Хэллоуин (сборник) Козлов Дмитрий
Принялся моросить дождь. Впереди показался детсад, и, чем ближе подходил я, тем более уверялся, что внутри никого нет, дом пуст. Карина исчезла. Что за глупости? Ощущение чужого взора, словно кто-то водит льдинкой по спине. В мертвых жилищах живет ужас… Я обернулся и увидел Сашку, он шел ко мне с неуверенной улыбкой. Кажется, хромал. И я рванул к нему, едва не плача от радости. И конечно же, в лагере нас встретила Карина. Как она посмотрела на меня, когда мы вошли! Никогда не забыть этот взгляд… Там, в ее глазах, на мгновение я был героем. Санек что-то сбивчиво пытался объяснить, Каринка хлопотала вокруг него, я присел рядом, понял, что здорово проголодался. Позже мы разделили трапезу, и меня сморила усталая сытая дрема.
Когда я проснулся, Санек и Карина сидели в обнимку у огнища спинами ко мне. Сашка что-то шептал на ухо девушке. Я поднялся с усмешкой:
– Шурик, пойдем, покурим.
Он оглянулся на меня и с явным сожалением пошел за мной. Не замечал раньше за ним таких припадков нежности.
– Я там был, – начал я, поднося ему огонь. – В квартире с застекленным окном.
– А я знаю, я тебя видел.
Повисло молчание. Я-то думал, что сам его огорошу, ведь с Кариной он ни словом не обмолвился о том месте.
– Чего тогда не окликнул меня?
– Не знаю, Глеб. Когда ты вышел, просто пошел за тобой. Я как будто потерялся тогда, а ты меня вывел.
– Ты сам-то понимаешь то, что говоришь?
– Глеб, там странное место. Ты видел ее?
– Труп? Да, видел. А еще кровь на лестнице. Это ты там свалился?
– Не совсем, хотя я помню это… падение.
– Я думал, ты где-нибудь лежишь переломанный, а ты…
– Пойдем к Карине, а? – Он выбросил выкуренную до половины сигарету и отошел.
Если Сашка и хромал поначалу, то теперь уже перестал. Я еще немного постоял один, глядя в окно. Солнце вновь выскользнуло из-за туч, окрашивая захваченный тундрой район в тяжелые бронзовые тона. Тени росли.
Вновь мы сидели втроем вокруг костра. Я впал в какой-то задумчивый ступор, глядя, как пламя змеится, вылизывая сыроватые дрова.
– Домой-то во сколько двинем? – наконец сорвалось с моих уст.
– Слушай, Глеб, – Сашка вздохнул, – мы бы хотели еще остаться на одну ночь. Ну, понимаешь, вдвоем.
Я опешил. А под коркой растерянности я был в бешенстве. Так меня кинуть! Я не мог ничего выговорить, даже придумать не мог, что сказать на это. Ну и в положеньице он меня поставил… Это с самого начала была дурацкая затея.
– Ну ладно. Понимаю, – пробормотал я, отведя взгляд. – Тогда я…
– Нет, – встряла вдруг Карина. – Куда ты его гонишь, Саш? Давайте все втроем останемся.
Глядя ей в глаза, я гадал, правда ли она хочет, чтобы я остался. И если да, то что это значит?
– Мне неудобно… – начал было я.
– Глеб, обещай, что ты никуда без нас не уйдешь, – настаивала девушка.
И я – куда деваться? – пообещал. Вечер выдался для меня тяжелым. Солнце, горячий злой кусок угля, зависло над кромкой горизонта, не собираясь затухать и ночью. Санек и Каринка отправились гулять, я остался сторожить лагерь, поддерживать огонь. Думал о том, как поменялся за день Сашка. Самая явная перемена произошла в его отношении к собственной девушке. Только теперь я понял, как он был холоден с ней раньше. Черт, он же после одиннадцатого класса будет поступать в МГУ, а Каринка? Похоже, мысленно Сашок с ней уже расстался. Тот Сашок, каким он был еще вчера. Что-то произошло с ним в той душной комнате с мумией на лежанке. Неужели он просто испугался?
Когда влюбленные вернулись, я спохватился, что забыл предупредить бабушку. Попросил у Сашки мобильник. Дело шло к полуночи, но бабка не спала, с этим в ее годы туго. Оказалось, что обо мне она и не волновалась, думала, что я в своей комнате.
После незатейливого ужина мы просидели недолго. Выпили чаю, поговорили ни о чем, покуда тлел костер, и отправились к спальным мешкам. Отвернувшись к стене, я лежал без сна. Думал, думал. Мысли давили голову изнутри, носились по кругу, словно состав на игрушечной железной дороге. Без перерыва, без смысла. Так я и ворочался, путаясь в изматывающих полуснах. Вязкий сумрак наполнял помещение.
– Ты ведь не спишь, – произнес Сашка в моих тягостных грезах, и я проснулся.
Рядом сидела Карина и заглядывала мне прямо в лицо.
– Мы с Сашей пойдем прогуляться, – прошептала она, и я с удовлетворением услышал в ее шепоте сожаление. – Дождись нас.
Она не хотела уходить с ним.
– Зачем надо было его будить? – откуда-то донесся Сашкин голос, послышались шаги.
Карина поднялась.
– По-моему, Глеб и не проснулся, – ответила она с улыбкой.
Я закрыл глаза, и веки будто срослись. Когда забытье окончательно оставило меня, никого уже не было. В комнате царила сырая полумгла. Отчего-то одиночество показалось мне особенно острым. Ежась от холода, я завязывал шнурки на ботинках, когда заметил, что у кострища остались только мои вещи. Сашка и Карина не вернутся.
Собрался я быстро, задерживаться не имело смысла. Выглянув в окно, в который раз ругнулся. Рудник застлало туманом. Сквозь серый покров темнели костяки пятиэтажек, дороги будто не бывало. Но это не могло уже меня остановить. Примерное направление к пешему мосту я помнил, заблудиться было бы глупо, не в лесу вроде… Про себя беспрестанно клял своих бывших попутчиков, в особенности Сашку, конечно. С друзьями так не поступают. Вспомнились бредовые сновидения, посещавшие меня ночью. В них и Сашка был, кажется. К чертям все это, сейчас главное – выбраться с Рудника. И, закинув сумку на плечо, я двинулся прочь. Спустился по темной лестнице, вышел из здания и нырнул в пепельно-молочную муть.
Странно, думал я, район Рудник хоть и заброшен, но забвению-то не предан. Обычно тут полно молодежи: кто приходит сюда с командой по страйкболу, кто с фотоаппаратом, кто с баллоном пива. И при этом за двое суток мы не встретили ни одного живого человека. Возможно, все дело в непогоде. Возможно, причина та же, что заставляет людей в последний момент отказываться от билетов на авиарейс, который закончится катастрофой.
Я брел в бесцветной мгле и беспрестанно чертыхался про себя. Тени зданий, на которые можно было ориентироваться, исчезли. Меня душил гнев. Понятно было, что я проскочил поворот на мост. Если, конечно, считать, что я действительно шел прямо, как мне казалось. Под ногами чавкала влажная трава – никакого асфальта. Я остановился, перебросил сумку на другое плечо и пошел обратно. Через какое-то время впереди выросла стена. Точнее, обломанная часть стены, а в ней окно без стекла и рамы. И я понял, что не имею ни малейшего понятия, где нахожусь. Пошел дальше. Из тумана являлись мне призраки города, в тумане же и пропадали. В какой-то момент я услышал запах дыма, и отчего-то это внушило мне надежду. Идти на запах нелегко, надо сказать. Я путался, останавливался, порой казалось, что нос уже ничего не чует, но на самом деле запах гари только усиливался. Завидев впереди желтоватое пятно костра, я ускорил шаг; мне не верилось. В голове стоял бессмысленный звон. Но пламя становилось все ближе, проявились две сидящие по его сторонам фигуры, и я их сразу узнал. Ближе оказалась Карина.
– Что за фигня?.. – начал я, но умолк, заметив, что руки девушки, сложенные за спиной, связаны скотчем с лодыжками ног.
Карина подняла на меня заплаканные глаза.
– Он с ума сошел, – пробормотала она.
Я бросил быстрый взгляд на вторую фигуру. Та же коленопреклоненная поза, голова в капюшоне свесилась на грудь. Позади лежат рюкзаки.
– Кто? Сашка?
– Да, он. Освободи меня, у меня все тело затекло! – Она заплакала. Я принялся искать в сумке складной нож. – Я думала, мы погуляем и вернемся, но, когда мы выходили, у Саши были все наши вещи. Он меня не слушал, просто пер вперед. Не могла же я вернуться без него. А потом Саша заговорил, и мне стало страшно. Он тараторил какую-то бессмыслицу, он не мог что-то решить, абсурд…
– В смысле? – Я рылся в сумке и все время поглядывал на недвижимое тело Сашки, боялся, наверное, что он просто затаился и вот-вот прыгнет на меня. Под руку все время попадался фонарик, и я убрал его в карман куртки.
– Да я не поняла ничего! В какой-то момент он просто остановился, сбросил рюкзаки и стал собирать хворост для костра. Сказал что-то вроде: «Он от нас все равно не отстанет». А потом я даже не сообразила, когда Саша подошел ко мне сзади со скотчем.
– И дальше что? – Я нашел ножик и принялся резать липкие путы Карины.
– Дальше он ушел.
– Ушел? – переспросил я, уставившись на сидящую напротив фигуру.
– Это не Саша. Он притащил это вон оттуда. – Девушка указала освобожденной рукой на ближайшее здание. – Усадил, прислонил к рюкзакам. По-моему, это кукла.
Какая еще, к чертовой матери, кукла? Сашкина куртка, вроде его же джинсы. Осторожно ступая, я приблизился к телу. Из капюшона выглядывал локон его челки, кончик носа. Вытянув руку, я опасливо ткнул пальцем в холодный лоб «куклы»…
Это был Сашка. Серо-синий, распухший, мертвый.
Кровь на его волосах и лице свернулась, засохла черной грязью. Разбитые губы были приоткрыты, зубов не хватало. Куртка была испачкана. Вроде бы руки как-то неестественно вывернулись за спиной. Кажется, краем глаза я уловил движение в доме, на который показывала недавно Карина. Не сдержав дрожи, я поднял взор. Внутри у меня все будто судорогой свело.
– Помоги с ногами, – позвала Карина. Занятая собственным освобождением, она ничего не замечала.
– Подожди, – сказал я и, не дожидаясь вопросов, быстро зашагал в сторону выпирающего из тумана трехэтажного здания. Может, привиделось? В дверном проеме уже никого не было, но буквально секунду назад… Я шел, стискивая в карманах левою рукой фонарь, правой – нож. Карина окликнула меня, но я не обернулся. В дверях остановился, прислушиваясь, вглядываясь. Включил фонарик и вошел. Верил ли я в то, что видел? Не знаю – не вполне. Все вдруг поменялось, и очень сильно. Только что я смотрел на раздувшееся синюшное лицо лучшего друга, а потом, едва ли не в тот же миг…
– Мне показалось?.. – Во рту вдруг пересохло, и вопрос оборвался хрипом. Слабый свет фонарика выдергивал из темноты облупившиеся стены. В полу были квадратные провалы. – Мне показалось или ты мне вправду помахал? – Слушая свой голос, я почувствовал себя идиотом.
А потом что-то с силой ударило по левой руке. Свет задрожал, я выругался сквозь стиснутые от боли зубы. В темноте покатился булыжник. Я поднял фонарь и успел заметить его. У второго этажа не было пола, но были стены и двери. Там, наверху, в проеме кто-то стоял, фонарь осветил ноги, прежде чем они исчезли. Он же бросил в меня камнем! Я рванул вперед, наверх можно было забраться по выпирающему обломку стены… Битый кирпич колотил по ногам сквозь подошвы кроссовок. Пальцы впились в изуродованную кладку, держать фонарик во рту оказалось очень неудобно, больно зубам. А вдруг сейчас он столкнет меня?! Но нет, я взобрался на уровень второго этажа, дотянулся ногой до обрывающегося в воздухе порога и шагнул. Здесь пол наличествовал.
– Сашка! Это ты? – Фонарь, скользкий от слюны, вновь был в ладони. – Как все это может быть!
Полумгла впереди скрипела осторожными шагами. Высокие окна по правую и левую стороны источали тусклое дневное сияние. Я погасил фонарик и всмотрелся. Его было видно – силуэт, крадущийся вдоль стены.
– Санек, что ты делаешь! – заорал я, в горле клокотало, и даже слезы проступили на глазах. Правая рука вытянулась вперед с разложенным ножом. Я не понимал, что стало с моим другом. Недоумение, негодование, страх – я беспомощно захлебывался в каше, бурлящей внутри головы.
И в тот момент дурной сон превратился в кошмар.
Тень отделилась от стены, Сашка побежал на меня, а потом вдруг оказался в другом месте. И вновь исчез, тотчас появившись поодаль. Исчез – появился, исчез – появился. То слева, то справа, то ближе, то дальше. Он будто бежал напрямик, но что-то переставляло его, как шахматную фигуру по полю. Наверное, я закричал. И абсурдные скачки прекратились, силуэт застыл на секунду, и из темной глубины помещения показались другие фигуры. Они рванули ко мне, идентичные в каждом движении. Свет задрожал, марионетки заслоняли окна. Тьма шелестела шагами. Могу поклясться, что видел, как фигуры бегут и по потолку тоже. Сквозь стиснутые зубы сочился бессловесный вой ужаса, я замахал ножом. Меня толкнули, крутанули на месте, ударили в бок, схватили, ткнули в лицо, дернули за волосы. Показалось, будто что-то членистоногое, большое быстро взбирается по ноге… Я потерял ориентацию в пространстве, меня валили, я вырывался, ожесточенно размахивая лезвием. Нож словно резал плотную черную паутину. Ни единого вскрика – только шорохи движений, шагов. Но мне повезло. По-видимому, я все-таки приблизился к дверному проему, через который проник сюда. Наверное, так, потому что, отступив назад, я просто не ощутил опоры под ногой и сорвался вниз, увлекая за собой весь ворох опутавших меня теней…
Воздух вышибло из легких. Я даже не сумел застонать от боли. Какой-то миг я видел светлый прямоугольник выхода, но потом эти твари, среди которых уже нельзя было различить Сашку, вновь навалились всем скопом, распластали меня на полу. Я вновь ощутил, как что-то перебирает лапками по спине, подбираясь к затылку…
И я вспомнил, как погиб Саша.
Душная сумеречная комната, ароматы сырости и гнили висят в недвижимом воздухе. В полутьме глаза видят хорошо. Пыльное стекло, голова едва выше подоконника, но, если встать на цыпочки, можно увидеть, что кто-то стоит перед домом. Размытые очертания, пыльное стекло. Радостный шепот:
– Он пришел, пришел. Все-таки пришел. Он пришел за мной…
Позади зашелестело покрывало, прикрывавшее вход: в дверях появился паренек. Взлохмаченный, не верящий собственным глазам.
– Ма…ша… Машенька? – произнес он, пытаясь проглотить ком, застрявший в горле.
– Так меня мама называла.
Девочка неслышно подошла к нему и протянула ладошку.
– Сколько же ты здесь… – Юноша взял ее за руку и заплакал, опускаясь на колени.
– Я тебя звала, а ты не шел.
– Прости меня, я просто…
– Ты меня не любишь, да?
– Что… Что ты говоришь? – Он непонимающе уставился на нее сквозь слезы.
– А тебя кто-то любит, Саша? – Выражения эмоций плавно сменялись на ее бледном личике, менялось и само лицо.
Саша выпустил ее руку, но та мягко и влажно, словно лягушка, перехватила его запястье. Со вскриком юноша вскочил, рванулся к выходу. Покрывало сорвалось, упало на лицо, в ноздри попала горькая многолетняя пыль… В исступлении парень закружился, врезался затылком в дверной косяк, но все же содрал покров с головы. Девочка висела на руке… Он оглянулся. Нет, не девочка – что-то белесое, бесформенное. Сашка заорал, пытаясь стряхнуть с себя гнусное нечто. Вместе они вывалились из квартиры, существо с размаху влетело в стену и стекло по ней. Сашка заметил массивную белую ногу, растущую из лысой головы, и бросился бежать, но споткнулся, взмахнув руками. У лестницы не было перил, за которые можно было бы ухватиться. Смачно приложившись головой о ступеньку, он ринулся вниз между пролетами. Сила тяготения протащила его три этажа, обдирая о бетонные челюсти.
Искореженный, не чувствующий боли, Сашка приподнялся, глядя белыми кругляшами глаз на дверь, ведущую прочь из подъезда. Внутри что-то чавкало. Изо рта непрестанным потоком шла кровь. Слева на ступенях показались детские сандалики, худые ножки в теплых грязных колготках.
– Не уходи без меня, пожалуйста, – попросила Машенька, садясь на ступеньку. Маленькая ее ладошка заслонила для Саши свет.
Похоже, что туман рассеивался, медленно оголяя скелет покинутого района. Глеб все не возвращался. Карина то и дело поглядывала на здание, в котором он скрылся. Руки меж тем пытались справиться с клейкой лентой, опутавшей ноги. Слезы заслоняли мир матовой пеленой. Казалось, выдержать все это было выше ее сил. Ей исполнилось уже шестнадцать, она курила около двух лет, да и то изредка, но сейчас ей хотелось сигарету. Нестерпимо.
Со стороны трехэтажного дома донеслись крики.
Как-то неожиданно Карине удалось вытянуть левую ногу, освободить правую уже было делом техники. Она встала, не зная точно, что теперь делать. В распахнутой сумке, брошенной Глебом на земле, белела сигаретная пачка. Карина схватила ее и, не размышляя, бросилась на шум. В здании что-то происходило. Проникнув внутрь, девушка тотчас отступила в сторону, чтобы не маячить на фоне дверного проема. Пока зрение обвыкалось в плотном сумраке, она слушала чьи-то сдавленные стоны. Страх не давал заговорить. Позже она смогла разглядеть фигуру человека, распростертого на полу лицом вниз. Он будто пытался поднять голову, но что-то удерживало его. И трепещущие напряженные руки словно насильно раздвигались в стороны, прижимались к земле. Это был Глеб, ему нужна была помощь, и Карина хотела уже подбежать к нему, когда что-то шевельнулось наверху на стене. В движении темного силуэта девушка угадала Сашу. И вновь слова засели в горле, Карина без сил съехала по стене.
Саша прыгнул. Неестественно для человека – как зверь, хищник. Существо, оказавшееся над распятым сопротивляющимся телом Глеба, уже Сашей не было. В свете, проникающем из пустого входного проема, Карина увидала нечто белое, гладкокожее, дородное. Тварь уселась Глебу на плечи, положила короткие толстые пальцы ему на затылок и жалостно заскулила. Ее будто током било. Наверное, Карина вскрикнула от всего этого кошмара, потому что в какой-то момент создание замерло, а потом повернуло голову на звук. Молочно-бледное опухшее лицо застыло в гримасе страдания, маленькие розоватые глазки альбиноса блестели от слез. Из приоткрытого беззубого рта вырвался невнятный лепет. Существо схватило жертву за шею и отскочило вместе с ней в противоположный, темный угол. Что там творилось, Карина не могла различить. Надо было бежать. Или хотя бы ползти. Но девушка, придушенно рыдая, просто сидела на полу, отказываясь верить.
Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем в углу медленно выпрямилась знакомая фигура. Парень обошел полосу света в центре помещения и приблизился к ней, но остановился метрах в пяти. Несколько минут они молчали, Карина разглядывала его. Потом стала возиться с сигаретой, и он заговорил.
– Ты ведь не спишь, – произнес Саша.
Я едва не подскочил. Он стоял около кострища. Черт знает сколько времени уже стоял.
– Санек… – выдохнул я.
– Почему ты не ушел?
– Слушай, друг, я…
Но ему, похоже, не нужен был мой ответ.
– Ты почему-то нравишься Карине. Вы ведь не общались раньше, верно?
– Ты сам знаешь, что…
– Ее тянет к тебе, это плохо. Ты мешаешь нам.
– Если у вас что-то не ладится, я тут ни при чем. Я ничего…
– Будет лучше, если ты уйдешь.
– Я не могу просто так взять и уйти.
– Так будет лучше для всех.
– Что ты как заведенный, твою мать! Ничего не изменится, если я уйду.
– Тебе тоже нравится Карина, это еще хуже. Ты не согласишься оставить нас вдвоем, и все будет очень плохо. Я должен быть тем, кто ей нужен, понятно? Уходи, пока можешь что-то исправить.
– Саш, мне ни хрена не понятно. Ты городишь ерунду. Проспись, брат.
– Ты не уйдешь?
– Завтра мы уйдем все вместе.
Приходится признать: я ненавижу принимать решения. Люблю, когда все идет своим чередом. Поэтому одиннадцатый класс для меня – проблема. Надо выбирать дорогу дальше. У меня нет родителей, которые могли бы решить все за меня. Чтобы я имел право винить их всю последующую жизнь. Бабке, по-моему, наплевать. Ей нужна сиделка – не внук. Но иногда мы даже не замечаем развилки на пути. Любая мелочь, любой поступок или слово может послужить причиной выбора дороги. Часто мы просто переоцениваем так называемую свободу воли. Я говорю не про судьбу – я просто усомнился, наконец, в возможности человека осознавать свой выбор. Слишком много сиюминутных деталей, сиюминутных решений выстраивают то, что потом назовут независимым выбором. Этот мир – сложная непознанная штука, а мы решили, что знаем, как она работает. Осознавал ли я, какой путь избираю, когда говорил те последние слова Сашке? Конечно же, нет. А ведь это и был мой первый шаг. Все, что произошло потом, – его последствия. Возможно, именно в попытке избежать мучительного осознания собственной вины я и внушил себе, что весь тот разговор с Сашкой мне просто приснился. Когда я проснулся, рядом сидела Карина и заглядывала мне прямо в лицо.
Что происходит после первого шага? Я скажу вам. После первого шага к вам приходит понимание содеянного, и, если то была ошибка, вы заплатите полную цену.
Меня зовут Глеб Нефедов. Я был таким же человеком, как вы, мне просто очень не повезло. Я жив, потому что живы мои мысли и моя память. Я помню, как упал. Помню, как ощутил чужие быстрые руки, проникающие мне в голову, охватывающие, впивающиеся пальцами в мозг. Так оно запоминало меня, чтобы воссоздать. Мир – сложная непознанная штука, она порождает странности в самой себе. Один я умер, другой я смотрел на это. Только Карина не должна была этого видеть, потому что все это было ради нее.
Меня зовут Глеб Нефедов. А также Александр Пашков и Мария Терехова, есть и другие имена – много имен. Все это здесь, все вместе: клочки мыслей, груды воспоминаний. Оно неразумно. У него нет иных мыслей, кроме наших. Оно повинуется инстинкту. Как это не странно и страшно, но, чтобы выжить, ему нужна наша любовь.
Теперь меня зовут Карина Ларина.
Рудник оцепенел в конвульсии ужаса и боли, словно лицо, разорванное немым криком. Солнце осветило каждую черточку того портрета. Из мглы трехэтажного строения вынырнула девушка и, жмурясь, поглядела по сторонам. Подошла к тлеющему костру и за ноги отволокла тело в здание, вернулась за вещами. Все три трупа теперь лежали вместе, присыпанные землей, битым кирпичом и стеклом. За рекой, в городе, волнуясь, ждали родители свою дочь. Ветер шептал проклятия в кустах, солнечные лучи искрились в синеве вод.
Девушка шла по мосту, она покидала Рудник.
Дмитрий Козлов
Последний бой Дениса Давыдова
Карета подскочила на ухабистой дороге, и Денис Васильевич, в который уже раз, облился вином, едва не подавившись. Божественный напиток потоком стекал с усов. Обняв Настю, он захохотал: вспоминались далекие годы бесшабашной юности в столичном Кавалергардском полку. Эх, где то время! Пусть он и был по-прежнему молод телом и душой, но зловонное дыхание подступающей старости все чаще окутывало его еще со времен войны с персами.
Притянув к себе Настю, он поцеловал ее, восхитившись пьянящим вкусом ее молодости, и спросил:
– Дорогая моя Настенька, скоро ли мы прибудем в ваш отчий дом? Мне кажется, что от этой тряски мои древние кости скоро рассыпятся в прах!
– Еще немного, мой генерал, – ответила Настя. – Потерпите еще чуточку.
Денис Васильевич смотрел в ее глаза и понимал, что готов ехать с ней куда угодно. Даже в эти проклятые смолянские леса… Он и не думал, что судьба когда-нибудь вновь заставит его вернуться в эти забытые Богом, покрытые мрачной сырой темнотой края, приют для дьявольской нечисти и вотчину сил зла. Он вспомнил, как незадолго до вторжения Бонапарта какой-то молодой поручик высмеивал суеверия дремучего местного народа… Мол, все это байки, которыми только девиц на балах пугать. И как он сам вторил ему, весело хохоча. Как же он ошибался!
– Денис Васильевич, с вами все в порядке? – спросила Настя, беспокойно приложив руку ко лбу генерала. – На вас лица нет! Побледнели весь, похолодели… Как будто лешего в окно увидали!
– Да нет, Настенька, все в порядке… – ответил генерал, отхлебнув вина больше обычного. – Так, вспомнилась война…
Но вот во мраке за окном среди бесконечных деревьев замерцал слабый свет.
– Наконец-то! – воскликнула Настя, вглядываясь в пронзающие черноту огоньки.
Карета остановилась, и спустя мгновение хмурый кучер выпустил путников из осточертевшей громыхающей коробки. Денис Васильевич подал Насте руку и, с удовольствием потянувшись, осмотрелся. Впрочем, осмотрелся – это сильно сказано: все, кроме освещенного слабым светом керосиновых ламп фасада монументального, приземистого, будто вросшего в землю дома, оставалось погруженным в темноту. Генерал смотрел на вечно сырой, влажный, поросший зеленоватым мхом камень, из которого – должно быть, в незапамятные времена – был сложен дом, и вспоминал ту ночь в Смолянском замке… Должно быть, это было где-то неподалеку… Отблески пламени в свирепых глазах, лязг клинков, вопли ужаса и животный рев ярости…
– Денис Васильевич, умоляю, пойдем скорее! Матушка, должно быть, уже заждалась! – сказала Настя, устремившись к слегка обветшавшему, но весьма внушительному псевдоантичному портику над входом в дом, какие любили провинциальные дворяне.
Вырвавшись на мгновение из темного омута воспоминаний, Денис Васильевич последовал за своей прекрасной пассией, раздумывая над тем, как же он ухитрился здесь оказаться.
А началось все на балу в пензенском городском собрании, куда он однажды забрел в компании старого приятеля, графа Четвертинского, проводившего инспекционную поездку. Денис Васильевич редко покидал свое имение в соседней Симбирской губернии, где обитал с супругой и детьми с тех самых пор, как армия, наконец, оставила его в покое после отгремевших над Отечеством бурь. Но иногда тяга к приключениям и кутежам брала свое, и он надолго отлучался в этот милый его сердцу город. И порой не мог устоять перед томным девичьим взглядом.
Позже, уже в пути, он запечатлел тот миг в дневнике:
- Вошла – как Психея, томна и стыдлива,
- Как юная пери, стройна и красива…
- И шепот восторга бежит по устам,
- И крестятся ведьмы, и тошно чертям! [14]
Еще мгновение назад он потягивал пунш с местными служаками, обмениваясь новостями и сальными анекдотами, и вот…
Его сердце было сражено. Она разбила его, наголову и внезапно, совсем как он когда-то разгромил этого напыщенного Ожеро под деревушкой Ляхово… Друзья сообщили ему, что черноволосая красавица – не кто иная, как Анастасия Евгеньевна Жемайтене, в последние несколько дней произведшая фурор в местном светском обществе своими потрясающими красотой, эрудицией и, как выразился Четвертинский, сочетанием «ума обольстительного с душевной простотой». Вокруг молодой дворянки, прибывшей откуда-то из белорусской глухомани, толпами вились поклонники, но всех их ждал отказ: по словам девушки, она хотела видеть лишь легендарного героя-партизана, поэта и защитника Отечества Дениса Васильевича Давыдова.
И одного взгляда на ее прекрасный лик, тонкий стан, на горящие, полные какого-то манящего обещания глаза хватило, чтобы тем же вечером, после бокала шампанского, короткой беседы, поцелуя украдкой и обещания скорой встречи он записал, опьяненный свежим чувством:
- Но ты вошла – дрожь любви,
- И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
- Бегут по вспыхнувшей крови,
- И разрывается дыханье!
- С тобой летят, летят часы,
- Язык безмолвствует… одни мечты и грезы,
- И мука сладкая, и восхищенья слезы –
- И взор впился в твои красы,
- Как жадная пчела в листок весенней розы!
Они вновь встретились, и его закружил роман, не уступавший накалом всем безумным авантюрам его юности. Он знал, что это ненадолго… Знал, что не оставит Софью и детей… И все же готов был упиваться Анастасией, гореть с нею до последнего дарованного им мгновения. Поэтому возможность проведать ее родню где-то в лесах Белой Руси, несмотря на ужас, вселяемый ими в его душу, он воспринял как подарок судьбы, позволившей хоть немного продлить их сладкую, сказочную негу… Но, чем ближе становились кошмарные черные леса, полные зловонных болотных испарений, кишащих болезнетворными миазмами, чем дальше уводила петляющая дорога вглубь ужасного края, тем сильнее он сомневался в том, правильно ли поступил, согласившись поехать с Настей… Стоило ли искушать судьбу, тогда, в ноябре двенадцатого года, подарившую ему жизнь? А еще этот шрам… Крохотный белый шрам на нежной Настиной коже, чуть выше локтя. Отчего он вселял в него недобрые предчувствия, заставляя лихорадочно – и безнадежно – копаться в памяти, будто бы ставшей в последние годы захламленной и пыльной, как жилище помещика из набросков к поэме, которые показывал ему однажды, во время поездки в Нежин, один захмелевший малороссийский гимназист?
– …мете сапоги, дорогой мой генерал?
Голос Насти прогнал грозившие поглотить его воспоминания и тревоги.
– Прости, любовь моя… Что ты сказала?
– Какой же вы мечтатель… – сказала Настя и улыбнулась, с умилением глядя на рассеянного генерала. – Снимете сапоги?
Денис Васильевич вдруг понял, что в приступе задумчивости миновал, не разуваясь, прихожую и стоит на роскошном узорчатом ковре, оставив на нем грязные следы.
Вернувшись к дверям, он снял сапоги.
– Может, и сюртук оставите? – спросила Настя.
Генерал посмотрел на свой длинный сюртук с эполетами, заметив зашитые дыры от картечи, зацепившей его во время польского восстания. Тогда пострадал только плащ, а сам он не получил ни царапины. С тех пор он верил: старое сукно приносит удачу.
– Пожалуй, нет. Здесь немного прохладно, – ответил, улыбаясь, генерал.
– Как знаете, – кивнула Настя. – Пойдемте скорее, стол уже накрыт!
Родители Насти (как только они представились, проклятая старческая память тут же отправила их имена в самый дальний и захламленный свой угол) оказались милыми и весьма обходительными провинциальными дворянами – по всей видимости, из обрусевших литвинов. Пусть убранство дома – рыцарские доспехи с алебардой, гобелены и громоздкие канделябры – казалось дремуче устаревшим подражанием европейским Средним векам, а свечи лишь частично освещали огромный обеденный зал, позволяя теням клубиться в уголках, закоулках и нишах, беседа за столом протекала легко и непринужденно. Кушанья, приготовленные собственноручно Настиной матушкой, были поистине восхитительны. Количество поданных блюд явно превосходило возможности едоков. Впрочем, родители Насти, люди преклонных лет, отличались отменным аппетитом. Отец, широкоплечий седовласый патриарх семейства, обладавший взглядом столь тяжелым и пронзительным, что Денис избегал смотреть ему в глаза, ухитрился слопать чуть ли не целого оленя, когда Денис едва только покончил с сытным куриным супом! Да и матушка – крохотная старушка, перемежавшая русскую речь литовскими словами, – оказалась под стать супругу. В результате выносивший блюда кучер – должно быть, семья могла позволить себе лишь одного слугу – едва успевал уносить пустые подносы. Генерал был в восторге от трапезы. Никаких изысков, принятых в высшем свете столиц, лишь простая и сытная снедь. О чем еще мог мечтать старый рубака? Впрочем, что-то его все же настораживало. И Настя, и ее родители ели так, будто давно не наедались досыта: плохо пережевывая, вгрызаясь в мясо с едва скрываемым голодом. Это напомнило Денису французов, которых настигал его отряд во время войны. Замерзшие, едва живые, они так же остервенело поедали плоть своих лошадей, а порой – и своих товарищей.
– Знаете, вы действительно такой grazus, как писала Настенька! – сказала мама, глядя на генерала.
– По-литовски это значит «красавец», – подсказала Денису Васильевичу явно польщенная Настя.
– У нас даже был где-то ваш портрет! Я купила репродукцию в Витебске! – воскликнула мать и повернулась к кучеру: – Бачкис, будь добр, отыщи картину!
– Мама, ну сколько тебе повторять – это не Денис на портрете, а его дальний родич Евграф Владимирович!
– О, простите меня, пожалуйста! – зарделась Настина матушка.
– Ничего, я привык, – с улыбкой кивнул Денис Васильевич, думая о проклятой мазне Кипренского. В портрете франтоватого молодого человека, который и правда приходился ему дальним родственником, люди, наслышанные о «герое-партизане», то и дело «узнавали» Дениса Васильевича, что, учитывая обилие репродукций этой работы, изрядно ему досаждало.
– Простите мою супругу, господин генерал, – подал голос отец. Он говорил почти шепотом, будто простудил горло. – Она разволновалась из-за плохих вестей…
Их прервал кучер-слуга Бачкис, появившийся с дымящейся чашей пунша в руках.
– Обычно за ужином мы пьем вино, но сегодня, по случаю приезда героя-гусара, решили подать пунш, – сказала, улыбаясь, матушка и принялась разливать горячий красноватый напиток в бокалы.
– Благодарю, – кивнул Давыдов и, чтобы поддержать разговор, спросил: – Так какие же плохие вести вас растревожили?
Впрочем, думал он не об этом. Его занимал тот же вопрос, который терзал его еще в Пензе: зачем родителям девушки приглашать в дом мужчину, который не собирается просить ее руки и сердца. «И который, к тому же, ей в отцы годится», – подсказал зловредный и ехидный внутренний голос. Впрочем, некоторые догадки у него появились еще в Пензе, а теперь подозрения лишь усилились, превращаясь в уверенность…
– Кто-то убивает наших крепостных… – зашептал отец, и за столом тотчас воцарилась гробовая тишина, будто даже упоминание об этих событиях заставляло Настиных домочадцев дрожать от ужаса. – По всей видимости, какие-то животные.
– В окрестных лесах много волков, – сказал Денис, пригубив пунш и добавив про себя: «…И кое-кого еще».
– Нет, следы когтей совсем не похожи, – махнула рукой матушка и перекрестилась на католический манер, двумя пальцами. – Крестьяне говорят, что это они, – добавила она дрожащим голосом, – Velnio Vaikai.
– Дети Вяльняса, – прошептал генерал.
Отец удивленно уставился на него:
– Вы слышали эти легенды?
Денис Васильевич одним глотком осушил бокал и посмотрел в глаза главе семейства:
– Боюсь, что да. И это не легенды.
А затем, понимая, что от него ждут объяснений, Денис Васильевич вздохнул и начал рассказ.
Весь этот кошмар, до сих пор отравлявший его сновидения, случился в середине ноября грозного двенадцатого года. Подгоняемые морозом и голодом лягушатники уже покинули Смоленск, совсем недолго оставалось до славной виктории под Красным, но врагу еще далеко было до того жалкого состояния, в какое пришло воинство Бонапарта между Березиной и Неманом. Закаленные в бесконечных войнах покорители Европы еще совершали крайне болезненные для русских выпады. Один из таких как раз и случился под крохотной деревушкой Смоляны, что в Витебской губернии, где французский маршал Виктор решил дать бой русскому войску.
Русские подошли к Смолянам поздним вечером, а наутро на авангард обрушился противник. Уставшие после дневного перехода, доблестные русские воины сдержали натиск и отошли к деревушке, где генерал Витгенштейн сумел организовать оборону, а затем и отбросить супостата. Войска, в основном, сохранили порядок, но кое-кому сильно досталось.
В числе этих несчастных оказался и отряд Давыдова.
Массированная атака кирасиров обратила партизан Давыдова, среди которых было много не обученных ратному делу крестьян, в полнейший хаос. Белизны снега не видно было среди кровавых брызг, павших лошадей и мертвых, изрубленных, стонущих и вопящих воинов. Несмотря на отчаянную рубку, Денис Васильевич с кучкой солдат оказался отрезан от своих и вынужден был отступать в лесную чащу. Кирасиры дышали в спину, блестящее серебро панцирей мелькало среди черных стволов, под копытами коней мелькали крохотные ручейки, грязный, потемневший от опавшей хвои снег испещряли следы всевозможного зверья и птиц.
Стук копыт, тяжелое дыхание лошадей, отзвуки удаляющейся битвы… Наконец им удалось оторваться от погони. Уцелевшие, числом около двух десятков, собрались вокруг Дениса Васильевича. На лес опускались сумерки, и генерал – а тогда еще подполковник – понял, что нужно искать место для ночлега: пытаться в темноте миновать вражеские пикеты было равносильно гибели. Молча, опасаясь выдать себя, отряд двинулся прочь от полыхавшего над горящей деревней зарева, отсветы которого виднелись сквозь частокол голых стволов.
Тьма сгущалась, наполнялась звуками ночного леса, но никакого просвета найти не удавалось… Постепенно в душу Давыдова проникал беспричинный, безотчетный страх, и он чувствовал, что дело не только в извечном страхе горожан пред всевозможной дикостью… Ведь с начала войны он часто оказывался в лесах среди ночи, и никогда еще страх не было таким… таким животным. Он будто чувствовал кожей чей-то взгляд. Взгляд хищного зверя, далеко превосходящего свирепостью обыкновенную лесную живность…
Когда подполковник, отчаявшись, уже готов был дать команду разбить лагерь прямо в чаще, среди деревьев, лес наконец расступился, открыв взору путников широкую поляну. В угасающем багрянце заката в залитом чернотой поле виднелись какие-то руины. Темные развалины походили на остатки гнилых зубов, торчащих из челюсти. Сквозь оконные проемы в разрушенных стенах виднелось кровавое небо.
Подполковник пробормотал благодарность Господу и уже готов был направить коня к развалинам, где отряд сможет провести ночь, когда увидел, что Прохор – детина огромного роста из какой-то сожженной франками деревушки, прибившийся к отряду прошлой ночью, – тоже крестится и что-то бормочет, но явно не с благодарностью, а из дичайшего страха.
– Что стряслось, Прохор? – спросил Давыдов, и крестьянин оторвал полный ужаса взор от чернеющих впереди развалин.
– Ваше высокоблагородие, Христом Богом прошу, не приближайтесь к этому проклятому месту!
– А что ж в нем такого жуткого, а, Прохор? – спросил Денис Васильевич и, ухмыляясь, переглянулся с другими солдатами. – Неужто ль там черт с французом кадриль пляшут?
По отряду пробежал едва слышный смешок.
– Прошу вас, поверьте мне! Эти леса полны нечисти, а там, в руинах, – самое ее логово! – бормотал Прохор, казалось не замечая насмешек товарищей. Он обращал к ним полные первобытного страха глаза, но в их лицах не находил доверия: лишь взгляды, какими удостаивают деревенских дурачков.
– Какой такой нечисти? – спросил Давыдов, надеясь успокоить Прохора, мужика пусть и недалекого, но храброго и в бою полезного, неторопливой беседой.
– В старину в этом замке, – начал Прохор, – жил один знатный дворянский род, из литовцев, и властвовал он над всеми окрестными землями. Жил там старый граф с женой, и дюжина сыновей их со своими женами, да дюжина дочерей с мужьями своими, и у тех было у каждого по сыну и дочери. Славились они жестокостью и жадностью, и жил окрестный люд всегда бедно да несчастно. Но однажды терпение крестьян лопнуло, и случилось это в те дни – добрых две сотни лет назад, – когда литвины те, утопая в богатстве, но желая еще большего, продали свои черные души Вяльнясу за бессмертие и злато и стали его детьми. Но получили вместе с тем они жажду великую. Жажду, утолить которую могла лишь человечья плоть.
– Вяльнясу? – спросил подполковник.
– Так литовцы называют дьявола, ваше высокоблагородие, – подсказал ему поручик Сергей Орлов и рассмеялся. – Дети Вяльняса – что-то вроде здешних волколаков.
Денис Васильевич шикнул на него, впрочем, не слишком строго: не хотелось расстраивать артиллериста Орлова, отбившегося в суматохе боя от своей батареи и терзавшегося тревогой за судьбу товарищей.
– Продолжай, Прохор.
– И когда начали пропадать люди в деревнях вокруг, когда прознал народ о дьявольщине в Смолянском замке, то лопнуло терпение: вооружился люд, окружил каменное логово и спалил дотла. Впрочем, не принесло это избавления: ведь детям Вяльняса пламя не страшно. Лишь изрубив мерзкую плоть в клочья, можно отправить в пекло их черные души.
– И что же дальше? – спросил поручик, когда Прохор умолк.
Давыдов вдруг понял, что никто больше не смеялся; история дремучего крестьянина, ночь, голод и усталость сделали свое дело: люди боялись.
– А ничего дальше, – ответил Прохор, снова глядя на черные камни впереди. – Живут с тех пор дети Вяльняса в том самом замке и в лесах вокруг. Днем спят, а ночью выходят на охоту.
– Ну что ж, значит, пора нам с ними познакомиться! – бодро крикнул Давыдов, направляясь к руинам. – И уж вряд ли они страшнее, чем рожи гвардейцев Бонапарта!
Улыбки, скользнувшие по лицам воинов, были едва заметны, но все же напряжение немного спало. Конники двинулись вперед, к развалинам замка. Лишь Прохор продолжал нерешительно стоять на опушке.
– Заклинаю вас, Денис Васильевич!
Давыдов резко развернулся и медленно вынул саблю из ножен.
– Ну хватит уже чушь всякую нести да солдат пугать! Еще слово, Прохор, и не дождешься ты дьявольских когтей – получишь саблей вот этой по своей пустой балде! А ну! Вперед!
Едва не падая с лошади от бившей его дрожи, Прохор двинулся следом за остальными. «Повезло, Бог миловал, – думал Давыдов, – ночлег найден, дров вокруг вдоволь, порядок сохранили».
Если бы он только знал, что ждет их ночью, то без промедления развернул бы коня и бросился стрелой назад, в лес.
Вскоре отряд уже расположился вокруг костра, разведенного посреди того, что когда-то, возможно, служило огромным обеденным залом хозяев замка. За дровами ходить не пришлось: топливом послужил брошенный французский обоз, груженный картечью, с увязшей в снегу легкой пушкой. Денис Васильевич, несмотря на нежелание признаваться в этом самому себе, все же ощущал тягостное и тревожное послевкусие истории Прохора: тени, пляшущие на древних стенах, походили на каких-то загадочных и зловещих живых существ, ползающих по темным камням. Тьма, со всех сторон подступавшая к руинам, источала угрозу. Канонада, доносившаяся с поля битвы, смолкла, и темноту наполнили зловещие звуки окружавшего поле ночного леса.
Денис Васильевич задумчиво смотрел на своих воинов, собравшихся вокруг костра… На их усталые лица… Глаза, блестящие в отблесках пламени…
И вдруг почувствовал.
Он чувствовал это всякий раз, когда враг оказывался неподалеку. Странное ощущение, которое, как ему однажды сказал сам генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович, даровалось Богом лишь опытному военачальнику. Что-то вроде тихого голоса… Шепота, который нужно уметь слушать… Однажды это смутное предчувствие спасло ему и его товарищам жизнь: эскадрон французских драгун едва не накрыл их лагерь, но им удалось буквально за мгновение до появления всадников скрыться в лесу, а затем устроить засаду самим преследователям, наголову их разгромив.
И вот он чувствовал это снова. Но теперь шепот скорее походил на крик.
В темноте – с поста часового у северной башни замка – раздался выстрел, а потом крик, резко оборвавшийся звенящей тишиной. Солдаты разом умолкли, и в это мгновение полной тишины, глядя во мрак, сжимающий свои смолистые объятия вокруг отряда, какой-то глубинной и темной частью души Давыдов осознал: история Прохора была правдой, какой бы чепухой ни казалась. И, будто подтверждая его правоту, крестьянин, сидевший с мрачным лицом у огня, вдруг вскочил и, неистово крестясь, завопил:
– Они здесь! Дети Вяльняса здесь! Они возвращаются домой!
– В ружье! Стройся в каре! Поручик Орлов, поднять остальных! – заорал Давыдов, вскакивая с седла, на котором, привалившись к стене спиной, коротал часы до рассвета. Какую-то жуткую долю секунды никто не двигался. Но затем привычная, закаленная в боях слаженность дала о себе знать: все вскочили и бросились к оружию.
– Как с ними драться?! Отвечай! – кричал Денис Васильевич, схватив за грудки Прохора, которого колотила дрожь ужаса. Пришлось несколько раз хорошенько тряхнуть мужика, чтобы он пришел в чувство.
Читать бесплатно другие книги:
