Игра с тенью Янсюкевич Владимир

На своей станции Анна, по счастью, столкнулась со знакомым фермером. Он-то и доставил её сразу до свинарника на своём «пикапе». Как говорится, мир не без добрых людей, да только найди, попотей. До дома – она сама не захотела, как бы чего муж не натворил из ревности. И километр с гаком (не привыкать) шкандыбала до стоявшей в отдалении на горке деревни на своих двоих, в одной руке – чемодан, в другой – суточная малютка. Прабабка её рассказывала незадолго до смерти, что таким манером в гражданскую войну понесла её нелёгкая в леса, на природные харчи, подальше и от красных, и от белых, и от серо-буро-малиновых, с воинственным азартом шинковавших саблями друг друга, как белокочанную капусту. Только вместо чемодана узелок в руках, да ещё два, пообъёмистей – через могучее бабье плечо, и тут же живым довеском полугодовалое дитя, вцепившееся ртом в иссякшую, перегоревшую от мученических мук, грудь. Так и Анна, спустя почти восемьдесят лет, топала по высокой траве центральной России, обессиленная, растерянная и перепуганная. Перешла мостки, перекинутые через ручей, поднялась в горку, на ходу думая свою грустную бабью думку. Широкомасштабной войны на бывшей колхозной земле не было, но в головах она разразилась с невиданной ожесточённостью, и также где-то рядом постреливали новые и старые русские, не желавшие, прибегать к другим, более цивилизованным аргументам в своём, подогреваемым ненавистью, завистью и ещё, бог знает чем, бесконечном противостоянии. Вчера, сказывал фермер с Нижнего Забытково, его хозяйство пожгли. А двумя днями ранее у губернатора машину взорвали те, которые с его политикой несогласные. И вдругорядь, тоже не побоялись, в посёлке районного милиционера насмерть застрелили при исполнении. Но ничего, со временем всё образуется. Долго ли можно жить в ожесточении? И земля работника требует. Ничего, лишних побьют, угомонятся, и всё пойдёт по-старому. Как ни суровы будни, а выходной настанет, жить-то надо.

Был ясный летний день, светило солнце. Вокруг разливалась умиротворяющая тишина, не тишина могильного склепа, а та животрепещущая созидающая тишина звучащей природы, которую не понять столичному жителю, оглохшему от грохота мегаполиса, ни под каким соусом. Пели птицы, стрекотали кузнечики, сосредоточенно жужжали работящие пчёлки, веял ветерок, разносивший с гречишного поля медовый дух. Когда переходила мостки, её приветствовали перламутровым блеском стрекозки, а над её бедовой головой стригли воздух неугомонные ласточки. На подходе к деревне из оврага неожиданно выплеснул своё мохнатое тело и кинулся к ней с ласками приблудный кобель Черныш. Она поставила чемодан, присела на него, показывая кобелю своего проснувшегося и готового разразится плачем ребёнка. Черныш лизнул малыша, оскалился, словно улыбнулся, и потрусил вперёд, виляя хвостом и поминутно оглядываясь. Подойдя к дому, Анна ухнула чемодан у крыльца – рука онемела; запрокинув голову, набрала в лёгкие воздуха под завязку, и почти тронула рукой дверь, но та вдруг сама распахнулась перед ней гостеприимно, как по волшебству. Муж встречал жену на пороге. Федот Махалкин, так звали нашего мужа, встревоженный неожиданным отсутствием жены, был начеку. В окно углядел, поспешил навстречу. Она застыла живым столбом. А он удивлённо вскинул мохнатые брови, тронул чуб ненароком, провёл по усам, поприсел от явленного им таким образом восторга.

– Ты чо, Анют? Заходь! Чижало, чай. А я кумекаю, куда жёнка подевалася! А ты того… опросталася, значицца! Отходила. Дай-кося, гляну…

Он с преувеличенной любовностью вихрастой скалой навис над младенцем.

– На мине не походя… рыбёнок-от, – сказал в сомнении и, заглянув жене в глаза, расплылся в напряжённо-идиотской улыбке.

И ребёночек до сих пор молчавший вдруг заорал истошно. Анна обмерла. Но тут же приметила: запаха нет, навродь трезвый мужик сегодня. А он неожиданно ласково погладил жену по руке ниже плеча, кольнул небритой щекой мокрый лоб.

– Ну, лады, так и быть. Разобидел? – бросал Федот в раззявленный до предела рот малыша успокоительные слова. – Не серчай. Я так, к слову пришлося, – и засуетился виновато, подхватил чемодан, внёс в избу.

И она прошла в тёмные сени, споткнулась обо что-то, и едва не упав, вошла в переднюю комнату.

– Мэ или Жо? – на ходу сострил муж.

– Чо? – не поняла жена.

– Девка, грю, аль пацан?

– А… – только сейчас Анна сообразила, что и сама ещё в неведении, кто у неё народился, мальчик или девочка. Ведь она его вроде бы продала, ребёнка-то. А потом он у неё вдруг на руках оказался. И её сознание долго барахталось в сетях недоумения. И потом уже, на вокзале, было недосуг. А в поезде на обратной дороге она едва успела скормить малышу левую грудь, как надо было выходить, оказалось, отъехала от своей станции совсем недалеко. Она даже пелёнок ему ни разу не поменяла. «От дура бесчувственная!» Анна второпях высвободила ребёнка из тряпья.

– Девонька…

– О, козлятушки-обосратушки! Да я и сам видю, шо девка. Губы бантиком и нос кнопкой. У мине глаз-алмаз на таки дела. Лады, девка так девка. Красавка будя. В мамку, значицца.

– Правда, чо ли? – в смущении удивилась Анна отвешенному нежданно-негаданно комплименту да безобидной разговорчивости мужа. И, подхватив ребёнка, понесла его к умывальнику и за делом-то расслабилась чуток, вступила в диалог.

– Вода в умывальнике тёпла, Федоска?

– В самый раз. Лето на дворе, ничо. Обмывай, не застудишь.

– А как назовём-ти, Федоска? – весело спросила Анна, держа младенца под умывальником и звонко пошлёпывая его по мягкому месту.

Федот экстренно скроил профессорскую физиономию, почесал авторитетную репу.

– Вон кака беленька! Аж бровей не видать. Альбиноска! Так и назовём: Альбинка!

– Ой, Федоска, не по нраву мине ета «б» в серёдке!

– Да, девка с «б» не фасон, – согласился муж. – Тода без «б». Просто Алинка.

– Не знаю, как ты, а я бы назвала… – Анна на мгновение задумалась, будто чего-то вспомнила, – Алисой.

– Алиса… тоже кудряво, – согласился Федот, ему было всё равно. Кабы пацан, он бы ещё подумал. А девку как ни назови, девкой и останется. – Федот помассировал себе шею, словно поставил точку в деле о присвоении ребёнку имени.

Так в деревне Верхнее Забытково, на исходе двадцатого века, появилась белокурая Алиса, по отцу – Махалкина, стало быть.

Обрадованная тем, что всё обошлось без скандала, Анна скорёхонько положила успокоившегося ребёнка на кровать, выудила из лифчика деньги, что ей вручили помогавшие при родах врачи, протянула мужу – усугубила радость для пущего миролюбия в семье.

– Вот.

– Чиво ет?

– Денюжка.

– Настояшши? – Федот обалдело разглядывал купюры. – Откудова?

– Так ведь ет… взаимопомочь, – нашлась Анна. – В районном роддоме вручили.

– Едрёна Матрёна! Цельна куча! Считать замучишься, – Федот зажал в мгновенно ставших потными руках пачки, почесал кадык, подскочил к кровати. – Ну ты хоть и засранка, Алиска, а молоток! Не успела народицца, а уж зарабатывашь для родителев! – Федот подбежал к окну и принялся пересчитывать «родовое пособие», по ходу дела отслюнив для себя пару бумажек. Остальные положил в коробочку, что стояла в буфете. – Вот она нова власть кака. Об людях думат. А ты голсовать не ходила. А я тоже не бездельно сидел, Анют. Вчерась работёнку присмотрел, значицца. В етом… в коттеджновом посёлке. Дежурным спецом по електрике.

– Кем? – удивлённо протянула Анна.

– Електриком, грю. А чо? – вскинулся Федот, готовый воинственно обосновать свою новую должность.

– А ты могёшь електриком?

– Мы всё могём.

– Тода у нас в сенцах-от наладь електрику. Темень кругом. Я все ноги посшибала.

– Наладим. А чо не наладить! Пустяшное дело. Походю на работу, присмотрюся. Чо да как, да каким манером. И наладим. Мы всё могём, кода хочем. Лишь бы отстёгывали. Вона на твоём свинарнике бабы пятый месяц палец сосут, без зарплаты сидят. А тута по-людски, значицца. Без криминального куражу. В конвертике будут выдавать, как письмецо счастья, значицца. Шесь часов в день отбарабанил, а плотют, как за восем. Люди богаты не в меру. Нас двое тама. Дежурна система, Анют. Как на западе, значицца. Шесь часов – он, шесь – я. Напарник удружил. Бориска хромой с Нижнего Забытково. Мы с ним у мага