Луны Юпитера (сборник) Манро Элис

– Это все не про меня! Ничего себе предсказуемость! – возмущается Джули.

На нас уже обращают внимание. Столики стоят почти вплотную.

Скорчив гримасу, Джули натягивает шляпку на уши и сминает розу о висок.

– Что-то я раскудахталась, – говорит она. – Взбалмошная стала. По-моему, это замечательно. Дурацкая шляпка, да? Нет, серьезно, помнишь, когда мы ехали за городом, ты рассказывала, как была в гостях с этим мужчиной в какой-то богатой семье? У богатой женщины? Жуткой особы? Помнишь, ты еще тогда сказала, что есть две разновидности любви, и если кто одну из них упустил, то нипочем себе в этом не признается? Так вот, я тогда подумала: неужели я упустила обе? Даже не научившись их различать?

У меня на языке вертится: «Лесли» – так зовут мужа Джули.

– Не вздумай попрекать меня Лесли, – говорит Джули. – Ты сама знаешь: это не считается. Ну, что ж теперь делать? Не считается – и все. Так вот, я тогда подумала: можно, конечно, обратить это в шутку, но до чего же охота хоть крошки попробовать!

– Дуглас – это куда больше, чем крошки, – говорю я.

– Что правда, то правда.

Когда закончилась майская конференция и у дверей летнего отеля уже стояли автобусы, готовые доставить участников в Торонто или в аэропорт, я зашла в номер к Джули и застала ее за упаковкой рюкзака.

– Я тут договорилась насчет машины до Торонто, – сказала я. – Вдруг ты не захочешь трястись в автобусе. Помнишь Дугласа, с которым я тебя вчера познакомила? Дуглас Райдер.

– Я не возражаю, – сказала Джули. – Меня уже слегка тошнит от этой публики. С ним нужно будет поддерживать разговор?

– Чисто символически. Он сам будет поддерживать разговор.

С моей помощью она взгромоздила на спину рюкзак. Видимо, у нее нет компактного чемоданчика. В дорогу она надела туристские ботинки и джинсовую куртку. В этом не было никакой рисовки. Она и в самом деле способна отмахать пешком до Торонто. Каждое лето они с мужем и с кем-нибудь из детей проходят тропой Брюса[50]. Вот дополнительные штрихи к ее портрету. Джули сама делает дома йогурт, сама печет цельнозерновой хлеб и смешивает мюсли. Кто-то может решить, что я задергалась, когда пришло время знакомить ее с Дугласом, который всегда придумывает эпатажные подначки для таких безупречных личностей. Я сама слышала, как он втолковывал людям, что йогурт вызывает рак, что курение благотворно влияет на сердце, а от китов один вред. Эти заявления он делает с легкостью и апломбом, приукрашивая их возмутительной мишурой ложной статистики и вымышленных подробностей. Жертвы его провокаций впадают в ярость, замешательство или глубокую обиду – иногда разом. Даже не помню, подумала я или нет, как на него отреагирует Джули, но если подумала, то, наверное, решила, что ей такие комариные укусы нипочем. Джули не так проста. Она умело пускает в ход свои военные хитрости, свои силы и даже сомнения. Не каждый пробьется через такую линию обороны.

Мы с ней дружим с незапамятных времен. В Торонто она работает в детской библиотеке. Джули помогла мне получить мою нынешнюю работу (точнее, поделилась информацией). У нас в долине Оттавы было вакантное место водителя передвижной книжной лавки. С мужем я давно в разводе; вполне естественно, что Джули захотела именно со мной обсудить одну проблему, которую, по ее словам, можно доверить не каждому. Даже не проблему, а вопрос. И вопрос этот заключается в следующем: не попробовать ли ей пожить отдельно? Джули так характеризует своего мужа Лесли: бесчувственный, поверхностный, упрямый, скупой на эмоции, верный, честный, благородный, уязвимый. По ее словам, она никогда не испытывала к нему влечения. По ее словам, она боится, что тоска по мужу окажется невыносимой – ну, или одиночество окажется невыносимым. По ее словам, она ничуть не заблуждается насчет своей привлекательности для других мужчин. Но порой сознает, что ее чувственность, ее жизнь (и что-то там еще) проходит впустую.

Я слушаю, а сама думаю, что это смахивает на типичные женские сетования; более того, в замужестве у меня были почти такие же претензии. Насколько это продумано, насколько глубоко прочувствовано? До каких пределов можно считать, что эти задумки способствуют семейному равновесию и удерживают брак на плаву? Я ее спрашивала: случалось ли ей когда-нибудь полюбить – полюбить другого? Она говорит: да, как-то раз познакомилась с парнем на пляже, но это было пустое, развеялось как дым. А уже в зрелом возрасте ей признался в любви один мужчина, но это тоже оказалось пустое, ничего у них не вышло. Я объясняю, что одинокая жизнь, безусловно, имеет свои темные стороны, советую еще раз взвесить все «за» и «против». Наверное, я смелее Джули, потому что пошла на риск. Причем не единожды.

Мы с Джули и Дугласом Райдером обедали в ресторане, занимающем старое, побеленное деревянное строение на берегу небольшого озерца. Озерцо входит в целую систему озер; у берега даже сохранился причал, где швартовались озерные суда, пока в этих местах не проложили шоссе; пароходы доставляли сюда отдыхающих, а также продовольствие. По обеим сторонам деревянного строения к воде спускались деревья. Преимущественно березы и тополя. На деревьях едва проклюнулись листочки, хотя уже стоял май. Ветви окутала зеленоватая дымка, словно это был цвет воздуха. Под деревьями обильно цвели подснежники. День был облачный, но солнце отчаянно пыталось пробиться сквозь тучи. Озерная вода сверкала холодным блеском.

Мы расположились на длинной застекленной веранде, где стояли старые разномастные, ярко раскрашенные кухонные стулья. Кроме нас, в ресторане никого не было. К обеду мы слегка припозднились. Пришлось довольствоваться жареной курицей.

– Настоящая воскресная трапеза, – заметила я. – Воскресная трапеза после возвращения из церкви.

– Чудное местечко, – сказала Джули. А потом спросила, знал ли раньше Дуглас о его существовании.

Дуглас ответил, что поневоле выучил все адреса: он проводит массу времени в разъездах по всей провинции. Его задача – сохранять, выкупать все местные архивные материалы, включая старые дневники, письма, реестры, которые без его вмешательства были бы просто уничтожены или вывезены за пределы провинции, а то и страны. Он полагается на разнообразные зацепки и наводки, а найдя подлинное сокровище, не всегда может сразу его заполучить. То и дело приходится уламывать нелюдимых, подозрительных или алчных владельцев, а то и обводить вокруг пальца частных перекупщиков.

– Прямо пират, – обернулась я к Джули.

Он как раз завел разговор о частных перекупщиках – своих конкурентах. Порой они, раздобыв ценные материалы, нагло пытались втридорога продать их Дугласу. Или же планировали, как сплавить их за рубеж – тому, кто больше даст. Дуглас поклялся всеми силами этому препятствовать.

Дуглас высок ростом, и за счет этого многие считают его подтянутым, не замечая свисающего на ремень брюшка: оно, наверное, воспринимается окружающими как недавнее, ненужное и, скорее всего, временное приобретение. Седые волосы коротко подстрижены, – вероятно, это внушает доверие престарелым косным владельцам дневников. На мой взгляд, это мужчина-мальчик. Не хочу сказать, что у него открытое лицо, юношеский румянец и застенчивый нрав. Я сейчас о другом: такой тип молодцеватой беспощадной лихости можно увидеть на фотографиях солдат Второй мировой войны. Дуглас был одним из них: он сохранился, но не перезрел. О, скромная удовлетворенность их лиц, хранящая столько тайн! Такие парни отдаются любви мгновенно, безоглядно, незримо, ошеломительно – и точно так же исцеляются. Я наблюдала за Дугласом, когда он рассказывал Джули о букинистах, специализирующихся на старинных книгах и газетах: вопреки расхожему мнению, эти люди не замшелые, мрачные типы, не мистические старые сороки, а дерзкие авантюристы с чутьем картежников и плутов. Точно так же обстоит дело и в любой другой сфере, где пахнет деньгами, интригами, ложью, хитростью и шантажом.

– Любая профессия, связанная с книгами, создает у людей определенные стереотипы, – сказала на это Джули. – Взять хотя бы библиотекарей. Вспомните, сколько раз вам доводилось слышать: «Такая-то – не типичная библиотекарша». Разве у вас не возникает желания сказать нечто подобное о себе?

Потягивая вино, Джули оживилась. Думаю, этому способствовало еще и то, что на конференции она была в центре внимания. Легкая на услугу, она обладает прекрасными организаторскими способностями. Ей ничего не стоит выступить на пленарном заседании, не мучаясь ни сухостью во рту, ни дрожью в коленках. Она поднаторела в процедурных вопросах. Сама признается, что любит заседания, рабочие группы, информационные бюллетени. В свое время состояла и в родительских комитетах, и в Новой демократической партии Канады, и в унитарной церкви, и в ассоциациях арендаторов, и в книжных клубах; ее жизнь неразрывно связана с различными организациями. Возможно, это своего рода наркомания, говорит она, но если на каком-нибудь съезде оглянуться вокруг, то непременно заметишь, что съезды приносят пользу. Их участники начинают понимать, что все не так уж безнадежно.

Вспомните нынешнюю конференцию, призывает Джули: ну, кто, кто из участников оказался типичным библиотекарем? Где вы их видели? Она еще добавила: на самом деле складывается впечатление, что кто-то уже энергично взялся разрушать эти стереотипы.

– Но здесь требуется целенаправленная кампания по разрушению стереотипов, а ее пока нет, – сказала Джули. – Профессию библиотекаря зачастую выбирают от безысходности.

Это не значит, продолжила она, что все представители данной профессии забиты и скучны. Вовсе нет. Среди них встречаются чрезвычайно своеобразные, яркие индивидуальности.

– Старые чудики, – вставил Дуглас.

– Но эти стереотипы пустили очень глубокие корни, – гнула свою линию Джули. – Например, сегодня утром директор конференц-центра приходил к председателю оргкомитета и спрашивал, нужны ли ей списки лиц, которые не ночевали в своих номерах. Представляете, кое-кто считает, что нас интересуют подобные сведения!

– А разве нет? – спросила я.

– Не на официальном же уровне. Откуда только берется эта информация?

– Тайное наблюдение, – сказал Дуглас. – ДБОМ не дремлет. Добровольные Блюстители Общественной Морали. Я тоже вступил в их ряды. Мы вроде ответственных за противопожарную безопасность.

Джули не отреагировала. Вместо этого она мрачно сказала:

– Речь разве что о молодежи.

– Завидуют сексуальной революции, – покачал головой Дуглас. – Вообще-то, мне казалось, что с ней покончено. Покончено? – Он перевел взгляд на меня.

– Как я понимаю, да, – ответила я.

– Ну, знаете, это нечестно, – сказала Джули. – Для меня она и не начиналась. Нет, в самом деле. Я жалею, что не родилась в более раннем поколении. То есть в более позднем. И не скрываю этого.

Порой она настраивает себя на какую-то гнетущую откровенность. Сейчас в ее манере прорезалась капризная кокетливость, совсем детская, но без игривости. В тот миг даже показавшаяся уместной. Я забеспокоилась. Мы приканчивали вторую бутылку вина, и Джули выпила больше всех.

– Ладно, – продолжила Джули. – Я знаю, это смехотворно. Мне дважды подворачивался удобный случай, и обе истории закончились комично. Вернее, очень странно. Значит, не судьба. Да. Не предначертано свыше.

– Ой, Джули, – не выдержала я.

– Ты еще не знаешь подробностей, – сказала она.

С моей точки зрения, она явно перебрала, и мне оставалось только свести ее признания к легкой болтовне, а потому я сказала:

– Ну почему же, знаю. Ты познакомилась со студентом-психологом, когда выбрасывала в море торт.

К моей радости, Дуглас посмеялся.

– Правда? – оживился он. – Ты всегда выбрасываешь торты в море? Или этот совсем протух?

– Он был изумительный, – ответила Джули нарочитым, притворно-шутливым тоном. – Вкуснейший, изысканный. Гато «Сент-Оноре». Страшное дело. Взбитые сливки, заварной крем и крем-карамель. Нет. Я выбросила его в море по совершенно другой причине – я тебе уже рассказывала, – повернулась она ко мне. – Дело в том, что у меня в то время возникла тайная проблема. Проблема, связанная с едой. Я тогда только-только вышла замуж; мы поселились в Ванкувере, неподалеку от Китсилано-Бич. Я обжиралась сверх всякой меры, а потом устраивала себе промывание желудка. Пекла заварные булочки с кремом и могла съесть целый противень, или же делала пирожные «картошка» – и тоже съедала за один присест, а потом глотала либо размешанную в воде горчицу, чтобы вызвать рвоту, либо гигантские дозы английской соли, чтобы опорожнить желудок. Кошмар. Все время чувствовала себя виноватой. А удержаться не могла. Наверное, это было как-то связано с сексом. Сейчас доказано, что такая связь есть, правда? Так вот, испекла я – будто бы для Лесли – тот злополучный торт, но, когда вынула из духовки, поняла, что ни с кем делиться не собираюсь и неминуемо съем его в одиночку, пошла и выбросила свое творение в мусорное ведро, но умом понимала, с меня станется его вытащить. Вот жуть! В конце концов переложила я это месиво в плотный бумажный пакет, отправилась на скалистый берег и швырнула торт в море. Но… меня застукал некий юноша. Он так на меня посмотрел, что я прочла все его мысли. Что первое приходит в голову, когда видишь, как девушка швыряет бумажный пакет в море? Пришлось объяснить, что в пакете был торт. Я сказала, что дала маху с рецептом и хотела скрыть свой позор. Мы разговорились, и через пятнадцать минут я помимо своей воли открыла ему правду. Оказалось, что парень учился на психологическом в Университете Британской Колумбии, но бросил учебу по причине засилья бихевиористов. А я ни сном ни духом… ни сном ни духом: кто такие бихевиористы?

Джули успокоилась; ее лицо приняло мечтательное выражение.

– Так вот. Он стал моим бойфрендом. Месяца на полтора. Заставлял меня читать Юнга. У этого парнишки были жесткие курчавые волосы мышастого цвета. Мы с ним прятались за скалами и целовались до одури. А дело было в феврале или в марте, холодина. Он мог встречаться со мной только раз в неделю, причем в один и тот же день. В таких условиях далеко не уедешь. И чем все кончилось… дело кончилось тем, что я узнала: этот парень прибегал на свидания из психушки. Раз в неделю его выпускали проветриться. Не помню, я сначала это узнала, а потом заметила, что у него шея исполосована шрамами, или наоборот. Я уже говорила, что он носил бороду? Бороды в то время были большой редкостью. Лесли от них просто передергивало. А сейчас сам отрастил бороду. Он пытался перерезать себе горло. Да не Лесли!

– Ой, Джули, – повторила я, хотя слышала эту историю не раз.

Разговоры о самоубийстве – это все равно что рана в животе, из которой кишки лезут; хочется срочно запихнуть их назад и быстро заткнуть рану марлевыми тампонами.

– Он не был буйным. Наоборот, шел на поправку. Я уверена, его вылечили. Просто он был чрезвычайно впечатлительным и дошел до критической точки. Но я страшно перепугалась. Почувствовала, что и сама близка к помешательству. Обжорство, рвота и все такое. В какой-то момент он признался, что ему всего семнадцать лет. Значит, он меня обманывал. Это стало последней каплей. Угораздило же меня связаться с мальчишкой на три года моложе! Позорище. Я наговорила ему с три короба, что, мол, очень хорошо его понимаю, что возраст ни на что не влияет, что на следующей неделе встречаемся, как обычно, а сама помчалась домой и заявила Лесли, что не в силах больше ютиться в полуподвальной норе и требую срочного переезда. Пустила слезу. А через неделю нашла нам квартирку на Саут-Шор. С тех пор ноги моей не было на Китс-Бич. Потом, когда мы с детьми стали ездить на пляж, я всегда выбирала Спэниш-Бэнкс или Эмблсайд. Не знаю, что с ним сталось.

– Наверное, живет себе припеваючи, – сказала я. – Наверное, стал великим юнгианцем.

– Или великим бихевиористом, – вставил Дуглас. – Или спортивным комментатором. А по тебе и не скажешь, что ты увлекаешься заварными булочками.

– Я себя переборола. Если не ошибаюсь, во время беременности. Странная штука – жизнь.

Дуглас торжественно разлил остатки вина.

– Ты сказала, что удобный случай подворачивался тебе дважды, – обратился он к Джули. – Неужели оставишь нас в неведении?

Отлично, подумала я, он не заскучал, не отвлекся, она ему понравилась. Пока она рассказывала свою историю, я за ним наблюдала, а сама думала. Ну почему, когда знакомишь мужчину с подругой, каждый раз начинаешь дергаться: не заскучает ли он, не начнет ли блуждать мыслями?

– Вторая история – вообще невероятная, – сказала Джули. – По крайней мере, мне самой многое в ней неясно. О таких глупостях лучше помалкивать, но, поскольку я сейчас пошла вразнос, могу и поделиться. Так вот. Я сама до сих пор в растерянности. В полном недоумении. Эта история, как и первая, произошла в Ванкувере, но много позже. Я начала посещать группу психологической поддержки. По сути, это была коллективная психотерапия для простых, занятых, несчастливых, запутавшихся людей. В то время такие штуки набирали популярность, тем более на западном побережье. Только и разговоров было о том, что пора сбросить маски, стать друг другу ближе… можно сколько угодно смеяться, но я считаю, что это принесло больше пользы, чем вреда. А группы такие были еще в новинку. Вы, наверное, думаете, что я оправдываюсь. Это все равно что сказать: пятнадцать лет назад я занималась макраме, когда еще оно не вошло в моду.

– Я даже не знаю, что такое макраме, – сказал Дуглас.

– Сильное заявление, – сказала я.

– Руководителем нескольких групп был молодой человек по имени Стэнли, из Калифорнии. Впрочем, не знаю, считал ли он сам себя руководителем. Этакий тихоня. Однако денежки получал. Мы сами ему платили. Он окончил психологический факультет. У него были чудесные темные локоны и, конечно, борода, но к тому времени бороды уже не считались чем-то из ряда вот выходящим. Он просто встревал в разговоры, неуклюже, без затей. Например, мог сказать: «Может, вам покажется, что это бред, но все же рискну спросить…» Он строил занятия так, чтобы каждый участник группы чувствовал себя умней его. Стэнли отличала необыкновенная искренность. Он говорил: «Ты даже… не догадываешься… насколько ты обаятелен». Нет. У меня получается как-то фальшиво. У него выходило более тонко. Короче, вскоре после начала занятий получила я от него письмо. От этого Стэнли. Вначале он расхваливал мои умственные, физические и духовные качества, а под конец признался в любви. Я повела себя по-взрослому. Написала ответ, указала, что он меня совершенно не знает. Он пишет: о, не сомневайся, знаю. На другой день позвонил по телефону, извинился за назойливость. Сказал, что ничего не может с собой поделать. Пригласил посидеть за чашечкой кофе. Все совершенно невинно. Ну, выпили мы с ним пару раз по чашке кофе. Я занимала его оживленной беседой, а он время от времени вклинивался, чтобы сказать, какие у меня изумительные брови. Говорил, что пытается представить, какие у меня соски. Брови у меня самые заурядные. Я перестала ходить с ним пить кофе – так он начал шпионить за моим домом из своего старого рыдвана. Честное слово. Иду я в супермаркет за покупками – а он тут как тут: заглядывает ко мне в тележку и скорбно изучает молочные продукты. Порой от него приходило по три письма в день: сплошные восхваления моих достоинств, и как я для него много значу, и признания собственной робости, и нежелание строить из себя гуру, и как я ему подхожу, потому что я такая сдержанная и мудрая. Ересь полная. А я понимала, что все это курам на смех, но в каком-то смысле пристрастилась к его письмам. Уже знала, в котором часу приходит почтальон. Решила, что еще вполне могу отрастить волосы… А примерно через полгода мне позвонила женщина из нашей группы. И сказала, что разразился страшный скандал. Девушка из другой группы призналась мужу, что спит со Стэнли. Муж пришел в бешенство, его групповой секс никак не устраивал, история получила огласку – и тут женщины одна за другой стали делать точно такие же признания: все они сожительствовали со Стэнли, и никому даже не пришло в голову их стыдить – они как бы пали жертвами черной магии. Оказалось, действовал он весьма методично: выбирал по одной женщине из каждой группы, но из нашей группы у него уже была любовница, так что меня он, по-видимому, просто держал на крючке. Выбирал он всегда только замужних – чтобы не докучали. Их у него было девять. Честное слово. Девять любовниц.

– Трудяга, – сказал Дуглас.

– Все мужчины отреагировали так же, – сказала Джули. – Они только посмеивались. За исключением обманутых мужей. В доме у одной из женщин устроили официальное собрание, пригласили всех, кто занимался в его группах. У нее была прелестная кухня с круглой колодой для рубки мяса посредине; помню, я еще подумала: интересно, они делают это на колоде? Люди собрались приличные, никто не возмущался супружеской неверностью, так что нам лишь оставалось записать в протокол, что такое злоупотребление доверием подопечных недопустимо. На самом деле некоторые женщины, как я поняла, возмущались как раз тем, что их обошли. Ну, я возьми да и скажи это вслух – ради шутки. Я никому не рассказывала, как он подбивал ко мне клинья. Если в таком же положении оказались другие, они тоже помалкивали. Избранные счастливицы плакали. Потом стали друг дружку утешать и делиться впечатлениями. Ну и спектакль, если вдуматься! А я недоумевала. Что-то здесь не сходилось. Вспоминала жену Стэнли. Нервозную красотку с восхитительными ногами от шеи. До этого я пару раз с ней сталкивалась и каждый раз про себя говорила: «Знала бы ты, что говорит мне твой муженек». И другие женщины при встрече с ней думали: «Знала бы ты…» – и далее по тексту. Возможно, она про них знала, про всех нас, возможно, она себе говорила: «Знали бы вы, сколько у него таких». Можно же такое предположить, правда? Как-то раз я ему сказала: «Послушай, это просто фарс», а он: «Не смей так говорить, не смей мне такое говорить!» Чуть не рыдал. Ну, что вы на это скажете? Вот такая энергетика. Я имею в виду даже не физическую составляющую. В каком-то смысле она была наименее существенна.

– Но мужья-то его наказали? – спросил Дуглас.

– К нему направилась делегация. А он и не отпирался. Сказал, что действовал бескорыстно, из лучших побуждений, а им просто застилают глаза ревность и собственнические инстинкты. Но из города ему все же пришлось уехать. Его группы распались, он с женой и малыми детьми сел в свой рыдван и смылся. Но от него стали приходить счета. Все участники коллективной терапии получили счета. Его любовницы – наравне со всеми. И я, конечно, тоже. Писем больше не было, только этот счет. Я заплатила. По моим сведениям, заплатили почти все. У него, что ни говори, жена, дети… Вот, собственно, и все. Ко мне тянет ненормальных. Оно и к лучшему, поскольку я замужем и чиста душой, невзирая на то, что я вам тут наболтала. Давайте закажем кофе.

Мы ехали проселочными дорогами, по песчаной скудной местности, к югу от озера Симко, где на дюнах колышутся травы. Нам не попалось ни одного встречного автомобиля. У придорожной карты мы остановились, чтобы сориентироваться, а потом Дуглас свернул в какую-то деревню, где он в свое время едва не заполучил ценный дневник. Показал нам тот самый дом. Одна из престарелых обитательниц в конце концов этот дневник сожгла (если не соврала) и объяснила это тем, что в нем содержались скандальные пассажи.

– Они страшатся огласки, – сказал Дуглас. – Вплоть до третьего или четвертого колена.

– А я совсем не такая, – сказала Джули. – Перед всеми готова обнажить свои нелепые полуроманы.

– «Пускай прорехи на заду, – пропел Дуглас, – а ноги словно лед…»[51]

– Мне тоже есть что обнажить, – сказала я, – только вряд ли это кого-нибудь заинтересует.

– Может, попробуем? – предложил Дуглас.

– Вообще говоря, это действительно интересно, – сказала я. – Когда мы сидели в ресторане, я вспоминала, как ездила в гости с человеком, в которого была влюблена. Еще до твоего переезда в Торонто, Джули. Мы собрались к его друзьям, которые жили в горах на реке Оттава, со стороны Квебека. Такого дома, как у них, я в жизни не видела. Он весь состоял из стеклянных кубов, соединенных пандусами и террасами. Хозяев дома звали Кит и Кэролайн. Это была супружеская пара, с детьми, но, когда мы приехали, детей там не оказалось. Человек, с которым я приехала, был не женат, причем уже давно. По дороге я спросила его, что за люди Кит и Кэролайн, и он сказал: «Богатые». Я ему говорю: это, мол не вполне исчерпывающее описание. Тогда он объяснил, что деньги достались Кэролайн от ее папы, который владел пивоваренным заводом. И даже уточнил, каким именно. Мой спутник совершенно особым образом произносил «достались от папы» – у меня даже сложилось впечатление, что деньги эти, в его представлении, были сродни длинным ресницам или хорошей фигуре. Большое наследство делает женщину неотразимой. Оно не идет ни в какое сравнение с деньгами, заработанными своим горбом, – те представляют собой не более чем презренный металл. Но потом я услышала, что хозяйка дома – страшно дерганая, настоящая стерва, а бедняга Кит – честный, бесхитростный малый, занимающий какой-то правительственный пост. Мой друг сказал – ПЗМ. Но я не поняла, что это значит.

– Помощник заместителя министра, – подсказала Джули.

– Это каждый дурак знает, – сказал Дуглас.

– Вот спасибо, – обиделась Джули.

Я сидела в середине. Во время своего рассказа я обращалась в основном к Джули.

– Мой друг сказал, что их круг общения составляют в основном люди небогатые, в чем-то эксцентричные, не занимающие высоких постов, независимые, творческие натуры, а то и голодные художники, которых Кэролайн буквально держит когтями, чтобы терзать, демонстрировать знакомым и осыпать благами.

– Похоже, твой друг был не слишком расположен к хозяевам дома, – заметила Джули.

– Не думаю, что он мыслил такими категориями. Расположен, не расположен. Я представляла их физически устрашающими, особенно ее, но оказалось, это вполне милые люди. Кит всячески проявлял заботу и гостеприимство. У него были маленькие веснушчатые руки. А почему мне врезались в память его руки: он нам все время что-то протягивал – то коктейли, то закуски, то подушки под спину. Кэролайн была призрачным созданием. Длинные безжизненные волосы, высокий бледный лоб, серое ситцевое платье с капюшоном. Ни намека на макияж. Рядом с ней я чувствовала себя неуклюжей и вульгарной. Она стояла потупившись, спрятав руки в рукава платья, а мужчины обсуждали дом, построенный совсем недавно. Потом она своим призрачным голосом сообщила, что больше всего ей нравится здесь зимой, когда на улице снег, а в комнатах – белые ковры и белая мебель. Кит, судя по всему, ее стеснялся и повторял, что дом не оставляет впечатления глубины и смахивает на корт для сквоша. Я ей посочувствовала: мне казалось, она должна вот-вот как-нибудь опозориться. У нее был такой вид, будто она молит тебя о поддержке, но поддакивать ей было бы каким-то лицемерием. Вот такая женщина. Она распространяла вокруг себя жуткую напряженность. Каждая тема обрастала преувеличенной эмоциональностью и фальшью. Мой друг обращался с ней весьма бесцеремонно, и я подумала, что это нехорошо. Я сказала себе: если даже она притворяется, это показывает, что она стремится испытывать какие-то чувства, и порядочный человек должен ей помочь, правда? Другое дело, что она сама не понимала, как ей можно помочь. Мы сидели на террасе и пили коктейли. И тут появился друг дома по имени Мартин. Ему было слегка за двадцать. Может, чуть больше. Держался он довольно заносчиво. Кэролайн робко попросила его сходить за пледами – на террасе холодало, а когда он вышел, сообщила нам, что он – драматург. Причем не просто драматург, а блистательный, просто блистательный, но у него слишком европеизированная стилистика, скупая и строгая. Слишком скупая и строгая. А потом и говорит: посмотрите, в каком состоянии сейчас театр, в каком состоянии литература – это же позор нации. Триумф посредственностей. Мне подумалось: наверное, она не в курсе, что я тоже причастна к этому позору. Я тогда работала заместителем главного редактора небольшого журнала – может быть, вы слышали: «Тысяча островов» – и уже опубликовала пару стихотворений. И что вы думаете: она тут же спрашивает, не могу ли я через свой журнал свести Мартина с нужными людьми. То есть вначале смешала с грязью, а потом стала просить об услуге, все тем же страдальческим нежным голоском. Тут и я начала склоняться к мысли, что она порядочная стерва. Вернулся Мартин, принес пледы, и она разыграла сильнейший озноб, просто балетную сцену, а потом стала рассыпаться в таких благодарностях, что едва не прослезилась. Он молча набросил на нее плед, и по этому движению я поняла, что они – любовники. Мой друг говорил, что Кэролайн время от времени заводит себе любовников. Если честно, он назвал ее сексуальной маньячкой. Я полюбопытствовала, дошла ли очередь до него, и он ответил: а как же, давным-давно. Меня так и подмывало спросить, не мешала ли им в постели его неприязнь к этой дамочке, но я понимала, что это глупый вопрос. А потом Мартин предложил мне пройтись. Мы спустились к реке по длинной-длинной лестнице, сели на скамейку – и он начал исходить желчью. Сыпал всякими гадостями в адрес театральных деятелей Монреаля, которых якобы знал лично. Говорил, что Кэролайн раньше страдала ожирением, а когда сбросила вес, ей пришлось делать подтяжку за подтяжкой, потому что кожа на животе обвисла. От него пахло затхлостью – он курил такие маленькие сигары. Мне опять стало жаль Кэролайн. Подумать только, с чем тебе приходится мириться, думала я, ради твоих же собственных фантазий. Ты должна быть готова к такому финалу, выбирая себе в любовники литературного гения. Если ты притворщица, на тебя найдется притворщик покруче. Так я рассуждала сама с собой. Ну вот. Сели мы ужинать. Вино лилось рекой, потом подали бренди, Кит все так же суетился, но всем было неловко. Мартин по-прежнему откровенно источал яд, пытаясь растоптать каждого собеседника, а Кэролайн, тоже исходившая ядом, изображала утонченную духовность: она подхватывала любую тему и так ее переиначивала, что непременно выставляла кого-нибудь непроходимым идиотом. Под конец Мартин с моим другом сцепились в каком-то гнусном споре, совершенно гнусном и недостойном, а Кэролайн знай ворковала и стонала. Мой друг встал из-за стола и объявил, что идет спать, Мартин надулся, как сыч, а Кэролайн вдруг принялась ластиться к мужу, пить с ним бренди, а на Мартина – ноль внимания. Я поднялась к себе в комнату. Мой друг был уже там и лежал в постели, хотя нам отвели разные спальни – Кэролайн, несмотря ни на что, соблюдала внешние приличия. Он остался со мной на всю ночь. Его душила ярость. До, во время и после нашей близости он поносил Мартина: что за мерзкий слизняк, а я поддакивала. Но он – их крест, заметила я. Да ради бога, сказал он, если им нравится этот дерьмовый фигляр. Потом мой друг провалился в сон, а следом заснула и я, но среди ночи проснулась: на меня снизошло озарение. Так бывает. Легла я поудобнее, прислушалась к дыханию друга и сказала себе: а ведь он влюблен в Кэролайн. Мне все стало ясно. Все стало ясно. Я начала гнать от себя эту мысль – даже не столько потому, что она меня коробила, сколько потому, что мне стало неловко за свою догадку. Но коль скоро тебе в голову пришла такая штука, остановиться уже невозможно. Для меня все стало на свои места. Взять хотя бы Мартина. Его приезд был подстроен с особым умыслом. Она решила стравить двух любовников, прежнего и нынешнего, чтобы самой взбодриться. Низменный прием, но это не значило, что он не сработает. В ней и в самой сквозило нечто низменное. Вся эта поэтичность, чувствительность была лишь низменной маской. Теперь у меня язык не поворачивался назвать Кэролайн талантливой притворщицей, но это уже не играло роли. Важно было другое: ей не терпелось добиться своего. Посеять смуту. Чтобы стать роковой женщиной, не требуется ни особой соблазнительности, ни чувственности, ни убийственной красоты; достаточно одного желания посеять смуту. И я подумала: а чему, собственно, удивляться? Разве мы мало знаем таких историй? Разве нам не твердят со всех сторон, что любовь не подчиняется рассудку, не отвечает нашим интересам, не объясняется разумными предпочтениями?

– И где же, интересно, тебе об этом твердят? – спросил Дуглас.

– Это общая истина. Существует разумная любовь, которая основывается на разумном выборе. Если нашел такую любовь, значит пора вступать в брак. А есть любовь другого рода – не зависящая от разума, сходная с одержимостью. И такая любовь – именно такая любовь – ценится превыше всего. Никто не хочет, чтобы такая любовь обошла его стороной.

– Это общая истина, – сказал Дуглас.

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. И знаешь, что я права. Все шаблонные истины правдивы.

– Шаблонные, – повторил он. – Нечасто приходится слышать такое слово.

– Какая грустная история, – огорчилась Джули.

– Твоя тоже, – сказала я.

– Моя скорее смехотворная. А ты, кстати, не спросила: он действительно был в нее влюблен?

– Что толку спрашивать, – ответила я. – Он привез меня лишь для того, чтобы утереть ей нос. Похвалиться, что сделал разумный выбор. Нашел приятную женщину. Этого я вынести не смогла. Такое унижение. Меня захлестнула обида и подавленность. Я сказала ему, что он на самом-то деле меня не любит. Этого было достаточно. Он не терпел, когда за него говорили другие.

Мы сделали остановку возле сельского кладбища рядом с трассой.

– Надо успокоить душу после всех этих драматических историй и в преддверии воскресного потока транспорта, – сказал Дуглас.

Мы прошлись среди могил, читая вслух имена и даты на самых старых надгробьях. Я увидела стихотворение и тоже прочла его вслух.

  • Недуг сломил ее не вдруг,
  • И лекарь не помог.
  • Ей дал покой Своей рукой
  • Лишь Всемогущий Бог.

– «Лекарь», – повторила я. – Какое трогательное слово.

И тут меня будто накрыло тенью очищения. Я услышала дурацкий звук своего голоса среди истины погребенных здесь судеб. Судеб спрессованных, как кипы гниющей материи, как покровы темной листвы. Эти древние страдания и лишения. Сколь же нелепо, беззастенчиво, предосудительно выглядели мы на их фоне – трое немолодых людей, все еще озабоченных вопросами любви – или секса.

Кладбищенская церковь стояла незапертой. Джули отметила, что это знак доверия: даже англиканские церкви, которым положено держать двери открытыми круглые сутки, теперь запирались на ночь во избежание вандализма. Она удивилась, что местная епархия на этом не настаивает.

– Откуда ты слова такие знаешь – «епархия»? – удивился Дуглас.

– Мой отец был приходским священником. Разве по мне не видно?

В церкви было холоднее, чем снаружи. Джули прошла вперед, изучая почетный список и мемориальные доски на стенах. Я остановилась за скамьями и стала разглядывать приступки, куда можно опуститься на колени для молитвы. На каждой лежал вышитый коврик со своим особым изображением. Дуглас не стал обнимать меня за плечи, но положил руку мне на лопатку. Надумай Джули обернуться, она бы ничего не заметила. Его ладонь скользнула вниз и, слегка надавив мне на ребра, остановилась на талии, но Дуглас тут же зашагал дальше по боковому проходу, вознамерившись объяснить что-то Джули. Она пыталась разобрать латинское изречение на витраже.

На одной приступке лежал коврик с крестом святого Георгия, на другой – с крестом святого Андрея.

Я не ждала никаких заявлений ни во время своего рассказа, ни после. Не думала, что он подтвердит или опровергнет мое мнение. Сейчас я слышала, как он переводит, а Джули смеется, но не могла сосредоточиться. Мне казалось, будто меня опередили, загнали в тупик какими-то относящимися ко мне истинами или по меньшей мере фактами, против которых я бессильна. Нажатие ладони, не сулящее никакого продолжения, могло бы меня вразумить и успокоить. Недосказанное могло бы стать вечным. Я могла бы только гадать (оставаясь при этом в неведении), что для него важно, а что нет.

На синем фоне соседнего коврика была вышита голубка, несущая оливковую ветвь; на следующем коврике – светильник с прямыми линиями золотошвейных лучей; дальше – белая лилия. Нет… подснежник. Сделав такое открытие, я позвала Джули и Дугласа, чтобы они тоже полюбовались. Моему сердцу был мил этот домашний символ, соседствующий с более древними и сложными. С этой минуты я как-то воспряла духом. По сути, это произошло с каждым из нас троих – мы утолили жажду из тайного источника надежды. Когда Дуглас остановился у бензоколонки, мы с Джули пришли в восторг от толстой пачки его кредиток и заявили, что не желаем возвращаться в Торонто. Помечтали, как сбежим в Новую Шотландию и будем проматывать его капиталы. А исчерпав кредитный лимит, заляжем на дно, сменим имена и найдем себе какую-нибудь непритязательную работенку. Мы с Джули устроимся барменшами. Дуглас научится расставлять ловушки на омаров. И будем себе жить счастливо.

Гости

Милдред зашла в кухню посмотреть на часы: еще только без пяти два. Она-то надеялась, что хотя бы полтретьего. У нее за спиной, войдя через черный ход, из чулана появился Уилфред, который спросил:

– Тебе ж вроде как положено с ними сидеть, за компанию, а?

Во дворе, расположившись под навесом для автомобиля, ее невестка Грейс (жена мужниного брата, Альберта) с сестрой Верой вязали кружевные скатерти. Сам Альберт устроился за домом, возле огородика, где Уилфред выращивал бобы, помидоры и огурцы. Каждые полчаса Уилфред ходил проверять, не готовы ли помидоры. Он снимал их бурыми, чтобы не напала какая-нибудь зараза, и раскладывал дозревать на кухонном подоконнике.

– Уж насиделась. – Милдред набрала стакан воды, выпила залпом, а потом добавила: – Покататься их отвезти, что ли.

– Дело хорошее.

– Как там Альберт?

Накануне, после приезда, Альберт весь день лежал пластом.

– Да кто его разберет.

– Ну, было б ему плохо – признался бы.

– Альберт, – возразил Уилфред, – нипочем бы не признался.

С братом они не виделись три с лишним десятка лет.

Уилфред и Милдред оба на пенсии. Домишко у них габаритами скромен, чего не скажешь о них самих, но в тесноте, да не в обиде. Кухня чуть шире коридора, ванная, считай, как у всех, две спальни, в каждой двуспальная кровать да трюмо, а что еще надо? В гостиной перед большим телевизором диван метра на полтора, все путем, стол журнальный, что твой гроб. Терраска застекленная имеется.

Милдред по случаю приезда родни вынесла на террасу обеденный стол. Сами-то они с Уилфредом ели за кухонным столиком, у окна. Когда один по хозяйству хлопочет, другой уже с места не встает. Пятерым туда не втиснуться, хоть гости и тощие, кожа да кости.

По счастью, на террасе кушетка есть – ее Вера заняла, седьмая вода на киселе. Не ждали ее Милдред с Уилфредом. Уилфред все переговоры по телефону вел (дескать, у него в семье отродясь писем не писали); он ни словом не обмолвился ни о какой третьей родственнице – ждали только Альберта с женой. Милдред решила, что Уилфред недослышал – уж больно разволновался. Да и то сказать: сам он – в Онтарио, в Логане, а брат – в Саскачеване, в Элдере; как услышал, что брат в гости хочет заехать, – прямо рассыпался в приглашениях, заверениях да восторгах.

– Хоть сейчас приезжайте, – в трубку так орал, будто наделся до Саскачевана докричаться, – устроим вас в наилучшем виде, живите, сколько душе угодно. Места полно. Нам только в радость. Да чего там обратные билеты! Приезжайте, лето скоротаете. – Видно, пока он распинался, Альберт как раз ему и объяснял, что с ними приедет свояченица.

– Как ты их различаешь? – спросил брата Уилфред, впервые увидав Грейс и Веру. – Или до сих пор затрудняешься? – Это он пошутить хотел.

– Они же не двойняшки, – ответил Альберт, не глядя ни на одну из сестер.

Невысокий, сухонький, одетый в темное, Альберт держался так, словно у него солидный вес, как у бруска плотного дерева. Он носил галстук-шнурок и шляпу «монтана», но они не добавляли ему лихости. Бледные щеки свисали брылями.

– Но сразу видно: сестры, – приветливо заметила Милдред двум усохшим, пятнистым, седым старушонкам. И при этом подумала: вот что прерии с женской кожей делают.

Милдред своей кожей гордилась: хоть какая-то ей компенсация за ожирение. Она и за волосами следила, подкрашивала пепельно-золотистым оттеночным шампунем. Носить старалась светлые брючки и блузы в тон. А Грейс и Вера приехали в платьях с драпировкой на впалых грудинах и даже по такой жаре в кофты кутались.

– Эти двое не так на братьев похожи, – добавила Милдред, – как вы – на сестер.

И верно. Уилфреда отличали большая голова и большой живот, а еще озабоченное, деловое, переменчивое выражение лица. Он производил впечатление человека, ценящего юмор и живую беседу, что соответствовало истине.

– Подфартило нам, что вы все худосочные, – заявил Уилфред. – На одну кровать поместитесь. Альберт, естественно, посередке.

– Он вам тут наговорит, – сказала Милдред. – Если вы не против на террасе спать, – обратилась она к Вере, – там кушетка удобная, на окнах шторы плотные, свежий ветерок обдувает.

Бог их знает, этих сестриц: может, они и не поняли намека Уилфреда.

– Замечательно, – ответил за свояченицу Альберт.

Поскольку Альберт и Грейс заняли комнату для гостей, в которой обычно спала Милдред, ей пришлось лечь на двуспальную кровать вместе с Уилфредом. Они от этого отвыкли. Ночью Уилфреду приснился кошмарный сон – с ним такое случалось постоянно, из-за чего Милдред, собственно, и перебралась в другую спальню.

– Держись! – истошно голосил Уилфред.

Не иначе как он плыл на пароходе по озеру и заметил утопающего.

– Уилфред, проснись! Не ори, ты гостей до смерти перепугаешь.

– Я не сплю, – возразил Уилфред. – И никогда не ору.

– Ну, значит, я королева Елизавета Вторая.

Оба лежали на спине. Страдая одышкой, каждый отворачивал голову в сторону. Каждый ненавязчиво, но решительно придерживал на себе верхнюю простынь.

– Это киты – или кто? – не могут перевернуться, когда их выбрасывает на берег? – спросила Милдред.

– Я еще вполне способен перевернуться, – заметил Уилфред; они соприкоснулись бедрами. – Ты небось думаешь, что я только на это и способен.

– Тише ты, и так весь дом перебудил.

Наутро она спросила:

– Уилфред, наверное, вам спать не давал? Вечно кричит во сне.

– Я все равно глаз не сомкнул, – ответил Альберт.

Выйдя во двор, Милдред усадила родственниц в машину.

– Прокатимся с ветерком, освежимся, – приговаривала она.

Гостьи сели сзади: на переднее сиденье, рядом с ней, даже эти доходяги не смогли бы втиснуться, хоть вместе, хоть порознь.

– Личный шофер к вашим услугам! – весело объявила Милдред. – Куда прикажете, любезные дамы?

– На ваше усмотрение, – был ответ.

Не видя перед собой сестер, Милдред не различала их по голосу.

Она решила свозить их к Уинтер-Корт и на Челси-драйв – полюбоваться новыми домами, ландшафтным дизайном и бассейнами. Затем поехали в Общество охотников и рыболовов, где посмотрели декоративных птиц, семейство косуль, пару енотов и рысь в клетке. Милдред так выдохлась, будто съездила в Торонто, да еще проголодалась, а потому тормознула у придорожной кафешки, где продавали мороженое. Сестрицы заказали по маленькому рожку ванильного. Милдред взяла себе двойной микс: сливочное пралине и ромовое с изюмом. Сидя за уличным столиком, они лизали мороженое и смотрели на пшеничное поле.

– В наших краях собирают большие урожаи пшеницы, – сообщила Милдред; Альберт до выхода на пенсию подвизался директором зернохранилища, вот она и решила, что им будет небезразлично узнать про урожаи зерновых. – А у вас на западе сеют много пшеницы?

Они призадумались. В конце концов Грейс выдала:

– Ну. Прилично.

А Вера сказала:

– Вот, кстати, интересно.

– Что интересно? – приободрилась Милдред.

– У вас в Логане нет ли, случайно, пятидесятнической церкви?

Они вновь загрузились в машину, и Милдред, изрядно поплутав, отыскала пятидесятническую церковь. Это была отнюдь не самая живописная церковь в городе. Неприглядное здание, сложенное из бетонных плит, с крашенными суриком дверями и наличниками. На табличке значилось имя проповедника и расписание богослужений. На территории не было ни одного тенистого деревца, ни кустарников, ни цветов, только пересохшая земля. Вероятно, это напоминало сестрицам Саскачеван.

– «Пятидесятническая Церковь Божья», – прочла Милдред. – Это ваша церковь?

– Да.

– Мы с Уилфредом в церкви редко бываем. Но если бы почаще захаживали, я бы, наверное, выбрала Объединенную. Может, хотите выйти – вдруг там открыто?

– Да нет.

– А если закрыто, можем попробовать священника найти. Я с ним лично не знакома – у меня в Логане вообще знакомых немного. Знаю тех, кто в боулинг играть приходит и кто в юкер не прочь перекинуться в «Легионе». А так у меня знакомых мало. Хотите к нему наведаться?

Они не захотели. Милдред стала вспоминать, что ей известно про пятидесятническую церковь, и сообразила, что вроде бы именно там прихожане говорят «на языках». Чтобы вечер не пропал совсем уж впустую, она решила хотя бы узнать для себя что-нибудь новое и спросила: правда ли это?

– Да, это правда.

– А что это за «языки» такие?

Молчание. Потом одна выдавила:

– Это глас Божий.

– Надо же, – сказала Милдред.

Ей хотелось выяснить: а сами-то они говорят «на языках»? Но сестрицы ее нервировали. Кстати, она их, по всей видимости, тоже. Дав им возможность поглазеть еще несколько минут, она спросила, насладились ли они видом. Гостьи ответили, что вполне, и поблагодарили.

Повстречайся она с Уилфредом в молодости, рассуждала Милдред, ей было бы понятней, что представляют собой его родственники и чего от них ожидать. Но повстречались они в зрелые годы и поженились через полтора месяца знакомства. Для обоих это был первый брак. Уилфред постоянно жил в разъездах, – во всяком случае, так он говорил. Работал и на озерных пароходах, и на лесоповале, и на стройке, и на добыче газа, и на обрезке садовых деревьев – мотался от Калифорнии до Юкона, от западного побережья до восточного. А Милдред, считай, всю жизнь провела в городке Макгоу, что в двадцати милях от Логана, где теперь поселилась с мужем. У родителей она была единственной дочкой: ее водили в школу танцев, где она училась бить чечетку, а потом определили в школу бизнеса. После завершения учебы Милдред пришла работать в дирекцию обувной фабрики «Толл» в своем родном городке Макгоу и вскоре стала любовницей хозяина, мистера Толла. На том она и успокоилась.

А когда мистер Толл доживал свои последние дни, Милдред познакомилась с Уилфредом. Мистера Толла поместили в психиатрическую лечебницу, выходившую окнами на озеро Гурон. Уилфред работал там смотрителем и охранником. Мистер Толл, дотянув до восьмидесяти двух лет, уже не понимал, кто такая Милдред, но она все равно его навещала. Он называл ее Сэйди – так звали его жену. В ту пору она уже покоилась в могиле, но, когда мистер Толл и Милдред устраивали себе небольшие вылазки на природу, вместе останавливались в гостиницах, а то и в домике, который мистер Толл приобрел для Милдред в Эмберли-Бич, миссис Толл была вполне себе живехонька. За всю историю своих отношений с мистером Толлом Милдред ни разу не слышала, чтобы он отзывался о жене иначе как с неприязненной сухостью. Теперь же ей пришлось выслушивать, как он признается Сэйди в любви, как молит ее о прощении. Не отрицая, что она и есть Сэйди, Милдред заверяла, что все ему прощает. И страшилась только одного: как бы он не начал каяться, что имел связь с распутной бабенкой по имени Милдред. Несмотря ни на что, она регулярно приходила с ним посидеть. Не находила в себе сил отступиться. В этом всегда была ее беда. Но когда в лечебницу приезжали племянники и племянницы Сэйди, Милдред всякий раз спешно ретировалась. Однажды ее все же застукали, и она бросилась к охраннику, чтобы тот вывел ее через черный ход. Присев на бетонный парапет у задней двери, Милдред закурила, и Уилфред спросил у нее, что стряслось. В расстроенных чувствах, не имея возможности поделиться хоть с кем-нибудь в Макгоу, Милдред описала ему ситуацию, не утаив даже подробностей письма от какой-то адвокатской конторы с требованием освободить жилое строение в Эмберли. Она всегда считала, что домик записан на ее имя, но ничуть не бывало.

Уилфред принял ее сторону. Взявшись шпионить за визитерами-родственниками, он докладывал, что они просто сидят и смотрят, как воронье, на бедного старикана. Уилфред не стал указывать ей на очевидное: что она давным-давно должна была бы сообразить, к чему идет дело. Она и сама так говорила.

– Надо было мне поставить точку, пока еще оставались какие-то шансы.

– Ты, видать, его любила, – резонно заметил Уилфред.

– Любви никогда не было, – с грустью призналась Милдред.

От смущения Уилфред даже потемнел лицом. У Милдред хватило ума не продолжать, да и потом, как объяснишь, что мистер Толл, когда был в силе, околдовал ее своей страстью: влечение его было столь неистовым, что она опасалась, как бы он не лопнул.

Мистер Толл умер среди ночи. В семь утра ей позвонил Уилфред.

– Извини, что разбудил, – сказал он. – Просто я хотел, чтобы ты узнала об этом до официального объявления.

Потом он пригласил ее в ресторан поужинать. Усвоив уроки мистера Толла, она с удивлением отметила, как неуклюже Уилфред ведет себя за столом. Не иначе как нервничает, решила она. Да еще устроил выволочку официантке, когда та замешкалась и не сразу принесла воду. Милдред сообщила ему, что хочет взять расчет и уехать из Макгоу – скорее всего, куда-нибудь на запад.

– А Логан чем тебе плох? – спросил Уилфред. – У меня там дом. Не хоромы, конечно, но для двоих в самый раз.

Теперь до нее дошло. Его нервозность, его вспышка гнева, его неряшливость в еде – все это, как видно, объяснялось ее присутствием. Она полюбопытствовала, был ли он когда-нибудь женат, и если нет, то по какой причине.

Он объяснил, что вечно был в разъездах, а добрую женщину так и не повстречал. Во избежание недомолвок Милдред уже собиралась объяснить, что ничего не ждет от завещания мистера Толла (она ничего и не получила), но вовремя смекнула, что этим оскорбит Уилфреда. Вместо этого она сказала:

– Ты отдаешь себе отчет, что я – подержанный товар?

– А вот этого не надо, – отрезал он. – У нас в доме таких разговоров не будет. Договорились?

Милдред сказала «да». И с радостью отметила мгновенную перемену в его отношении к официантке. Он даже слегка перестарался: принес девушке извинения за свою резкость и сообщил, что сам когда-то подрабатывал в ресторане. Стал объяснять, где именно: у шоссе на Аляску. Официантка не знала, как от него отделаться: посетители за другими столиками ждали кофе.

Застольные манеры Уилфреда не претерпели столь же разительной перемены. Узрев в этом следствие холостяцкой жизни, Милдред сказала себе, что с таким недостатком надо будет просто смириться.

– Расскажи хотя бы, откуда ты родом и всякое такое, – попросила она.

Он сообщил, что появился на свет в округе Халлетт, на ферме, но через три дня после своего рождения уже снялся с места.

– В дорогу потянуло, – засмеялся он.

Посерьезнев, Уилфред объяснил, что его мать умерла родами и он оказался в семье тетки. Муж ее был железнодорожником. Они переезжали из города в город, но, когда ему было двенадцать лет, тетка умерла. Тогда ее муж смерил взглядом Уилфреда и сказал: «Большой вымахал. Какой у тебя размер башмаков?» – «Девятый», – ответил Уилфред. «Значит, можешь сам себя прокормить».

– У них с моей теткой было своих восемь ртов, – добавил Уилфред. – Я на него зла не держу.

– А родные братья и сестры у тебя были?

Милдред с теплотой вспомнила свою прежнюю жизнь: как мама по утрам расчесывала ей кудряшки, как у нее был котенок Пэнси, который давал одевать себя в кукольные наряды и катать вокруг дома в игрушечной коляске.

– Были у меня две старшие сестры, замужние. Обеих уже нет в живых. И один брат. Этот уехал в Саскачеван. На элеваторе заправляет. Сколько зарабатывает – не знаю, но явно не нуждается. Бизнес-колледж окончил, как и ты. Но мы с ним не похожи, совершенно разные люди.

В тот день, когда Альберт лежал пластом, он попросил задернуть шторы. Врача вызывать запретил. Уилфред не мог дознаться, что же с ним неладно. Альберт твердил, что просто устал.

– Вполне возможно, – сказала Милдред. – Пусть отдыхает.

Но Уилфред весь день сновал в комнату к Альберту и обратно. Что-то рассказывал, курил, допытывался о его самочувствии. Поведал брату, как излечился от мигрени, употребляя в пищу молодой лук-порей прямо с грядки. Альберт сказал, что мигренями не страдает, хотя и просит задергивать шторы. И вообще не припоминает, чтобы у него когда-нибудь болела голова. Уилфред ему растолковал, что бывает такая мигрень, о которой человек не ведает ни сном ни духом, потому как она не связана с головной болью; видно, у Альберта аккурат такая мигрень. Альберт сказал, что не понимает, как такое возможно.

Во второй половине дня Милдред услышала, как Уилфред с грохотом роется в стенном шкафу. Потом он стал выкрикивать ее имя:

– Милдред! Милдред! Где техасский фугас?

– В буфете, – ответила Милдред и сама достала то, что требовалось, чтобы Уилфред не переколотил фарфор ее матери.

Это была высокая бутыль с золотым тиснением на этикетке и гербом «Легиона». Уилфред оттащил бутыль в спальню и поставил на туалетный столик, чтобы Альберт мог полюбоваться.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

Книга посвящена рассмотрению генезиса этнического, этнонационального в нашей стране, формирования мн...
Наташа совершенно случайно стала свидетелем дерзкого преступления, где ни много ни мало главную роль...
Книга выдающегося французского философа, геополитика, писателя и журналиста Алена де Бенуа посвящена...
Маркс? Набивший оскомину за советское время заплесневелый «основатель марксизма-ленинизма?» Вы удиви...
Вы научитесь, как устранять причины, вызывающие гнев, депрессию, болезни, как освободиться от различ...
Не читайте эту книгу, повторяю: не читайте! Предупреждение работает на среднестатистического человек...