О чем молчат мужчины… когда ты рядом Перес Армандо

Глава 17

– Ты с ума сошел! – В ее негодующем возгласе я слышу толику возбуждения.

– Мы же договорились, ты делаешь все, что я тебе говорю, – напоминаю я ей ровным голосом, каким говорят о делах. – Если ты не забыла, мы подписали контракт.

– Не забыла… Кстати, как Лаки? – Она крутит головой в поисках клетки, но я быстро ловлю ее за подбородок и поворачиваю ее голову к себе.

– Я позволю тебе пообщаться с ним позже, – говорю я, моля бога, чтобы Лео успел принести хорька домой. – Пока твое дело – выполнять свою часть контракта.

Я блефую, но мой решительный тон срабатывает.

– Не понимаю, почему ты должен меня раздевать, – робко протестует она. – Какая в этом необходимость? Я сама умею это делать, я делаю это много лет.

– Я раздену тебя, потому что я так хочу, – отрезаю я.

Я ловлю ее взгляд и понимаю, что она целиком в моей власти.

Я мог бы придумать для этого какой-нибудь предлог, связанный с творчеством, вдохновением и всякой прочей лабудой, но это было бы унизительно и для меня, и для нее. Я не вру женщинам, в этом нет нужды, и уж точно не стал бы использовать искусство, чтобы обманывать их.

– Не бойся, – добавляю я с чуть ироничной, чуть успокаивающей улыбкой, – ты не почувствуешь никакой боли.

Полы натянувшейся блузки распахиваются, обнажая груди, я едва сдерживаюсь, чтобы не прикоснуться к ним. Я стягиваю с нее блузку, розовые соски твердеют, и вся она покрывается гусиной кожей. Я вешаю блузку на стул и некоторое время разглядываю Еву: декольте и длинная шея в обрамлении локонов слегка покраснели, в огромных глазах растерянность и желание. Я позволяю легкому ветерку из открытого окна ласкать ее обнаженную спину, а сам тем временем встаю на колени и снимаю с нее балетки. Затем поднимаю голову, расстегиваю пуговицу ее джинсов и медленно тяну вниз «молнию».

По ее телу пробегает озноб, я чувствую, как она цепенеет, и ускоряю движения, чтобы не дать ей время опомниться. Кладу руки на ее талию, захватываю пальцами одновременно пояс джинсов и резинку трусиков и тяну вниз, следуя линии ее тела, освобождая лобок, бедра, ноги. Она слегка отстраняется от стола, чтобы помочь мне снять с нее одежду, затем вновь опирается о него, в то время как я поднимаю ей сначала одну ногу, затем другую и, наконец, отбрасываю в сторону джинсы вместе со скрученными внутри слипами, теперь она обнажена полностью.

– Ты все? – спрашивает она тихо, хриплым голосом, какого я никогда у нее не слышал.

Я ловлю ее взгляд и понимаю, что она целиком в моей власти.

Это то, что мне нужно. Эта ее поза, расслабленная и напряженная одновременно, еще удерживающая наслаждение, только сотрясавшее ее тело, этот покой после бури.

Я обхватываю обе ее лодыжки ладонями и, не отрывая их от ее ног, начинаю медленно вести руки вверх, нежно касаясь икр и поглаживая пальцами чувствительные ложбинки колен. Я вдыхаю ее запах, сладкий и резкий, и, как послевкусие, едва уловимый теплый запах моего старого стола. Я знаю, что тепло дерева, которое согревает нежную кожу ее обнаженных ягодиц, успокаивает и одновременно возбуждает ее. И чем выше я поднимаюсь, тем шире раздвигаются ее бедра, чуть заметно подвигаясь вперед в беззвучном предложении. Пальцами я приоткрываю большие губы, ласкаю ее влажную кожу и слышу, как она задерживает дыхание. Потом я наклоняю голову к ее лобку и одним глубоким вдохом заполняю ноздри ароматом ее лона.

Кончиком языка касаюсь клитора и начинаю медленно, легкими прикосновениями, ласкать его, тогда как мои пальцы продолжают возбуждать Еву, двигаясь снаружи и внутри. Она стонет, полностью отдавшись на волю моих рук и губ, все более яростных, страсть все сильнее захватывает ее, жаркой волной восходя из самой интимной глубины ее существа, заливая ее наслаждением. Ее дыхание становится частым и прерывистым, тело сотрясает дрожь страсти, и она, опустошенная, бессильно обвисает.

Я встаю с колен и смотрю на нее. Она стоит, держась за стол, чтобы не упасть, ее ноги заметно дрожат, глаза закрыты, голова откинута назад и чуть склонена на плечо, горло подрагивает в ритме еще не установившегося дыхания, она вся раскраснелась от тока горячей крови, бегущей по ее венам.

Вот такой я ее хочу. И я должен поймать это сейчас.

Быстро хватаю картонку с прикрепленным листом бумаги, угольный карандаш и начинаю лихорадочно рисовать.

Это то, что мне нужно. Эта ее поза, расслабленная и напряженная одновременно, еще удерживающая наслаждение, только сотрясавшее ее тело, этот покой после бури. Эта чувственная беспомощность торса, этот открытый зов лобка, еще выдвинутого вперед навстречу моим губам.

Ева после грехопадения.

Конечно, я тоже возбужден. Эрекция, сдавленная тканью брюк, почти болезненна, но нет никакой возможности подавить ее, пока я рассматриваю эту обнаженную и принесенную мне в дар женщину. Я мог бы взять ее прямо сейчас, здесь же, на столе, даря ей наслаждение за наслаждением, заставляя ее умолять сплавить наши экстазы. Но я решительно гоню прочь видение наших сплетенных тел, но сейчас все мои усилия должны быть сосредоточены на том, чтобы мое желание обладать ею направляло мою руку, передалось рисунку и отпечаталось на листе бумаги, как клеймо, как святые руны, вырезанные пророками древности.

Я дал себе слово сдерживать себя, но сейчас понимаю, что это мне не под силу. Я чрезмерно возбужден и не могу больше терпеть. Я должен взять ее прямо сейчас.

Я срываю с себя майку, и ветерок освежает разгоряченную кожу. Постепенно мое возбуждение, не находящее выхода, преобразуется в необыкновенную внутреннюю энергию, которая захватывает меня и полностью овладевает мной. Несколько мгновений растягиваются в часы, во время которых я добиваюсь того, за чем гонялся все эти дни. Нужная поза, вдохновение, совершенный, волнующий образ, целая история, зашифрованная в линиях этого тела, сдавшегося и невероятно непорочного. Мне даже кажется, что все те годы, что я отдал рисованию, служили только одному: подготовить меня к этому моменту.

Ева поднимает голову, открывает глаза и смотрит на меня. Я понимаю, что она хочет сказать что-то, но каждое слово кажется мне в эту секунду ненужным. Она еще во власти сладкой неги, которая пронизывает каждую клеточку ее тела, но, словно змея, поднимающая голову, ее начинает покусывать чувство вины. Скорее всего, то, что произошло, воспринимается ею так глубоко интимно, но и так отстраненно, что она как бы уговаривает себя: ничего не было, это был только сон. Не бери в голову.

Я улыбаюсь ей, стараясь вложить в улыбку то же послание, но у меня не получается. Дело в том, что я – тиран, к тому же возбужденный тиран.

– Твой лобок прекрасен, – говорю я как бы между прочим, – но на нем много лишнего, я его побрею.

Она широко распахивает глаза.

– Но… но что я потом скажу… – Имя застревает у нее на губах.

Я не хочу, чтобы она его произносила. Я не хочу, чтобы она отвлекалась.

– Ты скажешь ему, что я это сделал вместо него, – отрезаю я и добавляю с ухмылкой: – Если он, конечно, это заметит.

Я беру ее за руку и знаком показываю следовать за мной в квартиру Лео. Там, в ванной комнате, у меня свое хозяйство: опасная бритва и все, что необходимо, чтобы не травмировать ее нежную кожу.

– А это… это не опасно? – спрашивает Ева, с подозрением глядя на бритву. Потом дотрагивается до нее. Ее притягивает опасность.

– В моих руках – нет.

На ее губах появляется странная улыбка. Я снова встаю перед ней на колени и чувствую, как она вздрагивает, когда я прикасаюсь лезвием к коже. Но не уклоняется.

Нужная поза, вдохновение, совершенный, волнующий образ, целая история, зашифрованная в линиях этого тела, сдавшегося и невероятно непорочного.

По мере того как я сбрасываю ее волосики в ванну и протираю влажной рукой место бритья, моим глазам открывается самая красивая вагина, какую когда-либо видели глаза человека. Какая нежная, деликатная кожа. Я начинаю поглаживать ее пальцами, втирая смягчающий раздражение крем. Я дал себе слово сдерживать себя, но сейчас понимаю, что это мне не под силу. Я чрезмерно возбужден и не могу больше терпеть. Я должен взять ее прямо сейчас. Я встаю и, глядя в ее глаза, продолжаю ласкать ее пальцами, и это единственный контакт между нами.

Она выдерживает мой взгляд почти с яростью, не произнося ни слова.

И происходит то, чего я ожидал меньше всего: рука медленно расстегивает пуговицы моих брюк, одну за другой. Я не ношу трусов, мое естество вываливается прямо в ее руку, и она больно стискивает его.

Я не должен позволить ей взять контроль надо мной. Эти глаза, уставленные в мои, эта маленькая властная рука очень опасны. Я перехватываю ее запястье, останавливая ее, властным движением поворачиваю ее и прижимаю к умывальнику. Она не ждет, когда я разведу ей ноги, а сама с готовностью раздвигает их, слегка наклоняясь вперед. Я читаю вызов в ее помутневших глазах, отраженных в зеркале. Я принимаю его. Я вхожу в нее и почти мгновенно несколькими резкими короткими толчками кладу конец пыткам, вознося ее на вершину блаженства.

Мое желание распаляется еще сильнее. Я веду ее, ошеломленную тем, что с ней происходит, в мастерскую и, взяв за талию, усаживаю на край стола. Беру за лодыжки и раскрываю ее всю. Она так потрясена, что позволяет мне делать с ней то, что я хочу, словно она одна из моих глиняных кукол. Она заводит руки за спину, опирается ими о столешницу, и я вхожу в нее.

Когда я отстраняюсь от нее, это уже другая Ева.

В этой позиции я управляю глубиной проникновения и ритмом. Ей остается только молиться. Она не может сдержать стона, я ощущаю, как в ней опять нарастает вожделение, но, прежде чем она достигает нового оргазма, я выхожу из нее. Начинаю поглаживать ее ступни и целовать пальцы, один за другим, сантиметр за сантиметром, и после каждого поцелуя я провожу языком по впадине ступни. Она извивается и стонет, как от невыносимой боли. Ее стоны заставляют меня потерять контроль над собой, и я одним толчком погружаюсь в нее, ища в ней наслаждение и для себя. Вырвавшийся у нее крик освобождения сливается с моим.

И больше сегодня я к ней не прикоснусь, так я решил. Мне достаточно ласкать ее взглядом и намечать карандашом на рисунке ее тела путь, по которому хотел бы пройти губами.

Когда я отстраняюсь от нее, это уже другая Ева. От ригидного создания, переступившего мой порог целую вечность назад, не осталось и следа. Передо мной вакханка, сорвавшаяся с цепи безбожница, вкусившая ощущений, которых никогда прежде не испытывала. Но за ее возбуждением я угадываю страх. Самое время успокоить ее. Кивком я показываю ей на диван, а сам снова беру бумагу и угольный карандаш. Откровенно говоря, и моя рука сейчас недостаточно тверда.

– Иди ложись, – говорю я ей как можно спокойнее. – Лучше на спину. Ляг в любую позу, в какую захочешь.

– Ложиться? – переспрашивает она с легким недоумением, ее голос словно доносится издалека. – Но ты же рисовал меня стоящей.

– Ложись на диван.

Она подчиняется, потому что это проще, чем вступать в дискуссию, и, наверное, потому, что она чувствует себя утомленной, и вытянуться горизонтально не кажется ей такой уж плохой идеей. Она укладывается, будто на весеннем лугу, заложив руки за голову, разведя согнутые в коленях ноги и глядя в потолок. Я смотрю на глубокую беззащитную впадину подмышки и чувствую, как во мне вновь нарастает только что уснувшее желание. Я отхожу к окну и начинаю опять рисовать детали: ее узкие лодыжки, приоткрытую щель вагины, совершенный пупок, изгиб бедер.

На самом деле то самое важное, что я угадывал в Еве, я уже поймал и сейчас могу на этом закончить, но не хочу. И больше сегодня я к ней не прикоснусь, так я решил. Мне достаточно ласкать ее взглядом и намечать карандашом на рисунке ее тела путь, по которому хотел бы пройти губами.

Я хотел бы сделать это, и я это сделаю.

Без нескольких минут восемь стеклянная дверь тихо открывается, и на пороге с переноской в руке появляется Лео. Слава богу, он не заявил о своем прибытии обычным приветственным возгласом. Я жестом делаю ему знак не шуметь и выпустить Да Винчи. Он кивает и, заметив спящую на диване девушку, подмигивает мне. Я уже не рисую ее, а, сидя за столом, ломаю голову, какой из набросков наиболее точно передает ту самую колдовскую позу, которую так тщетно пытался найти прежде. Я хочу сделать выбор сейчас, пока еще ощущения остаются свежими, а губы еще хранят аромат ее плоти.

Ева продолжает спать, вытянувшись на диване.

Когда она просыпается, комната почти вся погружена во мрак, за исключением круга мягкого света из-под абажура лампы, стоящей на полу. На этом островке света, сидя по-турецки, я играю с Да Винчи в одну из его любимых игр: хочу накрыть его ладонью, а он ловко уворачивается. Я поднимаю голову и вижу, как она садится на диване, сбрасывая с плеч тонкий плед, которым я ее прикрыл. Ей требуется некоторое время, чтобы сообразить, где находится она, и понять, где я.

– Эй!.. Вон ты где… Который час?

– Четверть девятого, – спокойно отвечаю я.

– Сколько?! – Она вскакивает, пододвигает к себе стул, на котором лежит ее одежда, и начинает лихорадочно одеваться. – Какого черта ты меня не разбудил?

– Ты так сладко спала. А мы с Да Винчи заигрались в пятнашки. Да ты и не просила тебя разбудить.

– А сам не сообразил? Я же опоздаю!

Неожиданно Ева останавливается и смотрит на меня. И я понимаю: она ни на мгновение не забывала о том, что было два часа назад.

В спешке, к счастью, она забывает смутиться от того, что случилось пару часов назад. Или, может, и правда не испытывает смущения, а я попросту ошибся на ее счет, думаю я с огорчением. В конце концов, и я не из тех, кто не ошибается.

– Важная встреча? – спрашиваю я безразличным тоном.

Она направляется ко мне, припрыгивая и надевая балетки на ходу.

– Для меня – да. Это связано с работой… Что ты делаешь на полу?

– Играю с Да Винчи. Чтобы он не чувствовал себя брошенным и не устроил бедлам в мастерской.

– Уж лучше бы устроил бедлам, так я хотя бы проснулась.

Я встаю и делаю шаг к Еве как раз в ту секунду, когда Да Винчи выскакивает из тени, и я наступаю ему на хвост. Он визжит от боли. О, господи, может, прав Лео, я – не самая идеальная нянька для хорьков. Наклоняюсь, чтобы взять его на руки. Он с немым укором смотрит на меня, но разрешает приласкать себя.

– Привет! – улыбается Ева и, протянув руку, гладит его по шерстке.

Да Винчи с удовольствием принимает ласку. Эта ситуация сближает нас. Неожиданно Ева останавливается и смотрит на меня. И я понимаю: она ни на мгновение не забывала о том, что было два часа назад.

Не знаю почему, но я ощущаю непреодолимое желание сделать для нее что-нибудь, дать ей понять, что я тот человек, которому можно доверять.

Нет, она не смущена, но обеспокоена. Думаю, она вспомнила, что у нее есть жених.

– Где у тебя назначена встреча? – стараюсь я простым вопросом снять возникшую неловкость.

– Далеко отсюда, на улице Кастель Морроне, – с печальной гримаской отвечает она. – Мне туда не успеть, даже если бы у меня были крылья.

– Кто бы он ни был, он не мог бы подождать тебя минут десять?

– Десять минут?! Ты шутишь? Отсюда дотуда городским транспортом почти час!

– А на мотоцикле скорее, – улыбаюсь я. – Я сейчас, а ты пока пошли ему эсэмэску, что опоздаешь минут на десять.

– Но…

– Никаких «но»! Я быстро.

Я иду к Лео, отдаю ему хорька и предупреждаю, что ухожу. Он с мрачной физиономией сидит на кухне: Адела ушла к подругам или, по крайней мере, так сказала и оставила его дома куковать в одиночестве. Это ее последний драгоценный вечер в Милане, последний, который они могли бы провести вместе, но такова уж моя сестра. Мне кажется, это ясное послание ему. Я хотел бы остаться и развлечь его, но должен отвезти Еву. Не знаю почему, но я ощущаю непреодолимое желание сделать для нее что-нибудь, дать ей понять, что я тот человек, которому можно доверять. И потом, Лео никуда не денется до моего возвращения.

– Мне очень жаль, дружище, – только и говорю ему я, дотронувшись до его плеча.

Он отвечает мне жестом, каким отгоняют мух.

– Вали отсюда, я позабочусь о Да Винчи, – говорит он грубо.

Пока мы несемся по внутреннему кольцу, Ева объясняет мне, что она собирается делать в кафе «Белле Авроре», известном как место встреч интеллектуалов, журналистов, издателей.

– Это будет интервью! – кричит она мне в ухо, положив подбородок на мое плечо, чтобы я мог слышать ее сквозь уличный шум. – Я должна поблагодарить за это твоего друга Колина!

– А разве не меня? – с наигранной обидой кричу я в ответ и сворачиваю на проспект ХХI Марцо. Там я пересекаю трамвайные пути и выруливаю на встречную полосу, чтобы объехать непонятную пробку.

– Это будет один журналист, знакомый Колина. Он увидел фотографии со съемок в моем магазине и пишет статью о миланских магазинах винтажа! – продолжает она, игнорируя мой вопрос.

Журналист, по-видимому, важнее. Ева называет известное приложение к крупной ежедневной газете, и я присвистываю. Ветер уносит мой свист.

– Он попросил меня дать ему интервью, чтобы посвятить основное место Wonderl… – Она не успевает закончить и визжит: – А-а-а-а! Трамвай!!!

Ее запах возвращает мне ее образ: нагая, опершаяся о край стола, дрожащая от вожделения.

Я успеваю свернуть на свою полосу перед самым носом несущегося на нас оранжевого трамвая. Но теперь за нами вплотную идет рейсовый автобус.

– Ты водишь, как сумасшедший! – кричит Ева. – Я потеряла лет пять жизни!

– Мне показалось, что это ерунда по сравнению с угрозой потерять пять минут такого важного интервью, – шучу я.

– Езда с тобой – прекрасная возможность потерять и то и другое разом!

– Это, конечно, не мое дело, но не мог бы этот журналист взять интервью у тебя в магазине? Это было бы гуманнее, чем заставлять тебя мчаться на встречу через весь город в девять вечера в среду!

– Я тоже его об этом спросила. Но он объяснил, что живет в том районе. Видимо, ему не с руки так далеко ехать!

Сказанное кажется мне малоубедительным.

– Настоящий репортер, – иронизирую я.

– Там еще будет Колин! – добавляет она.

Ну, тогда понятно, почему в девять вечера. Очко в пользу Колина, думаю я с некоторым спортивным интересом, но и не без досады, поворачивая налево, на улицу Фрателли Брондзетти. Еще две минуты, и я останавливаю мотоцикл перед двумя огромными светящимися витринами «Белле Авроре». Отгороженные питосфорами выносные столики перед кафе заполнены народом. В воздухе стоит тяжелый запах тлеющих смол, отгоняющих комаров. Впервые в этом году я чувствую этот запах, означающий, что лето на пороге, даже если пока только середина мая.

– Вот ты и на месте. И практически вовремя.

Она снимает шлем и протягивает его мне одной рукой, а другой взъерошивает примятые кудри.

– Я… в общем, спасибо, – говорит она.

– Не за что, это мой долг, – отвечаю я, пожимая плечами. – По меньшей мере раз в месяц я спасаю барышень, попадающих в трудное положение. Чтобы не терять формы.

– Для рыцаря без страха и упрека ты выглядишь не совсем обычно, – замечает она. – Я бы сказала, ты скорее смахиваешь на бандита.

Моя жизнь – изменчивая геометрия, с постоянной сменой лиц, которые то появляются, то навсегда исчезают из нее.

Я вновь убеждаюсь, как мне нравится эта ее быстрая реакция и манера пулять откровенными репликами, не заставляя меня ломать голову над тем, что она имеет в виду. Я ловлю ее руку, подношу к губам и получаю удовольствие от выражения изумления на ее лице.

– Я из тех, кто получает то, что хочет, – тихо говорю я. – И я никогда не обманываю. Ни в битве, ни в любви…

Ее запах возвращает мне ее образ: нагая, опершаяся о край стола, дрожащая от вожделения. Я рывком выпрямляюсь, подавляя в себе желание обнять и поцеловать ее прямо здесь, перед переполненным людьми заведением. Мне кажется, что через стекло я разглядел Колина, сидящего за столиком внутри кафе.

– До следующей среды, барышня в трудном положении, – прощаюсь я, прыгаю на своего боевого коня и даю газ.

Теперь передо мной проблема: чем занять оставшиеся дни недели. На часах немного за девять, и у меня нет особой охоты возвращаться ни домой, ни в мастерскую. Об утешении Лео позаботится Да Винчи. Я чувствую себя взвинченным, да и вечер слишком хорош, чтобы возвращаться в духоту четырех стен. Я мог бы заехать в «Пивную Ламбрате» и поработать там над некоторыми идеями сценария моего документального фильма. Или же в «Diana», подсобрать побольше материала по моей теме: некоторые женщины, из тех, кого я сопровождал, водили меня туда на аперитив.

Но тут же вспоминаю, что чуть дальше по этой улице находится другое кафе, славящееся своими отличными винами. Пять минут спустя я сижу за одним из столиков, выставленных на тротуар, со стаканом красного вина, как заправский поэт-классик. И изучаю публику.

Сегодня вечером здесь немного народа, по большей части все знакомы между собой и похожи на друзей по колледжу. Вероятно, пришли сюда опрокинуть по стаканчику после работы и заказывают уже по третьему негрони[19]. Секундная зависть охватывает меня, я чувствую себя брошенным псом, хотя ни разу в жизни не пожалел о том, что у меня нет ни своего офиса или предприятия, ни постоянной компании, в которой я вынужден был бы проводить целые дни. Моя жизнь – изменчивая геометрия, с постоянной сменой лиц, которые то появляются, то навсегда исчезают из нее. Даже свою сестру я не видел последние три года. И меня все это всегда устраивало. Тогда откуда это ощущение того, что ветер изменил направление?

Прошу тебя, приезжай и забери меня отсюда. Ева.

Я не успеваю ответить самому себе на этот вопрос, потому что мой мобильник тренькает, оповещая о приходе эсэмэски. Я открываю ее. Дважды перечитываю написанное, чтобы удостовериться в том, что в ней написано.

Прошу тебя, приезжай и забери меня отсюда. Ева.

Глава 18

– Ну так что, приедешь навестить меня на Сицилию? Ты ведь давно не слышал, как я пою. На сцене, а не под душем.

Мы с Аделой стоим перед домом в ожидании такси, которое отвезет ее в аэропорт. У наших ног на асфальте лежит цветная вязаная сумка, заменяющая Аделе чемодан.

– Обязательно. Только не сейчас, – отвечаю я.

– А почему бы прямо не сейчас? Почему бы тебе вообще не уехать со мной? Как мы уже однажды сделали, – подбивает она меня.

Однажды… Я смотрю на еще голый скверик, по которому нарезает круги какой-то потный бегун. Десять утра, Адела не из тех, кто любит улетать чуть свет.

– Кое-что изменилось, – говорю я.

Она долго смотрит на меня.

– Кажется, мне все труднее понимать тебя, – произносит она наконец. – Может, ты приедешь с той девушкой… с локонами? Если не ошибаюсь, ее зовут Мануэла.

– Ева, – быстро поправляю ее я.

– Ах да, Мануэла – это другая. – В ее взгляде появляется деланая строгость: – Только смотри не натвори тут никаких дел, братишка.

– Не беспокойся, все будет в порядке, – улыбаюсь я.

По крайней мере, я на это надеюсь. Хотя на самом деле вчера всю вторую половину дня Мануэла звонила мне, а я ни разу не ответил, потому что был с Евой.

И тут же вспоминаю, какой я увидел ее вчера вечером у входа в «Белле Авроре», когда она возмущенно размахивала руками перед носом оправдывающегося Колина. Не было никакого журналиста, это все он придумал, чтобы затащить ее на свидание. Но мой приятель-фотограф не учел, вопервых, характера Евы и, вовторых, то, что женщины терпеть не могут, когда их дурят. И чего тогда дергаться, если одна из них отказалась провести с тобой время, сунувшись в поставленный тобой капкан?

Мне остается лишь надеяться, что она опять не пропадет так надолго, прежде чем мы увидимся снова.

Ева была вне себя от ярости.

– Ты только представь! Он пытался убедить меня, что все его мысли о том, как бы помочь мне с магазином! Врун! Ублюдок! Ублюдок! – повторяла она чуть не плача, едва вскочила на мой мотоцикл, даже забыв надеть шлем, так спешила убраться отсюда. Я отвез ее к ней домой и, как истинный джентльмен, подождал, пока она не вошла в подъезд. Теперь Колин уж точно пошлет ко всем чертям свои мысли о помощи Евиному магазину, если у него и была хоть одна, думаю я. Ну и хорошо.

Прокручивая в памяти вчерашний вечер, я не заметил, как подъехало такси.

– Ладно, оставляю тебя один на один с твоими проблемами, – говорит Адела, в то время как таксист ставит ее сумку в багажник. – И… и с Лео.

Лео не только не предложил Аделе отвезти ее в аэропорт, но и не захотел быть свидетелем ее отъезда. Он сбежал из дома рано утром, прихватив с собой Да Винчи. Как рассказала Адела, когда она проснулась, его уже не было. А вчера вечером, когда она вернулась, он, вусмерть пьяный, спал на столе в кухне.

Так что они даже не попрощались.

– Ты была не очень-то деликатна с ним, – замечаю я.

Констатация факта, а вовсе не упрек, обращенный сестре. Это ее право решать, с кем и какие отношения иметь. Но я переживаю за Лео.

– Так было лучше, – морщится она. – Мне правда жаль, что так вышло. Я не думала… Он казался мне таким веселым, таким спокойным. Когда я поняла, в чем дело, было слишком поздно.

– Я все про тебя знаю, сестренка. – Я крепко обнимаю ее и слышу, как она вздыхает.

– Ничего не поделаешь, такая уродилась… Мы такими уродились, Луис, – бормочет она. – Мы из породы тех, кто не влюбляется.

Я порываюсь возразить, но тут же понимаю, что она, может быть, права.

С какого возраста я не воспринимаю женщин всерьез? Или, может быть, напротив, воспринимаю их слишком серьезно, как Адела – мужчин.

– За Лео я спокойна, – говорит она. – Но только потому, что знаю: ему скрасит жизнь Да Винчи.

И со смешком, больше похожим на всхлип, она прыгает в такси и стрелой уносится прочь, помахивая высунутой из открытого окошка рукой, как в фильмах пятидесятых годов. Мне остается лишь надеяться, что она опять не пропадет так надолго, прежде чем мы увидимся снова.

Я возвращаюсь в мастерскую и подхожу к одиноко лежащей на столе папке, в которой храню рисунки Евы. Я мог бы приняться за работу, венчающую мою блестящую интуицию, впереди у меня целый день. Подумать, какой материал использовать, начать ваять сперва мысленно и лишь затем в реальности. Мой взгляд падает на томик «Орфических песен», валяющийся на полу. Он так и остался лежать открытым на странице, которую я читал вчера, перед тем как она проснулась. Я поднимаю книгу.

Воспоминания о цыганках, воспоминания о давних любовях, воспоминания о звуках и свете: усталость от любви, внезапная усталость на постели в далекой таверне, еще одной полной приключений колыбели неопределенности и сожалений…

Я оглядываю мастерскую, мой большой деревянный стол. Сожаление… Нет, это не сожаление, дорогой Кампана. И не усталость. Это, скорее, память.

Ставлю книжку на полку, иду открыть окно и, застигнутый врасплох, отдаю себя во власть своих воспоминаний. Лица женщин. Череда любовных историй, длительных и кратких.

Ставлю книжку на полку, иду открыть окно и, застигнутый врасплох, отдаю себя во власть своих воспоминаний. Лица женщин. Череда любовных историй, длительных и кратких. Несчастный Лео, мой товарищ по распутству, страдающий из-за женщины. А может, все это, включая Лео, всего лишь пародия на миф о счастливых парочках. В случае с Лео надо сказать, что в его окружении распространена теория, что если к определенному возрасту ты не создал идеальную пару, то ты не стоишь и гроша. На самом деле я желаю ему, чтобы он испытал настоящую боль, ему же будет лучше. Боль выковывает мужчину.

В первый раз я страдал из-за женщины, когда мне было четыре года. Странно, правда? Дети вообще странные существа. Как только меня приводили в детский сад, первое, что я делал, – искал взглядом уборщицу. Это была юная девушка, похожая на обнаженных Модильяни, хотя, разумеется, в те годы я не рассуждал в таких категориях. Мои фантазии и мечты, связанные с ней, были постоянными и однообразными: мы с ней играем, катаясь по земле, и в конце один из нас садится на живот другому. Фрейда я тоже прочту намного позже.

Однажды утром у меня внезапно сильно разболелся живот, желудок или печенка, я не мог толком описать, что со мной. Я был бледен, лицо кривилось от боли, и было решено отвести меня в ближайшую больницу. Но никто из воспитательниц не имел права покинуть остальных детей, та что сопровождать меня отправили ее, уборщицу. Я до сих пор помню счастье от той прогулки за руку с ней. Я чувствовал себя на седьмом небе, несмотря на боль. Которая, кстати, может быть, именно по этой причине, полностью прошла к нашему приходу к врачу. Короче говоря, меня с позором прогнали.

На обратном пути она все время ныла, что я заставил ее терять время. Ее рука, сжимавшая мою, теперь была грубой, а не как раньше – мягкой, готовой прийти на помощь, а походка – дерганной от злости.

Огорченный этой переменой, я решил, что она больше не стоит моих мечтаний.

Думая сейчас об этом, я смеюсь над собой, но то трагическое чувство, что я испытал, я помню до сих пор. Это было понимание того, что женщина, как богиня, когда ей заблагорассудится, дарит любовь, сочувствие, помощь или их отбирает. А мы, смертные, стараемся, как можем, объяснить это, но у нас мало что получается.

Может, мне полегчает, если я приму душ?

Как бы то ни было, все свои детские травмы я давно забыл. Как и героинь моих долгих и кратких романов. Всех, кроме Чечилии. Но сейчас мне совсем не хочется думать о ней.

Болезненная пустота в душе, возникшая с отъездом Аделы, все увеличивается и заполняется давним прошлым, казалось бы давно забытым, и будущим, в котором я абсолютно не уверен. Мне известен всего один способ избавиться от этой жизненной боли. Я беру телефон:

– Привет, Карло, не отвлекаю?.. Да, такова жизнь… Полно работы, не продохнуть! Можем поправить. Как ты смотришь на то, чтобы собраться у меня сегодня вечером… хороший гриль… все те же, кого ты знаешь?..

Обмен короткими комплиментами. Набираю следующий номер.

Лео с мрачной физиономией появляется в семь вечера с Да Винчи, спящим в новой сумке-переноске цвета черный металлик, не то что моя холщовая торба. Мне жаль зверька, такого несчастного в этой мобильной клетке.

– Это не сумка, а внедорожник, – хмыкаю я, пока он вынимает хорька и закрывает форточку во двор, чтобы тот не сбежал. – Учти, ему еще нет восемнадцати![20]

– Не чета твоему жуткому мешку, на который даже глянуть противно, – огрызается он, и по голосу я слышу, что мой друг не совсем трезв.

Это было понимание того, что женщина, как богиня, когда ей заблагорассудится, дарит любовь, сочувствие, помощь или их отбирает.

Пошатываясь, он идет к столу, где я разложил заготовки для гриля: пакеты с мясом и зеленью, стакан, где в оливковом масле вымачивается розмарин. Стол выглядит как в телепрограмме о кухне, которую я видел по какому-то каналу.

– Чем занят? Судя по количеству провизии, ждешь компанию русских?

– Да нет, придут те, кто обычно, устроим барбекю.

– Твою мать, Луис, только не сегодня. Я так хотел побыть в одиночестве.

– Я знаю. Поэтому и решил устроить барбекю.

Лео открывает рот, чтобы возразить, но передумывает.

– Пойду приму душ, – ворчит он и исчезает в своей берлоге.

Четыре часа спустя со второй бутылкой мерло в одной руке и панино с жареным мясом – в другой он флиртует с Доротэей, невестой Паоло, грациозной, но чересчур зажатой брюнеткой, которая заведует отделом печати в небольшой фирме, записывающей пластинки и компакт-диски. По периметру нашего узкого садика, граничащего со стройкой, толпится человек двадцать наших друзей, которые едят, пьют и болтают друг с другом.

Половину пригласил я, другие приперлись сами. С нашими импровизированными вечеринками так всегда. Паоло помогает мне жарить мясо и со снисходительной улыбкой следит за Лео, который с шутливой галантностью стоит на коленях перед его девушкой и рассказывает ей что-то забавное. Оба смеются. Паоло – первый красавец в нашей компании, рост за метр восемьдесят, фигура атлета, темно-зеленые глаза. Я никогда не видел, чтобы он ревновал своих девушек. Они не давали для этого повода, по крайней мере Доротэя. Скорее наоборот, если быть откровенным.

– Лео в прекрасной форме, – улыбается Паоло.

– Еще в какой, – улыбаюсь в ответ я.

Хотя я прекрасно знаю, что для Лео сегодняшняя вечеринка аукнется утренним кошмаром, тем не менее я доволен, что отвлек его хоть на время от черной меланхолии.