Правило муравчика Архангельский Александр

Двенадцатая глава. Священное предание собак

Потому что никуда собаки не ушли, и Мурчавес знал об этом с самого начала. Как знал он и о том, что псы обосновались в небольшом ущелье возле перевала, в двух часах трусцой отсюда. Построили себе удобное жилье: грудой навалили камни, сверху накидали лапник, снизу постелили мох; получилась большая казарма, в которой приятно дремать, привалившись боком к теплому соседу. (Собаки коллективные животные; для них чем кучнее, тем лучше.) Снаружи ночь, клубятся тяжелые тучи, льет дождь, пахнет плесенью, раскисшей глиной, а ты зароешься в солому, закроешь лапой кожаный блестящий нос, и закемаришь.

Снился им один и тот же общий сон: как будто бы они опять в Раю, где в мисках не кончается еда и у каждой собаки – ошейник; бог склоняется, цепляет поводок и громко чмокает губами, как целует… В этом сне им представали предки – основатели собачьей стаи. Дворовый Сидор жил в отдельной будке и с утра до вечера утробно гавкал. Ризеншнауцер Алиса обитала в доме, ей полагалась мягкая подстилка и завидный резиновый мячик, но за это приходилось выносить причуды божиков. Они ее седлали, дергали за хвост и щекотали ноздри перышком. Узкомордая борзая Ласка без устали носилась по газону; с ней бог любил охотиться на зайцев и хвалил ее поимистость. Такса Люся ненавидела кротов и все время ходила с ободранным носом. Ее тоже брали на охоту, поскольку таксы разрывают лисьи норы и мертвой хваткой держат рыжехвостых.

Собакам очень нравилось начало сна. Они поскуливали, дергали хвостами и блаженно раздвигали пасти, улыбаясь. Сидор аппетитно грыз баранью кость. Алиса спасалась от божиков, но паркет был предательски скользкий, лапы расползались, божики с гиканьем ее ловили и превращали в маленькую лошадь. Борзая бегала туда-сюда, воображая, что охотится на дичь. А Люся завернулась в шерстяной, пропахший псиной плед, по-старушечьи надвинула его на лоб, выставила кончик носа и храпела.

Тут собаки хмурились и клацали зубами: сладкий сон завершался тяжелым кошмаром. В тесный двор заезжали большие машины, с громким топотом вбегали люди в сапогах, брезентовых штанах и куртках. Собаки называли их богхантеры. Сидор натягивал цепь и хрипел; глаза его вываливались из орбит и наливались кровью. Люся пыталась вцепиться пришельцу в сапог; Алиса прикрывала своим телом божиков и скалила большие зубы, а Ласка прыгала на похитителей и пыталась их порвать. Тут из дула вырывалось пламя, из ружья вылетала горячая гильза, и Ласка валилась на землю…

На этом месте все собаки просыпались, задирали морды, поминально выли – после чего опять укладывались спать, и тот же самый сон им снился с самого начала. Он заменял им всякое предание, поэтому священники им были не нужны, а нужно было только братское общение. Встречаясь, они говорили: «брат, блохослови!», «блохослови, сестра!», и мокро лизались.

Блох они вообще упоминали часто. Каждый новоизбранный вожак обещал повысить блохосостояние народа. И была даже грустная песня, которую собаки пели при луне:

Вплоть до теперешней осени собаки жили за далеким перевалом, в богатой цветущей долине. Где, конечно, тоже был не рай, но в общем и целом – неплохо. Летом горы останавливали жаркий воздух, а зимой распарывали тучам брюхо, так что снег вываливался на вершины. По горам туда-сюда скакала пища; в речке были запасы вкуснейшей воды. Но как-то, минувшей весной, стая проснулась от страшного шума – поперек божественного сна. Собаки начали метаться, громко гавкать.

Молодой вожак, по прозвищу Псаревич, пегий пес с большими мятыми ушами, пролаял общую тревогу: всем-всем-всем! Заслышав твердый голос командира, псы успокоились. Молча и сосредоточенно выстроились перед вожаком.

Псаревич обратился к ним:

– Дорогие псоотечественники! Гав!

– Гав! Гав! Гав! – раскатисто ответили собаки.

– Сами чуете, что происходит.

– Чуем!

– Значит, так. Слушайте мою команду: стройся! Объявляется военное положение. Я буду это… ваш гавком. И это… значит, я приказываю отступать.

Собаки изумленно заворчали. Отступать! Это почему еще? А наши героические предки? А праматерь-мученица Ласка? А славные военные традиции?

Но Псаревич был непреклонен:

– Говорю вам, будем отступать. Соблюдая боевой порядок. Значит, это… поднимаемся на горное плато. Занимаем, так сказать, позицию слежения. Это… всем понятно?

– Всем!

– Прошу отвечать по уставу.

– Всем, товарищ гавком! Гав-гав-гав.

– Вот и славно. Женский пол и щенков попрошу в середину, я иду впереди. Построились? Песню запе-вай!

И собаки, дружно завывая, выдвинулись в нелегкий путь.

Тропинка петляла, острые камни кололись. Колонна добралась до цели только к середине дня. Рядовые псы повалились в тенечек и тяжело дышали, вывалив наружу языки. А вожак пересилил себя и продолжил работу. Он встал на самый край крутого склона и посмотрел с тоскою вниз.

Внизу стояло множество машин, с длинными прямоугольными телами. Мельтешили маленькие люди, напоминавшие ему богхантеров. Они вытаскивали всякие блестящие предметы, бесконечные черные трубы, скручивали, свинчивали, собирали. Из машин выдвигались железные челюсти и грызли, дробили, кусали породу.

В сумерках все вроде стихло. Псаревич понадеялся: ушли; не тут-то было. На рассвете взревели моторы. В земле появились глубокие дыры, в эти дыры люди загружали трубы, из труб вырывался удушливый запах, а над самой длинной полыхнуло пламя. И на следующий день все было то же самое. И через день. И через два.

Вскоре местное зверье, напуганное грохотом и вонью, начало великое переселение. Никто ни на кого не нападал; все соблюдали вечную традицию: во время вынужденного бегства – общий мир. Двигались отдельными колоннами. Рыжие пружинистые лисы. Щетинистые черные кабанчики. Бестолковые зайцы. Тяжелые беременные козы. С молчаливой обидой, сжав клювы, над беглецами нависали коршуны; глупо каркали зловредные вороны; щебетали дураковатые воробьи.

Псы никуда не пошли, и вскоре есть им стало совершенно нечего. С голодухи они устроили запруду в горной речке. Брезгливо заходили в воду и пытались захватить вертлявых рыб зубами. Рыбы ловко ускользали. Собака, упустившая еду, сердилась, заносила над водою лапу и, прицелившись, била по рыбе. А потом с недоумением смотрела то на воду, то на лапу, то на собственное отражение, не понимая, как могла промазать.

Но это еще было полбеды. Настоящая беда пришла позднее: к излету лета пересохло русло, а в сентябре начались заморозки, по ночам зуб на зуб не попадал. Собаки потеряли всякую надежду на спасение. У многих развилась болезнь острохандроз – это когда исчезает надежда и собака впадает в хандру. Она лежит с утра до вечера, полуприкрыв глаза, не ест, не пьет и думает про всякое плохое.

И тут оно явилось. На четырех коротких лапах. С пушистым хвостом и усами.

Собаки глухо зарычали, многие сделали стойку, у некоторых шерсть на холке встала дыбом.

– Всех приветствую, – сказало им спасение. – Спасибо, что решили не набрасываться сразу. А то могли бы и порвать. Вполне могли бы. Обещаю: вы не пожалеете.

Тринадцатая глава. Протокол псионских мудрецов

Спасение взглянуло исподлобья и безошибочно определило вожака. Подошло к нему, мягко пружиня, и, не испытывая ни малейшего смущения, спросило:

– Ты здесь, что ли, старшой? Как зовут?

– Псаревич, – изумленно ответил вожак.

– Как-как? – осклабилось спасение. – Правда, что ль? Ну ничего, бывает. А я – Мурчавес. Будущий объединитель всех котов. Уполномочен провести с тобой переговоры.

– Кем, этсамое, уполномочен?

– Сам собой. Есть у меня до тебя разговор. Отойдем?

Вожак растерянно кивнул. Он не привык, чтобы ему грубили; с ним полагалось разговаривать почтительно. Но Мурчавес почему-то думал, что собаки по-другому не умеют.

Отойдя на некоторое расстояние и убедившись в том, что их никто не слышит, Мурчавес громко зашептал – прямо в обвислое ухо Псаревича:

– Предлагаю выгодную сделку!

– Ой, – хихикнул Псаревич, – щекотно. И немедленно поправился: – Прости. Это… что ты имеешь в виду?

– То, что знаю, где жратвы от пуза. Чуешь?

– Чую что?

– Что тебе подфартило.

– В чем подфартило?

– Ты, брат, зануда. Сам подумай. Дела у вас сплошная хренотень. Холодрыга, жрачки нет и все такое. И тут я. Типа, ребятааа! за мной!

– А откуда ты про нас узнал?

– Так, перетер с одним кабанчиком, из местных.

Псаревич глубоко задумался. Во-первых, обнаглевший кот употреблял помойные словечки, чтобы быть понятней и доступней; а значит, он не уважал собак. Во-вторых, нарастали сомнения. Для чего Мурчавесу им помогать? А вдруг он подослан ночными волками и хочет заманить собак в ловушку?

– Гм… этсамое… послушай.

– Чё такое?

– Как сказать… Я – собачий вожак. Ты – этот, как его, объединитель. Давай перейдем на нормальный язык?

– Ишь, какие мы, – начал было Мурчавес, но осекся и продолжил царственно: – Договорились. Мурчавес услышал тебя. Продолжай.

– Большое, это самое, спасибо. Имею вопрос.

– Что я хочу за это получить?

– Именно.

– Самую малость. Чтобы стая по пути к еде немного попугала кошек. Совсем чуть-чуть, без хулиганства и насилия.

– И все?

– И все.

– А для чего тебе?

– Ну, это, извини, не твое собачье дело. То есть я хотел сказать, что это тайна. Нам, вождям народов, без нее нельзя. Согласен?

– Согласен.

– Правда, у меня еще одно условие, – как бы между делом уточнил Мурчавес.

– Какое? – сделал брови домиком Псаревич.

– Ты никому заранее не говоришь насчет котов. Точнее, вообще не говоришь.

– А как?

– Ну, как-нибудь устрой, не знаю. Ты же умный. Натрави своих ребят, но только слегка, без особого зверства. А потом их осади и уведи обратно.

– Ну, я даже, этсамое, не знаааю, – проныл Псаревич. – Мы, собаки, врать не люююбим.

– Я научу. Потому что есть такая поговорка: где кот прошел, собаке делать нечего.

– А как я это скрою? Вот вернусь я сейчас, и собаки спросят: а о чем вы говорили? И что отвечать?

– Знаешь, уважаемый, что я тебе скажу. Была бы собака, а камень найдется. Скажи, что бывают приличные кошки. Я, например. Поэтому по доброте душевной решил спасти вас от голодной смерти. А вы за это… ну, не знаю. Скажем, будете оборонять границу.

– От кого?

– Да какая разница! Скажем, от чужих котов. Твоим четвероногим зиму зимовать, они во что хочешь поверят, лишь бы выбраться отсюда. А мы с тобой, как старшие по званию, согласуем, так сказать, секретный протокол. Протокол псионских мудрецов, – подхихикнул непонятный кот.

Псаревич снова погрузился в глубокую задумчивость. Ему очень не хотелось врать. Этому противилась его собачья натура, верная до обожания. Но ведь собакам нужно есть. И пить. И спать. Мурчавес обещает пищу и питье. А здесь их ждет невыносимая зима.

Он думал, думал. Не придумал ничего. И они ударили по лапам. Так собаки попали в кошачьи края; так они узнали, где склады и кто их охраняет; так они невольно помогли Мурчавесу добиться власти. А теперь им предстояло развязать реальную войну – хотя они об этом и не подозревали.

Четырнадцатая глава. Побег

Арестованные прибывали каждый день. Пещера не вмещала заключенных. Все вели себя примерно одинаково. В первые часы держались отстраненно: вы, мол, враги, а мы-то что? Мы типа по ошибке. Мурчавес лично разберется и отпустит. При всяком звуке, доносившемся снаружи, делали уши торчком и сухо сглатывали. В глазах загоралась надежда: ну наконец-то? это же правда за мной? меня сейчас освободят? К вечеру сникали и отказывались от еды. Ночью тихо плакали. К утру принимали реальность. Озабоченно толкались в очереди за бурдой и, придерживая миску лапой, чавкали. Отобедав, с удобством справляли нужду. Замирали в египетской позе, лапы в землю, глаза в потолок, потом нервно вскакивали и долго заскребали.

Дышать в пещере было нечем; воздух в ней протух, глаза слезились. Но это никого не волновало: кошки быстро привыкают к обстоятельствам и не тратят лишних сил на сопротивление.

Не таков был поэт Мокроусов. Его неугомонная душа нуждалась в действии; он совершенно извелся. Пока пещера не набилась под завязку, он метался из конца в конец, бормоча под нос бессмысленные строчки: «Иван тоскует о еде – Мурмяу! Ты где?». Но серьезные стихи не сочинялись, и это вселяло печаль. А теперь уже и не побродишь; заключенные лежали плотно, приходилось через них переступать, они ворчали, Мокроусов нервничал.

В этом возбужденном состоянии, оставшись без прогулок и стихов, он стал воображать себя главой вооруженного отряда. Вот они с боями прорываются наружу… с ним молодые крепкие герои… они освобождают побережье, Мурчавес запирается в Раю, они берут его измором… предательские готики линяют… Мурчавес до смерти напуган, униженно молит его о пощаде, а Мокроусов ложится на кресло, принимает удобную позу и покрикивает на разгулявшихся бойцов. Прекратили разговорчики в Раю!

Мечтал он день, мечтал два – и в одно мгновение решился. Принял равнодушный вид, стал протискиваться через лежбище котов, по пути разглядывая каждого. Если прозревал в коте бойца, трогал его растопыренной лапой и сквозь зубы говорил: встречаемся на том конце пещеры. И с таинственной улыбкой удалялся.

В назначенное время собралось десятка два котов. Остальные пребывали в полудреме; им было совершенно все равно, что происходит.

– Открываем наше тайное собрание. Всем задаю один-единственный вопрос. Прошу отвечать четко, не вихляясь. Вы желаете со мной войти в историю? – спросил Мокроусов.

– Хотим, – за всех ответил тощий парень с рыжими глазами; звали его Спиридон.

– А все согласны с тем, что генерал Мурчавес узурпатор?

– Узур… кто?

– Узурпатор. Похититель кошачьей свободы. Презренный тиран!

– Согласны, – неуверенно сказали все.

– Тогда давайте совершим переворот.

– Чего совершим? – поинтересовался рыжеглазый.

– Пе-ре-во-рот. Пещерное восстание. Готов его поднять, – скромно добавил поэт.

Он ждал восторгов, одобрительных мурчаний, но ответом была тишина. Мокроусов решил рассердиться.

– Что? Уже испугались? Позор! Наши предки были рядом с богом! А вы – рядом с миской!

– Где миска? Почему не видим? – стала озираться молодежь.

– Эх вы! – рассердился поэт. – Стыдно! Ужасно! Кошмар!

– Нет, ну чего ты сразу сердишься, давай поговорим! – исправились коты.

И Мокроусов, для порядка строго зыркнув, изложил свой план. Точней, сочинил его на ходу; вперед он думать не умел, любое важное решение приходило к нему внезапно.

– Значит, так. Завтра утром привезут еду. Да, еду! Прошу не отвлекаться. А это значит что?

– Что мы поедим!

– Неправильный ответ. Правильный ответ: отвалят камень. И пока все будут радостно пихаться, мы устроим небольшую потасовку.

– А зачем? – спросил все тот же неуемный Спиридон.

Мокроусов должен был себе признаться, что начинает понимать Мурчавеса, когда тот злится на мешающие реплики. Он раздраженно продолжал:

– Затем, что все передерутся, и, пока охрана будет разбираться, мы вырвемся на волю.

– Что, вот так и пойдем? Без обеда? – переспросил рыжеглазый, но тут же осекся. – Нет, а я-то что? Я ничего.

– Главное, успеть задвинуть камень, чтобы охрана осталась внутри. И вперед!

– А как же остальные?

– Эти пусть еще немного посидят.

– Но кто же их будет кормить? Охрана же останется внутри?

– Какой ты, – снова рассердился Мокроусов. – Запомни: восстания требуют жертв. Эти коты пострадают, но зато потом все будет хорошо.

– Ну лааадно. Если требует жертв, что же дееелать, – предпочли согласиться ребята.

– Тогда немедленно ложимся спать! Чтобы проснуться со свежими силами.

Ребята с удовольствием послушались; вскоре они зафырчали во сне. А Мокроусов – тот никак не мог уснуть. Оказалось, это так приятно – отдавать команды. Почти как сочинять стихи. Быстрый холод пробегает по загривку, кончики усов напряжены, в животе приятная тревога… Ему бы сотню-другую бойцов, он бы такие дела замутил! Но, к несчастью, у котов пластилиновый норов. А? это вы меня на ручки взяли? фр-фр-фр? что, уже надоел? ну и ладно. Но зато уж, если у кота характер, то крутой. Как у ненавистного Мурчавеса. Или у него, у Мокроусова.

Проворочавшись полночи, Мокроусов провалился в смутный сон; очнувшись, обнаружил, что проспал. Снаружи скрипели колеса и громко ругалась охрана – это значит, привезли еду. Вскочив, он яростно махнул хвостом: внимание, готовимся к атаке. Несколько вчерашних заговорщиков сдвинулись к выходу. Остальные словно не заметили сигнала. Кто-то типа смотрит в потолок. Кто-то вообще охотится за мухой. Цап ее цап, ой, куда улетела? Что? не было мухи… а я-то подумал.

Камень пошатнулся; освободился узенький проход. Сквозь пещерный смрад повеяло веселым воздухом свободы. Десять здоровых охранников встали у входа, двое закатили детскую коляску с огромным молочным бидоном; толстый повар шел за ней, следя за тем, чтобы бидон не расплескался. Заключенные бодро построились в очередь. Началась приятная обеденная суета; гремели миски; привычно ругались соседи – я тут с вечера занимал! а я всегда стою за Мурзиком, понятно? Повар разливал бурду, напевая народную песню: «Я преступник! уголовник! Каши целый съел половник!» – и грозно приговаривал: «Будешь пихаться – не дам! Понял меня? Так-то! Следующий, проходи!».

Выждав подходящую минуту, Мокроусов подал новый знак хвостом. Пепельный кот Филофей, пушистый потомок сибирского рода, стал ввинчиваться в жадную толпу; ему влепили по башке, утробно зарычали, он дал пинка в ответ; завязалась маленькая драка, которая переросла в большую свару. Никто уже не разбирал, кто прав, кто виноват. Коты орали, извивались и мутузили друг друга. Все были против всех, и каждый – за себя.

– Ах, ты так? Ну, я тебя! – вопил сиамский кот-аристократ и рвал зубами ухо дикому помойному коту.

Повар фехтовал половником, рослый потомок мейнкуна с ревом падал на врага, прижимал его к земле и бодро лупил задними лапами. Как на велосипеде ехал. Пожилой благообразный перс мутузил юного самца, а синеглазый сиамец, нежно глядя на противника, выставлял тонкокостную лапу и прицельно бил его по морде. Только Мурдыхай, котцы и Кришнамурка не участвовали в общей потасовке; они молча молились о том, чтобы в пещере пахло хорошо, кормили сытно, а коты между собой не враждовали. Но молитва их не очень помогала.

Наконец, охранники покинули свой пост и встряли в драку. Это значило, что путь на свободу открыт; бунтари прошмыгнули наружу. Их оказалось пятеро, поистине смелых котов; остальные предпочли сражение за миски. Впятером огромный камень не задвинуть. Ладно, оставим как есть. И беглецы, разбрызгивая грязь, помчались в горы.

Когда охрана прекратила потасовку и покинула опасную пещеру, мокроусовцев и след простыл. Поднатужившись, охранники закрыли вход и поплелись докладывать о происшествии начальству.

Побега никто не заметил. Ведь котов не пересчитывают по головам.

Пятнадцатая глава. Переписка из двух углов

Мокроусовцы бежали напролом. Страх придавал им силы. Выше, выше! Наклон становился все круче, мелкие камни острее, по вершине соседнего склона по-пластунски проползал туман. Наконец они как по команде, рухнули на промороженные камни. Хотелось пить, но не было ни ручейка, ни лужицы. Пришлось вылизывать валун, отпотевший на холодном солнце.

Мокроусов чувствовал себя совсем паршиво. Несмотря на природную бойкость, он спортом никогда не занимался; пока его ровесники взлетали на высокие деревья и самозабвенно бились за отвязных кошек, он сочинял глубокие стихи.

Бока его вздымались, тонкий длинный язычок дрожал в открытой пасти. Хотелось зажмурить глаза и уснуть. Но так нельзя. Он не имеет права. Он обязан встать. Подать пример. Но еще одну секундочку, еще…

Он вскочил рывком – и зауважал себя еще сильнее.

– Вы, ребята, пока отдохните, – разрешил Мокроусов, еле-еле справляясь с дыханием, – а я пойду разведать обстановку.

Отойдя на некоторое расстояние, он немедленно снова прилег. Как следует пришел в себя и поленился. После чего в хорошем настроении отправился осматривать окрестность.

Так высоко он никогда еще не забирался. Сосны были громадные, стволы покосились от ветра. Справа открывался вид на снежную вершину, напоминавшую заледенелую волну; слева – на дорогу, петлявшую между горами. Дорога была вся в колдобинах: много лет назад случилось разрушительное землетрясение, о котором Мокроусову рассказывала мама.

Справа от дороги, на подъеме, стояло какое-то здание. Каменное, с закругленным входом и железной перекладиной на острой крыше. В рассуждении найти ночлег Мокроусов подошел ко входу. Опасливо переступил порог. Внутри было страшно. Сквозь дыры в потолке просачивалась влага; в глубине светилось разноцветное окно, а под высоким сводом висела еще одна перекладина, вроде той, что на крыше, но больше. Плотными рядами стояли деревянные скамейки, было тихо так, что звук упавшей капли прозвучал раскатом. И почему-то Мокроусов догадался, что заселяться в этот дом нехорошо. Он заброшен, но совсем не для котов. А для их исчезнувшего бога.

Побродив по унылым окрестностям, Мокроусов отыскал приличную расщелину, позвал ребят; до темноты они успели натаскать мохнатых веток, поймать десятка полтора лесных мышей, перекусить. А потом валялись и болтали в безопасном сумраке. А какие мы крутые! Круче всех. А самый крутой Мокроусов. И поэт в темноте улыбался.

Но среди ночи он опять проснулся. Удрать они удрали; это славно. Но ведь он хотел поднять восстание, а какое может быть восстание, когда их кот наплакал? Нужна серьезная организация, конспиративные корзины, тайные пароли: «Вам нравятся рыжие кошки?» – «Нет, рыжих я как-то не очень»… И как всегда в подобных случаях, Мокроусов погрузился в полусонные фантазии. То на них несется разрушительный тайфун, Мурчавес сидит на сосне и мяучит, а бесстрашный поэт не теряет присутствия духа и спасает несчастных котов. То кошек поражает неизвестная болезнь, они лежат, не в силах шевельнуть хвостом; Мокроусов, как всегда здоров и бодр, он организует лазареты, все поправляются и назначают Мокроусова Героем. Или вот еще. Идет гражданская война, коты переругались, никто не знает, как им дальше жить; тут Мокроусов выступает со статьей «Как нам обустроить побережье», и все немедленно приходит в норму.

Он перебирал бесчисленные варианты – и к утру кое-что сочинилось.

Объявив всеобщую побудку, Мокроусов раздал поручения, а сам спустился к дальнему болотцу, на топких берегах которого росла широкая осока. Собрал опасные побеги, пообкусывал их с двух концов, скрепил полоски клейким соком. Оставил сушиться на солнце и переместился к тревожному морю. Затаился на скалистом выступе, стал, как чайка, выслеживать добычу. Глупые кефали посверкивали крупной чешуей, одинокий скат колебался на дне, еле двигалась раздувшаяся каракатица. Мокроусов пулей сиганул за ней. Вынырнул, вернулся на болотце, прогрыз каракатице пузо, похожее на кожаный бурдюк, и выдавил чернила из желудка. Чернила были маслянистые, густые; он окунул в них коготь и начертал короткое, но дерзкое послание:

«Здорово, Мурчавес! Приветствую тебя, собачий сын! Я – поэт Мокроусов. Ты меня помнишь. Знай, что я сумел бежать на волю. Не один! А вместе с целым войском смельчаков. Мы отомстим тебе, рыбовладелец! Ты думал, кошек можно покорить? А вот нельзя!

Жди гостей —

и скоро —

твой вечный враг и скорый победитель —

Мокроусов».

Подумал, почесал за ухом и дописал большими буквами:

«ПОЭТ.»

Свернул послание в тугую трубочку и, прижимая уши и оглядываясь, потрусил в направлении Рая. Подвесил свиток перед самым входом в лаз, и был таков.

В обед охрана обнаружила записку; готики доставили ее Мурчавесу. Тот, облизнувшись, отодвинул миску, пробежал послание глазами. Он, конечно, помнил Мокроусова – такой вертлявый, хвост в полоску, статья сто седьмая пункт «б», от пятнадцати суток до пожизненного… Подумал две секунды и распорядился:

– Муфту мне срочно сюда…

Муфту привели; она никогда не бывала в Раю. Выпучивала круглые глаза, обнюхивала каждый угол. Ей хотелось бы запрыгнуть на диван и поваляться на ковре, потереться уголками губ о край коробки, выпрямиться в полный рост, и поточить коготки о дверную коробку… Но Муфта была скромной, застенчивой кошкой, и она не решалась. Тем более что прозвучал сердитый зов любимого Мурчавеса:

– Муфта, ты где? За работу!

Вождь возлежал на ручке кресла и строго поглядывал вниз. Муфта приготовилась записывать.

– Итак, пиши. «Здорово, сукин кот! Как там тебя? Мокролапов? Много развелось вас, не упомнишь. Все качаешь права? Правоядный ты наш. Я тебя велю поймать, налысо остричь, выдрать когти, сбрить усы, в уши воткну бубенцы, посажу на веревку! Будешь развлекать котят и глупых кошек, пока настоящие парни воюют.

Да, проклятый Мокрохвостов. Ты не знал? Собачье воинство напало на меня. Твои товарищи сражаются за родину, а ты сбежал. И теперь не вздумай возвращаться. Паче кала смердящий, воняющий хуже собаки, вон пошел, говорю я тебе.

И больше не пиши мне. Я с тобой собачиться не стану. Много чести.

Великий вождь кошачьего народа,

объединитель славного Котечества

генерал МУРЧАВЕС».

– Записала? Дай-ка сюда.

Мурчавес читал и самозабвенно щурился; хорошо сказано, смачно. По-другому, впрочем, не умеем.

– Значится, так. Муфту вкусно покормить – и отправить обратно.

– А может, – с надеждой начала она, но Мурчавес ее оборвал:

– Нет-нет, сегодня не получится, я занят. А послание мое подвесить там же, где нашли. У входа. И чтобы никаких засад. Запомнили? Никаких. Пусть пока живут и помнят, там посмотрим.

Готики исполнили приказ вождя беспрекословно. Хотя наверняка в душе не согласились. Мол, надо было отловить злодея и спустить с него три шкуры. Что с них взять, с военной косточки, служак? Им не объяснишь, что против настоящего вождя должны быть заговоры. Слишком многим он мешает, столько накопилось недовольных! Так что если это настоящий заговор, то хорошо. Это значит, что Мурчавес на вершине власти. Придет пора, поймаем Мокроусова, накажем, отрубим хвост, коготки укоротим, а пока насладимся почетом…

Мокроусов, просидевший целый день в густых кустах акации, поздно вечером покинул ненадежное укрытие. И стал пробираться к холму. Он шел – и сам себя боялся. Шарахался собственной тени. Маленькое сердце громко билось: туддду-ту-ту, туддду-ту-ту. Гнусаво вопила сова, тревожно гугукали горлицы; как только они умолкали, становилось слышно шебуршение мышей, подгрызающих корни деревьев. На холме таилась мрачная лиса; она сторожила свой ужин. В непролазных зарослях ворочался кабан; все против всех, все всех готовы съесть, как страшно, как печально жить!

Он остановился на приличном расстоянии от Рая, замер и стал наблюдать.

В Раю кто-то был; острый взгляд различал – сквозь переплетение стеблей и листьев, сквозь узкие полоски ставен – чуть заметные движения теней; лишь кошка может такое увидеть. Но сами заросли были свободны; в них шуршали жучки, копошились вездесущие кроты, и ни одного засевшего кота. А на ветке висело – ОНО! Ответное послание. Дождался! В одно мгновение, забыв о страхах и предосторожностях, Мокроусов совершил прыжок захватчика (прием, которым обучают кошек с детства), цапнул свиток на лету и усвистал.

В расщелину он возвратился ночью; ребята безвольно сопели. Мокроусов развернул ответную записку. Было так темно, что даже кошачьим глазам не под силу. Буквы расползались и никак не строились в слова. Мокроусов выбрался на воздух; здесь было зябко (надо же, пока бежал – и не заметил); дул морозный ветер. Но тучи ненадолго расступились; синий свет огромных южных звезд озарял послание Мурчавеса.

Мокроусов прочитал его и тяжело задумался.

Происходящее не умещалось в голове. Он поверить не мог, что началась серьезная война. Какая участь ждет его народ – добрый, но обманутый диктатором? Разоренные корзины, рабский труд с утра до ночи и объедки, которыми побрезговали псы? Или удастся одержать победу? Но почему собаки не напали сразу? Зачем они вернулись? Что случилось? И какое может быть теперь восстание? Какие вылазки? Нужно идти воевать, со всеми вместе, под началом самозванного вождя. Что после подметного письма невозможно.

Родина в опасности, а он в горах.

Что же делать? И кто виноват?..

Шестнадцатая глава. Штрафбат

Погода окончательно расквасилась; ветер выл по-собачьи, тоскливо, ливень хлестал по камням и вода просачивалась через щели. Арестантов не кормили третьи сутки – коляска с бидоном увязала в глине, и обнаглевшая охрана, не желая надрываться, сливала бурду по дороге. Пересиживала ливень под навесом и докладывала по начальству: все в порядке. В довершение всех бед нынешней ночью ударил внезапный мороз, лужи подернулись коркой, и сырая шерсть заиндевела. Заключенные смотрели друг на друга – и не узнавали; это что за странное животное с белой бородой и снежными усами?

Днем снаружи закричали, зашумели, и вход в пещеру отворился. Коты воспряли. Да здравствует крепкий мороз! Наконец-то принесли поесть! Причем в неурочное время.

Но вместо привычных охранников и повара в пещеру ворвались рассерженные готики – им пришлось карабкаться по скользкой тропке, они все время шмякались, вставали, снова падали. Раздалась суровая команда:

– Всем на пол! Лежать и не двигаться! Лапы вперед!

Готики, светя своими желтыми глазами, простукивали стены и ощупывали арестантов. Зачем они это делали, никто не понимал. Включая готиков. Как будто кот способен спрятать под шкуру внушительный камень. Или засунуть в пористую стену заточенный медвежий коготь. Но если приказали, значит, надо. На то и начальство, чтоб знать.

Завершив проверку, готики вытряхнули из авоськи большие флаконы с духами и стали опрыскивать воздух. Смрадный дух перемешался с ароматом луговых цветов, магнолий и ночных фиалок.

Командир отряда приказал:

– Встать! Смирнааа! Равнение на середину!

В пещеру заглянул Мурчавес. Он еще сильнее располнел, серые мохнатые брыли торчали в стороны, шерсть лоснилась. Зыркнул, оценил обстановку и только после этого переступил порог.

– Как поживаем, граждане преступнички? – спросил он. – Жалобы имеются?

Заключенные не отвечали.

– Это хорошо, что жалоб нет. Потому что нам сегодня не до жалоб. На рассвете вероломный враг напал на нас. Полчища тяфтонов топчут нашу землю. Друзья мои, Котечество в опасности. Только что я объявил войну.

Обитатели пещеры зашумели.

Мурчавес мотнул головой.

– Тихо, тихо. Слушайте меня. Вы все совершали ошибки. Но я даю возможность их исправить. Записывайтесь добровольцами в штрафбат. Будете идти в атаку первыми. Ранят вас – переведу в обычные войска. Как только победим, все добровольцы выйдут на свободу. А близких и родных сегодня возвратим из ссылки, на обсиженные, так сказать, места.

Арестанты были ошарашены. Война… собаки… свобода… все перемешалось. И предложение такое двойственное… с одной стороны, с другой стороны. Они, конечно, патриоты, все такое. Но первыми идти в атаку стрёмно… А лежать в пещере – холодно… И кормят отвратительно. И семьям, опять же, убыток.

– Да. Совсем забыл. – Мурчавес не скрывал презрения. – Каждый записавшийся в штрафбат получает паек. И подъемные. Прямо сейчас. Эй, министр финансов, заходи!

В пещеру заглянул Мухлюэн. Вид у него был встревоженный; кто знает этих зэков, возьмут еще и поколотят. Они же недовольны мерами бюджетной экономии. Они же мыслить государственно не научились.

Но коты, услышав про подъемные, воспряли.

– Э, все одно помирать! – крякнул пожилой поджарый кот из породы «столичный подвальный». – Записывай меня, Мурчавес. Я пойду.

За ним потянулись другие:

– И я пойду! И я!.. Меня возьмите!

– Так, не толкаться, не толкаться. Пааапрашу соблюдать порядок! – гаркнул командир отряда готиков. – Подходим по одному, громко называем свое имя, место рождения, возраст… ну, примерно… получаем сухпаек. Получили – в следующую очередь. За этим, как его, об-мурр-дированием.

Паек состоял из креветки на брата, плавника сушеной камбалы и мышки. Многие, не в силах отложить, разворачивали упаковку из еловых веток, растопыривали лапы, чтобы соседи не могли украсть, и с аппетитом уплетали пайку. Раздавалось героическое чавканье.

– Ну все, построились в колонну по двое – приказал им грозный командир. – Граждане штрафбатники! Равнение напра-ву. Вы шо, не знаете, где право? Корроче, смотрим на Мурчавеса. Асподин Енерал! Ваше вашество, великий вождь! Докладываю громко, голосом! Сводный взвод преступников построен! Разрешите идти воевать.

– Вольно. Разрешаю. Шагом марш.

Брезгливо обождав, пока штрафбатники уйдут, Мурчавес приказал своей охране удалиться. Те недовольно вышли из пещеры. Он сделал шаг навстречу Мурдыхаю и святым котцам. Кришнамурка в жертвенном порыве встала между ними – и Мурчавесом. Прикрыла Учителя телом.

– А вы что, господа хорошие? – усмешливо спросил Мурчавес, словно бы не замечая Кришнамурку. – Вы со своим народом, или где? На фронт пойдете, или как?

– Или как, – неожиданно за всех ответил Котриарх.