Миниатюрист Бёртон Джесси
Синяки
Спустя пару часов раздается стук в дверь, и, не дождавшись ответа, входит Корнелия.
– Что у вас с рукой? – спрашивает она.
Нелла не шевельнулась.
– Да ладно. Не вы первая.
Нелла смотрит на нее как в тумане.
– Как ты догадалась?
Корнелия смеется.
– Я прожила в этом доме, можно сказать, всю жизнь. Она как краб: цапнула – и снова спряталась в своем панцире. Я уж давно не обращаю внимания и вам советую.
Нелла заколебалась. Корнелия, похоже, проявляет искреннее участие, и Неллу вдруг охватывает желание, чтобы ее по-матерински пожалели. Она показывает руку.
– Хороший будет синячок, – присвистнув, говорит Корнелия.
– А ты зачем…
– Вставайте. Мы идем в церковь.
– Нет.
– Так решила Марин.
– Я не пойду с этим крабом.
– Придется. – Корнелия вздыхает и, к удивлению Неллы, поглаживает ее по больной руке. – Проще пойти.
Нелла сознательно отстает на шаг от Марин, которая так громко топает по булыжной мостовой, словно та чем-то не угодила персонально ей. Позади осталась Херенграахт, и Вийзельстраат, и мост, и торфяной рынок, а отсюда уже рукой подать до Старой церкви. Денек лучше не придумаешь, терракотовые крыши горят, как киноварь, и неприятные запахи с канала растворяются в прохладном воздухе. Мимо погромыхивают экипажи, и по каналам снуют суденышки с людьми, товарами и даже овцами. Нелла думает о синяке и о таинственной записке, ей ужасно хочется поскорее разгадать загадку, выяснить, кто этот человек, чье письмо Марин так старательно прячет от посторонних глаз, из-за которого ее пальцы готовы щипать каждого от страха и ярости.
– А где Йохан? – громко спрашивает она у Корнелии.
– На работе, – отвечает та, не поворачивая головы.
У Неллы в голове все перемешалось: султаны, сахар, серебро, слова Отто о том, что богатство надо поддерживать, иначе все утечет сквозь пальцы. Она понимает, что не надо задавать лишних вопросов, на которые следует один ответ: «Нет». Но любопытство сильнее доводов разума.
Их провожают взглядами люди с суденышек, откровенно разглядывают прохожие. Ни один их шаг по Дамстраат, мимо вытянутых вверх домов на Вармейстраат и витрин магазинов, торгующих итальянской майоликой, лионским шелком, испанской тафтой, нюрнбергским фарфором и гарлемским полотном, не проходит незамеченным. В глазах мужчин и женщин – оторопь, ревность, презрение и откровенный страх. Мужчина с лицом, изрытым оспинами, сидящий перед церковью на низкой скамеечке, бросает реплику по поводу темнокожего Отто:
– Я не могу нигде устроиться, а ты даешь работу этому скоту?
Марин напряглась, но не остановилась, зато Корнелия подходит к сидящему и заносит кулак перед его изъеденной болезнью физиономией:
– Это Амстердам, рябая рожа. Побеждает лучший.
Глядя на ее кулачок, мужчина разражается смехом.
– Это Амстердам, сучка. Лучший – это тот, кто дружит с нужными людьми.
– Корнелия, придержи язык, – говорит Марин. – Господи Исусе, неужели мы все оскотинились?
– За десять лет, что Отто живет здесь, ничего не изменилось, – ворчит служанка. – Что за народ!
Отто ничего не говорит, но Нелла видит, как сжимается его кулак, взгляд устремлен вперед и глаза делают вид, что ничего не видят, а уши – что ничего не слышат.
В основном все таращатся на Отто, но, слава богу, остальные помалкивают. Марин отличается большим ростом и со своей длинной шеей и высоко поднятой головой похожа на ростру корабля, оставляющего в фарватере волны повернутых в ее сторону голов. Идеальная голландка, безупречная, красивая, целеустремленная, единственное, чего не хватает, думает Нелла, так это кольца на пальце. Они с Корнелией с трудом за ней поспевают, а вот Отто с его длинными ногами держится рядом.
– Йохану следовало пойти с нами, – говорит ему Марин. – Со стороны это выглядит…
– Скоро придет партия сахара с Суринама, мадам. Ему надо подготовиться.
Марин, машинально обходя грязную лужу, ничего на это не отвечает.
– Сахар, – после паузы, словно взвесив это слово, произносит она с ненавистью. Марин протестующее подняла руку, и Нелла про себя отмечает, сколь изящны ее пальцы. – Довольно. Я не хочу говорить на улице на эту тему.
Отто притормаживает и дальше идет бок о бок с Корнелией.
Нелла никогда раньше не была в Старой церкви. В сравнении с их церквушкой в Ассенделфте она кажется кафедральным собором. Летящие белые колонны разделяют арочные своды нефа, а старый деревянный потолок покрывают немногие католические росписи, которые решено было сохранить: яркие фигуры святых покровителей, торговые суда, образ Иисуса Христа. Сквозь оконные витражи, изображающие библейские сцены, пробиваются солнечные лучи, и видавший виды пол весь в разливах красного и золотого, сине-фиолетового и зеленого. Так и хочется окунуться, но имена усопших вовремя напоминают Нелле, что это не вода, а каменные плиты. Под ними покоятся высохшие кости мужчин и женщин, чьи души, верит она, обретаются где-то в вышине над фронтонами и крышами великого Амстердама.
В церкви суета – живые заявляют о своих притязаниях. Нелла удивлена допустимым шумом, все сплетничают и обмениваются любезностями, бегают малыши и собаки без поводка. Одна даже справляет нужду у колонны, беспечно задрав ногу. Отовсюду проникает свет, как будто Господь на один час сосредоточил все свое внимание на этом устремленном ввысь пространстве и бьющихся в нем сердцах. Собачий лай и детский лепет карабкаются по беленым стенам и лишь отчасти поглощаются деревянными перекрытиями.
А эти четверо проходят вперед, и Нелле так и хочется оглянуться.
…Позже она будет спрашивать себя о причине – может, в этом гуле, нарастающем волнами, в этой толкотне и сумятице она увидела нечто такое, чего и не было?
Ее, всю их четверку, разглядывала женщина, одна занимавшая скамью у бокового входа. Солнце, пробивавшееся сквозь единственное окошко в простой раме, золотило светлые волосы на макушке. Нелла физически ощущала этот взгляд: ее измеряли, ее оценивали. Глаза у женщины были необычного оттенка, почти оранжевые. Несмотря на их теплоту, Нелла вдруг почувствовала озноб. Она поглубже запахнулась в жакет, пожалев, что нет шарфа. А вот Корнелия, похоже, не заметила, как похолодало.
Позже Нелла объяснит это сыростью старой церковной кладки. Возможно, и так, но ведь глаза-то были настоящие…
– Смотри вперед, – властный голос Марин заставляет ее отвернуться, и бодрящий холодок мало-помалу отпускает.
По кальвинистской традиции, кафедра установлена в центре нефа, где прихожане в выходных платьях, сбившись в стайки, тихо переговариваются.
– Облепили, как мухи кусок мяса, – бурчит Корнелия, пока они с достоинством продвигаются к кафедре. – Божье слово везде слышно. Нет, как малые дети, пролезли поближе к пастору Пелликорну.
– Чем больше они демонстрируют свою набожность, тем меньше я им верю, – говорит Отто.
– Нельзя ли потише, – одергивает их Марин. – Или вы забыли, где находитесь?
Корнелия закусывает губу, и Марин смягчается:
– Какая же ты, Корнелия, болтушка. – В ее голосе звучат одобрительные нотки, а в уголках рта прячется улыбка.
Нелла замечает хорошо одетую пару. Женщина, прикрыв рот рукой, судя по всему, комментирует появление Марин. Проходя мимо сквозь облако цветочных ароматов, она вдруг осознает, что это Лийк ван Кампен и ее муж.
– Он опять не пришел, – вздыхает Лийк. – Когда придет Судный день, он еще об этом пожалеет.
– Лийк, не надо так громко, – урезонивает ее Меерманс.
– Стяжательство – не главный его грех, – яростно шепчет Лийк. – Еще привели с собой этого дикаря… – Ее глаза устремлены на Отто.
Марин украдкой вонзает ногти себе в руку, а затем достает из ридикюля на поясе маленький псалтырь и начинает перекладывать его с одной ладони на другую, словно взвешивая. Лийк и другие женщины делают ей книксен, а она делает вид, что не замечает Меерманса.
– Я их видела, – признается Нелла, когда они отходят за пределы основной толпы прихожан.
Марин поворачивает к ней удивленное лицо.
– Когда?
– На вечере серебряных дел мастеров.
– И что же ты им говорила?
– Ничего.
– Они тебя о чем-то спрашивали?
– Ни о чем. Она рассказывала о своем муже…
– Лийк ван Кампен, – встревает Корнелия, – это оса в женском платье. Мы ее не замечаем.
– Насколько возможно, – поясняет Марин. – Но иногда приходится.
Вспомнив разговор о сахаре и непонятной перемене в настроении хозяйки дома, Нелла озирается и обнаруживает Ганса Меерманса в противоположном крыле, он уже стоит один в своей широкополой шляпе. Встретившись с ней взглядом, он тут же отворачивается. Лийк подходит к мужу, и они занимают самые выгодные места.
Отто, весь подобравшись, пару раз стрельнул глазами в сторону этой пары. Потом посмотрел на луч света, пробивающийся через окно, и опустил глаза. К тому моменту, когда они находят четыре свободных места, его пальцы уже сложены в набожном жесте. Кажется, он приготовился к общей молитве, но что-то в его взгляде говорит Нелле, что он был бы не прочь, если бы она поскорее закончилась.
На кафедру поднимается пастор. На вид за пятьдесят, высокий, гладко выбритый, седые волосы коротко острижены. Широкий воротничок сияет белизной. Он взирает на паству как на прислугу, обратившуюся во внимание.
– Это пастор Пелликорн, – произносит Корнелия со значением. – Сидите тихо и слушайте внимательно.
Пастор начинает без предисловий.
– Непотребство! – Его громкий голос летит поверх собак, детишек, шаркающих ног и кричащих снаружи чаек. – В нашем городе много запертых дверей, куда не проникают наши взгляды, но не думайте, что вы можете укрыть свои грехи от Господа.
Его конусообразные пальцы вцепляются в края кафедры. Нелла поглядывает на Лийк, не сводящую глаз с пастора.
– Он вас выведет на чистую воду, – продолжает Пелликорн. – Его ангелы заглянут в замочную скважину вашего сердца, и вы ответите перед Ним за свои деяния. Наш город был построен на болоте, наша земля уже знает, что такое гнев Господень. Мы победили, мы сделали воду нашей союзницей. Но вы рано расслабились. Тогда нам помогли наше благоразумие и добрососедство.
– Воистину, – раздается мужской голос из толпы. Слышится плач младенца.
– Если мы не натянем вожжи своего стыда, нас смоет в море. Ходите прямыми путями. Загляните в свое сердце, чтобы понять, в чем вы согрешили перед соседом или в чем он согрешил перед вами.
Пастор замолкает для пущего эффекта. А Нелла представляет себе, как каждый из присутствующих выдвигает ящичек из грудной клетки и, полюбовавшись на пульсирующее кровавое месиво, на греховное сердце, свое и чужое, с грохотом задвигает ящичек обратно – и продолжает жить как жил.
– Давайте же не допустим, чтобы Его гнев снова обрушился на нас, – говорит Пелликорн.
Среди прихожан раздаются согласные возгласы.
– А все алчность. Язва, которую надо вырезать безжалостно. Алчность – это дерево, а деньги – его глубокие корни.
– Без них у тебя не было бы такого красивого воротничка, – говорит Корнелия себе под нос. Нелла, с трудом сдержавшись, чтобы не рассмеяться, косится на Меерманса. А тот, в свою очередь, поглядывает на них, пока жена не сводит глаз с пастора. Марин сжимает в руке псалтырь. Отто разжал пальцы и уже не молится.
– Не будем себя обманывать, что мы обуздали морскую стихию, – продолжает пастор. – Да, Мамона не обделила нас своей щедростью, но однажды мы в ней утонем. И где вы будете в тот роковой день? По горло в сладостях и жирных мясных пирогах? Укутанные шелками и увешанные драгоценностями?
Корнелия тихо вздыхает:
– Если бы…
– Остерегайтесь, – предупреждает Пелликорн. – Вы купаетесь в роскоши. Деньги дают вам крылья. Но они же – ярмо, которое больно натрет вам шею.
Марин крепко зажмурилась. Кажется, она сейчас заплачет. Нелла не хотела бы увидеть ее слезы. Но вот глаза открылись, и на лице изобразился ужас. Не иначе как на нее подействовали слова пастора. Сжимая псалтырь побелевшими пальцами, она оборачивается на Меерманса, который по-прежнему на них глазеет. У Неллы пересохло в горле, но она боится кашлянуть. А меж тем Пелликорн вышел на пик кульминации – как и напряжение среди паствы.
– Прелюбодеи. Стяжатели. Содомиты. Воры. Остерегайтесь их сами и скажите соседу, если на горизонте появится туча. Да не войдет зло в ваш дом, ибо выдворить его будет непросто. Земля под нами разверзнется и гнев Божий прольется на наши головы!
– Да, – откликается все тот же мужчина в толпе. – Воистину!
– Как можно отвадить зло? – спрашивает Пелликорн и сам же отвечает: – Любовью. Любите своих детей, ибо они семена, из которых расцветет наш город. Любите своих жен, а жены, будьте послушными. Содержите в чистоте свои дома, и ваши души тоже будут чисты.
Вздохи облегчения, возгласы согласия. У Неллы закружилась голова от этой мешанины. Любовь, ярмо, прелюбодеи, крылья. Будьте послушными. Да не войдет зло в ваш дом. Лучи света ложатся на могильные плиты. Моя дорогая. Марин ослабила хватку, вид усталый, голова опущена. Снова заголосил младенец, и мать, так и не сумев его успокоить, уходит вместе с ним через боковой придел.
Сквозь распахнутую дверь Нелла вслед за Марин с завистью успевает разглядеть площадь и канал с играющими на воде золотистыми бликами. В этом новом для нее насыщенном мире, в этой холодной городской церкви час проповеди кажется ей годом. Когда входная дверь сама захлопывается, Нелла понимает, как сильно озябла. Она высматривает поверх голов русоволосую женщину, но та исчезла. Кажется, что на пустой скамье никого и не было. Может, ее образ был всего лишь игрой света и только? Но позже, еще до всех радостей и печалей, Нелла будет еще не раз возвращаться к этой минуте и припоминать свое ощущение холода, и золотистую копну волос, и удивительную далекую улыбку.
«Список Смита»
Нелла потирает место, за которое ее ущипнули, а по комнате с радостными выкриками носится Пибо. Вернувшись домой, она зашла на кухню и унесла клетку с попугаем.
– Марин оторвет тебе голову, – громко сказала она при этом, а тот в ответ посверкивал своими черными зрачками. Корнелия, варившая осетра, пока Отто затачивал ножи, похоже, пришла от ее реплики в восторг. Никто даже не попытался ее остановить, что, конечно, обнадеживало.
Возвращаясь из церкви, Нелла вспомнила про развешенные перья и подумала, что не такая уж это и шутка: почему бы Марин не добавить перышек Пибо в свою коллекцию? Законы этого дома писаны на воде. Или выплывешь, или пойдешь на дно.
Синяк на руке ноет до головокружения. Такое темно-фиолетовое пятно, похожее на выплеснутое вино. Неужели Йохан ничего не видит? В памяти всплывает лицо рябого, кричавшего им вслед. «Лучше бы Марин дала отпор ему – или той же Лийк, – вместо того чтобы впиваться в мою кожу». Что с ней происходит? Нелла вздыхает. Ночью она плохо спала. Опять в коридорах что-то происходило, но страх удержал ее в постели. Она ложится на спину, вдыхая сильный запах лилий. Вся комната пропитана этим ароматом. Поднявшись к себе после ужина, она увидела перевернутый флакон духов и растекшуюся лужу.
Хуже того, сюда перенесли миниатюрный дом, и все его девять комнат или, лучше сказать, пустых глазниц уставились на нее. Могли бы поставить в гостиной, так нет же, втащили с улицы через окно наверняка на глазах у толпы зевак, которые сроду не видели ничего подобного! Она даже не знает, из-за чего больше расстраиваться. Видимо, все-таки из-за этого огромного, гигантского шкапа, заполняющего собой столько пространства и словно чего-то от нее ждущего.
Интересно, что сказал бы Йохан, если бы узнал о любовной записочке? То-то у Марин побелели костяшки пальцев, сжимавших псалтырь, когда пастор возвестил об ангелах, способных заглянуть в замочную скважину человеческого сердца. Ей пришлось бы держать ответ перед братом. У Неллы заколотилось сердце, стоило только представить, что будет, если она сообщит Йохану о своей находке. Один миг как тысяча часов[5]. Марин демонстративно читает Библию, тем самым подчеркивая их никчемность… а потом поднимается к себе, чтобы снова и снова перечитывать любовную весточку из тайного мира! Впрочем, Неллу волнует не столько лицемерие Марин, сколько желание найти автора записки.
А собственно, что сделает Йохан? Он может узнать почерк и наказать сестру, поставить ее на место. А что, если это Марин накатала записку? Вот было бы забавно: женщина пишет любовные послания сама себе! «Я никогда так не сделаю, – думает Нелла. – Не стану писать себе любовные письма». Она ворочается в постели, а Пибо свободно летает по комнате. Ей придется объяснить, как она оказалась в спальне Марин. Всегда можно изобразить невинность, мол, заблудилась в незнакомом доме – и ведь это гораздо ближе к истине, чем она готова признать.
После обеда в гильдии мастеров серебряных дел Йохан почти не разговаривал ни с сестрой, ни с супругой. Иногда он вполголоса дает какие-то указания Отто, в основном же просто отсутствует – по его словам, в Ост-Индской компании или на бирже. А может, в своей любимой таверне на острове, где подают воздушное картофельное пюре? Какие глупости говорил он ей тогда за обедом в гильдии, как при этом улыбался! Интересно, что теперь, когда он уходит из дома, Марин, прикусив губу, молча провожает его взглядом. А он, хоть и отпускает шуточки, будто она тайно ходит в мехах, не делает ничего, чтобы обуздать ее прихоти. Просто обзывает сучкой и спокойно наблюдает за тем, как она выбегает из комнаты. Если жена расскажет ему про любовную записку, возможно, он просто посмеется.
Нелла ощущает себя никому не нужным судном, потерпевшим кораблекрушение, ее представления о браке разбились о реальность. Она, конечно, рада тому, что уехала из своей провинции, но не такого мужа рисовало ее воображение. Волна безразличия со стороны Йохана – к ней, к той, кого он должен любить больше всех, – накрыла ее с головой. Марин по крайней мере ее замечает, иначе не щипала бы. А иной раз ей кажется, что брошен тяжелый якорь и массивная железная цепь прошла через ее тело.
Нелла решает написать матери о том, что ее планы в отношении дочери не сработали. Она находит в выдвижном ящике бумагу, вооружается пером – и в растерянности застывает. Необходимые слова обесценились, настоящий алхимии не происходит: все ее признания и упреки, будучи сформулированы, выглядят бледно. Как рассказать о прикосновении, которого хватит на тысячу лет, или о холодности мужа, или о женщине, которая больно щиплет тебя и коллекционирует ракушки, или о слугах, чей мир тебе недоступен, а смех звучит как чужой язык? Слова не выстраиваются в ряд, который был бы созвучен ее внутренним ощущениям. Она пишет имена и рисует Марин с головой чуда-юда, потом сминает лист и швыряет в угол, но комок не долетает до горящего камина.
Стук в дверь заставляет ее вздрогнуть. Она подзывает Пибо и, когда он садится на ее узкое запястье, прикрывает его лапки ладонью.
– Кто там?
На пороге Марин, прижимающая к груди какую-то книжку. Она смотрит на попугая, но не говорит ни слова о нарушении установленного ею правила, чем приводит Неллу в еще большее замешательство.
– Вот, – говорит она, протягивая книгу. При этом опускает глаза в пол. Если она таким образом извиняется за свой щипок, то этот номер не пройдет. Нелла даже не пошевелилась, и Марин вынуждена войти в свою старую спальню.
– Я думала, его поставят в гостиной, – говорит Нелла, показывая пальцем на шкап. – Чтобы все видели.
– Но он же твой, – возражают ей. – Ты не хочешь, чтобы он стоял в твоей комнате?
– Он слишком велик для нее.
Марин окидывает взглядом бесценный дар, поблескивающий черепаховыми панцирями, и надувает губки.
– Вот… тебе это может пригодиться, – бурчит она после паузы.
– Что это? – От нехорошего предчувствия у Неллы сводит желудок. Прощальный подарок? На смену шкапу? Ее, не справившуюся со своими супружескими обязанностями, отсылают домой?
– «Список Смита», – поясняет Марин. – Перечень всех ремесленников и городских предпринимателей.
– Зачем он мне?
Марин делает жест в сторону шкапа.
– Обставить дом. Разве не хочешь?
Нелла всерьез озадачена.
– Вот. – Марин вытаскивает из книжки пачку бумажек. – Пустые векселя с подписью и печатью брата. Каждый продавец обязан представить такой вексель в ОИК. Покупателю надо только вписать сумму и поставить подпись.
Она держит перед собой эти бумажки, как будто поддразнивает собачку.
– Две тысячи гульденов максимум, – объясняет Марин. – Большой бриллиант обойдется тебе в пятьсот. – Она сжимает пальцы в кулачок, так что становится видно кольцо с бриллиантом. – Видишь? Примерно такого размера.
– Зачем они мне? – Нелла вдруг вспомнила Лийк с ее кольцами и ободком в жемчугах.
Марин, помедлив, отвечает:
– Дело твое. Но мой тебе совет. Если предлагают размером меньше этого за шестьсот – не бери.
Нелла встает с кровати и берет векселя, оставляя золовку посередине комнаты с неуклюже вытянутой рукой, в которой зажата книга.
– А что скажет Йохан?
По лицу Марин пробегает гримаса досады.
– Не заморачивайся. Мой брат не из тех, кто сидит без дела.
Она аккуратно кладет на покрывало «Список Смита» и выходит из комнаты.
Нелла демонстративно кладет одну из расшитых свадебных подушек в лужицу из лилейного масла и наблюдает, как та впитывает в себя ароматную жидкость. И лишь затем переключает внимание на список.
Последний являет собой перечень профессий в алфавитном порядке. Аптекари, астрономы, производители свечей, производители шоколада, либреттисты, кузнецы, портные, учителя, ткачи, кормилицы и прочие, заплатившие Маркусу Смиту за право быть включенными в эту книгу. Все объявления написаны самими заявителями в свободной форме.
Она переводит взгляд на кукольный дом, и в ней поднимается протест. Он такой голый внутри – ну кому до него есть дело? Кто займется этим величественным памятником ее беспомощности и отвергнутой женственности? Тут понадобятся занавески и балдахины, простынки и думочки, нужен мастер по металлу с ловкими пальцами, способными выплавлять миниатюрные подсвечники и тарелочки, сковородки и столовые приборы. А кто будет мастерить столики, стулья, взрослые и детские кроватки, рамочки, ширмы, шкатулки? Изготовлять фарфоровую и фаянсовую посуду, рисовать картинки на стены? И уж точно никаких ракушек и птичьих перьев! Было бы здорово расписать богатые шелковые ширмы попугайчиками… а еще понадобятся гобелены, обои и изящные покрывала размером с детский носовой платок.
Она закрывает книгу. К чему все это? Жена богатого купца будет заказывать предметы для настоящего дома: стулья, на которых можно сидеть, подушки, на которых можно лежать, тарелки для нормальной еды. Она и «дом», поблескивающий боками под октябрьским солнцем, разглядывают друг друга. В комнате очень тихо, зато за окном жизнь бьет ключом: перекрикиваются лодочники, громко расхваливает товар булочник, дети, раскручивающие на палке обруч, заливаются смехом всякий раз, когда тот с грохотом шлепается на землю.
Нелла открывает книгу и отмечает имена и адрес торговца скобяным товаром и швеи, супружеской пары, живущей на Халстейг. Может, все-таки заказать несколько вилочек – просто посмотреть, на что это похоже… и еще коврик – проверить, насколько искусны эти мастера. Просматривая список, она задерживается взглядом на букве «М». Под словом «Миниатюрист» написано:
Маленькие штучки-дрючки,
Хороши порознь и в кучке.
МиниатюристУлица Калверстраат, на табличке знак солнца.
Ниже следуют подробности профессионального обучения (под руководством известного часовщика Яна ван Монфоорта) и родословной (Берген). Раз не из Амстердама и даже не из республики, значит, не член городской гильдии. Хотя какая может быть гильдия миниатюристов? И где находится этот Берген? Надо поискать на мужниной карте. Это единственное упоминание такой профессии и единственная запись со стишком, который Нелле понравился. А еще нет бахвальства, нет расхваливания своих талантов, как в других объявлениях.
Она устраивается поудобнее на огромной перине из гусиного пуха. «Напишу-ка я письмо и сама отнесу его по указанному адресу». Аккуратным почерком она выводит на листке бумаги свои пожелания:
Уважаемый господин,
увидела ваше объявление в «Списке Смита» и хочу воспользоваться вашими услугами.
У меня кукольный дом выше человеческого роста с девятью комнатами. Вот неполный перечень необходимого, в денежных средствах не стеснена.
Собачка во французском стиле
Лютня со струнами
Свадебная чашка с конфетти
Коробочка с марципанами
Доска для игры в триктрак, с костяшками.
Она подписывается: «С благодарностью, Петронелла Брандт, улица Херенграхт, на доме табличка со знаком дельфина». Ее новая фамилия кажется такой усеченной, такой отрывистой в сравнении с той, которую она носила восемнадцать лет. Есть в ней что-то неуместное – все равно что ходить в неудобном платье, пусть даже сшитом по твоим меркам. Вздохнув, она вычеркивает имя и фамилию и вместо этого пишет: «Нелла Оортман».
Она смущена тем, что обнаружила свою нерешительность, проблему раздвоенного сознания. Миниатюрист посмеется: вот, вышла замуж и все никак не может разобраться, как ее зовут.
Она выглядывает в окно, ощущая, как к горлу подкатывает прилив возбуждения. На баржах обсуждают первые признаки зимнего похолодания, уже знакомая ей торговка рыбой привычно чертыхается. Нелла вспоминает слепого мальчишку, утащившего у нее селедку и державшего ее, точно серебряную стрелу, – с вызовом в ответ на ярость торговки. Сейчас ему на улице, должно быть, зябко. Она сует письмецо в карман, где уже лежит вексель на триста гульденов.
На первом этаже затопали, загомонили во весь голос, не опасаясь быть услышанными. Нелла спускается вниз в надежде что-нибудь стянуть со стола в кухне: булочку, кусок мяса. Но там сидят Корнелия и Отто. Служанка поднимает глаза на нее, остановившуюся у подножия лестницы, в руке у нее недочищенная морковка со свисающей оранжевой стружкой. Рядом Отто натачивает большой нож и штырьки для протыкания орехов. Корнелия ловко начиняет сладостями грецкие орехи, а для этого ей нужны острые инструменты.
Сейчас она грубоватыми толчками шпигует гуся морковкой, и птице остается только порадоваться, что она уже ничего не чувствует. На огне побулькивает варево из лукового сока, масла, кервеля, петрушки и винного уксуса. Со стороны эти двое смотрятся как супружеская пара в сельском доме, готовящая очередной обед. Эта атмосфера деятельной семейной близости отзывается в Нелле болезненным эхом.
– Чего вам? – спрашивает Корнелия. Теперь и Отто поднимает на нее глаза.
– Ты не знаешь, где Марин? – спрашивает Нелла, чтобы как-то завязать разговор.
Корнелия, глянув на Отто, пожимает плечами.
– Ей нездоровится, – поясняет он.
Корнелия бросает морковную стружку в огонь и берет в руки швабру.
– Она снова легла.
– Вы вчера поздно пошли спать? – полуутвердительно говорит Нелла, поглаживая письмецо в кармане юбки.
Они оба с удивлением на нее смотрят.
– С чего вы взяли? – спрашивает Корнелия.
– Я слышала голоса.
Корнелия уставилась на грязную воду в ведре, которая от удара о ее бедро покачивается туда-сюда, точно гигантская монета.
– Я так устаю, что мне не до голосов, – отмахивается она.
Из темноты выходит Дхана и тыкается мордой в Неллину руку, что служанка расценивает как неожиданное проявление нежности.
– Вообще-то, чужих она не жалует.
Нелла уже готова подняться по ступенькам, но ее останавливает оклик.
– Держите! – В протянутой руке Корнелии лежит горячая булочка с куском масла. У Неллы забурчало в желудке. Предложения мира принимают в этом доме весьма неожиданные формы…
– Вы куда-то собираетесь? – спрашивает Отто.
– Хочу прогуляться, – говорит Нелла.
Корнелия с Отто переглядываются.
– Прогуляться? – переспрашивает служанка.
– До Калверстраат.
От удивления Корнелия втыкает швабру в ведро, так что вода плещет через край.
– А вы знаете, где это? – вкрадчиво спрашивает Отто.
Нелла чувствует, как по ее руке потекла струйка масла, что лишь усиливает ее раздражение.
– Как-нибудь найду, – отвечает она. – Я неплохо ориентируюсь.
Отто и Корнелия снова переглядываются.
– Я пойду с вами, – говорит служанка. – Подышу воздухом.
– Это совсем необязательно, Корнелия.
– Вам понадобится теплая накидка, – встревает Отто. – На улице здорово похолодало.
Корнелия уводит Неллу из кухни.
Мирные беседы
Похолодало не так уж сильно, но редкие прохожие на опустевших набережных закрывают лица шерстяными шарфами.
– Господи Исусе. Ну и зима нас ждет. Надо запастись мясом, по крайней мере до марта.
Корнелия берет Неллу под руку, и, прижимаясь друг к дружке, они спешат по улице в сторону центра.
– А почему Отто не пошел с нами? – спрашивает Нелла. И, не дождавшись ответа, с нажимом: – Я же видела, ему не хотелось.
– А вам бы хотелось? Вы же видели эту Лийк ван Кампен. Дома оно привычней. – Корнелия бросает на нее испытующий взгляд. – Многие в городе отдали бы правую руку, чтобы оказаться на вашем месте. Да-да. Иметь мужа, который вас уважает, берет с собой на званые ужины, покупает шелковые платья. У нас это не было принято.
– А любовь?
Корнелия со смехом отмахнулась от слова, как от плохого запаха.
– Так не бывает, чтобы все было хорошо, Петронелла.
– Я знаю. Не надо меня учить.
Какое-то время они идут молча. Нелла ругает себя за несдержанность. Из Корнелии надо вытягивать подробности с мягким простодушием, подчеркивая ее превосходство.
– Корнелия, то, что про него говорят… это правда?
Служанка глядит на нее с подозрением, и атмосфера двух подружек, вырвавшихся из дома, сразу улетучивается.
– О ком? Что говорят?
– Об Отто. Что Йохан его купил.
– Отто был на невольничьем корабле, отплывавшем из Порто-Ново на Суринам. Если бы вы понимали, что это значит, то не говорили бы лишку.
Они идут молча.
– Господин Брандт забрал его с судна и привез сюда.
– А его родители?
Корнелия смотрит перед собой.
– К тому времени они уже умерли. Когда Отто сюда приехал, ему было четырнадцать, а мне десять, и я тоже была в доме новенькая.
Нелла пытается представить себе их детьми, а Марин двадцатилетней, встречающей их на пороге. Отто наверняка был жутко напуганным.