В мире событий и страстей Бурлачков Владимир

– Я как раз там и записан, – ответил Борька. – Вы посмотрите получше. Итак, господа и товарищи! О чем сегодня идет речь? А речь идет о том, что сейчас у нашего коллектива есть отличный шанс воздержаться от участия в общероссийской смуте. Я боюсь, что многие из вас, выразив желание стать коммерсантами, не совсем осознают, что рискуют оказаться не просто в чужой шкуре. Они рискуют оказаться в шкуре неубитого медведя. Особо зарвавшихся на этом поприще следует призвать одуматься и поумнеть.

Дамы из бухгалтерии почему-то приняли это на свой счет и зашумели.

– Бухгалтерия – это нет! – провозгласил Борька, без тени смущения. – Бухгалтерия – это святое! Нужная часть любого организма. Вот так! Но посмотрим, что получается. Все, у кого есть изобретения, и кто тащит темы, желают работать с Морозовским институтом и остаться с государством. Все, у кого ни изобретений, ни тем нет, желают на вольные хлеба.

– Это не аргумент! – выкрикнул Веселов.

– А я сейчас покажу вам, господа и товарищи, что как раз в этом-то и аргумент, – говорил Борька. – Мы, здесь присутствующие, знаем, за некоторым исключением, что такое теория устойчивости, и знаем, как система из устойчивости выходит. Все это мы в стране в последние годы видим. Находятся центры нестабильности, канализируется недовольство, потом вбрасывается информация, вроде нового штатного расписания. Все у нас то же самое, только в меньших масштабах. А если в системе показатели устойчивости начинают меняться, то она в конце концов диссипатирует. А предыдущий оратор был оптимистичен, как автомобиль без тормозов. И совершенно напрасно.

Дама из бухгалтерии подняла руку:

– У меня вопрос, который еще не задействован в ваших ответах. Мы – коллектив женский, мы понимаем, что без мужских рук не обойтись. Но почему бы институту не зарабатывать деньги на платных консультациях?

– … Только на консультациях таким же женским коллективам, – ответил Борька. – Так что? Будем голосовать? Кто – за? Кто – против? Кому – наплевать?

Борька вошел в лабораторию, огляделся, нет ли посторонних, и почти выкрикнул:

– Сам, понимаешь, удивлен до невозможности! Ты знаешь, всегда был не прочь поучаствовать в разных беспорядках. Зачинщиком, случалось, выступать. А тут – раз, и подавил. Не знаю, как получилось!

– Хочешь, чтобы тебя похвалили, – ответил Олег.

– В общем-то, да! Почему – нет? Но ведь олух Андрюша Веселов – это не Емельян Иваныч!

Веселов распахнул дверь, не постучавшись, и последнюю фразу должен был слышать. Сунул руки в карманы и прошел к окну:

– А чего Ляшко не появился? Боится, что ли?

– Зачем он тебе понадобился? – спросил Олег.

– Нас не хватило? – съерничал Борька.

– Послушал бы он, какие мнения на его счет есть. – Веселов отодвинул занавеску и выглянул во двор. Вы ему расскажете?

Олег ждал, что Борька сейчас вспылит, но не угадал. Тот выждал паузу и спокойно проговорил:

– Не о чем, собственно, рассказывать. Ну, собрались, помололи воду в ступе. О деле – и слова не прозвучало. Так, хор недовольных.

– Ты сегодня хватил с теорией устойчивости. – Веселов продолжал смотреть в окно. – А я надеялся, что Ляшко придет. Хоть поговорили бы, что с институтом надо делать.

– Для того чтобы такие разговоры вести, в делах надо разбираться. – Борька сел за стол и сложил перед собой руки.

Веселов отвернулся от окна и прошелся по комнате:

– Будто только вы в них чего-то понимаете. Еще надо видеть, что кругом делается.

– Я по простоте душевной всегда думал, что революции романтики устраивают. Не, они только хворост и боеприпасы подносят. А устраивают – несостоявшиеся. – Борька говорил все это Олегу.

– Такими заявлениями ты просто свои комплексы засвечиваешь, – ответил Веселов. – А все очень просто – людям хочется нормальной, свободной жизни.

– Послушай, Андрюша! – с расстановкой говорил Борька. – Я не первый год тебя знаю. И ты мне, пожалуйста, не рассказывай, что тебе какая-то свобода вдруг понадобилась. И всем вашим нынешним вождям, то бишь бывшим цековским функционерам она – до лампочки. Вы потреблять рветесь – это другое дело. В конце концов, каждый занимается тем, что у него лучше получается. Только не врите про свободу. Вы в ней ни… не понимаете.

Веселов ухмыльнулся, помолчал и сказал:

– Опять ты на меня собственными комплексами давишь. Ну, не психоаналитик я для тебя! А все мы – просто теми временами недовольны, и новых хотим.

– А в старые вы чем занимались?

– Хренью всякой!

– Вот и я про это! – сказал Борька. – Вы свою бездарность на времена списываете.

– Ой, можно подумать! Лауреат нашелся! – вскрикнул Веселов.

– Не лауреат, но все же! – Борька был чем-то доволен. – Не, все-таки я правильно в это дело ввязался. А то представляешь, Андрюша, ты стал бы тут заправлять! Так хоть что-то останется до лучших времен.

– Времена другие, может, и настанут, – ответил Веселов. – Вот, президенту свою власть укрепить бы и всю эту шелупонь разогнать, чтобы палки в колеса не ставила.

– По-моему, это ты так ляпнул, не со зла, но по глупости, – говорил Борька. – И опять же думаешь, что в работе не сложилось только из-за времен. Прямо тебе скажу: если кем-то здесь когда-нибудь стану, ни за что тебя не потерплю. Уж, извиняй заранее.

– Это – взаимно, – спокойно ответил Веселов и ушел.

С минуту сидели молча. Борька забарабанил пальцами по столу и спросил:

– Может я это зря? Не с Андрюшей, конечно. А насчет революций… Ведь есть же какая-то тяга к справедливости.

Они вышли из первого вагона электрички и поднялись по крутой лестнице на переходный мост над путями. Поселок тянулся по обеим сторонам железной дороги. Среди деревьев проглядывали низкие домишки. Левее виднелось несколько многоэтажек.

– «Перловкой» называется потому, что чаезаводчик Перлов стал строить здесь дачи, – объяснила Аня. – Это ему китайский магазинчик на нынешней улице Кирова принадлежал.

Прошли по неширокой площади, мимо магазинчиков, палаток и большой киноафиши в полукруглой железной рамке. У тротуара стояла зеленая тележка на велосипедных колесах, с сиденьем и под выцветшим зонтиком. В старых фильмах с таких тележек торговали газированной водой.

– Тети Тани нет сегодня. – Аня показала на тележку. – А раньше – с самого утра. И до того, как последний сеанс в кино закончится. Четыре копейки – с сиропом. Вода была вкусная-вкусная, с малиновой пеной.

– А где Тайнинское село? – спросил Олег.

– По этой улице прямо. Но далеко.

– Возле этого села Гришка Отрепьев встретился с матерью настоящего царевича Дмитрия. Они вместе долго по дороге шли, и он ее как-то уговорил, чтобы сына в нем признала.

– Такие истории только в смутные времена могут случаться, – ответила Аня.

– Вроде нашего…

Они свернули в переулок, пошли вдоль ветхого серого забора из некрашеного штакетника. Кривая калитка заскрипела и открылась только наполовину. К дому вела дорожка из ушедших в землю, бурых кирпичей. Дом был ладным и статным, – в три больших окна и с застекленной террасой. Недалеко от крыльца вокруг вкопанного в землю подгнившего стола росли высокие старые липы.

Аня открыла стеклянную дверь длинным ключом. На разогретой солнцем большой террасе сильно пахло пылью. Вдоль стен стояли два дивана, закрытые сизыми покрывалами, а посередине – длинный стол.

В комнатах мерещился запах нежили. К печи из белого изразца было придвинуто красивое кресло с резными подлокотниками. На стене между окнами висело от пола до потолка большое зеркало в деревянной оправе. Перед ним на полочке лежали какие-то безделушки.

– Я ту половину дома сдаю, – говорила Аня. – А сюда иногда приезжаю. Правда, теперь совсем редко. Но бабушка не велела продавать.

В саду густо разрослись старые яблони с темной корой. У забора стояли два сарая. Один – бревенчатый, под ржавой металлической крышей, другой из досок с большими щелями и выбитым окном. Ближе к дому за кустами крыжовника виднелось странное сооружение из красного кирпича – невысокое и круглое.

– Это – погреб, – объяснила Аня. – В него в конце зимы снег набивали. До начала июня не таял. Я всегда на него смотреть бегала. А вот яблоня, у сарая. Ее дедушка посадил, когда я родилась. Жалко, если дом все же снесут. Давно собираются. Сколько раз говорили, что вот-вот.

К Яузе они прошли широким переулком. У берега по асфальтовой дорожке прогуливались мамы с колясками. На другой стороне узкой речушки стояли многоэтажки нового квартала.

– Мне бабушка рассказывала, что и где тут было. А когда гости приезжали, я должна была для них экскурсию проводить. Вот здесь плотина была. Вон, там, у моста, видишь, круглый бугор. Это – насыпанный остров. На лодках по запруде катались, а на острове чай пили. Вон там, где сосны, Перлов первые дачи строил. Мой дедушка участок под дачу у тайнинских крестьян купил. Когда-то дорога на Сергиев Посад через Тайнинское село проходила. Там был путевой дворец Елизаветы Петровны. А у Яузы берега крутые-крутые были. Говорят, не везде можно было на санках съехать. Сейчас земля будто села. Соседка рассказывала, что раньше на Яузе в обрывистых берегах ласточки гнездились.

Вдоль берега они дошли до маленького пруда. В воде просматривались темно-зеленые водоросли. Посередине плавали обломки досок. На пеньке сидел мальчишка с самодельной удочкой.

– Как, клюет? – спросил Олег.

– Сегодня что-то плохо, – сознался мальчишка. – Вот позавчера было! Ух, я таскал!

– Позавчера – известное дело, всегда самый клев, – ответил Олег.

– Особенно после дождя! – Мальчишка вытащил из воды леску, оглядел крючок и с размахом забросил обратно.

Дома они пили чай за небольшим круглым столиком. Олег придвинул к нему большое кресло, а Аня сидела напротив на узком диванчике под старой картиной.

– Если дом будут ломать, я это зеркало в Москву заберу, – говорила Аня. – Хотя мне его ставить некуда. Но очень жалко. Я с детства в него смотрелась. И в комоде до сих пор бабушкины вещи. – Она открыла ящик, стала что-то перебирать. – Я тебе рассказывала, что в бабушку стреляли. Вот, посмотри.

Она достала блузку с перламутровыми пуговицами. У плеча ткань была разорвана и обтрепалась бахромой.

– Это – пуля прошла. Как бритвой резануло.

Начался дождь. Они вышли на террасу. Стояли у окна, смотрели, как быстро густел, насыщался зеленый цвет старого сада и клонились к земле яблоневые ветки.

Есть что-то совсем удивительное и трогательное в этих редких встречах, говорил он себе, положив руки на её плечи, стараясь заглянуть в глаза. Она попыталась отвернуться и поправила волосы у виска. Мелькнул алый камушек сережки. Передумала и посмотрела на него. В ее глазах не было обиды. Но так ясен казался ее страх перед обидами.

– Я собираюсь уехать дней на десять, – сказал он. – Хочешь, поедем со мной.

– Вдруг взять и поехать? – будто вслух подумала она.

– Ага! – подтвердил он.

– В этом что-то неожиданное и очень тревожное. – Она отвернулась к окну.

– Чего ты боишься?

– Ты совсем меня не понял, – ответила она.

Три кряквы, шумно хлопая крыльями, поднялись из камыша, пронеслись над водой и стали подниматься в вышину.

– Вон! Полетели! – выкрикнул Олег, подняв голову и провожая птиц глазами.

Аня повернулась в его сторону и неуверенно спросила:

– И что? Мы по ним будем стрелять?

– Здрасьте! А вы как думали! – ответил Олег. – Это же – охота.

– А рыбу ловить? – с надеждой спросила Аня.

– Попробуем. Если не удочкой, то сетку поставим.

Дул сильный ветер. Лодку качало на волнах, и брызги при взмахах весел летели в лицо.

Закат не был виден из-за темно-синей тучи. Ее края чуть розовели, а выше, далеко-далеко светились алым цветом перистые облака. Солнце выглянуло на миг из узкой длинной прорехи и горело, перечеркнутое темной косой полосой, веером разбрасывало перед собой яркий, сыпучий свет.

Тучи сомкнулись. Стало темно.

Остров был рядом, за стеной камыша. Но протока все не показывалась. Совсем недалеко от лодки раздался вращающийся посвист крыльев, мелькнула, понеслась к середине озера стайка чирков.

Лодка обогнула остров. На другой его стороне ветра не было. Камыш не раскачивался и только еле слышно гудел.

Аня показала на одинокую ветлу среди камыша:

– Может туда пробраться?

– Если там болотина, мы палатку не поставим, – ответил Олег. – Ну, давай попробуем.

Он повернул лодку, несколько раз сильно загреб воду и врубился в заросли камыша. Вынул из уключины весло, встал на корму и, упираясь в вязкое дно, начал проталкивать лодку к берегу.

Старая кривая ветла стояла на маленьком зеленом островке. За ним оказалось поросшее осокой болотце. Дальше начинался твердый берег.

Олег разжег костер у самой воды и приладил над ним черный, видавший виды походный котелок. Аня поправляла горящие сучья, отмахивалась от дыма и говорила:

– Надо же, ни одного огонька вокруг. Ни дороги, ни деревни. Так люди веками жили. И новости с годичным опозданием узнавали.

– Спокойнее было, – отозвался Олег.

Палатку он поставил у молодых елок, вдоволь набросав лапника под ее днище. Бросил рюкзак у входа. Повесил на шнурок маленький фонарик.

– Сюда может кто-нибудь приплыть? – спросила Аня.

– Вряд ли. Если только вроде нас. Или клюкву собирать.

– А здесь она есть?

– Наверное. Завтра поищем.

Костер догорал, и угли по его краям засветились малиновым цветом. Дальний берег стал совсем черным. Только правее, на Западе ещё светлела над горизонтом узкая полоска.

– Ты что? Замерзла? – спросил он.

– Так, ничего. От воды холодом тянет.

Олег полез в рюкзак, вытащил свитер с большим воротом, скомандовал:

– Надевай!

– Не надо. Я согрелась уже, – запротестовала Аня.

– Знаешь что! Давай без разговоров. – Он сунул свитер ей в руки.

В палатке было тепло. Пахло слежалой тканью. Укрылись спальными мешками и прижались друг к другу. Олег спросил:

– Ну, согрелась?

– Ой, так-то – хорошо. А лодку не украдут?

– Тут чужих нет. И не ходит никто.

– Но все равно тревожно, что нет жилья вокруг. И лес – страшно, и люди рядом – страшно было бы.

– Привыкнешь. Завтра одна по всему острову ходить будешь.

– Слушай, а как рыбу на костре в сковородке жарить?

– Покажу, – ответил Олег. – Как костер догорит, поставить два камушка, а между ними углей нагрести.

– А я все думала: буду рыбу тебе жарить – она и сгорит. И ты ругаться начнешь.

– С какой стати я ругаться должен?

– Ну, так. Если сгорит.

– Ты уж постарайся.

– Меня после волн до сих пор качает.

– А у меня в ушах поезд стучит. Это ещё что? Эх, комар все же пробрался.

Рассвет был тихим. Но сильно затуманило, и камыш у берега плавал в сплошной белой мути.

Олег собрал ружье, накинул через плечо патронташ и пошел вдоль берега. Метрах в ста от палатки вроде бы проглядывала протока. Вернулся за лодкой. Протащил ее по воде, увязая сапогами в пузыристой, черной тине. Выплыл через протоку к озеру.

Потянул легкий ветерок. Туман начал пропадать. Проступали очертания островка. На большой высоте проскочила стайка уток.

Шорох утиных крыльев раздался где-то правее. Втянул голову в шею, прислушиваясь, резко повернулся и увидел над водой двух крякв. Мушка ружья поймала летящую птицу и плавно проскочила вперед. Раздался грохот выстрела. Олег почувствовал, что не попал. Успел схватить на мушку вторую птицу и выстрелил в угон.

Кряква вытянула перебитое крыло и плюхнулась в воду. Олег понял, что получился подранок. Суетливо перезаряжал ружье и видел, как птица быстро приближается к зарослям камыша. Для выстрела было далековато. Прицелился получше, стараясь попасть в голову, и выстрелил. Дробь ударила по воде вокруг птицы. В ту же секунду кряква нырнула.

Быстро плыл к тому месту, стараясь не потерять его из виду и громко шлепал веслами по воде. Там, где птица нырнула, было неглубоко. В воде виднелись длинные водоросли. Вынул весло из уключины, попытался попасть в бурое пятно среди темно-зеленых стеблей. Со дна на поверхность вырвались крупные пузыри. Всплыла мертвая утка. Радости охотничьей добычи не чувствовалось. Отрада была лишь в том, что подранок не пропал.

– Олег! Олег! – кричала Аня. – Ты где?

Подплыл через протоку к островку, увидел на берегу Аню и поднял со дна лодки убитую утку.

– Я думала, они улетели, – печально проговорила Аня. – А что ты теперь с ней делать будешь?

– Раз убили – должны съесть.

– А чистить?

– Сейчас ощиплю.

– Грохоту сколько было! – Аня покачала головой. – Как из пушки палили. Прямо бой какой-то. У меня руки дрожат. Я подумала: что-то у тебя взорвалось. Жалко, что ты в нее все-таки попал.

– Как-то нескладно получилось.

– Что нескладно? – не поняла Аня.

– Упала утка не с первого выстрела.

Аня показала на котелок у костра:

– Пока тебя не было, я кашу сварила. Но чуть подгорела. Так быстро все на костре.

Днем они поплыли на лодке вокруг острова искать клюквенные места. Солнце припекало. На легком ветерке шумели заросли камыша. На берегу желтели березы. Стая дроздов с шумом и гамом обклевывала высокую рябину.

Одно болотце у берега оказалось слишком вязким, и по нему было не пройти; другое – совсем сухое, в больших кочках. Но ягод попадалось мало.

Недалеко от берега среди низколесья виднелись развалины дома, – остатки бревенчатых стен под рухнувшей крышей и съехавший на сторону навес над сгнившим крыльцом.

Прошли по траве мимо провалившегося колодца. Стали пробираться через заросли малины. С потревоженных ветвей осыпались перезрелые клеклые ягоды. Среди кустарника не сразу заметили очертания старых могил. На двух из них уцелели кованые, покрытые ржавчиной кресты.

– Надо же! Вот, видишь как! – Аня показала на них рукой. – Нет нигде имен. Кто такие? Как прожили? Мне от этого всегда так обидно. Удивительная какая-то несправедливость в таком запустении.

Холмик – и ничего. Как жалко, что имен нет. Если человек их видит, значит вспоминает. А тебе все равно?

– Почему «все равно»? – Олег остановился возле крестов. – Мне тоже обидно. Я так не хочу. Хотя, может быть, вот так и спокойнее. Да еще на острове.

– Не, как-то лучше со своими.

Вернулись к лодке. Олег оттолкнул ее от берега:

– На нашей стороне острова уютнее. Лес да вода. А то – всю эту поруху видеть.

– Вон, вон! Гляди! – вскрикнула Аня.

Над озером летел журавлиный клин. Пять птиц отстали и пытались его догнать.

– Не курлычат! – сказал Олег. – В молчании улетают.

– А это к чему?

– Не знаю – к чему. Не курлычат – и все.

Отчалили от берега. Вода была тихой. На середине озера кружили чайки. Высматривали стайки малька, кидались вниз и поднимались, часто взмахивая крыльями.

– На обед лапшу с уткой сварим, – предложил Олег. – Будешь есть?

– Мне не очень почему-то хочется. Я лучше чай с бутербродами.

– Как хочешь.

– Можно, я вечером с тобой на рыбалку поеду?

– Одна не хочешь оставаться? Из-за кладбища?

– Не из-за этого. Там же – кресты. Я таких мест не боюсь. Страшно, когда темень кромешная и лес.

У тинки Олег попробовал бросить спиннинг. Блесна полетела чуть дальше, зацепилась за камышину.

– А как этой штукой рыба ловится? – удивилась Аня.

Лодка подошла к зарослям камыша. Олег намотал свободную леску на катушку спиннинга, опустил руку в воду и вырвал со дна длинный стебель с зацепившейся за него блесной.

– Вот видишь. – Он показал блесну Ане. – Я эту штуку забрасываю, а щука ее в воде увидит и схватит.

– У, это какую же дуру надо найти, чтобы она железяку по доброй воле схватила.

Поплыли вдоль камышовых зарослей. Олег бросал спиннинг с десяток раз. Вытаскивал из воды стебли зацепившихся за крючки водорослей. Бросил в очередной раз и почувствовал, что опять зацепил. Стал наматывать туго идущую леску и надеялся, что блесна вырвется из тины. Метрах в десяти от лодки на поверхность из воды выскочила щука. Резко повела в сторону, изогнулась, чуть было не достала хвостом до лески, ударила по воде. У самого борта лодки щука кинулась вперед, будто хотела намотать на себя леску, и обессилила. Олег схватил рукой металлический поводок повыше блесны, и перекинул рыбину в лодку.

Аня вскрикнула, поджала под себя ноги, резко облокотилась о борт лодки.

– Тише ты! – буркнул он. Подтащил щуку к себе, стал рассматривать, как ловчее вытащить из ее пасти тройник и довольно сказал: – Граммов восемьсот будет. А может и больше.

– Я думала, за ноги схватит, – растерянно говорила Аня. – Сколько тут всяких напастей.

Ночью задул сильный ветер. Заставил лес протяжно загудеть, затрепал прибрежный камыш. Поползли тучи – низкие и густые. Похолодало, и время от времени принимался барабанить по воде дождь.

Под ветер и дождь текли два последующие дня. Аня мерзла, время от времени пряталась в палатку. Олег жег костер. Сидел возле него на бревнышке, кутался в плащ и смотрел то на сизый горизонт широкого, открытого пространства, то на огонь в березовых сучьях.

Подходила Аня. Садилась рядом, прижималась, положив голову ему на плечо. Он спрашивал:

– Ты ничего? Согрелась?

– И ветер, и облака, и безлюдье такое, – говорила она. – Как-то от всего этого немножко тревожно.

– А мне – наоборот. Удивительный какой-то покой. И от сизого неба, и от простора. Ни о чем не думается. Даже о работе.

– Понятно, что и обо мне…

– Ты же рядом.

– Все равно.

К вечеру ветер стал тише, и в облаках засинели просветы. Олег сказал, что поедет охотиться к берегу.

– Так далеко? – спросила Аня. – А почему здесь не хочешь?

– Не летает утка. А там, – он показал рукой, – болота. Она в них держится.

– А как я одна буду?

– Чего тут страшного? Нет же никого. Я вернусь, как смеркаться начнет.

Он выгребал против несильной волны. Смотрел, как отдаляется их островок с алой палаткой над желтой полосой густого камыша. Лодку относило чуть в сторону, и алое пятнышко потерялось среди леса.

У берега буйно росла осока и высокий, раскидистый кустарник. Олег причалил среди больших кочек, вышел на нетвердую болотистую землю. Под ногами захлюпала вода.

Вдоль берега он прошел километра два. Только однажды далеко впереди, над лесом мелькнула стайка уток. Пора было возвращаться.

Но поплыл не к острову, а вдоль берега, к зарослям камыша вдали. Из-за кустов выскочила тройка чирков. Стрелять пришлось, когда стайка была над осокой. Последняя птица падала камнем в траву, совсем недалеко от воды.

Он искал ее с упорством и азартом. Вроде бы упала у самого края, и место он успел приметить. Но птицы не было. Начинало темнеть. Наконец, он понял, что искать бесполезно.

Поднялся сильный ветер. Дальний берег и островок среди озера слились в сплошной темной полосе под еще светлым небом.

Олег старался держать направление, то и дело оглядывался, искал глазами алое пятно среди леса. Из-за густых облаков совсем быстро потемнело. Он стал грести быстрее. Оглянулся в очередной раз и заметил впереди стену камыша. Но то ли остров, то ли берег. Не понять. Ветер мог снести лодку в сторону.

Плыл вдоль камыша, вытирал рукавом пот со лба. Вглядывался в темень впереди, но не мог ничего различить.

Огонек он заметил совсем далеко, в той стороне, откуда плыл. Подумал, что на берегу кто-то разжег костер. Не верилось, что там мог быть их остров. Но рядом тянулась сплошная стена камыша. Даже деревьев за ней не было видно.

Он проплыл вперед еще с километр, понял, что это бесполезно и повернул назад.

Послышался крик. Но слова остались неразличимы. Чуть позже померещилось: «Олег! Олег!» Проталкивал лодку сквозь камыш, видел впереди мельтешение костра и крикнул:

– Аня! Аня!

Она подошла ближе к лодке. Закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

– Не надо! Не надо! – твердил он, пытаясь поцеловать ее. – Я же говорил, что приплыву, как стемнеет. Ну, поплутал! Совсем немножко.

– Я думала: что-то случилось, – говорила она, всхлипывая: – Я все передумала. Здесь ничего нельзя. Ни поплыть, ни позвать. – Она опять заплакала.

– Ну, не надо, – говорил он, прижимая ее к себе. – Я же здесь. Я больше не поплыву так далеко. Успокоилась? Да?

Ночь была холодной, с ветром и дождем. Над палаткой гудели деревья. Слышался плеск воды у берега.

Олег почувствовал, что Аня не спит, спросил:

– Ты, наверное, замерзла? Подвинься поближе.