Луны Юпитера (сборник) Манро Элис
– Вот угадай: что это такое и как мне досталось?
Галлон виски бочковой крепости – приз, врученный Уилфреду в Оуэн-Саунде за победу на турнире по игре в дартс. Турнир проходил три года назад, в феврале месяце. Уилфред описывал ей ту кошмарную поездку из Логана в Оуэн-Саунд: он сидел за рулем, а другие игроки его команды в каждом городе требовали остановки и прекращения пути. На озере Гурон разыгралась метель, их накрыла белая мгла; встречные грузовики и автобусы в последний момент выныривали из стены снега, а разъехаться не было никакой возможности, потому как сугробы достигали трехметровой высоты. Невзирая на гололед и снежные заносы, не видя дороги, Уилфред продвигался вперед. В конце концов на трассе номер шесть спасительным маяком замаячил синий огонек, крутящийся синий огонек. Впереди ехал снегоуборочный комбайн; следуя вплотную за ним, они благополучно добрались до Оуэн-Саунда. Успели к началу турнира и одержали победу.
– Ты сам-то играешь в дартс? – услышала Милдред вопрос Уилфреда, обращенный к брату.
– Как правило, в дартс играют там, где употребляют алкоголь, – ответил Альберт. – Как правило, я воздерживаюсь от посещения таких мест.
– Ну знаешь, вот у меня алкоголь, но употреблять его я не собираюсь. Храню как почетный приз.
Их посиделки приобрели упорядоченный характер. В послеполуденные часы Грейс и Вера, устроившись на подъездной дорожке, приступали к вязанию крючком. Милдред временами садилась рядом. Альберт и Уилфред облюбовали место за домом, поближе к овощам. Но после ужина все собирались вместе и расставляли кресла на лужайке, возле клумбы, в тенечке. Грейс и Вера до темноты продолжали вязать ажурные скатерти.
Уилфред нахваливал их рукоделие.
– И сколько можно выручить за одну такую штуку?
– Сотни долларов, – отвечал Альберт.
– Они продаются в пользу церкви, – уточнила Грейс.
– Бланш Блэк, – вспомнил Уилфред, – была лучшей вязальщицей, портнихой, кулинаркой и вообще мастерицей на все руки; другой такой девушки я не встречал.
– Имечко удивительное, – заметила Милдред.
– Жила она в штате Мичиган. Мне тогда опостылела работа на озерных пароходах, и я нашел место на ферме. Она могла сшить лоскутное одеяло буквально из ничего. Пекла и хлеб, и торты, и все, что душе угодно. Вот только лицом не не вышла. Скажу честно, репа и то красивей будет. А фигурой – так чисто репа была.
Дальше последовала история, которую Милдред знала наизусть. Уилфред заводил ее всякий раз, когда дело касалось хорошеньких девушек или домовитых девушек, или выпечки, или благотворительной распродажи, или гордости. Однажды, рассказывал Уилфред, пошли они с дружками на благотворительный вечер: там в перерыве между танцами полагалось выкупить коробку, в которой находилась всякая провизия, а съесть ее нужно было вместе с девушкой, чью коробку ты выкупил. Бланш Блэк принесла свою коробку и то же самое сделала местная красавица, некая мисс Бьюкенен. И вот Уилфред с дружками прокрались в чулан, где до поры до времени лежали обе коробочки, и поменяли на них обертку. Настало время выкупа, и один парень, звали его Джек Флек – очень много о себе понимал, да еще неровно дышал к мисс Бьюкенен, – взял да и выкупил коробку с ее оберткой, а Уилфред с другом выкупили коробку, которую, по общему убеждению, принесла Бланш Блэк. Но когда упаковку сняли и увидели на них имена, Джек Флек вынужден был, к своему нескрываемому огорчению, сесть за столик с Бланш Блэк, а Уилфред с другом заполучили себе в компанию мисс Бьюкенен. Приоткрыл Уилфред коробку, а там два куска хлеба, намазанных чем-то розовым, – и все.
– Подхожу я, значит, к Джеку Флеку и говорю: «Давай меняться – и девушками, и провизией». Провизия-то не так важна была, но я знал, как он будет бедную девушку третировать. Он, недолго думая, согласился, и мы расселись за столики. У нас – жареная кура. Домашний окорок, печенье. Торт с финиками. Ничего вкусней не едал. А внизу, под этой снедью, еще и бутылочка виски обнаружилась. Сижу, значит, я, выпиваю, закусываю и смотрю, как он будет хлеб жевать.
Наверное, Уилфред завел эту историю в знак уважения к тем хозяйкам, чье рукоделие или кулинарное мастерство возвышает их над прочими, способными похвалиться разве что смазливым личиком, но Милдред сомневалась, что Грейс и Вера будут счастливы встать в один ряд с Бланш Блэк, похожей на репу. Да и упоминать о бутылочке виски явно не стоило. Даже для нее самой это упоминание прозвучало не к месту. Она стала думать, до чего же славно было бы сейчас пропустить по стаканчику. Хоть «Олд-фешнд», хоть «Бурую корову», хоть «Розовую даму»[52] – мало ли есть прекрасных коктейлей.
– Пойду кондиционер проверю, – сказал Уилфред. – Если его не наладить, мы ночью поджаримся.
Милдред осталась сидеть. У одного из соседних домов замигала-зажужжала голубая лампочка – ловушка для летающих насекомых.
– Сдается мне, это полезная штука, – заметила Милдред, – мух уничтожает.
– Поджаривает, – сказал Альберт.
– Только очень жужжит.
Она не ждала ответа, но Альберт, помолчав, сказал:
– Если не будет жужжать – не сможет истреблять насекомых.
Когда Милдред вошла в дом, чтобы приготовить кофе (ладно хоть кофе у пятидесятников не запрещен), ее встретил ровный гул кондиционера. Она заглянула в комнату и увидела, что Уилфред крепко спит. В полном изнеможении.
– Уилфред?
Он вскочил:
– Я не сплю.
– Они все еще на улице сидят. Хочу кофе на всех сварить. – И, не удержавшись, добавила: – Как хорошо, что кондиционер удалось починить.
За два дня до расставания с родней было решено съездить за сорок миль от дома, в округ Халлетт, чтобы посетить то место, где появились на свет Уилфред и Альберт. Такая идея пришла в голову Милдред. Она думала, это предложит Альберт, и ждала, когда же он сподобится, потому что не хотела навязывать ему никаких утомительных занятий. Но в конце концов она заговорила об этом сама. Сказала, что давно предлагала Уилфреду туда съездить, но он отговаривался тем, что не найдет дорогу: как-никак его увезли из тех мест в младенчестве. Старые здания все снесены, фермы тоже; значительную часть территории округа занимает природный заповедник.
Грейс и Вера захватили в дорогу свое вязанье. Милдред опасалась, как бы их не укачало: сидят, опустив головы, в движущемся автомобиле. Она втиснулась на заднее сиденье, в середину, и не могла отделаться от ощущения, что ее сдавили с обеих сторон, хотя умом понимала, что это она сама сдавила двух сестриц. Уилфред сидел за рулем, Альберт рядом.
Управляя автомобилем, Уилфред всегда норовил завязать спор.
– Нет, почему нельзя делать ставки? – спрашивал он. – Я сейчас не беру азартные игры. Я не говорю, что нужно бросаться в Лас-Вегас, чтобы просадить там все деньги. Но если заключить пари на определенную сумму, то можно и выиграть. Вот я однажды выиграл пари – и на халяву прожил целую зиму в Су.
– Су-Сент-Мари, – поправил Альберт.
– У нас всегда говорили просто Су. Я списался на берег с «Камлупса» и не знал, как зиму продержусь. Жуткое корыто было, этот «Камлупс». Как-то вечером слушали в баре трансляцию хоккейного матча «Садбери» – «Су». По радио. Телевидения тогда еще не было. Счет четыре-ноль в пользу Садбери.
– Нам где-то здесь сворачивать с трассы, – сказал Альберт.
Милдред забеспокоилась:
– Не проскочить бы поворот, Уилфред.
– Я слежу.
Альберт сказал:
– Нет, это еще не наш поворот. Наш следующий.
– А я в этом баре подхалтуривал за чаевые, потому как профсоюзного билета у меня не было; и какой-то брюзга стал хаять «Су». Я ему и говорю: мы, мол, еще можем себя показать, «Су» еще им накостыляет.
– Вот сюда, – сказал Альберт.
Уилфред рывком вывернул руль.
– «Поспорим? Делай ставку!» Это он мне. Десять к одному. У меня-то в кармане вошь на аркане, а тут хозяин заведения – хороший мужик, давал мне возможность подхалтурить – и говорит: соглашайся, Уилфред! Не дрейфь, говорит, соглашайся!
– «Природный заповедник „Халлетт“», – прочла Милдред, завидев указатель; дорога шла вдоль мрачного болота. – Господи, до чего же унылая местность! Да еще стоячая вода – в такое время года.
– Халлеттское болото, – сообщил Альберт. – Простирается на много миль.
Когда они миновали болото, по обеим сторонам дороги потянулись пустоши, выжженные, черные, прорезанные канавами и заваленные буреломом. Машина подпрыгивала на кочках.
– Я, говорит, за тебя поставлю. Ну, я и решился.
У перекрестка Милдред прочла на дорожном щите:
– «Проезд закрыт. В зимний период дорога не обслуживается».
Альберт сказал:
– Теперь бы нам где-нибудь свернуть к югу.
– К югу? – переспросил Уилфред. – К югу. Что ж, говорю, я не против. И угадайте: что было дальше? «Су» вырвала победу – разгромила «Садбери» со счетом семь-четыре!
Впереди показался большой пруд с вышкой и указатель: «Пункт наблюдения за водоплавающими птицами».
– Водоплавающие птицы, – заинтересовалась Милдред. – Интересно какие?
Но Уилфред был не расположен останавливаться.
– Тебе что ворона, что ястреб, Милдред! «Су» разгромила «Садбери» – и я выиграл спор. Но стоило мне отвлечься, как этот жулик смылся, однако управляющий знал, где он обретается, и на другой день я получил сотню долларов. Когда меня опять позвали на «Камлупс», у меня на кармане было ровно столько денег – тютелька в тютельку, – как перед Рождеством, когда я списался на берег. Вот так я и прожил всю зиму в Су на халяву.
– Похоже, это здесь, – сказал Альберт.
– Где? – не понял Уилфред.
– Вот тут.
– Тут? Я целую зиму на халяву прожил – и все благодаря правильно сделанной ставке.
Свернув с дороги, они уперлись в стоящий на ухабистом пятачке столб с прибитыми деревянными стрелками. «Тропа Медоносная». «Тропа Кленовая». «Тропа Кедровая». «Проезд транспортных средств запрещен». Уилфред остановил машину, и они с Альбертом вышли. Грейс тоже вышла, но лишь для того, чтобы выпустить Милдред, и тут же юркнула обратно. Все стрелки указывали в одном направлении. Милдред подумала, что это, наверное, мальчишки безобразничают. Ни одной тропы она не заметила. Выбравшись из болотистой низины, они очутились среди кривобоких взгорков.
– Здесь и была ваша ферма? – спросила она Альберта.
– Дом стоял вот там. – Альберт указал на крутой склон. – Туда вела дорога. За домом был сарай.
К столбу, пониже стрелок, был приколочен бурый деревянный ящик. Откинув крышку, Милдред вытащила пачку красочных буклетов и начала их просматривать.
– Тут описаны разные тропы.
– Если выходить не хотят, так, может, хоть почитают. – Уилфред мотнул головой в сторону автомобиля, где сидели сестры. – Сходи, что ли, предложи.
– Да они заняты, – сказала Милдред.
А сама подумала, что надо бы сказать Грейс и Вере – пусть откроют окна, а то, не ровен час, задохнутся, но в конце концов решила: чай не дети, сами сообразят. Альберт устремился вверх по склону, и Милдред с Уилфредом поплелись за ним, продираясь сквозь золотарник, по которому, впрочем, ступать было легче, чем по высокой траве. И за ноги не цепляется, и на ощупь шелковистый. Золотарник был ей знаком, дикая морковь тоже, а вот что это за низкий кустарник с белыми цветочками, что это за синий венчик с шершавыми лепестками, что за перистые лиловые кисти? Есть множество весенних цветов, чьи названия всегда на слуху: лютик, подснежник, куриная слепота, но сейчас, в конце лета, здесь обнаружились диковинные виды, с неизвестными названиями. Под ногами прыгали мелкие лягушки, в воздухе порхали крошечные белые мотыльки, а сотни невидимых мошек кусали и жалили ее голые руки.
Альберт заметался туда-сюда. Развернулся, замер, огляделся и снова продолжил подъем. Он искал фундамент дома. Уилфред хмуро вгляделся в траву и сказал:
– От них дождешься, пожалуй.
– От кого? – в изнеможении спросила Милдред, обмахиваясь золотарником.
– Да от экологов. Они тебе ни кирпичика не оставят, ни балки, ни ямы от погреба. Все вывернут, уволокут, закопают.
– Ну, не могут же они оставить здесь груды обломков, чтобы туристы ноги переломали.
– А ты уверен, что это здесь? – спросил Уилфред.
– Примерно на этом месте, – ответил Альберт. – Где-то тут передняя дверь была, с южной стороны.
– Вероятно, ты сейчас стоишь на пороге, Альберт, – сказала Милдред, из последних сил изображая интерес.
Но Альберт ответил:
– У передней двери порога не было. При мне ее и открывали-то всего раз, чтобы мамин гроб вынести. Мы тогда поленья подложили – вроде как временный порожек получился.
– Гляди-ка, сирень. – Милдред заметила куст прямо под боком у Альберта. – У вас росла сирень? Значит, место правильное.
– По-моему, росла.
– Лиловая или белая?
– Не берусь утверждать.
В этом разница между ним и Уилфредом, подумала она. Уилфред всегда берется утверждать. Помнит, не помнит – а все равно утверждает и после сам начинает верить. Братья и сестры всегда были для нее загадкой. Взять хотя бы Грейс и Веру: эти даже говорят так, словно у них языки из одной головы растут, а Уилфред и Альберт вообще ничем не похожи.
Обедали они в придорожном кафе. Лицензии на продажу алкоголя там не было, а иначе Милдред непременно заказала бы пиво, рискуя повергнуть Грейс и Веру в шок и навлечь на себя осуждение Уилфреда. Она вся перепотела. Лицо Альберта сделалось пунцовым, а взгляд стал колючим и сосредоточенным. Уилфред искал, к чему бы придраться.
– Болото в прежние времена было куда больше, – сказал Альберт. – Его частично осушили.
– Ну правильно, чтобы люди могли там погулять, посмотреть, – сказала Милдред. Она все еще сжимала в руке красные, желтые и зеленые буклеты, которые сейчас разгладила и принялась изучать. – «В зарослях разносятся клекот, певучий зов, уханье, крики, – читала она вслух. – Умеете ли вы их различать? В большинстве своем эти звуки издаются птицами». А кем же еще? – удивилась она.
– В Халлеттское болото однажды забрел человек и там остался, – сказал Альберт.
Уилфред сделал мешанину из мясной подливки с кетчупом и стал прямо руками макать туда брусочки картофеля-фри.
– Надолго? – спросил он.
– Навсегда.
– Ты это не будешь? – Уилфред ткнул пальцем в картофель на тарелке Милдред.
– Навсегда? – переспросила Милдред, разделяя картофель на две горки и отправляя одну в тарелку Уилфреда. – Ты был с ним знаком, Альберт?
– Нет. Это давняя история.
– А имя его знаешь?
– Ллойд Сэллоуз.
– Как-как? – переспросил Уилфред.
– Ллойд Сэллоуз, – повторил Альберт. – Работником был у нас на ферме.
– Никогда не слышал, – сказал Уилфред.
– Как это понимать: забрел в болото? – недоумевала Милдред.
– Его одежду нашли на железнодорожных путях и объявили, что он забрел в болото.
– А с чего это он разделся, когда его в болото потянуло?
Поразмыслив, Альберт предположил:
– Вероятно, захотел вернуться к природе, пожить дикарем.
– Он и башмаки снял?
– Да вроде нет.
– Возможно, он покончил с собой, – оживилась Милдред. – Тело потом искали?
– Еще как искали.
– А может, это убийство. У него враги были? Неурядицы какие-нибудь? Долги? По женской части неприятности?
– Нет, – отрезал Альберт.
– Выходит, никаких следов его не нашли?
– Нет.
– А подозрительных личностей у вас в доме тогда не было?
– Нет.
– Как же так, должно быть какое-то объяснение, – упорствовала Милдред. – Если человек не умер, значит он где-то живет.
Альберт подцепил вилкой котлету, перенес ее из гамбургера на тарелку и стал нарезать мелкими кусочками. До сих пор он так и не приступил к еде.
– Поговаривали, что он живет на болоте.
– Значит, нужно было прочесать болото, – сказал Уилфред.
– Люди отправились с противоположных сторон, договорившись встретиться на середине, но из этой затеи ничего не вышло.
– Почему же? – спросила Милдред.
– Не так-то просто пройти через топь. В ту пору это было непросто.
– И потому они решили, что он живет на болоте? – не унималась Милдред. – Все как один?
– Многие, – нехотя ответил Альберт.
Уилфред фыркнул.
– Чем же он питался?
Опустив нож и вилку, Альберт мрачно изрек:
– Живой плотью.
Милдред, страдавшая от жары, вдруг почувствовала, как ее руки покрываются гусиной кожей.
– Его кто-нибудь видел? – спросила она, понизив голос.
– Двое утверждали, что видели.
– И кто были эти двое?
– Во-первых, одна женщина – когда я с ней познакомился, ей уже перевалило за пятьдесят. А в ту пору она была маленькой девочкой. Ее послали пригнать домой коров, и она увидела высокую белую фигуру, бегущую за деревьями.
– Так близко, что сумела отличить мужскую конституцию от женской? – спросил Уилфред.
Альберт отнесся к его вопросу со всей серьезностью.
– Насколько близко – мне неизвестно.
– Ну, хорошо, – вклинились Милдред. – А во-вторых?
– Мальчонка-рыболов. Спустя годы. Он поднял глаза от поплавка и увидел белое существо, наблюдающее за ним с другого берега. Мальчик решил, что это привидение.
– Только и всего? – бросила Милдред. – Неужели никто не докопался до истины?
– Нет.
– Теперь, я считаю, его всяко нет в живых, – заключила Милдред.
– Давным-давно, – подтвердил Альберт.
Если б такую байку взялся рассказывать Уилфред, подумала про себя Милдред, уж он бы не остановился на полуслове, он бы придумал какое ни на есть завершение. У него Ллойд Сэллоуз мог бы появиться в голом виде, чтобы по условиям пари забрать выигранные деньги, мог бы вернуться миллионером, в шикарном костюме, мог бы отомстить злодеям, которые его ограбили. В байках Уилфреда темные силы всегда отступали перед чем-нибудь более светлым и для каждой странности было свое объяснение. А уж когда героем рассказа становился он сам (обычно так и бывало), ему непременно выпадала какая-нибудь удача: вкусная снедь, или бутылочка виски, или денежный куш. В истории, рассказанной Альбертом, удача и деньги не играли никакой роли. Милдред так и не поняла, к чему он такое рассказал и какой видит в этом смысл.
– А в связи с чем ты вспомнил эту байку, Альберт?
Как только слова слетели у нее с языка, она поняла, что сказала лишнее. Сунулась не в свое дело.
– Я вижу, здесь подают пироги с яблоками и с изюмом, – сказала она.
– А на Халлеттском болоте пирогов не подают: ни с яблоками, ни с изюмом! – прогремел Уилфред. – Мне с яблоками.
Альберт взял было вилкой кусочек остывшей котлеты, но вернул его на тарелку и сказал:
– Это не байка. Это жизнь.
Милдред сняла постельное белье с кровати, на которой спали гости, но свежее не постелила и в первую же ночь, когда они остались вдвоем, пришла под бок к мужу.
Уже засыпая, она сказала Уилфреду:
– Ни один человек в здравом уме не будет жить на болоте.
– А если припрет, – подхватил Уилфред, – надо держаться поближе к зарослям, чтобы при желании разжечь костерок.
К нему, похоже, вернулось привычное расположение духа. Однако ночью ее разбудили его слезы. Милдред не сильно испугалась – с ним такое уже бывало, и обычно по ночам. Трудно сказать, как она догадалась. Он не двигался, дышал тихо. Наверное, это ее и насторожило. Она поняла, что он лежит рядом с ней на спине, а из глаз по мокрым щекам текут слезы.
– Уилфред?
Прежде, когда он снисходил до объяснений, повод казался ей весьма странным, или придуманным на ходу, или очень отдаленно связанным с настоящей причиной. Но, видимо, большего он предложить не мог.
– Уилфред.
– Скорей всего, мы с Альбертом больше не увидимся, – отчетливо, без дрожи в голосе и без малейших признаков довольства или сожаления выговорил Уилфред.
– Разве что мы с тобой соберемся в Саскачеван, – сказала Милдред.
Они получили приглашение, но Милдред про себя решила, что вероятность такого путешествия примерно равна вероятности поездки в Сибирь.
– Когда-нибудь, – добавила она.
– Вот-вот, когда-нибудь, – подтвердил Уилфред, громко и протяжно хлюпнув, что, по-видимому, означало душевный покой, – но не так чтобы на следующей неделе.
Луны Юпитера
Отца, как оказалось, поместили в кардиологическое отделение Центральной больницы Торонто, на восьмом этаже. Лежал он в двухместной палате. Вторая койка пустовала. По словам отца, его страховка предусматривала размещение только в общей палате, и он переживал, что с него сдерут деньги.
– Я не просился на платную койку, – сетовал он.
В других палатах, предположила я, просто мест не было.
– Нет, были, я сам видел, когда меня на каталке везли.
– Значит, это из-за того, что тебя необходимо было подключить вот к этой штуковине, – сказала я. – Не волнуйся. Когда требуется доплата, человека предупреждают заранее.
– Да, наверное, из-за этой штуковины, – согласился он. – Не тащить же в общую палату такую махину. Моя страховка, надеюсь, ее покрывает.
Я сказала, что наверняка.
К его груди тянулись провода. Над изголовьем висел маленький монитор. По дисплею непрерывно бежала яркая ломаная линия. Запись сопровождалась нервозным электронным пиканьем. Норов отцовского сердца выставили на всеобщее обозрение. Я старалась не смотреть в ту сторону. Мне казалось, что открытое проявление интереса – по сути, драматизация действа, которому положено оставаться сокровенной тайной, – грозило плохо кончиться. Подобная обнаженность всегда чревата взрывом и безумием.
Но мой отец, похоже, не возражал. Сообщил, что ему дают транквилизаторы. Таблетки, понимаешь ли, счастья, добавил он. У него и в самом деле был спокойный, оптимистичный вид.
Накануне вечером дела обстояли совсем иначе. Когда я привезла его в больницу, в отделение экстренной помощи, отец был бледен и не размыкал губ. Выбравшись из машины, он распрямился и тихо выговорил:
– Сходи за каталкой.
Такой голос всегда прорезался у него в критических ситуациях. Как-то раз, воскресным вечером, у нас в дымоходе вспыхнул огонь; я была в столовой – скалывала булавками раскроенное платье. Отец вошел и заговорил точно таким же голосом – будничным, настораживающим: «Дженет. Не подскажешь ли, где у нас пищевая сода?» Он хотел засыпать ею пламя. Позже он сказал: «Сдается мне, это ты виновата: негоже в воскресенье шитьем заниматься».
В приемном покое я томилась больше часа. К отцу вызвали дежурного кардиолога, совсем молодого доктора. Тот, выйдя со мной в коридор, объяснил, что один из клапанов отцовского сердца настолько изношен, что требует немедленного оперативного вмешательства.
Я спросила, чем чреват отказ от операции.
– Ваш отец будет прикован к постели, – ответил доктор.
– Сколько это продлится?
– Месяца три.
– Я о том, сколько он протянет.
– И я о том же, – сказал врач.
Я пошла взглянуть на отца. Он полусидел на кровати в углу, за занавеской.
– Дело швах, да? – услышала я. – Он тебе рассказал про клапан?
– Могло быть и хуже, – ответила я. А потом повторила и даже преувеличила, все положительное, что услышала от врача. – Непосредственной опасности нет. Общее состояние у тебя в остальном удовлетворительное.
– В остальном, – удрученно повторил отец.
Я еще не пришла в себя после долгих переездов – в первой половине дня помчалась за отцом в Даглиш, потом обратно в Торонто, – и беспокоилась, что не успею вовремя вернуть взятую напрокат машину, да еще досадовала из-за журнальной статьи, которую прочла во время ожидания. В ней рассказывалось о моей коллеге-писательнице, более юной, более миловидной и, вероятно, более талантливой. В течение двух месяцев я находилась в Англии, а потому статью эту раньше прочесть не успела, но при знакомстве с ней мне пришло в голову, что отец-то, скорее всего, успел. Я так и слышала его голос: «Надо же, почему-то о тебе в журнале „Маклинз“ не пишут». А попадись ему на глаза хоть строчка обо мне, он тут же сказал бы: «Надо же, чего только не напишут». С шутливой снисходительностью, которая повергла бы меня в хорошо знакомое уныние духа. Подтекст был ясен: за славу нужно сперва бороться, а потом извиняться. Добьешься ты ее, не добьешься – все равно будешь виновата.
Сообщение врача меня не удивило. Я была готова услышать нечто подобное и похвалила себя за спокойствие, как похвалила бы за обработку раны или взгляд вниз с хлипкого балкона многоэтажки. Да, подумала я, время пришло; чему быть, того не миновать. У меня в душе не закипел протест, какой был бы неизбежен лет двадцать или даже десять назад. По отцовскому лицу я поняла, что он обо всем догадался: неприятие вспыхнуло в нем с такой силой, будто он вдруг сделался на три-четыре десятка лет моложе; тут у меня сердце и вовсе превратилось в камень, и я изрекла с напускной бодростью, которая никого не могла обмануть:
– «В остальном» – это немало.
На другой день он уже стал самим собой.
Я бы выразилась именно так. Отец сказал, что парнишка этот, доктор, наверное, страсть как хочет оперировать. «Ему только дай ножом помахать», – добавил он. Одновременно и съязвил, и похвастался, что владеет больничным жаргоном. А еще поведал, что его смотрел другой врач, не какой-нибудь юнец, который высказался в том смысле, что покой и лекарства, скорее всего, сделают свое дело.
Какое именно – я решила не уточнять.
– Он подтверждает, что у меня износился клапан. Естественно, какое-то нарушение имеется. Меня тут пытали, не страдал ли я в детстве ревматизмом. Нет, говорю, не припоминаю. Но в то время могли и проглядеть. Мой папаша врачей не жаловал.
Мысль об отцовском детстве, которое всегда виделось мне безрадостным и полным опасностей – убогая ферма, забитые сестры, тиран-папаша, – пошатнула мое смирение относительно его кончины. Я представила, как он удирает из дому, как бежит в сумерках по рельсам до самого Годрича, чтобы там наняться на озерный пароход. Раньше он частенько об этом рассказывал. У железнодорожной насыпи ему на глаза попалось айвовое дерево. В наших краях айва – большая редкость; я, пожалуй, вообще не видела, как она растет. Не видела даже того дерева, которое встретилось отцу, хотя однажды он повез нас на поиски. Ему запомнилось, что росло оно недалеко от переезда, но мы его так и не нашли. Плоды, разумеется, он в свое время не попробовал, но сам факт существования такого дерева произвел на него неизгладимое впечатление.
Мальчонка-беглец, не сломленный жизнью, а ныне старик, заложник своего эндокардита. Я гнала от себя эти мысли. Мне не хотелось вспоминать его юношеские ипостаси. Даже его голый торс, крепкий, белый – у отца было туловище работяги, который, как велось у его поколения, редко бывал на солнце, – внушал мне какое-то опасение своей мощью и моложавостью. Пигментные пятна старости на коже рук, морщинистая шея, узкая, изящной формы голова с редкими седыми волосами, такие же седые усы – это было для меня куда привычнее.
– Нет, в самом деле, зачем ложиться под нож? – здраво рассуждал отец. – В моем возрасте это большой риск, а чего ради? Ну, еще пару лет проскрипеть. Лучше домой поеду, а там будь что будет. Уйду с достоинством. Это максимум, на что можно рассчитывать в мои годы. Понимаешь, настрой меняется. Теперь склад ума другой. Она выглядит естественней, что ли.
– Кто «она»? – переспросила я.
– Как кто – смерть. Что может быть естественней? Это я к тому веду, что на операцию соглашаться не надо.
– По-твоему, так будет естественней?
– Да.
– Решение за тобой, – сказала я, но в душе согласилась.