Волчья стая Бушков Александр

Глава двенадцатая

Бал сатаны

Когда их загнали в клуб, Вадим вновь непроизвольно покосился на заднюю стену – ничего не изменилось, заветная доска оставалась на прежнем месте. Со сцены пропал фанерный щит, вместо него красовалось прикрепленное к темному заднику, старательно расправленное красное знамя с густой и длинной золотой бахромой, украшенное огромным изображением былого пионерского значка и оптимистическим лозунгом: «Вперед, к торжеству ленинских идей!»

Под знаменем восседал на старомодном стуле герр комендант, помахивал сигаретой, словно дирижерской палочкой, а стоявший у краешка сцены черный бумбокс во всю ивановскую наяривал прочно забытую песню:

Герр штандартенфюрер, из второго ряда видно было, получал нешуточное эстетическое удовольствие, жмурился, словно котище возле горшка со сметаной, мечтательно подпевал, беззвучно шевеля губами, вообще ненадолго стал походить на нормального человека.

Потом это, правда, исчезло, как утренний туман, когда на сцене появилась Маргарита и присела на свободный стул. А поднявшийся следом с баяном на плече Гейнц браво раздвинул меха и сыграл нечто среднее меж маршем Мендельсона и музыкальной заставкой к программе «Время».

Комендант, такое впечатление, вернулся из иного, неведомого мира, бодро вскочил со стула и, выйдя к рампе, возгласил:

– Добрейший всем вечерок! Итак, продолжает функционировать наша крохотная уютная преисподняя, и я, ваш добрый старый дьявол, делаю все, чтобы вы не заскучали! Надеюсь, вы цените мою отеческую заботу? Овации не слышу, пробляди позорные!

Почти мгновенно, будто нажали кнопку, грянула овация – бурная и нескончаемая. Затянулась она настолько, что Вадим стал ощущать боль в ладонях – как, наверняка, и остальные. Прошло добрых три-четыре минуты, прежде чем комендант подал знак прекратить. Растроганно смахнул согнутым указательным пальцем невидимую слезинку:

– Если бы вы знали, как мне дорого это признание моих скромных заслуг… Век бы с вами не расставался, золотые мои, брильянтовые и яхонтовые. Вы, конечно, уже в большинстве своем не золотые, да и брильянтов поубавилось после моих трудов, но это метафора, как вы, быть может, догадываетесь… Главное, продолжается наше небывалое единение, вам хорошо и весело со мной, а мне приятно с вами. Настолько, что решил я устроить вам бал. Будет у нас и художественная самодеятельность, и торжественная часть, а на закуску обещаю вам самый настоящий триллер! Честью клянусь! – Он полез в карман черного френча, извлек шоколадный батончик и поднял над головой: – Вот здесь у меня шоколадка, господа «полосатики»! Вкусная шоколадка! Сам бы ел, да о вас забочусь! Найдется среди вас такой, который сможет, выйдя на эту сцену, спеть нам еще какую-нибудь хорошую ностальгическую песню – про юных пионеров, про былые советские идеалы и героические свершения? Кто хочет в два счета заработать вкусную шоколадку? Нет здесь никакого подвоха, судари мои. Думайте быстрее, а то осерчаю и внесу в культурную программу нехорошие изменения…

В первом ряду обреченно встал кто-то незнакомый.

– Прошу на сцену! – оживился комендант. – Живенько-живенько!

Вызвавшийся поднялся на сцену так медленно, словно ничуть не сомневался, что его там должны расстрелять. Повернулся лицом к залу – в недавнем прошлом он, как почти все здесь присутствующие, был импозантен и вальяжен, но теперь скорее смахивал на статского советника в константинопольской эмиграции: давно нечесаные седины сбились в колтун, отросла реденькая щетина, щеки обвисли, в глазах здешняя неизгладимая печать, смесь ужаса и сумасшествия. Вадим передернулся, подумав, что у него самого, не исключено, такие же испуганно-безумные глаза…

Бесшумно подкравшийся Гейнц над самым ухом у седого во всю ширь растянул меха, нажав всеми пальцами клавиши. Баян издал неописуемый вопль. Седой шарахнулся так, что едва не полетел со сцены.

– Да что вы, батенька! – завопил комендант. – Это шарфюрер, он у нас забавник, спать не сможет, если что-нибудь этакое не отчебучит над вами, вибрионами… Он больше не будет, так что успокойтесь и побыстрее входите в творческий экстаз… Вошли или как?

Седой торопливо закивал, подобрался и вдруг заорал что есть мочи, немелодично и жутко:

Гейнц принялся ему старательно подыгрывать, но седой орал, не обращая внимания на мелодию. По его щекам катились крупные слезы, он весь трясся.

Завороженно внимавший комендант, едва песня кончилась, ударил в ладоши:

– Биц-биц-биц! Я вами восхищен, юное дарование! Ведь было же в вашей жизни что-то большое и светлое – целину героически осваивали, приветствие комсомольскому съезду зачитывали, сам Никита Сергеич вам руку жал… Что там еще в вашем досье? Ага, с китайским ревизионизмом боролись, с чехословацкой контрреволюцией, линию проводили, за развитой социализм бились, аки лев… У вас же великолепная биография, старина! Вам бог велел торчать сейчас возле губернской управы, прижимая к тощим персям портретик Владимира Ильича, корявый плакатик воздевая! А вы вместо всего этого? А вы – цветными металлами торговать и технический спирт продавать любому, кто только попросит… Господи, какая скука! Но ведь все это в прошлом, голуба моя? В невозвратном прошлом? Ась?

Седой отчаянно закивал, заливаясь слезами.

– Вот видите, – похлопал его по плечу комендант. – Пришел я, ваш веселый старый дьявол, и очистил вашу душу от шелухи первоначального накопления. Вернул вас к незамутненным истокам, к незапятнанным идеалам. А давайте-ка вместе: едем мы, друзья, в дальние края, будем новоселами и ты, и я… Хорошо вам теперь, признайтесь честно?

– Х-хорошо… – выдавил седой.

– Громче, веселее!

– Хорошо! – истошно завопил седой.

– Я рад, – умиленно сказал, комендант. – Вот, держите вкусную шоколадку и можете ее невозбранно съесть. Ну-ну, не надо, не благодарите, чем богаты…

Похлопывая по плечу, он выпроводил седого со сцены и, когда тот шагнул на низенькую лестничку, наподдал под зад сапогом. Седой, конечно же, споткнулся и шумно рухнул на пол. Тут же вскочил и, кривясь от боли, зажав в кулаке сломавшийся батончик, побежал на свое место.

– Торжественная часть! – объявил комендант. – На сцену приглашается наша краса и гордость – бывший господин Илья Петрович Косов! Поаплодируем!

Под аплодисменты на сцену поднялся лысоватый. По всему лицу у него красовались начавшие желтеть синяки – последствия той самой стычки в карцере-сортире.

– Как уже говорилось, перед вами – наш маяк и светоч! – возвестил комендант. – Дражайший Илья Петрович чуть ли не с первой минуты проникся высокими идеалами нестяжательства и полного искупления грехов. Как послушно, как умилительно он отвечал на вопросы! Как поразительно точно указывал места, где таились неправедно нажитые ценности! Честное слово, скупая слеза наворачивалась на глаза, когда Илья Петрович свою грешную душу выворачивал до самого донышка… После всего этого лишь предельно зачерствевший душой человек не проникся бы к нему самым искренним расположением. Нет у меня более слов, чтобы описать происшедшую метаморфозу, а посему передаю слово самому Илье Петровичу, который горит желанием наставить на путь истинный заблудшие души… Есть еще среди вас, скоты, заблудшие души… Прошу!

Лысоватый Илья Петрович шагнул к рампе. В глазах у него горело то же самое устоявшееся безумие.

– Братья и сестры! – возгласил он надрывно. – Я жил грешно и неправедно! Вместо того, чтобы служить духовному и культурному возрождению человечества, я вступил на скользкую…

– Стезю… – охотно подсказал комендант.

– Я вступил на скользкую стезю частного бизнеса. Я основал на своем предприятии несколько частных фирм и хитрыми махинациями перекачивал туда материальные ценности. Я скупал ваучеры и акции и даже строил финансовую пирамиду с красивым названием «Индигирка», которая…

– Ах ты сука! – взревел Браток, не сдержавшись. – Вот где мои три штуки баксов зависли!

– А ну-ка, ну-ка! – оживился комендант. – А поднимитесь-ка на сцену, молодой человек и дайте ему в ухо, только непременно вполсилы!

Браток, ничего уже не помня от злости, шустро взбежал на сцену и с ходу залепил кающемуся в ухо. Тот, держа руки по швам, пошатнулся, но устоял.

– Хватит! – рявкнул комендант. – Пошел на место! Перед нами, друзья, прелюбопытнейшая сцена на тему «вор у вора дубинку украл»… Продолжайте, милый…

– Ну… Я купил себе красивую иностранную машину, построил трехэтажную дачу, обедал исключительно в «Золоте Шантары»… Евроремонт в новой квартире сделал…

– А налоги платили? – вкрадчиво поинтересовался комендант.

– Не платил, – упавшим голосом сознался Илья Петрович. – Вернее, платил какой-то мизер, а от настоящих налогов годами уворачивался и увиливал. Потому что…

– Потому – что?

– Потому что исправно платил нужным людям, – после не столь уж короткой паузы признался кающийся. – И в мэрии, и в налоговой инспекции… Вот, ну…

– А состояли ли вы, голубчик, в демократических партиях? – прищурился комендант. – Материально поддерживали?

– В демократических партиях я не состоял, – отчеканил Илья Петрович. – Материально не поддерживал.

– А нет ли у вас сожалений по поводу вашего морального облика?

– Есть, – признался Илья Петрович. – Я постоянно возил в сауны девочек, где вступал с ними в интимные отношения самыми разными способами. А также регулярно вступал в интимные отношения с собственной секретаршей, которую иногда использовал прямо в кабинете, щедро отделанном на украденные у народа деньги. Из этих же народных денег я и оплачивал сексуальные услуги… вообще все оплачивал. Я долго обкрадывал народ, но в качестве смягчающего обстоятельства прошу суд учесть… – сбился и оторопело замолчал.

– Ага! – обрадовался комендант, тихонько похлопывая в ладоши. – Это у вас, дорогой мой, непроизвольно выскочило, сценарием не было предусмотрено… Подсознание вещует. И на какой же высокой ноте вы хотите закончить свое блестящее выступление?

Илья Петрович передернулся, подошел вплотную к рампе и возгласил:

– От всей души призываю последовать моему примеру, очистить совесть чистосердечным раскаянием и полной выдачей всех неправедно нажитых денег и прочих ценностей!

– Аплодисментов не слышу! – взревел комендант.

И вновь он затянул овацию на несколько мучительных минут, сладострастно жмурясь и помахивая в такт сигаретой. Гейнц сыграл на баяне что-то бравурное. Лысоватый Илья Петрович уже направился было к лесенке, но комендант удержал:

– Вы куда это, мил человек? Нехорошо, вы же у нас нынче звезда… форменная этуаль. Задержитесь.

Достал из кармана френча толстую пачку сложенных вдвое бумажек, в которых присутствующий здесь народ моментально опознал доллары, которые на самом деле никакие не зеленые, а скорее сероватые. Развернув веером, продемонстрировал со сцены, наклонившись к первому ряду:

– Всем знакомо? Не слышу? Да или нет?

– Да-а… – нестройно раздалось в зале.

– Ну, еще бы… Что в них такого ценного и приятного, в этих прямоугольных бумажках? Из-за чего вы, чудаки, уродовали себе жизнь, чтобы в конце концов угодить в преисподнюю? Ради этой пухлощекой физиономии и цифирки «сто»? Дети малые, честное слово… Послушайте авторитетное мнение маяка и светоча. Илья Петрович, что это у меня в руке?

– Бумага! – браво отчеканил Илья Петрович.

– Самая настоящая бумага, и не более того, – поддержал комендант, спрятал всю пачку в карман, оставив одну сотку. – Ни на что не пригодная… Разве что съесть? Илья Петрович, хороший мой, скушайте, душевно прошу! Не спешите, жуйте с расстановкой, не хватало еще, чтобы вы подавились, светоч наш и пример…

Почти без промедления лысоватый взял у него бумажку, стал отрывать зубами по кусочку, тщательно разжевывать и глотать судорожными рывками кадыка, временами непроизвольно выпучивая глаза. Гейнц тем временем наяривал на баяне нечто смутно напоминавшее «Мани, мани, мани» в вольной интерпретации.

Комендант следил за кающимся, как кот за мышкой. Едва тот прожевал последний уголок, подпрыгнул на месте, воздевая руки:

– Уау! Приятного аппетита! Убедились, поганцы, что это не более чем бумага? Правда, судя по воодушевленному лицу Ильи Петровича, приятная на вкус… Мотайте в зал, Илья Петрович!

Лысоватый пошел к лесенке, на первой ступеньке замер, опасливо оглянулся, видимо, вспомнив, что совсем недавно случилось с певцом. Но комендант, стоя на прежнем месте, замахал руками:

– Господь с вами, Илья Петрович, не буду ж я маяка нашего и светоча сапогом под жопу пинать. Как уже говорилось – я веселое и жизнерадостное существо, и ничто человеческое мне не чуждо. А посему – во весь голос об интимном! На сцену приглашается наша очаровательная флейтистка Вероника Баскакова, прошу любить и жаловать!

Вероника поднялась на сцену. Нерешительно потопталась.

– Подайте даме стульчик! – заорал комендант, и эсэсовец шустро выскочил из-за кулис, подцепив широкой пятерней спинку стула. – Садитесь, прелесть моя, ножку на ножку… Расслабьтесь, успокойтесь, попробуйте, как ни трудно, представить, что я вовсе и не я, а Юлечка Меньшова… Ток-шоу «Поблядушечки!» Уау Аплодисменты! Все, отставить! Перед нами еще одна кающаяся душа, только гораздо более очаровательная, да простит меня Илья Петрович! Итак, драгоценная моя… Расскажите вашему старому, веселому дьяволу: на блядки от законного мужа бегали?

– Бегала, – сказала Ника довольно громко, глядя куда-то в потолок.

– И когда начали? Уж не сразу ли после свадьбы?

– Нет, началось с полгода назад…

– Как интересно! Как интересно! Сдохнет от зависти Юлька Меньшова, верно вам говорю! Какая ситуация, дамы и господа! Молодая светская красавица через годик после свадьбы со столь же светским львом начинает, пардон, блядовать! И сколько ж у вас было любовников, драгоценная?

– Один, – ответила Ника с застывшим лицом.

– А что так мало?

Она беспомощно пожала плечами. Гейнц шумно сыграл первые такты мендельсоновского марша.

– Впрочем, сие несущественно, – утешил комендант. – У меня есть стойкие подозрения, что означенный любовник, сиречь амант, здесь присутствует… Правда?

Она кивнула.

– А покажите-ка мне его, сладкая!

Ника подняла руку, указывая в зал. Вадим повернул голову в ту сторону – и до него стало понемногу доходить, кое-какие прежние странности получали объяснение…

– Ага! – заорал комендант. – Бывший господин Эмиль Федорович Безруких, здесь же, как нельзя более кстати, присутствующий! Мои поздравления, генацвале! Это ж надо ухитриться – под носом у босса и старшего компаньона дрючить всласть его милую, очаровательную женушку! Пикантно, должно быть… Вот так вот смотришь на босса и думаешь: «А я ее тоже дрючу, а ты, козел, и не знаешь!»

Вадим пребывал в состоянии тихого, бессильного бешенства. С невероятной быстротой прокручивались воспоминания – вот он преспокойно отправляет Нику купаться на дальние озера с Эмилем, поскольку сам занят выше крыши (месяц назад), вот он просит Эмиля встретить Нику в аэропорту (месяца полтора назад), самолет задерживается на три часа (так они объяснили), и домой Ника доставлена только к утру. И это далеко не полный список, если вдумчиво проанализировать последние полгода, без труда отыщется масса такого, что, несомненно, имело подтекст, слишком поздно выплывший на свет божий… Скоты, твари…

И вдруг на смену слепой ярости пришло странное спокойствие. Получалось, что все недавние душевные терзания были насквозь напрасными. Зря мучился, подыскивал оправдания, окончательно решив, что сбежит в одиночку. И черт с ними. Ручаться можно, что трахаться им больше не придется, оттрахались…

На месте коменданта он сам при первом же побеге постарался бы как можно быстрее замести все следы – иными словами, в темпе ликвидировать оставшихся и смыться в неизвестном направлении, не оставив никаких улик, – лишь пожарище да цистерна с кислотой, любой Шерлок Холмс повесится от недостатка данных. Уж если это пришло в голову ему, вряд ли такой вариант не подвернулся на ум коменданту или, что вернее, сволочи Гейнцу, который гораздо умнее и опаснее, хоть и любит прикинуться валенком. Значит… Значит, все отлично.

– А позвольте спросить, – вкрадчиво начал комендант. – А этот, который, стало быть, законный муженек… Он что, с каким-нибудь изъянцем? Кончает слишком быстро или там по мальчикам бегает?

Ника нашла взглядом Вадима и, вызывающе вздернув подбородок, громко сказала:

– В общем, ничего подобного. Не жаловалась. Разве что вечно заставляет делать ему минет, а мне делать не хочет, раз в год удавалось уломать…

– Уау! А любовничек делает?

– Охотно.

– Так что, неужели в этом и вся проблема? Или есть какие-то другие поводы? Гораздо более весомые?

– Есть, пожалуй.

– И какие же, если не секрет? Не смущайтесь, милочка, ваш сатана столько повидал в этой жизни…

– Понимаете… – протянула Ника. – Эмиль – мужик. Настоящий мужик. Не только в постельном плане. Он себя сделал сам, с нуля. Приехал из какой-то богом забытой деревушки – и продвинулся в бизнесе, научился драться, как Шварценеггер… Да много всего. Настоящий мужик, с ним себя всегда чувствуешь, как за каменной стеной. А муж слишком многим обязан папочке с мамочкой. Стопроцентно асфальтовый мальчик.

Не сдержавшись, Вадим заорал с места:

– Ага! А ты – птичница из колхоза «Рассвет»! Горбом в люди выбилась, сучка! Да у самой такой же папа…

Опомнился и замолчал, но комендант ждал еще какое-то время, словно в его планы как раз и входила «реплика с места». Потом с ласковой укоризной погрозил Вадиму:

– Ангел мой, прекрасно понимаю бурную глубину ваших чувств, но вы уж больше не встревайте, иначе придется рот заткнуть. Не мешайте девушке раскрывать душу… С ней, быть может, такое впервые происходит, представьте, сколько эмоций ей пришлось таить в душе… Трепетной, как цветок. Значит, ваш избранник – настоящий мужик, и вы его, быть может, даже и любите?

– Люблю, – послышалось со сцены.

Ромео и Джульетта в полосатом, расхохотался про себя Вадим. Любовь… Им вскоре придет звиздец, а они все о любви, скоты… Ясно теперь, что в карцер Эмиль отправлялся исключительно для того, чтобы всласть потрахаться с Никой – тогда еще нынешний Освенцим был самим собой, респектабельным домом отдыха, и кто-то получал, надо полагать, неплохие бабки за организацию любовных встреч в карцере. То-то они его так рьяно уговаривали сюда поехать – стопроцентное алиби, условия для блуда идеальнейшие, в двух шагах от мужа, а тот и не подозревает, что зарогател…

– Время реплике с места, – комендант повернулся к залу. – А вы ее, интересно, любите, свет мой?

– Люблю, – раздалось справа от Вадима.

– Сериал, бля, мексиканский! – вслух восхитился Браток.

– Прошу на сцену, господин Ромео! – комендант, беззвучно аплодируя, прошелся вдоль рампы. – У меня не хватает духу и далее держать вас в разлуке с Джульеттой… Вот так, идите сюда, становитесь рядышком, можете ей положить на плечо мужественную руку… Держите, хорошая моя, – протянул он Нике сложенную вдвое сероватую кредитку и, когда она инстинктивно отшатнулась, расхохотался: – Да что вы, милая, неужто я буду заставлять даму жевать доллары? Это вам за удачное выступление, суньте в кармашек… – Он сам затолкал в карман оцепеневшей Нике кредитку, повернулся к залу и громко воззвал: – Синьор муж, можете встать и громко изложить ваши впечатления либо пожелания нашей влюбленной паре. Пр-рошу!

Вадим вскочил и, ненавидяще уставясь на Эмиля, закричал:

– Ну что ж ты стоишь, влюбленный пингвин? Не стой, спасай ненаглядную! Ты ж у нас, говорят, Негрошварцер! Начинай их метелить!

Эмиль молчал, ответив столь же неприязненным взглядом.

– Он умный, – сказал комендант. – Прекрасно понимает, что в нем наделают кучу дырок, прежде чем успеет кого-то достать… Вы, синьор муж, слегка перегнули палку. Я просил критиковать, а не злорадствовать… Можете сесть. Музыка!

Гейнц заиграл марш Мендельсона.

– Стоп! – махнул рукой комендант. – Итак… Будь у меня этакое грязненькое воображение, я бы устроил прямо на сцене венчание – новобрачному повязал бы на полосатку галстук, невесте, соответственно, надел бы на голову фату. А потом приказал бы прямо у рампы изобразить брачную ночь… Но я не любитель грязных сцен, все, что я до сих пор режиссировал, было продиктовано не грязным подсознанием, а интересами дела. Но обязан же я как-то реагировать на столь значительное событие нашей бедной эмоциями жизни, каковой является столь внезапно обнаружившаяся беззаконная любовь? Обязан, я вас спрашиваю? Перед нами – жестоко обманутый в лучших чувствах муж, что бы там насчет него ни говорилось, а он как-никак законный… Киндер, кирхен, кюхе, как выражались классики жанра… Ну, мальчики, пошли!

Он воздел над головой обе руки и звонко щелкнул пальцами. Из-за матерчатого задника прямо-таки хлынули люди – мелькали черные рубашки и белые повязки капо. Эмиль, не успев и пошевелиться, получил сзади ребром ладони по шее, на него с Никой мгновенно навалились, вывернули руки, сковали наручниками, связали ноги. Судя по нереальной, молниеносной слаженности, все было задумано и спланировано заранее. Прошло, казалось, всего несколько секунд, а Гейнц уже вскочил на сцену, с грохотом опустив перед собой скамью, на нее четкими рывками вскинули и поставили, удерживая, Эмиля с Никой, из-за левой кулисы упали две тонких веревки, заканчивавшиеся петлями. Еще миг – и петли у них на шее, под потолком, оказалось, были привинчены блоки, веревки заранее пропустили сквозь них и закрепили концы так, что их не было видно…

– Отпустите их, отпустите, – почти ласково произнес комендант. – Они уже оклемались. Прекрасно соображают, что если начнут брыкаться или спрыгнут, повиснут, как миленькие… Закрепили концы?

– Яволь, герр штандартенфюрер!

Эмиль с Никой и в самом деле застыли, как вкопанные – свободные концы веревок, уходившие за кулисы справа, были натянуты, как струнки, и петли должны ощутимо впиваться в глотки…

– Порок должен быть непременно наказуем, – протянул комендант. – Сердце у меня обливается кровью, когда я вижу горестное лицо обманутого в лучших чувствах мужа, не ожидавшего столь утонченной подлости от любимой жены и лучшего друга-компаньона. Тем не менее пользуюсь случаем заметить: эта печальная история, на мой взгляд, прекрасно иллюстрирует ваши новорусские нравы. Ну ладно, не будем морализировать… Господин Баскаков, мой бедный рогоносец, пожалуйте на сцену! Живенько, ножками, не стесняйтесь!

Вадим поплелся под яркий свет – на сцене, как ей и полагается, было гораздо светлее, чем в зале. Комендант взял его за локоть и трагическим шепотом, но так, что слышно было, несомненно, в самых дальних уголках, вопросил:

– Мой бедный друг, вам очень хочется отвесить этой поганой скамеечке хорошего пинка? Если хочется, вы только намекните вашему приятелю сатане… Дело-то напрочь житейское. Ну, не стесняйтесь, дружище.

Ника с Эмилем стояли к нему спинами, и Вадим не видел их лиц. Слышал только, как она охнула от ужаса, но жалости не было ни на грош…

– Ну что, хочется? Не стесняйтесь перед вашим другом…

Вадим что-то пробормотал.

– Не слышу? Хочется или нет?

– Хочется!!! – рявкнул он, вложив в этот вопль боль и стыд от всего здесь пережитого.

– Решительный вы мой… Ну так что же вы стоите? Дайте-ка скамеечке хорошего пинка. Боже упаси, я вас никоим образом не принуждаю и не собираюсь принуждать. Сами подумайте: ни одна живая душа не узнает. – Его голос был невероятно родным, милым, участливым, комендант искренне сокрушался вместе с ним, полное впечатление. – Или вы извращенец, и вам приятно вспоминать, как этот обманувший ваше доверие тип дрючил вашу женушку вдоль, поперек и всяко?

Что-то оборвалось в нем. С коротким рычанием он перенес всю тяжесть тела на левую ногу, а потом что было сил оттолкнул скамейку правой, вложив в этот порыв всю ненависть и отвращение не только к Эмилю с Никой, но и ко всему окружающему…

Короткий придушенный крик оборвался хрипом, связанные обрушились вниз… и с жутким стуком растянулись на полу у ног Вадима, содрогаясь в корчах, хрипя. На них упали свободные концы веревок.

– Разыграли, разыграли! – весело вопил комендант, прыгая вокруг оцепеневшего Вадима. – Обманули дурака на четыре кулака, а на пятый кулак сам и вышел дурак! Уау! – заорал он Вадиму прямо в ухо. – Ну неужели ты мог подумать, засранец, что я в моем лагере позволю кому-то постороннему, твари полосатой, вешать моих дорогих кацетников самолично? А вот те хрен!

Эмиля с Никой уже поднимали, освобождали от наручников и веревок. Вадим отвернулся, боясь увидеть их лица, заткнул уши, но истерические рыдания Ники все равно сверлили мозг. Не было ни чувств, ни эмоций – лишь страстно хотелось оказаться где-то далеко отсюда.

– Силен мужик! – похлопал его по плечу комендант. – Хвалю! Не каждый сможет этак вот – родную бабу… На вот, вкусная шоколадка, – сунул он Вадиму в ладонь скользковатый пакетик. – Ну-ка, мальчики, поприветствуем героя!

Со всех концов сцены, где располагались эсэсовцы, донеслось:

– Хох! Хох! Хох!

– А теперь шагай в зал, козел позорный, шагай, – подтолкнул его комендант. – Глаза б мои на тебя не глядели… И этих гоните в зал, по рожам видно оклемались… Переживут, не баре, не размокнут, не сахарные… – Он повысил голос: – Гейнц! Гоните-ка это быдло по баракам, надоели они мне, нам еще сегодня работать и работать…

Глава тринадцатая

Все гениальное…

Возвращаясь в барак, Вадим два раза получил прикладом по пояснице, потому что откровенно замедлял шаг, справедливо предвидя новые жизненные сложности. Нехитрое предчувствие не обмануло – едва вошли, едва затихли на улице шаги охранника, Эмиль развернулся в его сторону с самым недвусмысленным выражением лица – Вадим проворно попятился, – стал надвигаться, профессионально приняв какую-то хитрую стойку, цедя сквозь зубы:

– Вешатель, говоришь? Ну, иди сюда, гандон…

– Бей его! – истерически подначивала Ника, придвигаясь с другой стороны с растопыренными коготками. – Бей так, чтобы…

– Сами хороши… – огрызнулся Вадим, пятясь в угол, отчетливо сознавая, что шансов у него никаких. – За моей спиной…

– Цыц! – возник между ними Синий, чуть присел, выставив перед собой смахивающий на шило ножик. – А ну-ка, завязали с семейными разборками! Гришан, кому говорю?! Времечко настало!

Поразительно, но от этих слов Эмиль мгновенно остыл, замер в нелепой позе, а там и опустил руки. Вадим успел мимоходом удивиться: откуда эта каторжная морда знает прежнее Эмилево имечко?

И тут же ему стало не до пустяков. Как и всем прочим.

– Свет погаси в темпе, а то еще нагрянут, – бросил Синий Братку, и, прежде чем тот успел добежать до выключателя, произнес спокойно, жестко: – Ну вот что, кончайте выдрючиваться, начинается побег…

Свет погас, но стало не особенно и темнее – полная луна заливала барак молочно-бледным сиянием.

– Не нравится мне эта иллюминация… – в сердцах сказал Синий. – Но делать нечего. Сейчас часа три ночи, подождем минут десять, пока свободные от вахты вертухаи завалятся спать, – и вперед.

– Ты бы… – начал было Борман.

– Захлопнись и слушай, – оборвал Синий. – Все слушайте внимательно, головы на кону… Диспозиция такова: вода – отличный проводник липездричества. Нужно будет подбежать к проволоке с полным ведром и выплеснуть ее так, чтобы намочила все рядки – в темноте ведь не разберешь, который из них подключен, посему оросить нужно все – и аккуратненько стекла по столбу наземь. Если все проделать верно – моментально выбьет фазу. То есть свет повсюду погаснет и проволока, понятно, обесточится. Починить будет нетрудно, процедурка нехитрая, но пока они разбудят электрика и он добежит, пока исправит там все, мы успеем… Когда коротнет, особо назначенный человек колом шарахнет по проволоке. Даже если не порвет все рядки, проволоку сорвет с креплений, можно будет пролезть. Тот, кто хочет жить, – пролезет. Подумаешь, ручки поцарапает… Не смертельно. Главное – глаза беречь. Ведер там, в мусоре, штуки три, я специально присматривался. Воды навалом. Заместо тарана сойдет любое полено, – он показал на подпорки нар, повернулся к Братку: – Выломай-ка мне одну, щегол… Ту вон, у окна, чтобы подраненный с нар не ляпнулся… Что стоишь?

Браток кинулся к указанной подпорке толщиной с мужскую ногу и длиной не менее полуметра. Ухватил ее у самого пола, напрягся, рванул, от натуги оглушительно испортив воздух. Раздался пронзительный треск и скрежет, все инстинктивно втянули головы в плечи.

– Во! – Браток выпрямился, взмахнул импровизированной дубиной, примеряясь.

– Здоровый лось, – одобрил Синий. – Ты и будешь лупить по колючке. Два-три верхних ряда не рви, нет смысла…

– Да понял, понял! – Браток нетерпеливо переминался с ноги на ногу. – Сделаем!

– А ведро, такое у меня мнение, будет держать наш легавый, – распорядился Синий. – Мужик ты здоровый, говорят, до сих пор, чтобы пузо не росло и девки не кривились, спортами и самбами занимаешься, реакция есть, глазомер тоже… Усек?

Борман, ввиду важности момента даже не обидевшийся на «лягавого», протянул:

– Вообще-то, авантюра чистейшей воды… Хотя и неглупо…

– Предложи идею получше, – отмахнулся Синий. – Нету? Тогда не скули. Другого плана, как ни ломай мозги, не выродишь. Терять нам совершенно нечего.

– А потом? – спросил Борман.

– А потом – все дружненько и весело чешут в тайгу, и тут уж каждый сам за себя. Кому как повезет.

– Там же датчики…

– Да помню я, – сказал Синий. – И автомат у них есть, на вышке у ворот. Времени у нас, считайте, почти что и нету – палить они начнут сразу, хоть и вслепую. Ну, не сразу, секунд десять пройдет или там двадцать… А какая разница? Все равно всем крышка. Уговаривать никого не собираюсь. Времени жалко. Есть тут такие, что откажутся?

Стояла тишина.

– Цыпленки тоже хочут жить… – фыркнул Синий. – Лось, ты полено пока что положи, время есть…

Он подошел к двери, прислушался, бесшумно выскользнул наружу и вскоре вернулся со ржавым вместительным ведром. Старательно зачерпнул воды, протянул Борману:

– Порепетируй. Во-он в тот угол…

Борман, бережно держа ведро перед собой, примерился. Широко размахнулся. Послышался шлепок, по облупившейся известке потянулась темная, влажная полоса, очень быстро достигшая пола.

– Получается, – радостно констатировал Синий. – Ну-ка, еще разок попробуй. О-па! Будто всю жизнь с ведрами бегал… Порядок такой: лягавый с ведром и лось с поленом бегут впереди и действуют, как я им объяснял. Следом двигаюсь я с запасным ведром, если что – сразу тебе его подаю. За мной бабы, которые дамы. Гришан и этот, – он кивнул на Вадима, – замыкают процессию, зорко глядя по сторонам, не появится ли непрошенный свидетель.

– А если появится? – спросил Вадим.

– Так и доложишь, – хмыкнул Синий. – Поскольку больше все равно ничего сделать нельзя… Уяснили? Кто-то что-то не понял? Ну, коли все молчат, наливаем ведра, присядем перед дорожкой – и айда…

И тут, как в кошмарном сне, на веранде застучали шаги. Никто не произнес ни слова, не шелохнулся, все застыли, словно в финальной сцене «Ревизора».

Темная фигура, возникшая на пороге, уверенно потянулась левой рукой к выключателю. Загорелся тусклый свет. В проеме стоял Василюк, поигрывая дубинкой, слегка пошатываясь. С первого взгляда видно – вчерашнее веселье бурно продолжается…

Василюк недоуменно вертел головой. Пожал плечами:

– А ведро у вас зачем? Что творится?

– Лагерные игры после отбоя, герр капо! – наконец нашелся Синий. – Насколько я помню, уставами не запрещено…

– Не запрещено? – Василюк подумал, рыгнул. – Игры, игры, после отбоя… После отбоя! А что полагается делать после отбоя? Спать. Сном греховодников. – Он помахал рукой, словно отгонял курицу: – А ну-ка, отошли… Пр-роинспектируем…

Они медленно отступили к окну. Василюк прошел в барак, в классическом стиле Элвиса покачивая бедрами и хлопая себя ладонями по коленкам. Изображал какие-то джазовые примочки, надо полагать.

– О, чаттануга, пара-бамба-бамба-йе-йе… Смирно, твари!

Они стояли, замерев. Придвинув ногой стул, Василюк неуклюже на него плюхнулся, вытащил сигареты, с третьей попытки угодил кончиком в пламя зажигалки. Сделал пару затяжек, принял самую вальяжную позу, какую только позволял дрянненький старомодный стул. И затянул наставительно:

– Вы знаете, твари, за что вас ненавидит всякий интеллигентный человек? За то, что вы все опошлили… и украли победу. Пока мы свергали эту сраную Советскую власть, пока мы ломали хребет КПСС, вы все сидели по своим норкам, а потом вдруг выползли в одночасье – и начали грабить, хомяки, защеканцы… Мы, между прочим, боролись не за вас, а за свободу и демократию… И откуда вы только взялись, паскуды… Кто вам дал п-право красть у нас победу? Разве мы для вас старались?

Его слушали, потому что больше ничего другого не оставалось. Была зыбкая надежда, что уйдет к чертовой матери, как только потянет выпить еще. Но шли томительные минуты, а он сидел прочно, как гвоздь в доске, обвиняя и обличая, как меж такими водится, от имени «всей российской интеллигенции» и «всех порядочных людей». Непохоже, чтобы собирался уходить.

– Как об стенку горох, – грустно констатировал в конце концов капо. – Что и следовало ожидать. А выгоню-ка я вас сейчас, скоты, на аппель, помаршируете пару часиков…

Вадим расслышал рядом обращенный к Эмилю шепот Синего:

– Как только кинусь – бей по свету. Потом держи ноги…

Несмотря на дикое напряжение, Вадим едва не расхохотался – чернявый педераст покачивался на стуле, разглагольствовал, как тетерев на току, даже не допуская мысли, что сейчас его будут кончать…

Синий метнулся неожиданно, как стрела. У Василюка еще хватило времени измениться в лице, опустить руку к кобуре, а больше он ничего не успел – Синий обрушился на него, шумно свалил на пол вместе со стулом, навалился, прижал к полу, и тут же погас свет.