть не ловчее Полиньяка!» — восклицал Персиньи. Флери сказал, обращаясь к Морни: «Вот уж вашим доктринерам никогда бы не устроить переворота». — «Верно, куда им! — согласился Морни, — а ведь все умные люди — Луи-Филипп, Гизо, Тьер…» Луи Бонапарт, вынув изо рта папиросу, прервал его: «Если умные люди таковы — я предпочитаю быть дураком…»
Кровожадным — добавляет история.[31]
XVII
Встреча с рабочими ассоциациями
Что делал наш комитет в эти трагические часы? Что происходило с ним? Об этом необходимо рассказать.
Вернемся на несколько часов назад.
Когда началось неслыханное избиение, комитет еще заседал на улице Ришелье. Обойдя несколько восставших кварталов, которые я считал нужным посетить, я вернулся в комитет и стал рассказывать моим коллегам обо всем виденном. Мадье де Монжо, тоже побывавший на баррикадах, дополнял мой рассказ теми фактами, которые видел он. Уже некоторое время наши голоса заглушались близкими орудийными залпами. Вдруг вошел Версиньи; он сказал нам, что на бульварах творится нечто ужасное; еще нельзя разобрать, что именно происходит, но непрерывно палят из пушек и митральез, и мостовая сплошь усеяна трупами; судя по всему, говорил он, это поголовное избиение, своего рода Варфоломеевская ночь, учиненная переворотом: в соседних домах уже происходят обыски, там убивают всех поголовно. Изверги ходят из дома в дом и могут в любую минуту нагрянуть к нам. Версиньи убеждал нас немедленно покинуть дом Греви. Комитет восстания, конечно, был бы драгоценной находкой для штыков. Мы решили последовать совету Версиньи. Дюпон Уайт, благородный, талантливый человек, предложил нам укрыться у него, в доме № 11 по улице Монтабор. Мы вышли из дома Греви по черному ходу на улицу Фонтен-Мольер; шли не торопясь, по двое: Мадье де Монжо с Версиньи, Мишель де Бурж — с Карно. Я шел под руку с Жюлем Фавром; вид у него был бодрый и смелый, как всегда; он повязал себе рот фуляром, сказав: «Я согласен, чтобы меня расстреляли, но не желаю схватить насморк».
Пройдя улицу Мулен, мы вышли с ним к заднему фасаду церкви св. Роха; прилегающую к нему улицу наводнили люди, бросившиеся туда с бульваров; они не шли, а бежали. Мужчины громко переговаривались, женщины кричали. Слышался грохот пушек и пронзительный визг картечи. Лавки закрывались. Де Фаллу под руку с Альбером де Рессегье торопливо пробирались вдоль стен церкви св. Роха к улице Сент-Оноре.
Улица Сент-Оноре вся была в волнении. Люди сновали взад и вперед, останавливались, задавали встречным вопросы, бежали дальше. Стоя у приоткрытых дверей своих лавок, торговцы пытались расспрашивать прохожих, но ответом был только возглас: «О боже!» Жители впопыхах, без шапок, выбегали из домов и смешивались с толпой. Моросил мелкий дождик. Нигде ни одного фиакра. На углу улиц Сен-Pox и Сент-Оноре мы услышали, как позади нас кто-то сказал: «Виктор Гюго убит!» — «Нет еще», — отозвался, по-прежнему улыбаясь, Жюль Фавр, и сжал мою руку. То же самое слыхали накануне Эскирос и Мадье де Монжо, и этот слух, столь приятный для реакционеров, дошел до обоих моих сыновей, заключенных в Консьержери.
Поток прохожих, оттесненных от бульваров и улицы Ришелье, хлынул к улице Мира. Мы узнали среди них нескольких депутатов правой, арестованных накануне и уже выпущенных на свободу. Бюффе, бывший министр Бонапарта, в сопровождении нескольких других членов Собрания шел в направлении Пале-Рояля. В ту минуту, когда Бюффе поравнялся с нами, он с омерзением произносил имя Луи Бонапарта.
Бюффе — лицо влиятельное. Это один из трех политических мудрецов правой; два других — Фульд и Моле.
На улице Монтабор, в двух шагах от улицы Сент-Оноре — тихо и спокойно. Ни одного прохожего, ни одной открытой двери, никто не выглядывает из окон.
В квартире на четвертом этаже, куда нас ввели, царила такая же тишина. Окна выходили во внутренний двор. Перед камином стояло пять-шесть кресел с красной обивкой, на стопе лежало несколько книг; кажется, это были труды по административному праву и политической экономии. Депутаты, толпой, с шумом явившиеся вслед за нами, беспорядочно разбросали по всем углам этой мирной гостиной свои зонтики и плащи, с которых стекала вода. Никто не знал толком, что происходит; каждый высказывал свои догадки.
Не успел комитет разместиться в смежном с гостиной кабинете, как нам сообщили о приходе нашего бывшего коллеги Леблона. Он привел с собой делегата рабочих ассоциаций Кинга. Делегат сообщил, что его послали к нам комитеты рабочих ассоциаций, заседающие непрерывно. Следуя инструкциям, полученным от Комитета восстания, рабочие ассоциации делали все от них зависевшее, чтобы избегать решительных столкновений и таким образом продлить борьбу. Большинство ассоциаций еще не выступило. Между тем положение определялось. Все утро происходили ожесточенные схватки. Члены Общества прав человека вышли на улицу; бывший член Учредительного собрания Беле собрал в Каирском проезде шестьсот или даже семьсот рабочих из квартала Маре и сосредоточил их в окрестностях банка. Можно было предполагать, что вечером будут построены новые баррикады; сопротивление быстро развивалось; решающая схватка, которую комитет хотел отсрочить, казалось, вот-вот начнется. События с неудержимой силой неслись вперед. Что делать — примкнуть к движению или остановиться? Попытаться ли решить исход борьбы одним ударом, который неминуемо будет последним и скажется роковым либо для империи, либо для республики? Рабочие ассоциации просили у нас указаний; они все еще держали в резерве три-четыре тысячи борцов и могли, в зависимости от решения комитета, либо и дальше удерживать их от выступления, либо тотчас послать в бой. Ассоциации считали, что вполне могут положиться на своих членов; они поручили Кингу передать нам, что поступят так, как мы им укажем, но в то же время не скрывали от нас, что рабочие рвутся в бой и что дать им остыть было бы рискованно.
Большинство членов комитета все еще стояли за некоторое замедление действий, надеясь таким образом затянуть борьбу. Их доводы трудно было опровергнуть. Было совершенно очевидно: если только удастся продлить до следующей недели положение вещей, созданное в Париже переворотом, Луи Бонапарт погиб. Париж не допустит, чтобы в течение целой недели его попирала армия. Однако у меня возникли следующие соображения: рабочие ассоциации предлагали нам три, если не четыре тысячи борцов — мощную подмогу; рабочий мало смыслит в стратегии, он подчиняется первому порыву чувств; проволочки приводят его в уныние; его пыл не угасает, но охладевает; сегодня — энтузиастов три тысячи; наберется ли их завтра пятьсот? Кроме того, на бульваре, видимо, произошло нечто весьма важное — что именно, мы еще не знали. Какие последствия повлечет за собой то, что случилось, — мы не могли угадать; во всяком случае это еще неведомое нам, но грозное событие неминуемо должно было изменить положение вещей, а следовательно, повлиять и на наш план действий. Я взял слово и изложил эти мысли. Я сказал, что нужно принять предложение ассоциаций и немедленно двинуть их в бой; я прибавил, что революционная война зачастую требует быстрых изменений тактики; в открытом поле, лицом к лицу с неприятелем, полководец действует так, как он хочет. Ему ясно все, что его окружает. Он точно знает наличный состав своей армии, число солдат, число полков; знает, сколько у него людей, лошадей, пушек, знает свою силу и силу неприятеля, сам выбирает время и место сражения; у него перед глазами карта, он видит, что делает. Он уверен в своем резерве, он бережет его, он введет его в бой, когда сочтет это нужным; резерв всегда у него под рукой.
— Но мы, — восклицал я, — находимся в совершенно ином положении. Нас окружает неизвестное и неуловимое. Мы бредем наудачу посреди всевозможных случайностей. Кто против нас? Это более или менее ясно. Но кто с нами? Этого мы не знаем. Сколько у нас солдат? Сколько ружей? Сколько патронов? Неизвестно; сплошной мрак. Быть может, с нами весь народ, быть может — никто. Оставить резерв? А кто нам поручится за него? Сегодня это целая армия, завтра — горсть праха. Мы явственно видим только свой долг; все остальное окутано мглой. Мы можем предполагать все, что угодно, но мы не знаем ничего. Мы сражаемся вслепую! Так нанесем же все удары, какие мы в силах нанести, пойдем прямо вперед, ринемся навстречу опасности! Будем верить в успех, ибо мы воплощаем собой правосудие, воплощаем собой закон, и посреди этого мрака бог будет с нами! Решимся на это прекрасное трудное дело — борьбу за право, разоруженное и все же сражающееся!
Опрошенные комитетом член Учредительного собрания Леблон и делегат Кинг присоединились к моему мнению. Комитет постановил от имени нас всех предложить ассоциациям немедленно выступить и бросить в бой все свои силы. «Но мы ничего не оставляем; про запас на завтрашний день, — возразил один из членов комитета. — Кто будет нашим союзником завтра?» — «Победа», — ответил Жюль Фавр.
Карно и Мишель де Бурж заявили, что будет полезно, если члены ассоциаций, состоящие в Национальной гвардии, наденут свои мундиры. Это предложение было принято.
Делегат ассоциаций Кинг встал со своего места.
— Граждане депутаты, — сказал он, — ваши приказания немедленно будут переданы; наши друзья готовы, через несколько часов они будут в сборе. Итак, сегодня ночью — все в бой, на баррикады!
Я спросил его:
Читать бесплатно другие книги:
