Крысиная башня Лебедева Наталья

Эпизод четвертый ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ

Саша получила свои способности по наследству от прабабушки. Об этом она рассказала Мельнику в тот год, когда познакомилась с ним.

— Она потеряла рассудок, — говорила Саша, — потому что помогала людям. Так что я знала, что со мной когда-нибудь тоже случится что-то в этом роде.

До того как Саша заболела, Мельник не хотел в это верить. Он смотрел в ясные Сашины глаза, меняющие цвет вместе с небом: то темно-голубые, то холодно-се-рые, — и не видел в них ни следа приближающейся тьмы. И все же Мельника пугало то, с какой исступленностью и самоотдачей Саша отзывалась на человеческую беду, бросалась помогать, разматывала длинные полотна шелка, разводила краски, раскладывала воображаемые кисти и писала, писала людям избавление от горя. Она словно звала к себе болезнь, словно хотела убедиться в том, что скоро придут дни боли и беспомощности. Хотела погрузиться в них быстрее, чтобы не бояться больше их приближения.

Первой болезнь почувствовала Черепашка. Однажды утром она не пришла есть и отказалась от воды. Она сидела на подоконнике, апатичная и вялая, ее нос был сухим и касался белой растрескавшейся краски. Потом кошке стало хуже. Она встала на слабые, негнущиеся лапы и начала бесцельно бродить по квартире. Ее трехцветная голова болталась из стороны в сторону. Мельник никогда не задумывался о том, что у кошек может болеть голова, он не знал, что это так пугающе выглядит.

Черепашка молчала. Рот кошки был открыт, словно она хотела жалобно мяукнуть, но не было слышно ни звука. Пройдя от одного угла комнаты до другого, она садилась, поднимала лапу и начинала царапать голову, будто пыталась достать из нее то, что болит. Отчаявшись, выпускала когти, и на бело-рыже-черной шерсти проступали бурые капельки крови.

Мельник был там в тот день. Поняв, что происходит, Саша бросилась к кошке, потом села на кровать, закрыла глаза. Мельник знал, что она будет рисовать, и стал смотреть: он мог видеть ее воображаемые краски.

Саша брызнула на ткань черным, потом рыжим. Шелк вздрогнул раз и другой. Черепашка замерла, наклонила голову, прислушиваясь к тому, что будет происходить, но не произошло ничего. Шелк вздрогнул третий раз, хотя не было ни брызг, ни касания кистью, и пятна исчезли. Вместо них возникло сердце, густо, мясисто-красное, с темными линиями артерий и вен. Сердце висело на грубых шнурках, растянутое внутри деревянной рамы, тоже написанной на шелке. Шнурки казались прочными, но над ними легкой дымкой клубился пушок верхних, чуть растрепавшихся волокон. Перетершихся волокон становилось все больше и больше. Плотные у основания шнурки внезапно истончались к серединам и начинали походить на песочные часы с вытянутым болотно-серым перешейком. Время в них стремительно текло к концу.

Шнурки оборвались, сердце стремительно рухнуло вниз.

Саша не испугалась. Она приняла падение с благодарностью. Ей хотелось, чтобы все кончилось раз и навсегда — и не было бы больше человеческих несчастий, которые она брала на себя и которые, будто чрезмерную ношу, не могла нести. И чтобы Мельника больше не было. Но он был, видел ее сердце и то, как, пошатнувшись, она упала на кровать. Мельник позвал Риту.

Рита дочь не отпустила. До приезда скорой она держала Сашу за руку и непрерывно звала: приказывала, просила, убеждала, умоляла, пела и даже смеялась. Голос мамы остановил падение болезненно и резко, будто страховочный трос. Саша пыталась отделаться от него, но отцепиться не могла и висела между небом и землей, потерянная и испуганная, пока по венам ее не потекло к сердцу лекарство.

Мельник думал, что больше не сможет найти ту замечательную забегаловку, но, как ни странно, она оказалась на месте. Он сел за тот же столик и заказал тот же завтрак.

В кафе снова не было ни одного посетителя, но Александра подошла к нему не сразу: она не находила нужным суетиться только из-за того, что Мельник — ее единственный клиент. Она принесла ему яичницу, блины, большую чашку горячего чая, и Мельник отметил, что Александра изменилась: выщипала жесткие темные волоски с подбородка и, пожалуй, воспользовалась пудрой, чтобы лицо ^ее не блестело. Переставляя тарелки и чашку с подноса на стол, она даже слегка улыбалась, но Мельник сделал вид, что ничего не заметил, чтобы не смущать ее.

— Спасибо. Мне у вас нравится, я буду заходить часто, — сказал он, стараясь звучать серьезно.

Александра отошла от столика, с показным равнодушием пожимая плечами, но легкий жест, которым она подхватила поднос, скорее всего, означал, что она не против. Мельник улыбнулся: она ему нравилась.

Когда он закончил завтракать, Александры на месте снова не было. Мельник подошел к стойке, заглянул за нее, но никого не увидел. Только там, где в прошлый раз лежала распластанная книга, стояла в лужице пролитого кофе маленькая белая чашка с мельницей Пикассо на испачканном боку. Мельник попытался поднять ее, но чашка присохла к стойке и отлипла с трудом. Второй ее бок был снежно-бел. Там не было ни Дон Кихота, ни Санчо Пансы.

Над стойкой, невидимый из зала, висел на кронштейне плоский телевизор. Он был включен, но на экране мелькал снег. Шипения слышно не было — индикатор в углу показывал, что динамики отключены. От этого беззвучного снега и синего отблеска экрана Мельнику стало не по себе. Ему хотелось уйти, да и время поджимало. В конце концов, он решил не ждать и положил деньги на стойку. Убирая бумажник в карман пальто, он оглянулся по сторонам и увидел дверь в другом конце зала. Он подумал, что это может быть служебное помещение, и пошел туда, чтобы сказать Александре про деньги, но, перед тем как взяться за ручку, зачем-то запахнул пальто. Круглая ручка повернулась с трудом: Мельнику показалось, что его ладонь слегка прилипла к металлу, как бывает зимой, в мороз.

Дверь распахнулась, и Мельник попал туда, где было по-настоящему холодно. За дверью царила глубокая, тихая, морозная ночь. Луна всходила над горизонтом, ее синевато-желтое свечение заставляло мерцать мириады усыпавших землю снежинок. Угольно-черные тени ветвистых деревьев лежали на ровных волнах просторной снежной поляны причудливым узором, служа рамой для белого пространства, украшая и ограждая его. Эта рама, и снег, и холодный свет луны делали пейзаж похожим на телевизионный экран, работающий без звука.

Мельник, будто завороженный, сделал несколько шагов вперед, выпустил из руки круглую ручку, и дверь мягко закрылась у него за спиной. Летние ботинки заскользили по снегу, холод охватил Мельника с ног до головы, но он терпел, вглядываясь вперед и вниз: лежащее перед ним поле спускалось к неширокой стремительной речке, пронзительно-черной, как провал в никуда. Мельник вспомнил о Саше и начал искать глазами мост, но не увидел его. Круглой башни тоже не было видно, но Мельник был почти уверен, что она скрывается за лесом по правую руку от него. Только мельничное колесо темнело на фоне сияющей белизны противоположного берега.

Мельник вгляделся в сплетение черных и белых пятен. Он чувствовал опасность, исходящую от этого места. Ему очень хотелось пройти вниз по полю к реке, чтобы разобраться, в чем тут дело, но он не мог этого сделать сейчас, потому что спешил на съемки. Обжигающий порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, Мельник невольно склонил голову и повернул назад. За его спиной была узкая бледно-серая стена забегаловки. Щели вокруг входной двери сочились электрическим светом. Большое окно тонуло в густых еловых лапах. Ельник был темен и непроницаем. Когда ветер ударил второй раз, где-то в глубине леса соскользнул с ветвей пласт слежавшегося снега. Одна из ближних елей уронила вниз тонкую сосульку. Сосулька врезалась в плотный сугроб и, будто умело брошенный кинжал, срезала покосившуюся верхушку: как будто открылся белый лаРец, в глубине которого скрывалось что-то темное. Мельник готов был поклясться, что он видит плечо и часть безволосой головы, но он не мог утверждать: его нога уже переступила порог, и он стал тем, кто живет в знойном дне, а морозная ночь осталась позади, за дверью, захлопнутой ветром.

Мельник стоял на пороге кафе и пытался осознать, насколько реально то, что с ним произошло. Онемевшая шея и мертвенно-бледные пальцы рук не могли служить доказательством: ведь в последнее время он жил с чувством постоянного холода, которое отступало только от пищи, поданной женскими руками, но на плечах его черного пальто лежал крупный бисер растаявшего снега. Стряхивая капли, Мельник пошел к выходу и увидел Александру. Она стояла за стойкой и с показной тщательностью протирала и без того чистый бокал. Перед ней не было ни денег, ни грязной кофейной чашки, зато стоял высокий стакан с горячим молоком.

— За счет заведения, — сказала Александра и подвинула стакан к Мельнику.

— Все участники шоу делятся пополам, пять на пять. Конечно, зрители о таком делении знать не должны, но оно должно быть у нас в головах.

Первая пятерка — неудачники. Их миссия — развлекать и раздражать. Они — свита, которая делает короля. Зрителю должно быть с самого начала ясно, что они слабаки. У них мало удачных выступлений, у них мало болельщиков. Они оттеняют тех, среди кого потом обнаружится настоящий победитель. Основная функция этой пятерки — быть материалом на вылет. Пока они исчезают из шоу, зритель привыкает к будущим звездам, проникается к ним уважением, иногда даже испытывает восхищение или страх.

Типажи среди аутсайдеров могут быть разные. Хорошо, если есть два незапоминающихся человека: от них можно будет избавиться в первых программах, не потеряв зрителей. Затем нужен кто-то очень неприятный — его можно подержать подольше, чтобы зрители вздохнули с облегчением, когда он вылетит. И хорошо бы отыскать парочку экзотических персонажей или даже сумасшедших, над которыми можно хорошенько посмеяться.

В пятерке неудачников обязательно должны оказаться те, кто искренне верит в свою исключительность и одаренность. Это придаст шоу оттенок правдоподобия и одновременно выставит их особенно нелепыми.

В пятерке лидеров, напротив, должны оказаться профессиональные маги, не зависящие от озарений и вдохновения. Это должны быть люди практикующие, опытные, понимающие, что чудес не бывает…

— То есть мошенники?

— Нет, не мошенники. Люди, помогающие тем, кто страдает или отчаялся, под видом магов. Главное, чтобы они подходили к делу прагматически, потому что непредсказуемость способна погубить любое шоу.

Тут тоже важны типажи. С учетом нашей аудитории — а это обычно малообразованные женщины разного возраста, преимущественно за тридцать, — расклад может быть такой: допустим, бледный полупрозрачный ребенок, чтобы подключить материнский инстинкт; простая спокойная женщина, скорее некрасивая, — чтобы могла восприниматься как подруга и не казалась соперницей; двое мужчин, один постарше, другой помоложе, не красавцы, но обаятельные, положительные персонажи со светлыми, открытыми лицами; ну и раздражающий фактор должен быть обязательно — ведьма или цыганка, с яркими чертами лица, злобная, резкая, пугающая… Ну ты же понимаешь, это только приблизительный расклад. Возможны варианты.

— И кто же из них должен выиграть?

— Лучший. Не забывай: у нас честное шоу.

Второй выпуск шоу Полина тоже смотрела на работе — дома у нее телевизора не было. К началу программы холл опустел, пациенты расселись по креслам, открыв напряженные рты навстречу вращающимся жалам бормашин, и ее никто не отвлекал. Она уже немного привыкла к роли зрителя и теперь внимательно всматривалась в лица десяти человек, среди которых был Мельник, бледный от напряжения, серьезный и странно скованный в движениях. Когда Мельника представляли зрителям, о нем сказали: «ясновидящий». Полина пожала плечами.

Участникам должны были завязать глаза и проводить их в комнату, в которой находился известный человек. От них требовалось рассказать о нем все, что можно: программа во многом жила за счет того, что влезала в интимную жизнь звезд.

— Наша звезда, — говорила Анна, — не верит в магию и сверхспособности. Этот человек подвергнет сомнению каждое сказанное медиумами слово. Проверьте себя: может быть, вы сможете сказать о нем больше, чем любой из участников «Ты поверишь!»?

Первой к испытанию приступила невысокая женщина лет пятидесяти с круглым восточным лицом. Ее красивое имя — Айсылу — Полина сразу запомнила. Было видно, что она чувствует себя очень неуверенно из-за вынужденной слепоты. Айсылу шла от двери к центру комнаты, крепко вцепившись в руку одетого в черное ассистента, а когда он ушел, встала, раскинув руки и покачиваясь, будто искала опору. Она описала гостя как высокого мужчину, широкоплечего и с черной бородой, но ничего больше сказать не смогла.

Анна сняла с Айсылу повязку, и над гостем студии включился свет. На диване сидела светловолосая девушка с большими кукольными глазами, ее имени Полина не знала. Увидев ее, Айсылу разочарованно вздохнула, потом прищурилась и сказала:

— Низ живота больной. Подлечить бы.

Айсылу проводили к дверям. Анна подсела к блондинке, и они стали беседовать вполголоса, словно для того, чтобы ни зрители, ни съемочная группа не слышали их, хотя аппаратура исправно записывала каждое сказанное ими слово.

— Мне как-то не по себе, — прошептала блондинка. — Все, что связано со здоровьем, — бррр… Вдруг это правда?

— Сложно сказать, — задумчиво ответила Анна, — если вы сомневаетесь, сходите к врачу.

Анна отошла от блондинки, свет над той погас, и в зал вошла новая участница. Это была черноволосая растрепанная женщина с хищными крючковатыми пальцами и плотно сжатыми злыми губами. Поверх ее черной атласной блузы висел яркий серебряный амулет. Делая паузы, шевеля пальцами будто в попытке ощупать сидящую вдалеке женщину, она стала говорить. Угадала рост блондинки, вес, цвет волос и глаз. Потом стала говорить о подробностях личной жизни. Каждый раз, когда участница угадывала, в углу экрана загоралась желтая надпись: «Правда!»

Надпись вспыхивала часто, и это мигание оказывало на Полину почти гипнотический эффект. Она верила.

С медиума сняли плотную повязку, и Полина увидела умные, цепкие, пугающие цыганские глаза. Над блондинкой зажегся свет, она была бледна и казалась очень напряженной. Какая-то женщина подбежала к ней, схватила за руку, стала успокаивать. Заговорила Анна:

— Наша съемочная группа была в шоке от увиденного! Невозможно передать, что творилось на площадке после ухода Эльмы. Это было поразительно! Просто поразительно!

Анна говорила настойчивей и резче, чем обычно. Ее голос вернул Полину к реальности и тут же отбросил в прошлое, где именно таким голосом лгали, пытались растоптать, подчинить, внушить мысль, что всегда прав только один человек, и этот человек — не Полина.

Полина закрыла глаза, пытаясь перебороть приступ тошноты, вызванный воспоминанием о матери. Ей вспомнилась плотная, крупная фигура: широкие бедра, обтянутые плотной тканью юбки от делового костюма; лицо и плечи, размытые, будто в тумане. Полина не поднимала на мать глаз, она боялась злого сумасшедшего взгляда. Краем глаза ловила движение рук, видела длинные пальцы с острыми ногтями. Пальцы тянулись к ее голове, она старалась отстраниться, но это было бесполезно. Как только приходили в движение руки, сразу включался и голос — жесткий, с металлом, чтобы убедить себя и дочь, что все делается правильно.

— Ты совсем не стараешься! Будешь плохо учиться, будешь работать дворником!

Убедительности в голосе всегда было с избытком.

Пальцы зарывались Полине в волосы, острые ногти царапали кожу. Ладонь сжималась, и крепкая рука приподнимала ребенка над полом, встряхивала и отбрасывала в сторону. Голову жгло огнем, было очень больно и страшно.

Чтобы окружающие не заметили испуганного взгляда ее узких, глубоко посаженных глаз, Полина отгораживалась от мира густыми каштановыми волосами, которые любила и ненавидела одновременно.

Полина подняла руку и потрогала колкий ежик своей короткой стрижки. Теперь она твердо знала, что никогда не поверит такому, как у Анны, голосу, потому что он скрывает страх, болезнь, слабость, а главное — ложь.

Полина фыркнула, отвернулась от экрана и не поворачивалась, пока не стали показывать Мельника. Он вышел из дверей твердой походкой, засунув руки в карманы, будто на глазах его не было плотной повязки. Встав на середину павильона, он тихо сказал имя девушки и описал ее внешность. Ничего личного говорить не стал — в этом был весь Мельник, деликатный, участливый, старающийся не навредить ни словом, ни делом.

Угадал еще один медиум, но Полина уже не верила. Особенно смешно ей стало в конце, когда блондинка начала изображать сомнение. Произошло это, когда угадывал участник по имени Константин. Прервав его слова, блондинка вдруг встала с дивана и подошла прямо к нему.

— Повязка точно не просвечивает? Может быть, он подглядывает? — спросила она.

С Константина сняли повязку, завязали глаза блондинке. Она повертела головой, разочарованно сказала:

— Нет, ничего не видно.

Полина фыркнула и углубилась в заполнение бумаг. Теперь, когда голос выдал Анну с потрохами, ей стало очевидно, что все происходящее — ловкий фокус. Зрителя заставляли смотреть на ту руку, в которой не было монеты. Полине было абсолютно ясно, что ничего бы не изменилось, если бы участник видел сидящую на диване девушку. На лбу у нее не было написано ни про пьющую маму, ни про перелом руки несколько лет назад, а популярна она была не настолько, чтобы эти подробности были общеизвестны. Гораздо проще было предположить, что имя блондинки сказали медиуму заранее, и он ее просто прогуглил.

Из кабинета в сопровождении врача вышел пациент. Врач надиктовал список к оплате и ушел, а пациент оперся о стойку и навис над Полиной. Это был высокий молодой мужчина лет тридцати с прижатым к распухшей щеке синим, в цвет бахил, мешком со льдом. Челюсти пациента двигались с большим трудом, и говорил °н очень смешно:

— Хколько ф ме’я?

Полина назвала сумму. Тот расплатился, достав деньги из широкого потрепанного бумажника.

— Не уходите сразу, посидите со льдом, — сказала Полина.

— А, э кажали, — послушно согласился он и уселся на бежевый диван из кожзаменителя. Диван был низкий, длинные коленки пациента торчали почти на уровне его лица. Полина отметила, что он симпатичный, несмотря на свою раздутую щеку. Он был худощавый, короткостриженый, темно-русый, с широкими крепкими ладонями и правильными чертами лица. В его умных глазах читалось неудовольствие от того, что приходится смотреть «Ты поверишь!» во время вынужденного безделья. Полина видела этот взгляд, но не собиралась переключать: скоро должны были показать Мельника во втором испытании. В ожидании она прислушивалась к голосам, текущим из телевизионных колонок, и все больше и больше убеждалась в том, что испытывает к происходящему непреодолимое отвращение. В передаче разыгрывалась слезливая драма с уходящими мужьями, кто-то бил, кто-то пил, кто-то много страдал. Женщины с надеждой глядели в глаза телевизионным медиумам. Медиумы смаковали каждую подробность, пытались придать значение незначительным вещам, врали и заставляли верить в свою ложь.

— Шо вы желаеде похле ‘аботы? — Пациент снова стоял возле Полины.

— Шплю, — ответила она.

— П’ямо с’азу?

— Да, вот тут, на коврике.

— Но, мофет быдь…

— Не мофет. Лед положите на стойку и можете идти. Всего доброго.

Пациент положил на стойку покрытый капельками конденсата пакет со льдом, неуклюже вдел длинные руки в кожаную куртку, такую же потрепанную, как его бумажник, и вышел за дверь. Полина невесело усмехнулась.

На экране появился Мельник, но она выключила телевизор. Она больше не могла этого выносить.

Мельнику было трудно приступить к испытанию. Вынужденная слепота сковала его движения. Темнота привела за собой холод, который крался вдоль спины и скользил вглубь по мышцам. Мельник представил, как в тканях его расцветают ледяные узоры.

Сначала он чувствовал себя беспомощным и потому был вынужден позволить ассистенту взять себя за локоть и повести по коридору. Они прошли шагов десять или пятнадцать, потом ассистент сказал: «Осторожно, порог».

Пока они шли, Мельник, словно собака, которая ловит нить нужного запаха, искал следы присутствия Насти. Нашел и, чувствуя себя виноватым, все-таки снова забрался к ней в голову. Увидев себя ее глазами на одном из рабочих мониторов, Мельник убрал руку ассистента со своего локтя и сказал:

— Дальше я сам.

Ассистент хотел возразить, но Мельник уже уверенно шел к центру съемочного павильона. Он видел глазами Насти сидящую на диване девушку, однако имени ее разобрать не мог: кажется, и сама Настя помнила его нетвердо.

Она вздрогнула и напряглась, заметив его присутствие, и он не стал задерживаться надолго, а вместо этого перешел к блондинке — очень осторожно, чтобы не нарушить и ее хрупкого равновесия. Блондинка ничего не почувствовала. Пожалуй, первый раз вход в чужую голову вышел у Мельника так гладко.

— Итак, что вы можете сказать про человека, который находится перед вами? — спросила Мельника Анна.

«Девушка. Молодая. Светловолосая. Имя начинается на букву «Д». Дана или Дина. Может быть, Донна».

— Что-нибудь еще?

— Ей около двадцати лет, и она нервничает.

Мельник пожалел, что оставил Настю, — это было неправильное решение. Он не решался копать в голове блондинки глубоко, а на поверхности у нее была только одна тревожная мысль: «Только не узнай про аборты. Только не про аборты. Нельзя думать про аборты, иначе кто-нибудь обязательно узнает». Мельник не мог рассказать об этом и замолчал.

Выйдя из съемочного павильона, он почувствовал себя ослепшим: после ярких прожекторов в тускло освещенном холле глазам едва хватало света. Мельник стоял в коридоре, засунув руки в карманы наглухо застегнутого пальто, и пытался согреться. Теперь он мерз сильнее, чем в тот день, когда приехал в Москву, и это сильно раздражало его. Он привык чувствовать себя сильным и здоровым. Мельнику хотелось выбросить пальто, расправить плечи, набрать полную грудь воздуха, но что-то держало его, мешало и сковывало. Пока он собирался с мыслями, закончилось испытание для последнего медиума. Прихрамывающий Соколов прошел мимо, опираясь на красивую трость, не поворачивая головы, не глядя на замершего у стены соперника. Спустя минуту коридор заполнился людьми. Одни выносили из павильона реквизит и оборудование, другие стояли, разговаривая вполголоса. Мельника начали раздражать приглушенный гул голосов и шарканье ног. Он пошел к выходу, но не смог вспомнить дорогу.

Мельник повернул в один коридор, потом в другой и вдруг об кого-то споткнулся. Было темно, и ему не сразу удалось разглядеть девушку, которая сидела на полу, прижавшись спиной к стене. Девушка плакала.

— Что случилось? — спросил Мельник.

— Ничего… такого… Ничего, — ответила девушка. — Вы идите, я в порядке.

— Но все-таки…

— Да идите уже! — Она пыталась быть убедительной и настойчивой, но Мельник чувствовал ее страх.

— Как вас зовут? — спросил он, усаживаясь у стены рядом с ней.

— Вы же умеете читать мысли! — сказала она, спешно вытирая слезы. — Вот и прочитайте.

— А если я шарлатан? Если я ничего не умею? — тихо спросил Мельник.

— Ну уйдите же! — Девушка не смела повысить голос, чтобы пустые пространства коридоров не разнесли эхо по всему зданию, и кричала шепотом: — Вы меня раздражаете!

— Я? — переспросил Мельник.

— Вы все, — ответила она.

Мельник остался сидеть рядом с ней. Сначала она молчала, но потом заговорила снова, и на этот раз ее голос звучал намного спокойнее:

— Вы простите, это нервы, от усталости, наверное… Вы идите, правда, я уже… отдохнула.

Она говорила с легким акцентом, хотя и довольно чисто. Глаза Мельника привыкли к темноте, и он наконец смог разглядеть ее лицо: крупный нос, большие глаза, длинные ресницы, волосы до плеч — черные, мягкие, невероятно густые. Он помнил эту девушку: она зацепилась за карман его пальто карабином.

— Иринка, — представилась девушка. И тут же поправилась: — Ирина. Ира.

— Вячеслав. Мельник.

— Да, я знаю. Я же с вами работаю. Я — логгер.

— Кто?

— Никто не знает, кто такие логгеры, — она мягко Улыбнулась. — На самом деле ничего сложного. Я работаю с ноутбуком, который синхронизирован с видеокадрами. Записываю, что и когда происходит на площадке.

— Зачем?

— Ну как зачем? Вот представьте себе: мы работали сегодня больше пяти часов. Это пять часов видеозаписи на каждой из трех камер. То есть, чтобы собрать передачу, потребуется отсмотреть пятнадцать часов видео. Это практически невозможно. А я делаю список эпизодов, на монтаже по нему ориентируются. Нужен им, скажем, Мельник, и они видят: Мельник угадывает певицу, 00:45:32:19. Идут на это время — и находят ваш эпизод.

Иринка снова улыбнулась, Мельник улыбнулся в ответ — лед между ними был сломлен.

Он подумал о черной тени, мелькнувшей в голове у Насти на съемках прошлой программы, и задал ей вопрос, который занимал его всю прошлую неделю:

— Вы — то, что мне нужно, — мягко сказал он, — Вы не помните, кто проходил испытание со шкафами сразу после меня?

— Странный вопрос, — ответила она со смехом.

— И все-таки.

— Зачем вам?

— Ну… Мне просто интересно.

— Попробую вспомнить. — Она откинула голову назад и прикрыла глаза, вспоминая: — Не помню ее имени. Она не прошла в шоу. Такая лохматая. У нее косил глаз.

Мельник почувствовал разочарование.

— Вы нестрашный, — сказала Иринка. — Не то что другие. От других у меня дух захватывает. Я до этого на трех проектах работала. На реалити. Противно, конечно: дрязги, ссоры. Но меня выше логгера пока никуда не берут, поэтому выбирать не приходится. Там противно, а тут — страшно. Очень. Сегодня цыганка эта, Эльма, выходит после съемки, подходит ко мне, за руку меня — цап. И говорит: «Щитовидку запустишь — умрешь!» А я как раз только вчера… у врача…

Улыбка Иринки сменилась слезами и испуганным взглядом. Ее страх был таким густым и плотным, что Мельник мог видеть его. Ему захотелось помочь, но он не знал как. Проблемы со здоровьем умела решать Саша. Сам Мельник не смог разглядеть даже ее больного сердца, пока не стало слишком поздно.

— Послушайте, — сказал ей Мельник. — Тут нет никаких реальных колдунов. Тут все — абсолютные шарлатаны. Она подслушала, как вы говорили с кем-то о враче, и решила вас напугать.

— Но зачем?!

— Не знаю. Чтобы вы верили, наверное. Может быть, чтобы рассказали кому-нибудь, и пошли слухи, что все по-настоящему… Я не знаю.

Кто-то вошел в коридор. Звонко били по бетонному полу острые каблуки, тонкий силуэт прошил полумрак черной иглой.

— Эй, народ, кто здесь?

Под потолком вспыхнул неяркий свет.

Над Мельником и Иринкой возвышалась Настя Филиппова. В одной руке у нее была тонкая папка с бумагами, в другой, как всегда, пачка сигарет и зажигалка. Мельник поднялся на ноги — ему было неудобно сидеть, когда женщина стоит. Иринка тоже встала. В ее заплаканных глазах отчетливо читалась тревога. Мельник понял, что она побаивается начальства.

— Ирина, — Настя говорила строго, но мягко, — вас там обыскались. Где вы ходите?

Иринка сбежала, и Настя с Мельником остались в коридоре одни.

— Вы мне не поможете? — спросила Настя. Голос ее смягчился.

— Чем?

— Хочется прикурить, руки заняты, неудобно…

Настя протянула Мельнику зажигалку. Он взял ее осторожно, стараясь не коснуться Настиной ладони. Зажигалка была дорогая, металлическая, тяжелая. Она хранила тепло ее тела, это показалось Мельнику неприятным. Вспыхнул огонек, Настя наклонилась, продолжая смотреть на Мельника. Не торопясь прикуривать, она шепнула: