Хэллоуин (сборник) Козлов Дмитрий
– Изрубить… Изрубить в куски… Или голову с плеч… Батюшка, он рассказывал… Нужно сечь их нещадно… А ружья, те только задержат ненадолго… Вот если только серебро…
– У нас нет серебра, – хмуро прошептал Давыдов.
Из тьмы примчались часовые: двое из четверых.
– Ваше высокоблагородие, Денис Васильевич, они идут со всех сторон! Бесы, бесы адовы идут из леса! – кричал один из них – хоть и совсем мальчишка, но храбро державшийся в бою. Давыдов еще под Бородино отметил его недюжинную отвагу, но сейчас парнишка почти визжал. Должно быть, то, что он увидел, было пострашнее батальона гренадеров.
Солдаты занимали позиции, образуя каре вокруг костра, на котором до сих пор шипел котелок с кашей. Стараясь не показывать страха, они заряжали ружья и напряженно вглядывались в темноту. Через проломы в стенах бежали, вливаясь в строй, солдаты, сидевшие у других костров, и вскоре почти вся сотня с небольшим была в сборе.
Давыдов оглядел свое воинство, и взгляд неожиданно упал на брошенное у костра, среди картонных цилиндров с картечью, французское орудие.
– Вы двое! – крикнул он бегущим мимо солдатам, наспех нахлобучивающим кивера. – Пушку на лафет! Орлов, вам поручаю орудие!
Поручик, разом просияв от возможности заняться любимым делом, кинулся к блестящему в снегу смертоносному трофею. Спустя считаные секунды орудие уже готово было открыть огонь.
И тогда они появились.
Одна за другой от стены тьмы отделялись едва заметные серые тени и стремительно приближались к солдатам. Издали они походили на людей, но, чем явственней проступали жуткие морды и огромные, покрытые серой шерстью когтистые лапы, тем яснее становилось Давыдову и его подчиненным: перед ними нечто, рожденное на самом дне преисподней.
Никогда еще Денис Васильевич не испытывал такого ужаса. Даже при Прейсиш-Эйлау, в одиночку сражаясь с целой толпой наполеоновских улан. Тогда противником все же был Бонапарт, а не сам Князь Тьмы.
Однако постепенно душа воина взяла свое, и самообладание вернулось, а с ним – и гусарский кураж. Пусть им всем уготована смерть в этих мрачных руинах, но без боя они не сдадутся!
– Солдатушки, бравы ребятушки! Гусары, казаки, мужики! – кричал Давыдов, чувствуя, как гусарская удаль гонит страх прочь из голоса. – Били мы французов, били много раз! Неужто ль тем, кто громил Наполеона, страшны какие-то зверьки лесные?
Солдаты ответили напряженным, едва слышным, но все же смешком, пробежавшим по рядам.
Цепь серых тварей была уже совсем близко, и подполковник видел блеск их глаз, отражавших пламя, будто то пылало в их адских душах.
– Так рубите же этих бестий богопротивных! Рубите так, чтоб и духу их не осталось! За царя-батюшку! За Господа нашего! За Русь Святую!
Древние стены эхом отразили мощное «Ура», волной прокатившееся по отряду, и Давыдов понял: пусть и ненадолго, но ему удалось вернуть людям боевой дух. Что ж, теперь главное – выжить.
– Первая шеренга – примкнуть штыки!
Каре ощетинилось блеснувшими лезвиями. Теперь нужно выждать. Проломы в стенах того, что когда-то было залом, вынуждали тварей сомкнуть ряды. Этого Давыдов и хотел.
– Ждите! Ждите, ребятки! – кричал он, а ужасные порождения мрака тем временем все приближались. Вот они уже подошли к северному пролому… Вот покрытые мерзкой шерстью тела столпились в узкой пробоине…
– Первая шеренга – огонь!!! – заорал Денис Васильевич.
И тьму ночи разорвало пламя, а тишину – грохот, какого эти стены не слышали, должно быть, не одну сотню лет.
Залпы опрокинули первые ряды атакующих, заставив их испустить кошмарный стон, тотчас ставший яростным ревом, от которого кровь похолодела в жилах. Пока сбитые с ног выстрелами – но не сраженные – твари поднимались с земли, их собратья, стоявшие позади, вдруг взмыли в воздух, хватаясь цепкими лапами за камни, и быстро, подобно паукам, полезли через стены. Это было неприятной неожиданностью. Но Давыдов не собирался падать духом: если уж ему суждено умереть здесь – а, видимо, так тому и быть, – то он сделает все возможное, чтобы прихвостни Сатаны запомнили встречу с ним и его отрядом не хуже проклятых лягушатников!
– Вторая шеренга – огонь!!!
И вновь залп опрокинул наступающих чудищ, однако мгновение спустя они уже вновь шли вперед, опускаясь на четыре лапы и переходя на бег. На мерзкой шерсти мелькали кровавые пятна, из оскаленных пастей капала слюна, в блестящих глазах пылала запредельная, богохульная злоба. Ползущие по стенам существа были сбиты выстрелами, но их место тотчас заняли другие. Руины заволокло едкой пороховой гарью.
Больше на ружейную стрельбу времени не оставалось, да и толк от нее был невелик.
– Вторая шеренга – сабли наголо, из ножен вон! – крикнул подполковник и стал считать мгновения, отделявшие адское воинство от частокола смертоносной стали. Он смотрел, как несколько солдат – вчерашних деревенских мужиков – едва не бросились назад, в центр каре, но были удержаны своими товарищами: не из великой смелости, а из понимания того, что бежать некуда, и остается лишь биться до конца.
Мгновение.
Еще мгновение.
«Господи, спаси и сохрани». Влажная дрожащая рука сжимала в кулаке нательный крестик.
А затем легион бесов, рыча и воя, врезался в стену штыков первой шеренги.
Ряды воинов начали стремительно таять. Солдаты нещадно кололи тварей штыками, лупили прикладами, стреляли в упор из пистолетов и ружей, прежде чем быть разорванными жуткими клыками и когтями… Но, переступив через растерзанное тело, каждому мерзкому волколаку – а теперь Денис Васильевич не сомневался, что именно эти существа из темных древних легенд были их противниками, – приходилось столкнуться с вооруженным саблей воином из второй шеренги.
И здесь исчадия ада, наконец, узнавали, что такое настоящий бой.
Сабли рубили, кололи, крошили звероликих супостатов, и в какофонии ружейной стрельбы, полных ужаса криков и отрывистых приказаний постепенно выделился жуткий вой боли, испускаемый изрубленными тварями. Но все же враг одолевал. Каждый демон успевал убить четверых, а то и пятерых его людей прежде, чем отправиться обратно в породившую его преисподнюю. Надежда на спасительное утро, как известно губительное для всех креатур тьмы, таяла с каждой минутой.
Через ряды сражающихся внезапно перескочило двое тварей крупнее и свирепее остальных. Их шкуры были темнее, чем у прочих бестий, а сами они были ростом с лошадь. Из пастей капала кровавая пена, и, когда они бросились к Давыдову, мысль о том, что это кровь растерзанных товарищей, привела его в ярость. Взор Дениса Васильевича заволокла кровавая пелена, и теперь частица ада была не только в крови ужасных волколаков.
Подполковник поднял лежавший у костра тромблон – короткий крупнокалиберный мушкетон, заряженный картечью, отнятый у зарубленного под Малоярославцем польского кавалериста из наполеоновских приспешников, – и, как только одно из чудищ оказалось достаточно близко, вскинул ствол. Нажимая на спусковой крючок, он уже чувствовал зловонное, гнилостное дыхание дьявольского отродья.
Отдача от проклятой штуковины была столь сильной, будто он держал в руке двенадцатифунтовую грибовалевскую пушку. Голова твари отделилась от тела и пропала за кровавым фонтаном. В нос ударил запах паленой шерсти.
Давыдов швырнул тромблон в морду второму чудищу, выиграв мгновение для того, чтобы выхватить саблю из ножен. Тварь отмахнулась от ружья, как от спички, и, яростно ревя, ринулась в атаку.
Взревев в ответ, подполковник бросился навстречу.
Ему казалось, что он дрался с монстром целый век. Пока длился его собственный маленький бой, тот, большой, перестал существовать. Остались лишь огненные глаза и жуткие клыки с когтями, мелькавшие у самого его лица. И свистящий в провонявшей порохом, потом и кровью тьме клинок, то и дело рассекавший богомерзкую плоть.
Наконец враг был повержен. Тяжело дыша, Денис Васильевич, с ног до головы покрытый кровью – и своей, и темной бесовской, – оглядел поле битвы. Грани каре совсем истончились, грозя прорваться в любой момент. На севере линия обороны и вовсе утонула в ужасных серых телах, со всех сторон окруживших защитников древнего зала и махавших огромными лапами, вздымая кровавые брызги. Должно быть, сволочи все же пробрались в тыл по стенам, над головами оборонявшихся. Настало время для «последнего довода королей».
– Поручик Орлов, орудие – на север! – прокричал (или, скорее, прохрипел) Денис Васильевич, указав острием окровавленной сабли на месиво, в котором среди серых морд все реже мелькали людские лица. Орлов со своим расчетом, не сделавшие до сих пор ни единого выстрела, резво взялись за дело, повернув заряженное орудие и нацелив его на наступавшее море порождений тьмы.
– Готово! – крикнул Орлов.
– Огонь!!!
Грохот, отраженный древними камнями, был столь сильным, что Давыдов едва не оглох. Будто смертоносный шквал пронесся в воздухе, и мириады убийственных дробинок буквально сбрили грозившихся прорваться демонов. Часть картечин угодила в стены и высекла снопы искр, но основная доля легла аккурат в толпу чудовищ, в которой – как ни печально было это признавать – все же оставались еще живые солдаты, павшие от своей же картечи. «Упокой Господи их души», – подумал Денис Васильевич и закричал:
– Заряжай! Пушку – на восток!
А потом, поглубже вдохнув запах битвы, Денис Васильевич вдруг улыбнулся. Бой, как это всегда случалось с ним, пьянил лучше всякого вина. С безумной ухмылкой на лице он посмотрел на сражающихся и умирающих вокруг людей и нелюдей и заорал:
- Я люблю кровавый бой,
- Я рожден для службы царской!
- Сабля, водка, конь гусарской,
- С вами век мне золотой! Ура-а-а!!!
Бросившись в толпу, подполковник растворился в бою.
Расчет Орлова успел выстрелить еще дважды, фактически уничтожив противника, рвущегося через южный и восточный проломы. Затем твари разорвали в клочья поручика и его солдат. Молодой артиллерист дрался до последнего: оставив саблю в поверженном чудище, он отбивался от другого шомполом; лишь когда тот расколола пополам бесовская лапа, поручик расхохотался смерти в лицо и бросился на врага с голыми руками. Он умер, как и жил, и воевал, – смеясь.
Уцелевшие дети Вяльняса продолжали драться с остатками отряда во главе с Давыдовым. Рука подполковника ныла от тяжести сабли, кровь из рассеченного лба заливала глаза, боль в рваных ранах расцветала и поглощала рассудок, отнимая последние силы. Удар. Еще удар. Еще. Лишь крики, рев, вой да кровь – и ничего больше, нигде и никогда. Все слилось в кровавый калейдоскоп. Вот он снес очередной твари голову мощным сабельным ударом и услышал жуткий рев другой, где-то справа… В этом реве ему почудилось что-то еще, кроме ярости… Что-то вроде ужасного горя и грусти… Он видел, как чудовище буквально разорвало человека, бросившегося на него со штыком наперевес: удар лапы почти переломил беднягу пополам. Между ними не осталось никого… Кажется, кроме них, больше вообще никого не осталось… Рука с саблей совсем онемела: потеряв много крови, Давыдов был не в силах защищаться. В глазах темнело, и он надеялся, что, когда волколак разорвет его, забытье придет прежде, чем боль. Вот чудище подняло лапу… Сейчас все кончится… «Господь, прими мою душу в Царствие Твое». Прежде чем забыться, подполковнику показалось, что он видел, как по лапе ударил саблей какой-то человек… Кажется, Прохор… А еще ему показалось, что над замком, в черноте ночи, начала разливаться алая заря. Ее цвет был столь пьянящим, столь живым… Но тьма была сильнее и, наконец, одолела его: Денис Давыдов без чувств рухнул на усеянную трупами, политую кровью землю.
Денис Васильевич и не заметил, как чаша с пуншем опустела, и слуга отправился за следующей. Настя и ее родичи притихли; в их глазах блестело пламя свечей.
– Что же случилось дальше? – спросила Настя. – Как вам и вашим товарищам удалось спастись?
– Боюсь, это удалось лишь мне, – горько улыбнувшись, ответил генерал. – Когда я очнулся, руины заливали рассветные лучи, тварей и след простыл, а растерзанное, бренное тело Прохора остывало среди множества других, людских и бесовских. До сих пор не знаю, как мне удалось подняться и побрести прочь оттуда, в сторону лагеря Витгенштейна. Должно быть, Господь хранил мою душу, раз я пережил ту жуткую ночь. Помню лишь, как брел по лесу и, завидев впереди кавалерийский разъезд, прохрипел что-то, дабы привлечь их внимание, даже не зная, друзья передо мной иль враги. Даже французский плен был участью лучшей, чем еще одна ночь в этих лесах… И когда в глазах моих вновь потемнело, и я, обессиленный, опять провалился в забытье, меня поглотил жуткий, холодный ужас: вдруг эта тьма – не долгожданное забвение? Что, если это сумерки?
Помолчав, генерал добавил:
– А потом я проснулся в расположении наших войск. Несколько дней ушло на то, чтобы прийти в себя. Я принял решение не рассказывать никому правды о случившемся, дабы не прослыть сумасбродом, и назвал причиной гибели моего отряда внезапную атаку французской конницы. С тех самых пор я никогда и никому не рассказывал эту историю и вам поведал ее впервые.
Оторвав взгляд от созерцания пустой пуншевой чаши, Денис Васильевич взглянул в блестящие глаза хозяев.
– Да только вам все это и так было известно, верно? Кроме, быть может, финала.
Отец семейства улыбнулся – или, скорее, оскалился.
– Да уж… Эту страницу для нас приоткрыли вы… Хотя вы ошибаетесь, если думаете, что ваше спасение в ту ночь ставит точку в этой истории.
Матушка тоже оскалилась; на лицах Настиных родичей, вмиг лишившихся аристократичной сдержанности и стремительно превращавшихся в звериные морды, расцвело ликование. Они смотрели на жертву, угодившую в ловушку, ожидая, когда на ее лице сменят друг друга удивление, отчаяние и жуткий, липкий предсмертный ужас.
Но на лице генерала они увидели лишь улыбку.
– Вы правы. Но теперь я точно довершу начатое.
И прежде, чем окончательно превратившиеся в чудовищ хозяева сообразили, что к чему, Денис Васильевич резким ударом колена опрокинул стол. Посуда со звоном посыпалась на взревевших от неожиданности волколаков. Они были в замешательстве лишь мгновение и, когда оно миновало, уже вновь готовы были броситься на дерзкого старого вояку и растерзать его в клочья.
Но мгновения Давыдову оказалось достаточно.
Вскочив, генерал сбросил сюртук. Под ним он оказался перепоясан саблей; в руках блеснули выхваченные из карманов крошечные «шкатулочные» пистолеты. Твари бросились вперед, ревя и царапая когтями перевернутый стол, готовые впиться в плоть ненавистного убийцы их соплеменников… Одна из них задела и с грохотом опрокинула древние доспехи… Жалкие пистолетики не страшили, а лишь смешили их: даже выстрелы оружия покрупнее могли лишь немного задержать их, а подобные хлопушки вообще подобны комариному жалу…
Вскинув пистолеты, Давыдов выстрелил. На долю секунды существа, еще недавно имевшие людской облик, будто и правда не заметили уколов крохотных пуль. Однако, когда генерал уже мог чувствовать жуткую вонь из их оскаленных пастей, эффект, описанный в старинных легендах, наконец, проявил себя.
Рухнув как подкошенные, твари начали беспомощно извиваться, стремительно возвращаясь к человеческому облику.
– На этот раз я не забыл серебро, господа волколаки, – прошептал Денис Васильевич, отбрасывая пистолеты. Он посмотрел туда, где прежде сидела Настя, но белесое облако порохового дыма скрывало часть зала. Вдруг из-за спины послышался яростный рев. Денис Васильевич схватился за эфес сабли, но не успел выхватить ее: страшный удар сбил его наземь. Жуткие волчьи клыки впились в плечо, тело придавила огромная провонявшая псиной туша… Еще мгновение – и пасть чудища сомкнется на его шее…
Из последних сил генерал дотянулся до крохотного серебряного кинжала – засапожного ножа в ножнах на голени, прихваченного на крайний случай. Металл вошел глубоко в дьявольскую плоть – взвыв, тварь обмякла и затихла. Чертыхаясь, генерал выбрался из-под мертвого врага, под воздействием серебра стремительно возвращавшегося в человеческое обличье. «Неужели Настя?» – думал Денис Васильевич. Конечно, он знал, что ему придется покончить с ней, но не думал, что так…
Звериная морда обернулась лицом кучера. Вздохнув, Давыдов вынул саблю из ножен. Он почувствовал врага – там, в пороховом дыму, и успел развернуться, чтобы отразить удар, когда огромная лапа, разорвав едкий бледный туман, обрушилась на него. А затем он начал наносить удары… Один за другим, тесня чудовище к стене. Наконец один из ударов достиг цели: существо, взвыв от боли, осело на пол. Давыдов приготовился нанести coup de grace, когда тварь внезапно подсекла его своим мощным хвостом, и он рухнул на пол, сцепив зубы от боли. Над ним вырос огромный черный силуэт. Неожиданно голова чудища – только лишь голова – лишилась устрашающих черт, и Денис Васильевич увидел лицо своей пассии.
– Как ты узнал? – спросила она. Несмотря на изменившийся голос – грубый, нечеловечески злобный – генералу сложно было смотреть на это милое личико и понимать, что перед ним порождение ада. Казалось, будто Настя просто нарядилась в какой-то дурацкий костюм, как на иных петербургских балах-маскарадах.
– Шрам на локте, – прохрипел он.
– Тот, кого ты убил тогда, прежде чем ранить меня, был моим возлюбленным. Мы были вместе сотни лет, прежде чем пришел ты со своими людьми, осквернил наш дом и убил почти весь род… А теперь ты убил последних, кто у меня оставался…
– Сотни лет? – прошептал Денис Васильевич и из последних сил рассмеялся. – Дорогая, боюсь, для меня ты слегка старовата.
– Умри! – взревела Настя, вновь обращаясь в зверя. Генерал в ужасе отвернулся… и увидел, как под опрокинутым столом что-то блеснуло. Собрав все оставшиеся силы, он перекатился в сторону, сумев увернуться от огромной разъяренной твари. Обеими руками он схватил старинный меч, рухнувший на пол вместе с опрокинутыми рыцарскими латами. Когда тварь замерла, намереваясь развернуться для атаки, генерал прошептал:
– Прости, моя любовь.
И, взревев подобно своим демоническим противникам, рывком поднялся и обрушил древнюю сталь на столь же древнего врага рода людского.
Пламя горящей усадьбы освещало ему дорогу. Оседлав одного из запряженных в карету коней, Денис Васильевич забрался в седло и тронулся в обратный путь. Пожар, озарявший ночной лес, напомнил о жуткой ночи в дрожащем свете костров, которая началась в ноябре двенадцатого года, а закончилась лишь теперь. Его сердце терзала горечь утраты: так или иначе, он убил ту, которую любил, пусть даже она и оказалась из племени нелюдей, погубившего стольких его соратников. Но вскоре грусть покинула его, как покидала всегда в дни гусарской молодости. Пожалуй, это будет ему уроком: пора остепениться и побольше времени проводить с Софьей Николаевной и детьми. Впрочем, тут же подумал генерал, он отнюдь не стар и полон сил. Кто знает, что ждет его впереди? Быть может, еще хватит на его долю и любви, и сражений! Хмыкнув от этой мысли, Денис Васильевич послал лошадь рысью. И спустя мгновение над ночной дорогой зазвучала песня:
- О, как страшно смерть встречать
- На постели господином,
- Ждать конца под балдахином
- И всечасно умирать!
- То ли дело средь мечей:
- Там о славе лишь мечтаешь,
- Смерти в когти попадаешь,
- И не думая о ней!
Дмитрий Тихонов
Ряженый
– Христос рождается! Славьте!
Ледяной ветер обжигает щеки, бросает в лицо колючую снежную крупу уносит дыхание, вырывающееся изо рта белым паром. Снег звонко хрустит под торопливыми шагами, и от этого хруста кажется, будто следом, совсем рядом, идет еще кто-то, большой и тяжелый.
– Христос на земле – встречайте!
Серебряный, морозный лунный свет залил все вокруг, вычертив на снегу четкие тени – такие же иссиня-черные, как бездонная пропасть неба вверху. Снег и небо, свет и тьма, а между ними только деревня, да смех, доносящийся из-за домов, да звучная, плавная песня.
– Христос с небес – возноситеся!
Глеб спешил. Просторный и светлый, но уже покосившийся от времени дом, в котором его отец, сельский учитель, жил вместе со всей своей немногочисленной семьей, стоял на самом отшибе, рядом с ветхой школой. Чтобы оттуда добраться до околицы, где сегодня начались святочные гулянья, ему даже летом потребовалось бы немало времени. А уж теперь и подавно: закутанный в тулупчик, доставшийся от старшего брата, в валенках не по ноге, в свалявшемся отцовском треухе, неуклюже вышагивал он по главной деревенской улице, потея и тяжело отдуваясь.
Голоса становились все громче, отчетливее. Впереди показалась вереница огоньков – это уже шли по деревне колядовщики, от дома к дому, от крыльца к крыльцу. Где-то среди них был и брат, нарушивший вчерашнее обещание взять его с собой. Глеб скрипнул зубами от досады и побежал. Валенки терли ноги, треух то и дело съезжал на глаза, по спине лился пот, но он бежал, потому что хотел быть среди этой веселящейся толпы, хотел смеяться и петь вместе с ними, славить и колядовать. Хотел увидеть ряженых.
Процессию, как полагалось, возглавлял мехоноша. Глеб узнал его – это был Никита, сын кузнеца и лучший друг брата. Высокий, плечистый, он закинул за спину огромный холщовый мешок, пока еще наполненный едва ли на четверть. Следом за ним шли парни и девушки, несшие фонари в виде берестяных домиков со свечами внутри и бумажные звезды на высоких шестах. Когда Глеб наконец подбежал к ним, они как раз поднимались на очередное крыльцо.
Чуть позади колядовщиков двигались ряженые. У них не было фонарей, и здесь, между светом и тьмой, они выглядели сумрачно и жутко. Массивные, бесформенные силуэты с бледными уродливыми мордами, в которых было совсем мало человеческого. У Глеба захватило дух. Он вдруг вспомнил, как два года назад бабушка рассказывала им с братом о том, что во времена ее молодости ряженые изображали вернувшихся из-за гроба мертвецов, которые стремились к своим родным в канун Рождества. Глебу тогда было всего семь, и он мало что понял, но сейчас готов был поверить, что перед ним не живые люди, а выходцы с того света. Бабушка умерла еще весной, и, может, она тоже стояла среди них.
Но вот кто-то в толпе ряженых, несмотря на мороз, ударил по струнам балалайки, кто-то – в мохнатой медвежьей маске – звонко и гулко ударил в бубен, и наваждение исчезло, пропало без следа. Нет и не было никаких покойников – лишь веселые гуляки в вывернутых мехом наружу тулупах и с закрытыми лицами. Остановившись, тяжело дыша, во все глаза смотрел Глеб на маски: тут и козел, и медведь, и волк, и свинья, и черт. Некоторые мужики, не мудрствуя лукаво, повязали на головы бабьи платки или просто вымазали щеки сажей, некоторые нацепили берестяные личины с нарисованными на них смешными рожами. Никого не узнать.
Хотя нет, вон у одного из-под бараньей морды свисает густая сивая борода. Это наверняка дед Семен, первейший деревенский балагур. А вон тот, с большим бумажным клювом на носу, похож на пастуха Ваську. Глеб наконец-то отдышался и успокоился. Все-таки он успел на самую веселую часть праздника.
Мехоноша Никита тем временем громко постучал в дверь, закричал низким, раскатистым басом:
– Эй, хозяева!
Его спутники и спутницы грянули дружным хором:
– А мы к вам пришли! Поклон принесли!
Дверь открылась, выглянул хозяин – коренастый, лысый, в вязаной телогрейке. Густая борода не могла скрыть широкую довольную улыбку.
– Чего расшумелись? – притворно рассердился он. – А ну ступайте прочь!
– Коль не дашь пирога, ни кола ни двора! – ответили колядовщики.
Начался неспешный, обстоятельный шутовской торг, по заведенному испокон веков обычаю. Гости угрожали, умоляли, льстили, а хозяин отнекивался и бранился, но мало-помалу уступал. Глеб знал, что в конце концов он вынесет и пирога, и других сластей, а к полночи, когда процессия обойдет всю деревню, мешок будет набит угощениями до самого верха. Тогда уж начнется пир горой.
Ряженые тоже не скучали без дела. Двое из них, петух и свинья, сошлись посреди улицы в потешном поединке под размеренное позвякивание бубна, бренчание балалайки и одобрительные выкрики товарищей. Петух вертел головой, хлопал себя руками по бедрам, а свинья уморительно хрюкала. Вот они сшиблись, свинье удалось подмять противника под себя, но тот, изловчившись, тюкнул ее клювом в самое темя. Взвизгнув, свинья отпрянула, и петух тут же налетел на нее, пронзительно крича победное «ку-ка-ре-ку». Все вокруг сгибались пополам от хохота.
Неожиданно сзади раздалось:
– Эй, Глебка!
Глеб обернулся и тут же получил по лицу жестким снежком. Мимо промчался Афонька, его одногодок, главный заводила среди всех деревенских детей. Смеясь, он крикнул:
– Рот не разевай! – и скрылся в толпе.
Отплевываясь, Глеб бросился вслед, на ходу выдернув из сугроба пригоршню снега. Обидчику предстояло поплатиться.
Шло время, неумолимо исчезая в пустоте, и стрелки на часах ползли своей обычной дорогой. Но для тех, кто пел и плясал на улице, эта волшебная ночь растянулась надолго, и казалось, не будет ей ни конца, ни края – только вечный, бесшабашный праздник, полный уютного счастья, слегка захмелевший от свежесваренной браги.
Колядовщики стучались в каждую дверь, везде неизменно получая гостинцы. Мешок на плече у Никиты заметно раздулся, и вздыхал мехоноша тяжело, устало. Но улыбка не сползала с его довольного лица. Такая уж это была ночь.
Ряженые пели частушки и колядки, ревели звериными голосами, мутузили друг друга и разыгрывали смешные сцены. Носилась вокруг мелюзга, перебрасываясь снежками. Глеб, не обращая внимания на остальных мальчишек, преследовал Афоньку. Тот оказался чересчур ловок и постоянно уворачивался от его снежков, дразнясь и обзываясь. Первоначальная обида на него прошла, остался лишь азарт, горячий азарт настоящего охотника. Вот она, дичь, – высовывает розовый язык, поскальзывается на бегу. Сейчас, сейчас!
Опять не попал!
Снежок пролетел чуть-чуть мимо цели. А Афонька, вконец расшалившись, кинулся к безоружному Глебу и, сорвав с его головы треух, побежал прочь.
– Эге! – гневно закричал Глеб. – Отдай!
Не тут-то было. Торжествующе потрясая трофейной шапкой, обидчик скрылся за углом ближайшего забора. Вот ведь гадина! Глеб чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Отпуская на гулянье, мама строго-настрого велела ему не снимать треух. Особенно после бега, как бы жарко в нем ни было. И вот. А если он так и не получит шапку обратно? Предрождественский мороз уже высушивал капельки пота на висках, пока это еще приятно, но ничего хорошего ждать, понятное дело, не приходилось.
Ни один из гуляк не обратил внимания на его беду. Колядовщики как раз подошли к дому старосты, и никому вокруг не было дела до девятилетнего мальчика, лишившегося своей шапки. Проглотив слезы, Глеб двинулся по Афонькиным следам.
Повернув за угол, оказался он в узком проходе меж двух дворов. Проход этот вел к старому колодцу, за которым начиналось поле. Летом они любили прятаться около него – очень уж удобное и неприметное было место. Колодец давно пересох, а площадка вокруг заросла малиной и жимолостью. Пока прячешься, можно ягод наесться до отвала. Сейчас же здесь все было покрыто толстым белым покрывалом, и на нем отчетливо отпечатались следы Афонькиных валенок. Они уходили вперед, скрываясь в темноте.
– Афо-о-онь! – крикнул Глеб. – Хватит! Верни шапку!
Тишина. Мороз больно щипал уши. Подняв повыше воротник тулупа, Глеб пошел по проходу. Над покосившимися заборами с обеих сторон нависали черные ветви, голоса и музыка позади теперь звучали глухо, будто доносились издалека, но он все равно разбирал слова колядки:
– Коляда, коляда! Ты подай пирога!
Заборы закончились, и впереди показался занесенный снегом сруб колодца. Следы огибали его. В свежем смерзшемся воздухе вдруг почудился какой-то странный запах, сладковатый, но неприятный. Идти дальше совсем расхотелось.
– Или хлеба ломтину, или денег полтину!
Еще звуки. Странный хруст, возня и будто бы тяжелое, с присвистом дыхание. И еще что-то. Песня мешала, колядовщики слишком старательно уговаривали старосту:
– Или куру с петушком! Или браги с калачом!
Обогнув колодец, Глеб чуть не наступил на свою шапку. Рядом с ней валялась серая варежка. Подобрав их, он поднял голову и увидел.
– Отворяйте сундучки, доставайте пятачки!
Чуть в стороне, между кустов жимолости, на потемневшем снегу лежал, раскинув руки, Афонька, а над ним нависала огромная фигура в тулупе, вывернутом мехом наружу. С длинных когтистых пальцев падали черные в лунном свете капли. Падали и прожигали снег. Задранная кверху рогатая маска козла бессмысленно пялилась в сияющее звездами небо. А от того, что было под маской, уже готовый вырваться крик застрял у Глеба в горле.
Судорожно хватая ртом воздух, он развернулся и бросился бежать, краем глаза успев заметить движение позади себя. Ужас подстегивал его, сердце бешено колотилось, и ноги, уже немало потрудившиеся в эту ночь, изо всех сил несли вперед, мимо заборов, на главную улицу, туда, где горели окна и свечи в берестяных фонарях, где звенели веселые песни и под масками скрывались улыбающиеся человеческие лица.
Хриплое, утробное дыхание за спиной становилось все ближе. Догоняет! Еще немного! Еще!
Слетел с правой ноги валенок, Глеб испуганно всхлипнул и в следующее мгновение, потеряв равновесие, упал лицом вниз, в белую ледяную мглу.
Он стоял на большой поляне, окруженной со всех сторон густым, сумрачным лесом. На правой ноге не было валенка, но холода он не чувствовал. Только страх. Там, за деревьями, что-то двигалось. Хрустели ветки, шелестели кусты, облетал с крон снег. Везде только черное и белое.
Вот раздвинулись на опушке тесные заросли можжевельника, и на поляну один за другим вышли трое ряженых: высокие, сгорбленные, в шубах наизнанку. Маски у них были разные: у первого – медведь, у второго – кабан, у последнего – волк. Вышли и остановились, застыли, словно не решаясь идти дальше, словно охраняя невидимую границу леса, замерли на ней неподвижными истуканами.
Чуть не плача от ужаса, Глеб направился к ним. Медленно, осторожно, напряженно. Сам себе удивляясь. Что-то вело его, придавало отчаянной смелости. Встал перед первым, потянулся рукой, бережно приподнял маску. Под ней было лицо его отца. Бледное, худощавое, с аккуратно подстриженной бородкой.
– Все будет хорошо, сын! – сказал отец ласково. – Ты только вернись.
Кивнул ему Глеб, немного отлегло у него от сердца. Шагнул ко второму, сдвинул уродливое кабанье рыло, а за ним – бабушкины лучистые глаза. Живые, добрые, вокруг – сеточка морщинок. Как если бы и не умирала, не оставляла их.
– Нельзя тебе, Глебушка, в лес, – бабушка улыбнулась, от чего морщинки заметней стали. – Холодно там.
Улыбнулся Глеб в ответ и ей кивнул. Потянулся к третьей маске. Оскалилась волчья морда, ощерила клыкастую пасть, зарычала сердито. Отдернул мальчишка руку, отступил на шаг. Не испугался – удивился только. Тут сзади вдруг донеслось:
– Эй, я здесь!
Обернулся он, а с другой стороны на поляну как раз выходит Афонька. Целый и невредимый, будто бы и не рвали страшные кривые когти ему грудь и живот, будто бы не плавился вокруг него снег, пропитанный горячей кровью. Стоит себе, ухмыляется, рукой машет.
Обрадовался Глеб, побежал навстречу. Но видит тут – что-то не так с Афонькой. Он вроде как и ростом выше стал, и толще, массивней. И вместо улыбки застыла у него на лице жуткая гримаса.
И хочет Глеб остановиться, а не может уже, ноги опять подводят, сами несут его навстречу тому, что совсем недавно было веселым дурашливым мальчонкой, а теперь лишь притворяется им. Бывший Афонька раздувается до невероятной степени, и одежда его трещит по швам, и рвется, и сквозь дыры лезет наружу черный свалявшийся мех вывернутого тулупа. Лицо расползается, разлетается клочьями, обнажая выцветшую рогатую маску козла.
– Кто ты? – кричит Глеб на бегу. – Кто ты такой?!
– Я никто! – насмешливо ревет чудовище в ответ. Оно огромно, закрывает собой уже половину неба, но все продолжает расти. – Я никто! Я могу надеть любую личину!
И свет меркнет.
– Он что-то сказал. Ты слышал, он что-то сказал!
– Да, кажется, приходит в себя.
Глеб открыл глаза. Тьму рассеивала стоящая рядом свеча. Он лежал в своей кровати, укутанный до самого подбородка одеялом. В доме было жарко натоплено, и он весь взмок.
– Видишь, я же говорил, что все будет хорошо.
Отец. Родной, знакомый голос. Прохладная влажная рука легла ему на лоб.
– Жара нет.
– Глебушка мой!
Это мама. Она сидела рядом, и даже в таком тусклом, неровном свете было хорошо заметно, какие у нее красные, заплаканные глаза. Теперь в них зажглась радость.
Она обняла, поцеловала его. Глеб приподнялся на локтях. За окном продолжалась иссиня-черная ночь, и в небе одиноко висела бледная луна.
– Давно я сплю? – спросил он, зевнув.
Отец, поправив очки, пожал плечами:
– Часа четыре. Тебя принесли незадолго до полуночи. Сразу побежали за Авдотьей… – Он тронул маму за плечо: – Пойду, разогрею питье.
Она кивнула, не сводя глаз с сына. Потом стала ему объяснять:
– Авдотья осмотрела тебя, сказала, чтобы не переживали. Да как тут… мы, конечно, и за доктором послали, только раньше утра он все равно не приедет. Да и то еще непонятно, Рождество ведь.
Глеб кивал. Авдотья была деревенской повивальной бабкой, и он уже несколько месяцев назад узнал, что это означает. Она же являлась и костоправом, и травницей, и к ней обращались с куда большей охотой, чем к доктору, жившему в соседнем селе.
Вошел отец, неся чашку с ароматной горячей жидкостью.
– У тебя голова не кружится? – спросил он.
– Нет.
– А горло не болит?
– Нет.
– А нос не заложен?
– Не заложен.
Он снова положил руку сыну на лоб:
– Никакого жара. Слава Богу, все обошлось. Выпей вот это.
Глеб осторожно взял чашку.
– Тот мальчик… – сказал вдруг отец, и мама как-то странно на него посмотрела. – Скажи… это ведь был волк?
Глеб удивился:
– Что? Какой волк?
Тут неожиданно он понял, о чем идет речь. Губы его задрожали, из глаз сами собой хлынули слезы. Мама едва успела забрать у него из пальцев чашку, иначе он бы выронил ее. Уткнув лицо в ладони, мальчик разрыдался. Мама обняла его судорожно вздрагивающие плечи, отец успокаивающе гладил по волосам, приговаривая:
– Ну, ну будет тебе, будет.
Потом слезы кончились. Все еще всхлипывая, Глеб сел на кровати и большими глотками выпил все, что было в чашке.
– Вот молодец. А теперь тебе надо поспать. Утро вечера мудренее, встанешь завтра, и все покажется просто плохим сном. Спи.
Глеб кивнул, опустился на подушку, закрыв глаза. Мама поцеловала его в щеку, задула свечу, они с отцом вышли за занавеску, отделявшую его закуток от большой комнаты, и теперь мальчик мог лишь слышать их приглушенный шепот.
– Тебе тоже надо лечь. Вымоталась вся.
– Нет, Авдотья велела проведать ее, как только Глебушка в сознание придет. Я сейчас к ней быстренько сбегаю.
– Вот не спится старухе. Ну хорошо, пошли. Я обещал Матвею помочь… у колодца. Урядник сказал, нельзя ничего трогать до приезда пристава. А они с доктором только с утра появятся. До тех пор надо охранять. Может, зверя-то выследим.
– Царица Небесная, от кого охранять?
– От волков. Да и от людей тоже, незачем им глазеть.
– А Глебушке придется с приставом говорить?
– Ничего не поделаешь. Он единственный, кому довелось хоть что-то увидеть. Ума не приложу, что им там понадобилось.
– Ох, горе-то какое. А кто этот бедняжка?
– Говорят, сынишка Федора Сипатого. Самого Федора добудиться не могут никак – пьян мертвецки еще с полудня.
– Боже ты мой! Ведь в Рождество…
Закрылась дверь, шаги прошумели в сенях, и наступила тишина. Глеб остался в доме один. Он не спал и вовсе не хотел спать. Кусая губы, лежал в темноте и думал о том, как хотелось ему прервать отца, вскочить с кровати и крикнуть, что это был вовсе не волк, не волк, не волк! Что волк совсем не плохой, он только рычал, потому что не хотел пропускать его в лес, а Афоньку по правде убил ряженый в маске козла, который на самом деле…
Кто же он на самом деле? Покойник, жадный до человеческой крови? Пастух Васька, бывало, рассказывал им про таких. Выбрался мертвяк из могилы и закрылся личиной, затерялся среди других ряженых, выжидая удобного момента. Или это лесной житель, болотный дух, оголодавший за лютую зиму, притворившийся человеком? Бабушка, наверное, знала бы ответ.
Глеб перевернулся на другой бок, посмотрел в окно. Теперь он все хорошо вспомнил, и перед глазами стояли тяжелые капли, срывающиеся с острых изогнутых когтей. У покойников могут быть такие когти. Кажется, один из друзей говорил ему, что у мертвецов ногти и волосы растут и после смерти. Да, может быть, это пустая брехня.
Чу! За окном что-то промелькнуло. Показалось, будто на мгновение черная тень загородила собой луну. Сердце вновь бешено забилось в груди, как тогда, у колодца. Прислушался. Тишина. Мерно тикают старые настенные часы с кукушкой в большой комнате, да вроде бы скребется мышь под полом. И все. Наверное, моргнул просто.
Тихий, еле уловимый шорох раздался в сенях. Ветер? И вот опять – слабое шуршание. Там кто-то был. Мальчик не спеша сел на кровати, облизал пересохшие губы. Потянулся рукой к свече, но в этот момент услышал, как открывается дверь в большой комнате. Поток холодного воздуха ворвался в дом, зашелестел занавеской.
От ужаса Глеб не мог пошевелить даже пальцем. Мысли лихорадочно забились в голове. Мать вернулась? И крадется по дому, чтобы не разбудить его? Окликнуть? Спросить? Язык словно бы прирос к нёбу и отказывался повиноваться. Где же брат, почему его нет? Он напряженно вслушивался во тьму, но различал только стук своего сердца. Может, вправду почудилось. Примерещилось с перепуга. А дверь ветром открыло. Конечно, так и есть.
Осторожно выдохнув, Глеб спустил на пол босые ноги.
И тут скрипнули в комнате половицы. И еще раз. И еще. Скрипели сильно, протяжно, не как под обычным человеком. Кто-то большой и тяжелый медленно шел сейчас по ним, стараясь ступать как можно тише. Чтобы не потревожить, не спугнуть раньше времени. Глеб понял, что дрожит. Он изо всех сил сжал зубы, чтобы не стучали. Ни звука. Черное зловещее безмолвие. И в самом его центре – ряженый. Прямо здесь, за занавеской. Протяни руку – и дотронешься.
Во мраке он не мог видеть, но ясно представил себе его. Громоздкий заиндевевший тулуп мехом наружу, длинные серые пальцы, когти, изогнутые как серпы, нелепая козлиная маска с витыми рогами, под которой ничего нет. Чудовище стояло за занавеской, а на кровати маленький мальчик, по рукам и ногам скованный страхом, не дыша, смотрел в сгустившуюся темноту и ждал, когда оно войдет.
Он боялся не смерти, не боли и не крови. Совсем другого.
– Я могу надеть любую личину! – сказало оно ему там, во сне, на заснеженной лесной опушке, на извечной границе света и тени.
И сейчас Глеб боялся, что, когда его родители вернутся, они не заметят подмены.
Владислав Женевский
Атеист
Вот наконец он, крылья распустив Подобно корабельным парусам, От почвы оттолкнулся и взлетел С клубами чадными и много лиг Преодолел отважно, оседлав Летучий дым; но вскорости клубы Развеялись под ним и седока Оставили в бескрайной пустоте.
Джон Мильтон.Потерянный рай. Книга вторая(перевод Арк. Штейнберга)
В библиотеке бесшумно отворилась дверь.
Читать бесплатно другие книги:
