Последний полицейский Уинтерс Бен

Вторник, 22 марта

Прямое восхождение 19 05 26.5

Склонение –34 18 33

Элонгация 79.4

Дельта 3.146 а. е.

1

– Просыпайся, сладенький! Проснись-проснись-проснись!

– Алло?

Вчера вечером, ложась в постель, я выключил домашний телефон из розетки, а сотовый перевел в режим вибрации, поэтому сегодня приятный сон об Элис Кечнер прерывается не тревожным звонком, в котором визжит, врываясь в окно и поджигая мир, Майя, а мягкой дрожью тумбочки, проникшей в сон мурлыканьем кота, разлегшегося на коленях у Элис.

А теперь в ухо воркует Виктор Франс:

– Открывай глазки, милок. Разлепи сонные гляделки, Усатик Макги!

Я с трудом разлепляю глаза. Снаружи темно. Голос Франса нелепо и настойчиво шепчет в трубку. Я смаргиваю сон и успеваю напоследок поймать образ Элисон, сияющий в ореховой комнате домика в бухте Каско-бей.

– Извините, что разбудил, Пэлас. Нет, постойте. Не буду извиняться, – в голосе Франса прорывается придурковатое хихиканье. Он явно под кайфом, накурился марихуаны или еще чем-то накачался. «Летает выше спутника», как говаривал мой отец. – Нет, извиняться мне не приходится.

Я снова зеваю, разминаю шею и смотрю на часы: 3:47. Ночь.

– Не знаю, как вам спалось, детектив, а мне не слишком. Мне, лично мне. Только начну отрубаться, как что-то мне твердит: Вик, малыш, это же мертвый час. Золото льется по трубам. Я сажусь в кровати, нашариваю выключатель, хватаюсь за тетрадку и ручку с мыслью: «У него на меня что-то есть. Он не стал бы звонить, если бы не нарыл на меня чего-то». Представляете, я веду счет, верите? Повесил на стену тот большой постер с оставшимися деньками и каждый день вычеркиваю один.

Сквозь рваный монолог Франса прорывается барабанная дробь и электрическое пианино, завывания и пение огромной толпы. Виктор веселится на каком-то складе. Возможно, на Шип-Дэвис-роуд, к востоку от города.

– Это как рождественский, знаете такие, дружище? – Он съезжает на угрожающий бас профундо, голос рассказчика из фильма ужасов. – Календарь… рока!

Виктор хихикает, откашливается и продолжает хихикать. Нет, не марихуана. Экстази, хотя страшно подумать, каким образом Франс раздобыл денег на экстази при нынешних-то ценах.

– У вас для меня информация, Виктор?

– Ага, Пэлас… – Кашель и смешок. – Вот чем вы мне нравитесь: не ходите вокруг да около.

– Так что у вас для меня?

– О, боже милостивый, – он смеется, потом замолкает. Я так и вижу его подрагивающие тощие руки, издевательскую усмешку. Слабо, отдаленно в повисшей тишине слышатся басы и барабан. – Да, – наконец отзывается Франс, – есть кое-что. Я узнал насчет вашего грузовичка. Узнал-то еще вчера, но не спешил, хотел вас наверняка разбудить. – А знаете почему?

– Потому что вы меня ненавидите.

– Да! – орет он и хихикает. – Ненавижу! Ручка есть, красавчик?

Если верить Виктору Франсу, мотор красного пикапа с флажком переделывал под растительное горючее хорват-механик Джемик. В маленькой мастерской у сгоревшего автомагазина «Ниссан» на Манчестер-стрит. Место, которое он описывает, мне незнакомо, тем не менее найти будет легко.

– Спасибо, сэр. – Я уже совсем проснулся и быстро пишу. Это отлично, просто здорово, и я от радостного волнения добрею к Виктору. – Спасибо, приятель, это здорово. Большое тебе спасибо. Продолжай веселиться.

– Нет, ты погоди! Ты меня послушай.

– Да? – У меня сердце вздрагивает в груди, я уже вижу очертания следующей стадии расследования, вижу, как прослеживаю каждую ниточку от начала до конца. – Что еще?

– Просто сказать хотел… хотел сказать… – Голос становится невнятным, затихает.

Виктор будто стоит передо мной, сгорбившись над платным телефоном, тыча пальцем в пустоту. – Я хотел сказать, что на этом все, парень.

– Договорились, – соглашаюсь я.

Я не обманываю: он сделал все, о чем я просил, и даже больше, так что придется отпустить его с крючка. Пусть себе пляшет на пустом складе, пока мир не сгорит дотла.

– Ты… – Дыхание у него перехватывает, в голосе слышатся слезы. Это уже не крутой парень, а малыш, упрашивающий его не наказывать. – Обещаешь?

– Да, Виктор, обещаю.

– Вот и хорошо, – радуется он, – потому что я, между прочим, знаю, чей это грузовик.

Я, между прочим, знаю, о чем этот сон. Я же не идиот. Что за дела – детектив, который не умеет разобраться в себе?

Сон о школьной любви на самом деле, если покопаться, не о школьной любви. Мне снится не Элисон Кечнер, не наши позабытые уже встречи, не прекрасный дом на три спальни, который мы с ней выстроили бы в Мэйне, сложись все иначе. Мне снятся не беленькие садовые заборчики, не воскресные кроссворды и не теплый чай.

В моем сне нет астероида. Во сне жизнь продолжается. Простая жизнь, счастливая, будь она огорожена былым заборчиком или еще чем. Просто жизнь. Продолжается. Сон об Элисон Кечнер – это сон, в котором я не умираю.

Вот так, видите? Я разобрался.

– Я просто хотел кое-что обсудить, мистер Дотсет. Просто чтобы вы знали: то дело, с висельником, оно не такое простое. Правда.

– Мам, это ты?

– Что? Нет… это детектив Пэлас.

Пауза и тихий смешок.

– Я тебя узнал, сынок. Шутка.

– А… конечно.

Я слышу, как он шуршит газетой. Я словно чую горьковатый аромат, поднимающийся над чашкой кофе в руках у Денни Дотсета.

– Слыхал, что творится в Иерусалиме?

– Нет.

– Ну как же это? Хочешь, расскажу?

– Нет, сэр, не сейчас. Так вот, то дело, мистер Дотсет…

– Извини, не напомнишь, о каком деле речь?

Глоток кофе, перевернутая газетная страница. Он меня дразнит! Меня, сидящего за кухонным столом над голубой тетрадкой и барабанящего по листку тонкими пальцами. На листке я в четыре часа ночи записал имя и домашний адрес последнего свидетеля, видевшего живым моего страховщика.

– О деле Зелла, сэр. Вчерашнего висельника.

– Ах, да. Покушение на убийство. Он покончил с собой, а ты покушаешься сделать из него…

– Да, сэр. Но послушайте, я нашел надежную зацепку. Грузовик.

– Какой еще грузовик, малыш?

Пальцы мои барабанят все быстрее: тук-тук-тук. Ну же, Дотсет!..

– Я вчера рассказывал вам про грузовик. Красный пикап, работающий на растительном топливе. В котором последний раз видели пострадавшего.

Снова долгая пауза. Дотсет хочет свести меня с ума.

– Алло, Денни?

– А, да, так ты ухватился за грузовик?

– Да, а вы велели сообщить, если появится реальный шанс, что это не самоубийство.

– Неужели я велел?

– Да. И, мне кажется, шанс появился, сэр. Я с утра смотаюсь туда, поговорю с водителем. И если там что-то есть, приеду к вам, и мы сможем взять ордер, да? – Я сбиваюсь. – Мистер Дотсет?

Он прокашливается:

– Детектив Пэлас, кто у тебя нынче сержант?

– Сэр?

Я жду, рука зависла над тетрадкой, пальцы тянутся к адресу: Боу-Бог-роуд, 77. Это недалеко от нас, на юг, первый пригород за городской чертой.

– В отделе кому ты подчинен?

– Э… по-моему, никому. Теоретически, главконстеблю Ордлеру. Сержант Стассен попал в списки «бегунов», кажется, еще в ноябре, раньше, чем меня повысили. А новое назначение задерживается.

– Да, – вздыхает Дотсет, – так и есть. Задерживается. Не хочу тебя обидеть, дружок, но, коль охота тебе копать это дело, так и копай, черт возьми.

2

– Питти живой.

– Нет.

– Да я же недавно с ним виделся. Всего пару дней назад. Вроде бы во вторник вечером.

– Нет, сэр, не виделись.

– А по-моему, виделся.

– Это был вечер понедельника, сэр.

Я стою под раздвижной металлической лесенкой, прислоненной к стене приземистого каркасного домика с острой крышей из мягкой черепицы. Я запрокинул голову, сложил ладони рупором и ору сквозь легкий снежок. Дж. Т. Туссен, безработный строитель и каменщик, настоящий великан, уперся тяжелыми башмаками в верхнюю ступеньку лестницы, навис основательным брюхом над водостоком крыши. Я пока не вижу полностью его лица – только нижнюю четверть с правой стороны, обращенную ко мне и отороченную воротом синего свитера.

– Вы заезжали к нему на работу в понедельник утром.

Туссен бормочет: «Да ну?» – а громко выдает вовсе невнятное вопросительное «Оу!».

– Да, сэр. На своем красном пикапе с американским флажком. Там внизу ведь ваш грузовик?

Я машу рукой в сторону подъездной дорожки, и Туссен кивает, опершись на водосточную трубу. Основание лесенки вздрагивает.

– Ох, – кричит он с крыши, – вот ведь черт! Повесился?

– На вид похоже. Вы бы не могли спуститься?

Дом уродливый. Деревянный, кособокий, кривой, как втоптанная в грязь мыльница. Во дворе один-единственный старый дуб поднял к небу кривые сучья, словно арестованный руки, за углом видны собачья будка и нестриженые колючие кусты вместо оградки. Туссен спускается. Металлическая лесенка опасно раскачивается. Вскоре он уже стоит передо мной в толстом свитере с капюшоном и тяжелых рабочих башмаках, из мощного кулака торчит строительный пистолет. Туссен с головы до ног оглядывает меня, наше дыхание собирается ледяными облачками.

Люди верно говорили: большой человек, большой и крепкий, с тяжелыми мышцами футболиста. Это не жир, а сталь, и похоже, если придется, он сумеет и бегать, и прыгать. И сбить противника с ног, если надо. У него не голова, а гранитная глыба. Мощный выступающий подбородок, широкий лоб, жесткая кожа в рытвинах.

– Я детектив Генри Пэлас, – представляюсь я. – Из полиции.

– Да ну? – удивляется он, а потом вдруг делает широкий шаг на меня, дважды резко вскрикивает и хлопает в ладоши. Я отскакиваю и неуклюже хватаюсь за кобуру.

А он просто позвал собаку. Туссен приседает на корточки и протягивает руку навстречу собачонке. Судя по кудряшкам белой шерсти, это отродье пуделя.

– Привет, Гудини, – приговаривает Туссен, – привет, мальчик.

Гудини трется мордочкой о его мясистую ладонь, я тем временем кое-как прихожу в себя и перевожу дыхание. Этот здоровяк смотрит на меня снизу вверх и усмехается, он видит – я точно знаю – меня насквозь.

Дом и внутри уродливый и тусклый, с мутно-желтой штукатуркой на стенах. Из украшений только полезные, вроде часов, календаря, открывашки для бутылок, привинченной на кухне к дверному косяку. Маленький камин забит мусором и пустыми бутылками из-под импортного пива. Дорогое удовольствие, когда даже по распоряжению о контроле над ценами максимальная цена на простенькие марки – 21,99 за упаковку, а на черном рынке берут много больше. Когда мы проходим мимо, из груды выкатывается нам под ноги бутылка «Роллинг Рок».

– Итак, – начинаю я, доставая тетрадку и ручку, – где вы познакомились с Питером Зеллом?

Туссен, прежде чем ответить, закуривает и неторопливо затягивается.

– В начальной школе.

– В начальной школе?

– На Брокен-Граунд. Чуть дальше по этой же улице. Куртисвиль-роуд.

Он запихивает свой пистолет в ящик для инструментов, а ящик ногой задвигает под диван.

– Хотите, так садитесь.

– Спасибо, не буду.

Туссен тоже не садится. Он обходит меня и вваливается на кухню. Сигаретный дымище окутывает его голову, как дым из пасти дракона. На каминной полочке стоит точная модель Ньюгэмпширской ратуши шести дюймов в высоту, со всеми деталями. Белый каменный фасад, золоченый купол, крошечные гербовые орлы на вершине.

– Нравится? – Туссен возвращается, держа за горлышко бутылку «Хайнекена», и я торопливо ставлю модель на место. – Мой старик делал.

– Он художник?

– Он умер, – отвечает Туссен и откидывает купол ратуши. Оказывается, внутри пепельница. – Но да, и художник. Кроме всего прочего.

Он стряхивает пепел в перевернутый купол и выжидающе смотрит на меня.

– Значит, в начальной школе, – подсказываю я.

– Угу.

Со слов Туссена, они с Питером Зеллом со второго по шестой класс были лучшими друзьями. Оба не пользовались популярностью. Туссен из бедной семьи, получал бесплатные завтраки, приходил каждый день в одной и той же дешевой одежонке. Зелл был благополучным, зато болезненно неловким и обидчивым, прирожденная жертва. Вот два маленьких чудика и заключили союз. Играли в пинг-понг в красиво отделанном подвале дома Зеллов, гоняли на великах по холмам вокруг больницы, играли в «Подземелья и драконы» в доме, где мы теперь разговариваем. Летом они уезжали за пару миль к югу, на карьер на Стэйт-стрит за тюрьмой, раздевались до трусов и ныряли, плескались, макали друг друга с головкой в холодную чистую воду.

– Знаете, – заключает Туссен, улыбаясь и с удовольствием допивая пиво, – как все ребятишки.

Я киваю, записывая, и с любопытством представляю своего страховщика мальчишкой. Бледным подростком в очках с толстыми стеклами, аккуратно складывающим одежду на берегу. Молодая версия прилежного и кроткого исполнителя, каким он стал со временем.

Потом Джей-Ти с Питером понемногу разошлись, как и следовало ожидать. Подростком Туссен стал крутым, отчаянным парнем, научился приворовывать по магазинам диски и пиво, курил красные «Мальборо», а Зелл остался заперт в жестких, неизменных границах собственной личности, жесткой, тревожной и упрямой. В старших классах они едва кивали друг другу в коридорах, потом же Туссен бросил школу, а Питер получил аттестат и поступил в колледж, они двадцать лет не общались.

Я записал все это, а Туссен, допив пиво, забросил бутылку в камин, на груду старых. Должно быть, в стыках блоков, из которых выстроен дом, есть щели, потому что в паузах разговора слышится свист и завывания: разгулявшийся на улице ветер усиливается, прорываясь внутрь.

– А потом он мне позвонил, приятель. Ни с того ни с сего. Сказал, давай вместе пообедаем.

Я трижды, щелкая колпачком, открываю и закрываю ручку.

– Зачем?

– А я знаю?

– Когда?

– Не помню. В июле? Нет, сразу как меня выперли с работы. В июне. Сказал, что вспоминал обо мне с тех пор, как это дерьмо поперло.

Он пальцем тычет в окно, в небо. «Дерьмо поперло…» У меня звонит телефон, я бросаю взгляд на экран. Нико. Я сбрасываю вызов.

– Так чем же вы с мистером Зеллом занимались вдвоем?

– Да тем же самым.

– Играли в «Подземелья и драконы»?

Он косится на меня и фыркает.

– Ну ладно, не тем. Пили пиво, катались на машине, постреливали малость.

Я жду, слушая ветер. Туссен закуривает и предупреждает мой следующий вопрос:

– Три винтовки «винчестер», полисмен. В шкафу, незаряженные. Мои, и я могу это доказать.

– Надеюсь, шкаф крепко заперт.

Кража оружия стала серьезной проблемой. Одни люди крадут и копят стволы, а другие крадут, чтобы за астрономические суммы продать первым.

– Никому мои дерьмовые винтари не нужны, – быстро и резко парирует он и смотрит так, будто я спорил.

Я иду дальше и расспрашиваю Туссена про вечер понедельника. Последний вечер в жизни Питера Зелла. Рабочий пожимает плечами.

– Подхватил его после работы.

– В какое время?

– Не помню, – отвечает он, и я чувствую, как нравлюсь ему все меньше и меньше.

Понимаю, что он готов меня выставить и неизвестно, убил ли он Питера Зелла, но меня, если вздумает, может прикончить голыми руками. Тремя-четырьмя ударами кулака, как пещерный человек убивал оленя. – Когда там работа кончается…

Туссен рассказывает, что они покатались немножко, потом сходили на новую серию научно-фантастического сериала «Далекий белый блеск» в «Ред-Ривер». Попили пива, посмотрели кино и разошлись. Питер сказал, что пойдет домой.

– В кино никого не заметили?

– Только смотрителей зала и тому подобное.

Он досасывает до мундштука вторую сигарету, давит окурок в ратуше. Вихляя задом, заходит Гудини, слизывает розовым языком крошки галеты с уголка пасти и трется узкой башкой о широкое бедро хозяина.

– Надо бы пристрелить этого пса, – вдруг деловито и рассеянно бросает Туссен и встает. – В смысле под конец.

– Что?

– Он малость трусишка, этот пес, – Туссен, склонив голову, разглядывает собаку, будто прикидывает, каково это будет. – Даже думать не хочу, что он будет умирать в огне, или в потопе, или от холода. Наверно, надо заранее его пристрелить.

Я готов уйти отсюда. Пора уходить.

– Еще одно, последнее, мистер Туссен. Вы случайно не обратили внимания на синяк? Под правым глазом у мистера Зелла.

– Он сказал, что упал с лестницы.

– Вы ему поверили?

Он хихикает, почесывая узкий лоб песика.

– Будь это кто другой, не поверил бы. Решил бы, что парень нарвался на сварливого дружка своей девчонки. А с Питом все может быть. Наверняка ему случалось падать с лестниц.

Я киваю, думая: «Наверняка не случалось».

Туссен берет мордочку Гудини в ладони, и они смотрят друг на друга. А мне на миг представляется мрачное и мучительное будущее: поднятый ствол винтовки, доверчивый взгляд пса, выстрел, конец.

Туссен отводит взгляд от собаки, оглядывается на меня, и чары рассеиваются.

– Что еще, мистер из полиции?

На вопрос, чем зарабатывает на жизнь, мой отец любил в шутку отвечать, что он – король-философ. Темпл Пэлас произносил это с полной серьезностью и ни за что не отступался от собственных слов. Глядя на ошеломленного парикмахера, или собеседника за коктейлем, или отца моего приятеля – я при этом глаз не мог поднять от неловкости, – он, умоляющим жестом протягивая руки, вопрошал: «А что? Что? Я не шучу!»

А на самом деле он преподавал английскую литературу. Чосер, Шекспир, Донн, вплоть до святого Ансельма. Он и дома сыпал цитатами и аллюзиями, выдавал комментарии, заготовленные для урока, по поводу будничных событий или в случайном разговоре.

Содержание этих комментариев я давно позабыл, кроме одного.

Я пришел домой всхлипывая, в слезах, потому что тупой Барт Фиппс столкнул меня с качелей. Моя мать Пег, хорошенькая и практичная, завернула в мешочек для завтрака пару кусочков льда и приложила к ссадинам. Отец же, склонившись над зеленым пластиком кухонного стола, поинтересовался, почему этот Барт так поступил.

– Потому что чокнутый, – буркнул я, хлюпнув носом.

– А вот и нет! – провозгласил отец, подняв очки поближе к лампочке и протирая их кухонным полотенцем. – Шекспир, Хэн, учит нас, что у каждого поступка есть мотив.

Я уставился на него, прижимая мокрый пакетик к разбитому лбу.

– Понимаешь, сын? Когда кто-то что-то делает, неважно что, у него есть причина. Не бывает немотивированных поступков ни в искусстве, ни в жизни.

– Ради бога, милый, – вмешалась мать, присев на корточки и вглядываясь в мои зрачки: нет ли сотрясения. – Задира есть задира.

– Это верно, – признал отец, потрепав меня по голове и направляясь к двери, – но отчего он стал задирой?

Мать устало закатила глаза и, поцеловав меня в разбитый лоб, встала. Пятилетняя Нико сидела в уголке, собирая из «Лего» многоэтажный дворец, устанавливая на место заботливо укрепленную стропилами крышу.

Профессор Темпл Пэлас не дожил до нынешних злосчастных времен. Как и моя мать.

Согласно самым надежным прогнозам ученых, не пройдет и шести месяцев, как по меньшей мере половина населения планеты погибнет от серии взаимосвязанных катаклизмов. Взрыв мощностью десять мегатонн – приблизительно тысяча Хиросим – оставит в земле огромный кратер, вызовет землетрясения, для которых не хватит шкалы Рихтера, и поднимет цунами по всем океанам. Потом тучи пепла, тьма, падение средних температур на двадцать градусов. Ни урожая, ни скота, ни света. Медленная холодная гибель для тех, кто еще жив.

Найдите ответ в своей тетрадке для конспектов, профессор Пэлас: как все это сказывается на мотивации? Как отзывается сознание этой невыносимой неизбежности?

Подтвержденного алиби на время смерти нет. С его слов, был дома, читал.

В норме мы бы в этом случае обратились к мотивам. Поинтересовались бы их совместным времяпрепровождением. Итак, в последние часы они смотрели «Далекий белый блеск» и накачивались пивом. Может быть, поссорились из-за женщины или вспомнили какую-нибудь дурацкую обиду времен начальной школы и разгорячились?

Первое, что говорит против такой гипотезы: Питер Зелл был убит иначе. Поссорившись в пьяном виде из-за женщины или припомнив старые обиды, убивают битой, ножом или из «винчестера». А здесь человек задушен, после чего тщательно и обдуманно создано впечатление самоубийства.

И второе «против»: саму концепцию мотива в контексте нависшей над нами катастрофы приходится пересмотреть. Люди теперь совершают самые разные поступки, а определить их мотивы невозможно или очень трудно. За последние месяцы мир повидал каннибализм, оргии, волну благотворительности и добрых дел. Попытки социальных революций и религиозных переворотов, массовые психозы в ожидании второго пришествия или возвращения зятя Магомета, Али, владыки правоверных, или нисхождения с неба на Землю созвездия Ориона вместе с мечом и поясом. Люди проектируют ракеты, строят домики на деревьях, берут по нескольку жен, устраивают стрельбу в общественных местах, поджигают себя, учатся на врача, а врачи тем временем бросают работу, строят себе хижины посреди пустыни и проводят дни в молитвах.

В Конкорде, насколько я знаю, ничего подобного не было. Однако ответственный следователь обязан рассмотреть вопрос мотивации в новом свете, в свете открывшихся необычных обстоятельств. С точки зрения правоохранителя, конец света многое меняет.

На Альбин-роуд, сразу за Бливенсом, мою машину заносит вправо на наледи, и я напрасно пытаюсь вывернуть влево. Руль бесполезно проворачивается в руках, я кручу то туда, то сюда и слышу, как с лязгом бьются о бордюр цепи на колесах.

– Давай, давай! – подбадриваю я, но, похоже, колеса утратили связь с рулевой колонкой и вращаются сами по себе, а машину сносит вправо, как гигантскую хоккейную шайбу, и она съезжает к кювету за обочиной дороги.

– Давай, – повторяю я, – давай же!

Живот у меня свело, я бью по тормозам. Впустую – машину разворачивает перпендикулярно дороге, и я чувствую, как задние колеса приподнимаются, а передние все скользят вперед, к кювету. Внезапно они натыкаются на толстый крепкий ствол какого-то вечнозеленого деревца, и мою голову отбрасывает на подголовник.

И все замирает. Внезапное полное молчание. Мое дыхание. Где-то кричит зимняя птица. Слабо, безнадежно сипит мотор.

Я понемногу замечаю тикающий звук и через секунду понимаю, что стучу зубами. Руки тоже дрожат. И колени дергаются, как у марионетки.

Удар стряхнул с деревца снег, снежинки еще опадают на землю в искусственном буране и запорашивают ветровое стекло.

Я начинаю шевелиться – охлопываю себя как при обыске подозреваемого. Нет, цел. Я цел. Машина спереди помята – одна большая вмятина точно по центру, словно какой-то гигант дал ей хорошего пинка.

Цепи слетели с колес. Все четыре. Они разбросаны на снегу безумным узором, словно рыбацкие сети, раскинутые вокруг шин.

– Это надо же! – вслух замечаю я.

Не думаю, чтобы Туссен его убил. Я подбираю цепи и кучей забрасываю их в багажник.

Не думаю, что он убийца. Не думаю, что думать так правильно.

Всего в главном управлении полиции пять лестниц, но до самого подвала ведут только две. Одна – бетонные ступеньки из гаража, чтобы закованных в наручники подозреваемых можно было с заднего сиденья машины доставить прямо на обработку, в ту часть подвала, где делают фото для досье и снимают отпечатки, где расположена камера предварительного заключения и питьевой бачок. Бачок, по нынешним временам, всегда полон. Доступ в другую часть подвала – через лестничную клетку в северо-западном конце здания. Взмахните пропуском перед глазком и ждите, когда щелкнет, открываясь, замок, а потом спускайтесь в тесные владения Фрэнка Виленца.

– О, да это же детектив Небоскреб! – восклицает Виленц, приветствуя меня насмешливым салютом. – Что-то ты бледноват.

– Врезался в дерево. Со мной все в порядке.

– А с деревом?

– Ты мог бы прогнать для меня одно имя?

– Хочешь мою шляпу?

– Брось, Виленц…

Техник-администратор отдела досье работает в четырехфутовом отсеке, отгороженном сеткой. Стол у него завален комиксами и пакетиками конфет. На сетке ряд крючков, и на каждом футбольная шапочка команды главной лиги. Еще одна, ярко-красная сувенирная кепочка Филлис, сидит набекрень на голове Виленца.

– Отвечай, Пэлас!

– Мне очень нравится твоя шляпа, Виленц!

– Это ты только так говоришь…

– Так вот, я прошу прогнать одно имя.